В конце января город окутывался туманом и тайной. Двое могли пройти в метре друг от друга, друг друга не заметив. Следы на снегу свивались в замысловатую вязь, складывались в бессмысленный шифр. Вздохи восторга и предсмертные вздохи парили над землей, как облачка влажного дыхания. Туман оседал на тротуары устало, бессмысленно, будто под тяжестью отлетевших и слившихся с ним человеческих душ. Умирали многие.
      Одним из тех, кто умер в эти дни, был Гарри Бартоломью. Его застрелили. Он был беден и постоянно страдал от холода. Может, он хуже переносил холод, чем другие. Или просто был слабее. Если бы ему дали возможность выбрать, он отправился бы в Каролину или в Техас, но его жена не могла бросить свою матушку, а та не желала уезжать из Коннектикута. «Янки не должны жить южнее линии Мейсона – Диксона. Так повелось со времен Гражданской войны» – твердила старуха. Он не работал уже с конца ноября и получил бы работу не раньше 1 апреля, Дня Дураков, а приходилось остаться здесь, в холоде. Сварливая, противная старуха, приходилось делиться с ней драгоценными крохами тепла. Ничего не поделаешь: у старухи водились деньжата.
      А в результате Гарри сделался преступником: он жег дрова.
      Печью Бартоломью обзавелись еще несколько десятилетий назад, когда все без опаски и без сомнения вырубали и жгли леса. Потом власти – сначала федеральные, а затем и местные – наложили запрет. Во-первых, леса быстро редели и исчезали. А во-вторых, холодный влажный воздух так насыщался углекислотой, что превращался в смог, густой, как кисель. Холодный кисель лип к коже, студил кровь в жилах, и люди топили печи все больше и больше, и туман становился все гуще и гуще…
      Сначала топить печи запретили в городах и пригородах. Гарри жил в сельской глубинке, в краю холмов и лесов. Уже тогда древесина шла лишь на изготовление бумаги и на строительство. Расход нефти тоже был сведен до минимума, шире пользовались газом. Постепенно новые и новые области объявляли «бездымными». Дрова еще жгли, но все меньше: слишком досаждали защитники природы. Нарушителей беспощадно штрафовали, а то вовсе лишали имущества. И все-таки Гарри продолжал топить печь. Дрожа, прячась – но топил, не в силах расстаться с привычкой.
      Теперь туманы окутывали землю уже не всю зиму напролет, как бывало до запрета на печи. И все-таки электростанции и заводы выбрасывали в атмосферу еще много углекислого газа, и порой смог снова сгущался. Для таких, как Гарри Бартоломью, смог был прямо-таки подарком: его тактика умыкания дров была рассчитана именно на такую погоду.
      Низкая каменная ограда отделяла участок Гарри от соседнего, которым владела семья Маркусов. Участок Эдди Маркуса был куда больше и весь зарос деревьями: Эдди свои земли не распахивал. Пока вырубку деревьев не запретили, рощи сильно поредели, но потом злоумышленники стали обходить стороной владения главы местного «Комитета бдительности» (Эдди, как и его отец, был активистом движения зеленых). Только не Гарри.
      Там, на границе участков, он припрятывал в дыру в стене моток веревки. Там веревка и хранилась до поры до времени. А когда опускались туманы, Гарри пробирался к стене, надежно привязывал веревку и, держа ее свободный конец, крался в рощу. Для скорости он обычно пользовался электропилой, а не топором или ножовкой. Все равно до дома Маркусов было далеко, да и туман приглушал звук пилы. А если Эдди все же что-нибудь услышит, можно быстро унести ноги, – дорогу к забору укажет веревка. К тому же он поставил на пилу глушитель, да еще обматывал ее одеялом. Хороший механик, Гарри всегда имел при себе запчасти и в случае чего быстро отремонтировал бы свое орудие.
      Пять лет он безнаказанно пилил деревья на участке соседа. Конечно, Эдди, пусть с опозданием, но обнаруживал пропажу, однако винил в этом другого соседа, с которым был в ссоре вот уже почти два десятилетия. Гарри с удовольствием следил за их все разгорающейся враждой, которая позволяла ему безнаказанно обворовывать Маркуса.
      К концу января 2032 года с крыш закапало. Капель обещала раннюю весну, а с нею и спасительные туманы, которых с таким нетерпением ждал Гарри.
      Он уходил все глубже и глубже в чащу, разматывая веревку и завязывая на ней узелки, чтобы приблизительно отметить расстояние. Но на этот раз отработанный метод дал осечку: Гарри подошел слишком близко к дому Марков, и Эдди даже через забитые окна услышал звуки пилы.
      Эдди схватил старенький карабин и выскочил за порог…
      Потом, на суде, Маркус утверждал, что хотел только задержать вора. Он был немногословен, дескать, крикнул невидимке, чтобы оставался на месте, если не хочет, чтобы его подстрелили; потом вроде бы услышал слева от себя осторожные шаги; поднял ружье и…
      Гарри был сражен наповал.
      Этот случай вызвал много кривотолков в округе, а потом стал известен и на всю страну. Адвокаты, выступавшие на процессе, были великолепными ораторами и искушенными законниками да еще и старыми соперниками. Судья славился остроумием. В присяжные попали самые консервативные янки – из тех, кто упорно отказывался зимой уезжать туда, где теплее. Зал суда заполнили люди, безвыездно жившие в Коннектикуте, страдавшие от холода и упорно не понимавшие, почему правительство не разрешает им погреться у печей.
 
      – Хочу побывать на судебном заседании по делу Маркуса, – сказал доктор Кристиан в один из последних февральских дней за традиционным семейным кофе.
      – Джошуа, на улице так холодно, а суд так далеко, – забеспокоилась Мама, не любившая, когда он отлучается из дому, особенно зимой: она не могла забыть о несчастьи с Джоном.
      – Мелочи, – бросил Джошуа. Он понимал, что волнует Маму, но решил пойти в суд во что бы то ни стало.
      – Я должен быть там, Мама. Да, на дворе холодно, но уже слышна капель – значит, зима к концу. Не думаю, чтобы я попал в пургу.
      – Там, в Хатфорде, минимум на десять градусов холоднее, чем у нас в Холломане, – настаивала она.
      Он вздохнул:
      – Мама, мне необходимо пойти. Такого накала страстей не было давно. Этот случай всколыхнул людей, вынес на поверхность горести и обиды, которые они таили в глубине души. Не забудь: это дело об убийстве. Значит, оно напрямую связано с «неврозами тысячелетия».
      – Хотел бы я пойти с тобой, – задумчиво проговорил Джеймс.
      – Почему бы и нет?
      – Остановить клинику? Нет уж, Джошуа, иди один. Потом расскажешь…
      – Собираешься поговорить с Маркусом? – спросил Эндрю.
      – Конечно. Если разрешат. И если он захочет. Хотя… Он захочет, я уверен: сейчас он готов ухватиться за любую соломинку, лишь бы выбраться из передряги, в которую попал.
      – Ему предъявят обвинение в убийстве, – сказала Мириам. – И наверняка признают виновным.
      – Скорее всего. Хотя все зависит от того, как суд истолкует мотивы его действий.
      – А как думаешь ты, Джош? Он убил преднамеренно?
      – Трудно сказать, не видев человека. Во всяком случае, многие в этом убеждены. Да Маркус и сам признал, что целился из ружья, точно зная, что на мушке – человек. Но я, честно говоря, не знаю. Не уверен, что человек вроде Маркуса может жаждать чьей-то смерти. Конечно, выскочив из дома, он был зол. И – одинок. Один, в тумане… Туман обостряет чувство заброшенности, ощущение тревоги. Нет, я не знаю, Мирри.
      – Если не хочешь брать с собой Джеймса, возьми хотя бы меня, – сказала Мэри.
      – Нет, я пойду один.
      Никому из Кристианов и в голову не приходило, что в мечтах она то и дело уезжает из этого дома, уносится далеко-далеко туда, где потребуются нерастраченная ею способность любить, где нет семейной тирании. Прояви она побольше настойчивости, захлопай радостно в ладоши, как ребенок, которому обещана прогулка, – конечно же, Джошуа взял бы ее с собой. Она же, натолкнувшись на отказ, замолчала и ушла в себя. Пусть, пусть! Вокруг нее тупые, бесчувственные люди, совсем не думающие о Мэри. Бог с ними. Она освободится от них, обязательно освободится.
 
      Автобус тащился долго: водителю то и дело приходилось сворачивать на обочину, чтобы высадить пассажиров, а обочины давно не чистились и заросли сугробами: сил хватало только-только на то, чтобы поддерживать порядок на магистралях между крупными городами да на городских мостовых.
      Начнись слушание дела на неделю раньше, дорога была бы в более приличном состоянии. Но оттепель оказалась недолгой: пошел снег, подморозило. Снегопад застал их в Миддлауне и сопровождал до самого Хатфорда. Это тоже не прибавило автобусу скорости. Джошуа удалось снять номер в мотеле неподалеку от суда. Как и в большинстве гостиниц, здесь едва-едва топили и в номерах ртуть термометра поднималась не выше семнадцати градусов, да и то с шести утра до десяти вечера; зато столовую украшал электрический камин с фальшивым поленом. Спустившись в столовую, Кристиан удивился, что здесь так людно, и тут же догадался, что все эти люди приехали в Хатфорд, как и он, из-за суда над Маркусом. Это могли быть журналисты. Он узнал Бенджамина Стайнфельда: маэстро одиноко ужинал за столиком в углу. За другим сидел мэр Детройта Доминик д'Эсте, рядом с ним – бледнокожая брюнетка, лицо которой показалось ему вроде бы знакомым. Идя через зал, он оглянулся на нее. Удивительно: женщина ответила ему приветливой улыбкой и легким поклоном, в которых угадывались готовность и желание познакомиться. Нет, это не ведущая какой-нибудь популярной телепрограммы. Но где-то он ее видел. Вот только где?
      Он сел за столик по соседству с д'Эсте и его спутницей. Официантка, явно уже уставшая, с горестной миной подала Кристиану меню. Доктор Кристиан улыбнулся – и лицо ее озарилось радостью. «Какая все же сила заключена в человеческой улыбке! – подумал он. – Но почему тогда, используя улыбку и смех, чтобы исцелить человека, рискуешь навлечь на себя презрение высокоученых психотерапевтов?»
      Выбор блюд в мотеле оказался неплох. Как ни странно, доктор Кристиан, остававшийся равнодушный к кулинарным шедеврам Мамы, за пределами родного дома делался почти гастрономом. Особенно в деловой поездке. Все с той же улыбкой он заказал похлебку по-новоанглийски, жареного цыпленка и салат по-русски.
      Маэстро Стайнфельд уже пробирался к выходу, на прощание раскланиваясь со знакомыми, но остановился у стола детройского мэра. Мэр представил ему свою спутницу, и маэстро склонился к ее руке. При этом волосы упали ему на глаза. Выглядело это несколько театрально. Особенно когда он резко вскинул голову и роскошная грива вернулась в исходное положение, будто прическа конструировалась искусными парикмахерами специально ради таких впечатляющих дивертисментов. Доктор Кристиан краешком глаза наблюдал за соседями и посмеивался про себя. Принесли похлебку, и он сосредоточился на дымящейся тарелке. От десерта доктор отказался: и без того сытно и вкусно.
      – Пожалуйста, только кофе и двойной коньяк, – попросил он и кивнул на заполненные столики. – Многовато сегодня народу у вас.
      – Это все из-за Маркуса, – охотно откликнулась официантка.
      Хозяйка была безусловно права, когда шепнула, что ей выпало обслуживать самого приятного из постояльцев. Маэстро Стайнфельд был великолепен, но слишком недоступен; мэр д'Эсте напоминал статуэтку – красивую, но неживую; и только этот господин был просто милым человеком. Его улыбка свидетельствовала, что он находит девушку приятной и привлекательной, но на уме у него нет ничего эдакого…
      – Им даже меня пришлось кликнуть на помощь, – продолжала она. – Обычно-то я по вторникам выходная.
      «Девочка из глуши, – решил доктор. – Этакая простодушная пастушка…»
      – Надо же – столько внимания какому-то процессу, – поддержал он разговор.
      – Про это напечатают во всех газетах! – заявила она торжественно. – Бедняга! Ему и нужно было всего-то несколько поленьев…
      – Но он преступил закон, – в его голосе официантка не услышала осуждения.
      – У закона-то сердца нету, мистер.
      – Да, это верно. – Он взглянул на ее левую руку. – Вижу, вы замужем. Но работаете?
      – Деньги нужны всем, мистер.
      – А дети есть? – спросил он, поскольку большинство женщин, имеющих детей, продолжали, как правило, работать.
      – Нет. Джонни, мой муж, говорит, что надо погодить. Вот переберемся на юг…
      – Что ж, он прав. И когда вы туда собираетесь?
      Она вздохнула:
      – Не знаю, мистер. Видите ли, Джонни сначала должен подыскать там работу да жилье… Но мы уже подали заявление. Остается ждать.
      – А Джонни – он по профессии кто?
      – Сантехник. Кристиан рассмеялся:
      – Тогда волноваться нечего, ему работа всюду найдется! Машины где только не заменили человека, а вот в канализационных трубах до сих пор мало что смыслят.
      Она расцвела в ответ. И долго еще потом рассказывала родным и знакомым, какого милого человека довелось ей встретить однажды в столовой мотеля.
      Кофе был великолепен, как, впрочем, и коньяк, и доктор Кристиан повторил заказ. Давно он не испытывал такого удовольствия от обеда – и, соответственно, столь сильного желания увенчать это пиршество доброй сигаретой. Однако курить в зале было запрещено, выходить же на улицу не улыбалось: не лето… Что ж, он вне дома, вне клиники – и это уже само по себе роскошь. На всевозможные симпозиумы он отправлялся нечасто: мало приятного оказаться среди коллег, которые смотрят на тебя пренебрежительно.
      Он оставил щедрые чаевые и медленно пошел к выходу, не забыв, впрочем, еще раз взглянуть на брюнетку. Нет, он точно уже встречал ее где-то!
      Соседка мэра д'Эсте – доктор Джудит Карриол – размышляла о только что нечаянно подслушанном ею разговоре. Как разговаривал с официанткой этот Кристиан! Обычный набор любезностей – но он умудрился вернуть словам их истинный смысл, и официантка переменилась на глазах. Искра божия? То самое, о чем толковал Моше?
      Доминик д'Эсте как раз дошел до кульминационного момента своей речи о программе миграции населения и отстаивал необходимость продолжать государственные разработки программы сезонных перемещений работников… Поскольку от нее требовалось лишь время от времени одобрительно кивать оратору, ничто не мешало размышлениям. Искра божия? Ну, у мэра-то икры этой определенно не водилось. Любезный, обаятельный джентльмен, он делался докучлив и утомителен, оседлав своего конька. Как сейчас, например. Спасибо, что хотя бы не проверяет, слушают ли его!
      Сенатор Хиллер понравился ей больше. При помощи вашингтонских знакомых не составляло труда добиться встречи с ним.
      Как и ожидалось, сенатор произвел на нее впечатление: энергичный, интеллигентный, предупредительный. Рожденный, что называется, в рубашке, с детства воспитывался в доброй американской традиции бескорыстного служения обществу. И все же, приятно проведя время в его обществе, доктор Карриол вернулась домой с убеждением, что сенатор Дэвид Симз Хиллер-седьмой обожает власть. Его не интересовали деньги – только власть над людьми. Власть ради власти – опасная страсть. И тут прав был Моше: искры божией сенатор был начисто лишен. Казалось, что слышишь напряженный скрип шестеренок в его мозгу: арифмометр, просчитывающий каждый шаг и жест, каждое слово. Не человек, а механизм. О, искра божия – это совсем, совсем другое. Поездкой в Хатфорд она, похоже, убила сразу двух зайцев. Редкое везение – встретиться с доктором Кристианом на нейтральном поле. Хорошо, что Джон Уэйн вовремя организовал слежку за доктором. Стоило тому купить билет на автобус и заказать номер в хатфордском мотеле, как Карриол отправилась туда же.
      А вот на встречу с д'Эсте она не рассчитывала. Хотя могла бы сразу догадаться, что процесс Маркуса не, обойдется без мэра: ведь он – ведущий телепередачи «Северный город», а Хатфорд – как раз один из северных городов. Свой первый день здесь она решила посвятить разговору с мэром, с которым ее познакомил его близкий друг Сэм Абрахам. Мэр не имел ничего против: его заинтересовала доктор Карриол. Или, во всяком случае, ее связи в столице.
      Ну что ж, теперь с мэром покончено. О мэре можно забыть. До первого мая она может полностью сконцентрироваться на докторе Джошуа Кристиане – последнем и единственном отныне объекте исследований.
 
      На следующее утро доктор Кристиан отправился в суд. Всю дорогу Джудит следовала за ним, сохраняя дистанцию. Подождав, пока он выберет место в зале, села в том же ряду, третьем от конца, только у самого прохода. Народу в зале прибывало, и она потихоньку передвигалась с кресла на кресло – все ближе к своей добыче. Кристиан беседовал с двумя сидевшими перед ним женщинами. Она прислушалась: это были вдова и теща убитого. Только когда публике велели встать, приветствуя суд, он прервал разговор. К этому времени Карриол оказалась уже в соседнем с ним кресле.
      Зал был маленький, с хорошей акустикой. Старинная лепнина на балконах, низко висящие люстры, пилястры и ниши в стенах… Великолепная декорация для словесных баталий, яростных и изящных. Но утреннее заседание вышло нудным. Весь вчерашний день сторона ответчика отмалчивалась, а сегодня разразилась потоком незначительных подробностей. Обвинение пробубнило вступительное слово, ужасно длинное и скучное; и зачитал-то его не главный обвинитель, а какой-то мелкий крючкотвор. Публику разморило в тепле, многие начали подремывать. Но доктор Кристиан бодрствовал, внимательно разглядывая лица вокруг. Не обращал он внимания только на свою соседку.
      Объявили перерыв. Доктор Карриол повернулась к своему соседу, как по нотам разыграв совершенно правдоподобную сценку: дама собирается отправиться перекусить и хочет узнать, не намерен ли и джентльмен подкрепиться. Дама удивилась и даже слегка вскрикнула, вглядываясь в соседа; на ее лице – то же вчерашнее выражение готовности к знакомству.
      – Доктор… Кристиан? Он кивнул.
      – Вы меня не помните? Господи, неужели это действительно вы?
      Ее глаза… Они напомнили доктору Кристиану пруд в парке Западного Холломана: темные, с янтарным отблеском воды в оправе из зеленой листвы; в глубине вод могло таиться что угодно: затопленные руины дворца… или изголодавшийся крокодил. Он настороженно улыбнулся в ответ, чувствуя, что имеет дело с коллегой.
      – Где-то я вас видел, – выговорил он с усилием.
      – Батон Руж, два года назад, – напомнила она.
      Его лицо прояснилось:
      – Конечно! Вы делали доклад, верно? Доктор… доктор Карриол?
      – Совершенно верно.
      – Хороший был доклад, помню. Социальные проблемы городов зоны С. Помнится, я еще подумал, что у вас великолепная способность трезво оценивать ситуацию, а вот на проблемы духовные вы обращаете внимания меньше… вам не хватает проницательности.
      Такая прямота ошеломила ее. На мгновение Джудит даже прикрыла глаза, как от слишком яркого света. Не удивительно, что коллеги не благоволят к этому человеку! А может ли тот, кто одарен искрой божией, быть так резок, если не сказать – груб?
      – О, проницательность! Да разве только я лишена этого дара… – заметила она как ни в чем не бывало. – А у вас ее достаточно?
      – Думаю, да, – сказал он без тени заносчивости, лишь констатируя факт.
      – Ну, тогда, доктор Кристиан, вы просто не можете отказаться перекусить вместе со мной, и за ланчем разъяснить мне, что вам кажется неверным в моем взгляде на проблемы городов зоны С.
      И он не отказался.
      – Ситуация в этих городах – лишь одно из проявлений того, что я называю неврозами тысячелетия. Но здесь эти проблемы еще острее, чем в зоне В, где люди вынуждены каждую весну переселяться на север, хотя по-прежнему сохраняют любовь к родной земле и отчему дому и изо всех сил стараются продлить их век. Конечно, миграция – производственная необходимость. Не думайте, будто я вас поучаю. Но задумывались ли вы о духовном оскудении жителей этой зоны? Ни духовных связей, которыми сильны жители зоны D, ни чувства национальной общности, как у обитателей канадской зоны Е. В долгие месяцы зимнего безделья разнообразие вносят лишь футбол да хоккей. И еще – право пользоваться машиной во время месячного отпуска на юге. Хлеб, зрелища и право не работать – все, чего требовали древние римляне. И Рим, напомню, погиб. Наши пролетарии более развиты и образованы, чем когда-либо в истории. Им нужна цель в жизни. Но чтобы иметь стремления – необходимы чувства. Окружающая действительность лишает их способности чего-то страстного желать. Они бедны, как церковная мышь, но большинство из них не жаждет коммунистического равенства; это настоящие американцы. Именно по их гордости Делийское соглашение нанесло самый сильный удар. А какие лишения они терпят в быту?! Они чувствуют себя обманутыми, их не радуют даже удобные жилища, выстроенные для них властями: это не подлинная забота о людях, а просто кость, брошенная голодной собаке.
      – И в чем же вы видите выход?
      – В Боге, – просто ответил он.
      – В Боге, – повторила Джудит.
      – Судите сами – Последние сто лет люди постепенно теряли веру в Бога. Церкви закрывались – люди перестали считать их местом, где Бог общается с человеком. То одно, то другое вероучение возносилось и расширяло свое влияние, но – ненадолго. Вера все угасала и угасала. Лишь самые крупные Церкви и самые маленькие секты умудряются еще существовать. Они клянут всеобщее образование, растущее благосостояние масс, телевидение и подорванную мораль. Хотя прежде всего Церковь должна была бы сама покаяться – в своей пассивности, в запоздалых попытках обновиться, да и то чисто внешне. Смешно порицать то, в чем люди видят залог своего благополучия. Они не желают слышать обвинения во всех смертных грехах, не желают слышать, что бедным и несчастным остается лишь надеяться на райское отдохновение. Чем больше они имеют, тем больше хотят иметь. И чувствуют, что вправе желать этого. И – в этой жизни. В этой, а не в загробной. Все обманывали их. Церковь, не пытавшаяся даже вникнуть в их нужды и стремления. Правительство, которое ограничивало их свободу и инициативу, запугивало кошмарными картинами ядерной войны. Да, люди должны обратиться к Богу. Но не из страха. А так, как ребенок тянется к матери.
      Он тяжело вздохнул.
      Угроза ядерной войны исчезла вместе с безответственными правителями. Множество кошмаров, испокон веков довлевших над человечеством, развеялось. Люди хотят жить, а не готовиться к погибели. Мир третьего тысячелетия – мир совершенно новый. В нем не осталось места ни гедонизму, ни нигилизму Мы же пытаемся заставить людей смотреть на мир сквозь призму старых, вышедших из употребления ценностей. Мы зовем их в прошлое, а не в будущее, доктор Карриол.
      – То, о чем вы говорите, доктор Кристиан, имеет слишком мало общего с проблемами зоны С. Вы говорите скорее о проблемах общечеловеческих.
      – Зона С – это и есть все человечество.
      – Но вы – не психолог. Вы – философ.
      – Все это – лишь слова, ярлыки. Жаль что слово, ярлык заменяют нам порой истинное понимание. Даже Бога заменяют. Посмотрите: человечество не понимает, почему оно должно поступать так, а не иначе; оно блуждает в духовной пустыне, и нет звезды, которая указала бы ему верный путь.
      Она почувствовала радостный озноб. Будто пенная, вольная волна перехлестнула через дамбу, которой разум перекрыл ее душу. Совершенно новое ощущение! Так вот что он делает со своими пациентами… Но как? Его идеи любопытны, но действуют не идеи. Слово? Или взгляд, голос, жест, весь облик Кристиана?.. Когда он говорит, ему веришь. Он заставляет верить в себя. Смотришь ему в глаза, слушаешь его речи – и веришь. Будто он властен над тобой, над твоей жизнью.