– Ну, – сказала она, – вот и все, Джошуа.
Вот и все. Он просил поцелуя. Он получил его. Что, если бы он сам захотел поцеловать ее? Что бы стало с ней, с ним, с этим миром? Может быть, все повернулось бы иначе? Как знать?
Вот и все. Он протянул к солдатам руки.
– Я предан, – сказал он радостно. – Мой любимый ученик предал меня – обрек на смерть.
Полицейские двинулись вперед, окружили его. Он пошел среди них. Затем обернулся к ней, шедшей следом, и спросил:
– Сколько за это платят в наше время? Все. Все. Все.
– Повышение по службе. Машина. Независимость. Власть! – сказала она.
– Я бы вам не смог дать ничего из этого.
– Не знаю, не знаю. Ведь все это – благодаря вам…
Через деревья и кусты. За ограду, к вертолету с двигателем, запущенным в ожидании отлета. Один из полицейских вскочил внутрь и протянул Кристиану руку, он уцепился за нее и вспрыгнул на подножку. Полицейский надежно пристегнул его ремнями к заднему сиденью за плечи и поясницу: немаловажная мера предосторожности. Высадив ее, Билли так и не выключал двигатель. Запускать снова – больше наделаешь шума.
Карриол дождалась, пока полицейский выпрыгнет, и приготовилась забраться в салон сама. Но задержала полицейского, жестом указав ему вернуться в вертолет.
– Вы можете мне понадобиться, рядовой. Пристегнитесь рядом с доктором. Хорошо? Я сяду рядом с Билли.
Через площадку пробежал капитан, растолкал солдат и сунул голову в дверь:
– Доктор Карриол!
– Что там?
– Сообщение из Белого дома, мэм. Президент хочет увидеться с вами в Белом доме, будьте на месте в восемь часов.
Проклятье! Что делать? Часы показывали шесть тридцать, было уже светло, неподалеку собирались толпы людей, разбуженных шумом пропеллера. Она повернулась к пилоту:
– Билли, сколько нам нужно времени, чтобы добраться туда, куда мы летим?
Он захватил с собой карты.
– Сначала придется заправиться, мэм. Извините, я бы уже слетал и заправился, но думал, что вы вот-вот подойдете. Поэтому… Ну, около часа, думаю. Полчаса, чтобы вернуться оттуда. Да еще какое-то время на… на земле.
Итого – минут десять на острове Покахонтас. Хватит ли этого, чтобы все уладить? Что делать, что делать?
Победило честолюбие. Вздохнув, она отстегнула ремни.
– Билли, вам придется самому высадить доктора Кристиана. Сразу возвращайтесь ко мне.
Нахмурившись, она оглянулась на Кристиана, безвольно повисшего на ремнях. С ним – полицейский. Можно ли на него положиться? Успокоился ли Джошуа или его снова потянет на подвиги. Не разбушуется ли он? Может быть, следует послать с ним Уитерса? Она посмотрела вниз на группу полицейских, всмотрелась в лицо майора, и кое-что ей действительно не понравилось. Тогда этот капитан?.. Нет, нет. Лучше уж этот рядовой, уже пристегнувшийся ремнем. Сильный, тренированный парень. Ему должно быть лестно – попасть в охрану столь известной персоны. Спокойное и твердое лицо. Что у парня на уме? Как у него с нервами? О, решайся же, ради Бога! Решай! Медики, без сомнения, прибыли. Так, уже легче. Да, конечно, конечно… Остается его высадить…. Парень справится.
– Билли, – сказала она пилоту, – вам придется лететь без меня, я не могу опоздать на встречу с Президентом. Высадите доктора Кристиана и передайте его встречающим как можно скорее, ладно? Найдите дом, о котором я вам говорила, посадите свою «птичку» как можно ближе к нему, – она повернулась к солдату. – Могу я положиться на вас, рядовой?
Он уставился на нее большими серыми глазами.
– Да, мэм.
– Прекрасно. Тогда слушайте. Доктор Кристиан болен. Мы везем его на лечение. Юн болен физически, а не психически, но он испытывает такую ужасную боль, что немного не в себе – всего лишь временно, вы понимаете. Присмотрите за ним во время высадки. Когда Билли приземлится, вам предстоит проводить доктора в дом, который там стоит. Не задерживайтесь, не любопытствуйте. Чем меньше увидите, тем лучше для вас. Доктора будут ждать врачи и санитары. Поэтому просто отведите его в дом – и поживее обратно. Понятно?
Он выглядел так, словно готов умереть, выполняя это самое серьезное в своей жизни поручение; и, похоже, ему очень хотелось полета на вертолете.
– Понял, мэм. Мне надо присматривать за доктором Кристианом в полете, затем проводить его в дом. Не задерживаться. Не глазеть по сторонам. Сразу вернуться.
– Молодец! – она улыбнулась ему. – И никому ни слова, даже своим командирам. Вы выполняете приказ Президента.
– Есть, мэм.
Она любовно хлопнула Билли по плечу и выпрыгнула. Затем заглянула в салон и тронула Кристиана за колено.
– Джошуа?
Он открыл глаза и пристально посмотрел на нее; остатки рассудка мелькнули в его глазах и пропали.
– Теперь все будет прекрасно, мой милый. Поверьте, скоро все будет хорошо. Поспите, если можете. Когда вы проснетесь, все будет позади. Жизнь сначала, а? Жизнь без Иуды Карриол.
Он не ответил. Казалось, он даже не понял, кто с ним говорит.
Она отбежала от вертолета и постояла рядом с полицейскими, пока «птичка» медленно поднималась с земли. Вертолет набрал высоту, взревел турбинами и рванулся вперед, подхваченный струями воздуха.
Молчаливые полицейские рассматривали ее с тем тупым выражением на лицах, которое появляется у хорошо обученных военных при виде необъяснимых действий высшего командования. Она поджала губы.
– Сегодня утром здесь ничего не произошло, – отчеканила она. – Ни-че-го. Вы ни-че-го не видели, ни-че-го не слышали. Это приказ. Его может отменить только Президент.
– Так точно, мэм, – сказал майор Уитерс.
Билли посмотрел на шкалу горючего и покачал головой. Он любил доктора Кристиана. Чувство восхищения этим человеком укрепилось за месяцы совместных странствий. Казалось, они никогда не понимали, как трудно этому бедолаге упорно брести с места на место. Наконец-то они дадут ему передохнуть. Да вот только поздно. Не вышло у доктора завершить то, что начато. Ладно, Билли окажет доктору добрую услугу напоследок. Горючее найдется в Готтерасе. Так что можно прямиком лететь на этот Покахонтас, где доктор наконец вылечится и отдохнет, потом – в Гаттерас на заправку.
– Не унывайте, док! – бросил он через плечо. – Мы быстренько!
Карриол шла к палатке Кристианов. «Ну-ка, пошевеливайтесь, – приказывала она своим ногам. – Я кому говорю!» И ноги повиновались. «Вот и хорошо,» – хвалила она их. И ноги дотащили хозяйку до входа.
Мама, вся дрожа, первой бросилась:
– Джудит, Джошуа ушел! Он начал Марш без нас!
Карриол опустилась на первый попавшийся стул. Она больше не выглядела моложе своих лет. Ее годы догнали ее. И ударили – подло, в спину.
– Марта, дорогая, нет ли у вас горячего кофе? Мне нужно выпить чего-нибудь возбуждающего, а то свалюсь.
Марта наполнила кружку. Сделала она это нехотя, угрюмо. Снова увидев Джошуа в Нью-Йорке, она возненавидела Карриол за то, что эта посторонняя женщина взяла на себя все заботы о Джошуа, отстранив от него домашних.
– Мама, сядьте, – сказала мягко доктор Карриол, отхлебывая из кружки и морщась. – Ох! Как горячо!.. Боюсь, что Джошуа вовсе не начал без вас. Скорее, вам придется выступить без него. С ним все в порядке, только приболел. Я узнала об этом еще в Нью-Брансуике, но он не послушался, а предать его я не могла. – Она замолкла, вспомнив… Предать. Он назвал ее Иудой. Может, он и безумец, но ударил он ее больно. Предать… Это она-то? Ей хотелось кричать. Черта с два она закричит, не дождетесь. – Он хотел идти. Я согласилась. Вы ведь знаете Джошуа… С ним бесполезно спорить. Но сегодня утром он… он… он просто уже… был не в состоянии идти дальше. Поэтому Президент организовал для него – специально для него – больницу, где его поставят на ноги, где он отдохнет. Я только что отправила его туда на вертолете.
Мама, конечно же, устроила истерику. Но Джудит уже успела привыкнуть к этим истерикам с тех пор, как Мама заявилась в Мобил, чтобы быть рядом с Джошуа, чтобы разделить с ним славу. Лучше бы оставалась в Холломане. Для нее самой лучше. И для всех.
– Почему вы не сказали нам? – спросила Мама сквозь слезы.
– Я хотела, поверьте! И если молчала – то вовсе не вам назло и ради какой-то корысти. Он всегда диктовал нам, как себя с ним вести. Всем нам, и мне тоже. Он скрывал, что болен. Единственное, что я знаю, это – больше всего он хотел, чтобы вы закончили Марш вместо него. Вы это сделаете?
– Конечно, – сказал Джеймс. Милый, кроткий Джеймс!
– Без разговоров, – поддержал его Эндрю.
Но Марта разъярилась.
– Я хочу поехать к нему! Я требую, чтобы меня доставили к нему!
– Невозможно, – сказала Карриол. – Джошуа находится в специальной больнице под охраной Президента. Извините, но то, что относится к Маме, относится и к вам, Марта.
– Это какой-то заговор! – неистово воскликнула молодая женщина. – Я не верю ни единому вашему слову! Где он? Что вы с ним сделали?
Эндрю быстро встал:
– Марта, перестань городить чушь. Сейчас же пойдем со мной.
Она заплакала, но Эндрю заставил ее взять себя под руку и увел за ширму. Все равно они слышали ее отчаянные протесты и рыдания.
Эндрю вернулся.
– Извините, – сказал он и посмотрел на сестру. – Ты тоже сбавь тон. Хватит! Ни слова больше! Пойди и поплачь у Марты на плече, если тебе нужно. Но нечего стоять здесь с таким видом!
Мэри повернулась и вышла; через мгновение рыдания Марты стали стихать, из-за ширмы донеслись два голоса: один – полный слез, другой – тихий и нежный.
– Все в порядке, Джудит, – сказал Эндрю, садясь рядом с Мамой и беря ее за руку. – Марта, знаете ли, всегда была немного неравнодушна к Джошуа, и иногда теряет из-за этого голову. Что касается Мэри… Что же, Мэри – это Мэри.
– Это меня не касается, – сказала Джудит и попробовала, не остыл ли кофе. – Я просто ужасно рада, что все вы приняли это так близко к сердцу, это относится и к Марте. Вам не за что упрекнуть меня. Хотя, должно быть, выглядело это так, словно я отобрала у вас все права на Джошуа.
– Чепуха! – сказал Джеймс, обнимая Мириам, которая держалась спокойно. – Мы только надеялись, что когда все это будет закончено, вы с Джошуа поженитесь. И действительно получите все права на него.
Похоже, не следовало их разочаровывать, поэтому она улыбкой выразила свою благодарность.
– А как же я? – взвыла Мама. – Идти я не могу! А сидеть в машине в такой день тоже нельзя…
– Что, если я устрою вам поездку в одной из телевизионных передвижных станций? – спросила Карриол. – Таким образом вы первая прибудете к трибуне для ораторов. И сможете занять место рядом с королем Австралии и Новой Зеландии и увидеть его вблизи.
Предложение ей понравилось, но не утешило:
– Ну, Джудит, по чему я не могу поехать к Джошуа? Я не буду мешать, обещаю вам, не буду! Я ведь все эти месяцы вела себя хорошо, слушалась вас. Пожалуйста! Ну, пожалуйста!
– Как только он почувствует себя лучше и сможет покинуть свое убежище. Тогда вы будете рядом с ним, обещаю вам. Потерпите. Я знаю, каково вам. Не волнуйтесь. Честное слово, он в хороших руках.
Уитерс спас ее от дальнейших объяснений с Мамой:
– Доктор Карриол, вездеход ждет. Карриол вскочила. Куда угодно, только подальше отсюда.
– Мне надо идти. Меня хочет видеть Президент.
Произнеся эти магические слова и увидев, какое действие он и произвели на Кристианов, она почувствовала гордость.
Оставалось еще одно дело. Она взглянула на Джеймса, потом на Эндрю. Похоже, теперь, когда Джошуа вышел из игры, именно Эндрю принял на себя роль старшего в семье.
– Нужно объявить высокопоставленным особам, что сегодня Марш пройдет без Джошуа, – сказала она. – Эндрю, было бы лучше, если бы вы пошли со мной и тоже поговорили с ними.
Он тотчас двинулся к ней, но обернулся на Джеймса, Мириам и Маму.
– Марте лучше не участвовать в Марше, – сказал он. – Мэри может отвезти ее сегодня поездом в Холломан.
Джейм печально кивнул.
– Если они подождут здесь пару часов, я, скорее всего, смогу прислать за ними вертолет, – сказала Карриол.
Но Эндрю покачал головой:
– Нет, спасибо, Джудит. Лучше ехать на поезде. Все, что нужно сейчас моей жене, – это посидеть с полдня где-нибудь и убаюкать свое горе. То же самое можно сказать и о моей сестре. Долгая поездка их отвлечет. Единственное, о чем я попросил бы – дайте им машину, чтобы доехать до вокзала.
Глава XII
Карриол могла не беспокоиться: пассажир вертолета, пристегнутый к заднему сиденью, не доставлял хлопот ни конвоиру, ни Билли. Он сидел тихо, свесив голову и закрыв глаза. Не как спящий, а скорее, как тот, кто покорно ждет неминуемого.
Миля за милей… Городки и деревни, пустынные шоссе… Все ближе к морю. Вот болота и реки – серебристые, перистые линии, тянущиеся к морю, и прямые стрелы каналов, тенистые старицы. Случайное рыболовецкое судно, опрокинутое набок, как умирающая лошадь. Запустение. Мир, где есть все, кроме людей.
Они пролетели над Китти Хок, где братья Райт совершили свой первый в истории полет, взмыли над мысом Олбимарл Саунд с длинной и тонкой песчаной перемычкой, сдерживавшей натиск атлантического океана, над огромными пространствами соляных топей. К югу от устья Оригона завиднелся остров, плоский, ромбовидный, густо заросший кипарисами.
Билли сверился с картой, разложенной на коленях, облетел остров, чтобы убедиться, что это – тот самый, и начал отыскивать дом. Дом нашелся на северной оконечности острова, посреди большой опушки. Ярко-зеленая трава, садовые деревья, желтые крапинки нарциссов, должно быть, посаженные еще в те времена, когда нарциссы расцветали в апреле, – и большой серый дом.
Ну и чудной дом, – подумал Билли между делом. Из какого-то серого камня, на крыше – серый шифер. Перед ним большой мощеный двор, огороженный высокой стеной, каменной, серой. Билли с любопытством рассматривал усадьбу. Надо же! Чем это они двор так вымостили. Чем-то серым, уложено елочкой… Ладно, солдат потом расскажет. Билли опустил свою «птичку» как можно аккуратнее футах в пятнадцати от деревянных ворот, представлявших собой единственный вход. Можно подумать, строили дом в давние времена и специально так, чтобы выдержал любую осаду.
– О'кей, вот он! – крикнул он, обернувшись к солдату. – Только давайте поживее, ладно? Горючего у меня в обрез.
Рядовой отцепил свой ремень и склонился над доктором Кристианом:
– Сэр! Доктор Кристиан, сэр! Ты на месте! Если я отстегну ремни, вы как, сможете держаться?
Кристиан открыл глаза и мрачно кивнул. Когда его ноги коснулись земли, он оступился, но солдат выскочил следом и не дал ему упасть.
– Ничего, сэр. Вы только минутку постойте здесь. Я вас прислоню. Вы постойте, я ворота открою, ага?
Солдат наклонил голову и вприпрыжку побежал к воротам, попробовал толкнуть их и, довольный, отступил, когда они легко подались. Он вернулся к вертолету и взял доктора под руку и, пригибая спутника к земле подальше от работающего винта, поволок свой груз к воротам.
– Пошевеливайся, ладно? – крикнул вслед им Билли. – Заглушить движок не рискую – заведемся ли. Нам еще до Гаттераса добираться.
Солдат наддал шагу. Кристиан послушно плелся рядом. Впереди них вырисовывался тянущийся через двор сводчатый проход высотой футов в двенадцать, переходивший в короткий широкий тоннель, который вел, очевидно, к дверям. Не сбавляя шага, солдат подвел Кристиана к ступени перед дверью и постучал в нее.
– Эй! – крикнул он. – Эй, там, внутри, мы здесь!
Он положил руку на большую медную ручку, и надавил на нее, дверь открылась. За ней обнаружился длинный широкий холл, очень чистый, пустынный и без всяких украшений, пол был вымощен ромбовидными плитами черного и белого мрамора с маленькими красивыми вставками по углам. Вот ведь дикое место, – подумалось солдату, незнакомому с образцами классической простоты интерьеров.
– Вот удача, док! – сказал солдат и дружески пихнул Кристиана к столику, отчего тот влетел в холл и, споткнувшись о ступеньку, остановился, удивленно оглядываясь.
– Вы только пройдите туда дальше, док, – сказал солдат. – Они там, ждут вас!
Солдат повернулся и изо всех ног бросился обратно через двор, в ворота. Как человек хозяйственный, он задержался, чтобы плотно прикрыть ворота, а потом вскочил в вертолет, который тут же сорвался с места.
– Порядок? – спросил Билли, пока солдат устраивался рядом с ним, готовясь насладиться своим первым и, возможно, последним полетом: их подразделение всегда перевозили на грузовиках.
– Наверно, порядок. Я, правда, не видел никого. Так я ж торопился – не смотрел я…
– Эй, парень, а покрытие во дворе? – крикнул Билли. – Из чего оно, а?
Солдат уставился на него, затем рассмеялся:
– Черт, я так спешил… Когда мне было посмотреть-то!
Вертолет, ревя, летел к Гаттерасу. Под ним, скользя и переливаясь, мерцали прозрачные воды Палмико Саунда.
– Ух ты! – вдруг вскрикнул солдат, показывая вниз. – Черт возьми, вы видите? Там рыба!
Косяк большим темным веретеном скользил под водой – медленнее, чем железная стрекоза над ним, но все же быстро – как будто там, под водой, они слышали шум в небе и удирали от этого прожорливого птеродактиля, готового спикировать вниз, сцапать и сожрать.
Билли и солдат были так заняты, гадая, акулы это или дельфины, или небольшие киты, что не заметили, как одна из огромных лопастей пропеллера ротора оторвалась и с визгом отлетела. Сверкающая капля в небе содрогнулась и упала. Обломок лопасти достиг моря первым, ударил в небольшое суденышко и заставил его закачаться на поверхности воды, как поплавок. Обломок же продолжал свой путь. Он прорезал толщу воды, воткнулся в дно, накренился и лег среди песка и водорослей, вдали от любопытных глаз. Волны плескались. Море будто облизывалось: ни дать ни взять кошка, пообедавшая мышкой.
В холле было очень холодно и так ослепительно чисто, что Кристиан на мгновение зажмурился, а потом посмотрел вверх. Над ним был огромный купол из матового стекла, пропускавшего чистый мягкий свет, стальной каркас купола отбрасывал на пол четкие тени, нарушавшие геометрический узор пола. Лестницы Джошуа не увидел – только четыре арки, соединенные длинной голой стеной, и большие деревянные двери, которые, казалось, почернели от времени. В самом конце холла – белая ниша, и в нем – бронзовая статуя футов в семь, поздневикторианская копия скульптуры Праксителя «Гермес, держащий младенца Диониса» – с лицом прекрасным и загадочным. Бог был прекрасен, но слеп: скульптор не одарил его глазами. На его изогнутой руке сидел ребенок – миленький, пухленький, протягивающий ручонки – и тоже безглазый. Перед ними – небольшой квадратный бассейн с водой цвета аквамарина, в котором плавала одна прекрасная темно-голубая водяная лилия с желтым стебельком и тремя изумрудными листками.
– Пилат! – позвал доктор Кристиан, его голос прокатился по холлу и отозвался эхом. – Пилат, я здесь! Пилат!
Но никто не вышел. Никто не отозвался. Черные двери не открылись, бронзовые слепцы не шелохнулись, лилия затрепетала.
– Пилат! – закричал он и его собственный голос отозвался, постепенно затихая: – илат!… илат!… илат!
– Почему ты умываешь руки за моей спиной? – грустно спросил он статую, повернулся и вышел через все еще открытую входную дверь. В тоннеле с арками он огляделся в поисках стражи в латах, сандалиях и шлемах, с пиками наперевес, но и стражники скрывались.
– Вы пря-а-а-а-а-четесь! – обвинил он и замолчал, немного потоптавшись на месте: – Выходите, выходите, где бы вы ни были! – пропел он, затем захихикал над собой и стал неуклюже приплясывать.
Трусливые легионеры! Они знали, что происходит, потому-то и прятались. Никто не хотел взять вину на себя – ни иудеи, ни римляне. Это трудно. Брать на себя – всегда трудно. Никто и никогда не хотел брать на себя вину. Как всегда, это предоставляли ему. Он должен взять всю вину на себя. Взвалить весь мир себе на плечи и нести его, как крест, на свою Голгофу. И, не дойдя, упасть и умереть под его непомерной тяжестью.
Он прекратил свои пританцовывания и неверной поступью вышел во двор – голый, скучный, просторный, серый. Серыми были его стены, серым – пол, серым – небо над двором. Множество оттенков серого. А, так вот каким был этот мир! Он стоял в самом центре этого мира, и мир был сер и бесцветен на всем протяжении, как печаль, бесцветен как одиночество, серый, серый, бесцветный.
– Я – серый! – объявил этому серому. Серое не ответило. Серое было бессловесно.
– Где вы, гонители мои? – закричал он. Никто не ответил, никто не пришел.
Он брел, спотыкаясь, в своей тонкой шелковой пижаме, потому что никто в Вашингтоне не позаботился дать ему пальто. И засохшая корка крови на его теле цеплялась за ткань и отпадала, и мясо под ней сочилось кровью; его босые ноги оставляли на сером коричневые следы. Следы шли сначала к одной стене, потом к другой, обратно к дому и снова в центр двора, бесцельный поход по спирали на Голгофу, которая высилась над серой пустыней его повредившегося рассудка.
– Я – человек! – возопил он и безутешно заплакал. – Почему мне никто не хочет верить? Я – всего лишь человек!
Он кружил по двору. Туда-сюда. И на каждом шагу громко кричал.
– Я – человек!
Но никто не отвечал ему, никто не приходил.
– Боже мой, Боже мой, почему? – он пытался вспомнить остаток фразы, но не смог, и решил, что и так сойдет: простой-простой вопрос, первый, последний, единственный:
– Почему?
Но никто не ответил.
У стены, в том месте, где она с одной стороны соединялась с домом, был небольшой каменный сарай, его деревянная дверь была закрыта. И именно там внутри, – как он внезапно понял, – все они и прятались. Все до последнего. Иудеи и римляне, римляне и иудеи. Поэтому на слабых ногах он подкрался к сараю, бесшумно отодвинул засов и с победным криком бросился внутрь.
– Я поймал вас, поймал!
Но пуст был и сарай. Только несколько полок и немного инструментов на них, все – совсем новые: несколько молотков и колун, набор стамесок, две пилы, два коротких куска тяжелой цепи, топор, несколько длинных железных рельсовых костылей, горсть гвоздей, моток крепкой веревки, большой карманный нож, неосторожно оставленный раскрытым, еще один моток веревки, потоньше, совсем как бечевка. Здесь были и садовые инструменты, но выглядели они значительно более старыми, со следами починок, оставшихся от тех дней, когда этот дом знал, что такое детский смех. И в дальнем конце, у стены, – шесть или семь деревянных брусьев одинакового размера и формы. Длиной около восьми футов, в фут шириной и шесть дюймов толщиной.
Здесь в былые времена садовник хранил свои сокровища, а владельцы дома держали несколько запасных деревянных брусьев на случай, если понадобиться починить причудливое покрытие двора. Потому что двор был вымощен древними деревянными железнодорожными шпалами, их уложили «елочкой», узкой стороной вниз. Это было удивительное покрытие: дерево настолько затвердело, что не гнило, когда служило ложем для рельсов, и если море захлестнуло бы остров во время ужасных штормов, какие налетали разок-другой в столетие, покрытие выдержало бы. И сейчас было видно: соль застыла меж волокон древесины. Так что за все время существования запасные шпалы ни разу не понадобились. Брусья, вырубленные почти двести лет назад, сохранились не так хорошо, ибо не просолились штормами; стоя в сарае, они тронулись гнильцой.
Кристиан пристально посмотрел на брусья и понял. Спутников не дано ему. И нет для него креста – сработанного на совесть римскими воинами. И никто не поможет ему на крест взойти. Он обречен сделать все это сам, один. Молчаливая толпа невидимых обвинителей приговорила: распни себя сам.
Шпалы были ужасно тяжелыми, но он ухитрился сдвинуть их с места. Выволок во двор одну, затем другую, и выложил из них букву Т на деревянном покрытии двора. Потом вернулся в сарай. За костылями, колуном и молотками, топором, стамеской и пилами. Он рассчитывал сбить шпалы костылями – там, где брусья соединялись. Ничего не получилось: стоило ударить молотком, как брусья разъезжались.
Пять минут он стоял, плача и причитая, хватаясь за волосы, дергая себя за уши, за нос, раздирая пальцами губы.
Потом он надумал расколоть один из брусов в верхней части, вполовину уменьшив его толщину. С помощью большей из пил, он прорезал узкий паз до середины бруса, в футе от торца. Взял молоток и стамеску и сколол древесину. Получалось. Но с топором дело пошло бы быстрее. Он схватил топор, но топор тут же соскочил с топорища, ударился оземь, со звоном отскочив в сторону, и лежал, зияя проухом, будто беззубым, бесстыдно ощеренным, насмехающимся ртом. Быстро не выйдет; путь ему предназначен трудный. Он снова вернулся к молотку и стамеске, откалывая длинные щепки.
Со вторым брусом было труднее: предстояло выдолбить выемку в фут шириной, чтобы вставить потом в нее тонкий конец первого бруса. И ему было больно. Ему было больно. Боль пронзала его под мышки и пах всякий раз, как он ударял по стамеске. Пот жег ему глаза, потрескавшиеся пальцы кровоточили и оставляли следы на свежесколотой древесине, а пальцы его ног так вонзились в землю, пока он стоял на коленях, что, он знал, – если посмотреть на них – увидишь торчащие кости. Он не смотрел. Не хотел он смотреть.
Но работа – великий целитель. Работа отвлекала его от мысли, от боли, она не позволяла останавливаться на своих обидах, собирала в кучку расползающиеся мысли. Работа – вот величайшее из благ.
Он работал: постанывая, всхлипывая, но преодолевая боль.
Наконец у него получилось два бруса: у одного средняя часть вполовину тоньше, у другого – вполовину тоньше торец. Он положил брус с выемкой на землю, поднял второй, наложил пазы один на другой. Он прочно скрепил шпалы двумя костылями, хотя взмахи молотом отдавались долгими судорогами в каждой мышце – словно он не дерево пронзал железом, а себя самого приколачивал к оси мироздания. Он опускал молот с такой силой, что, закончив работу, обнаружил: костыли прошли насквозь, он прибил свой крест к покрытию. Тогда он заплакал и опустился на колени, раскачиваясь. Но через некоторое время успокоился. У него было мало мускульной силы, но оставалась сила воли, которая была необходима, чтобы идти пешком сквозь метели. Он подобрал топор, вставил его под свой крест и ударил молотом по обуху. Крест отскочил, сдвинувшись на несколько дюймов.
Но теперь, сделав крест, он обнаружил, что его негде воздвигнуть: ни одного подходящего отверстия в земле. Ни одного надежного места, где он мог бы прислонить крест к стене так, чтобы крест не зашатался под тяжестью человека. Где же, где? В тоннеле с арками, который вел к входной двери, он нашел большой железный крюк, на котором, быть может, в старые добрые времена, когда табачные короли еще процветали, люди подвешивали жаровню или сигнальный фонарь.
Он вернулся к кресту, взял топор, всунул лезвие в место соединения, между костылями. Один удар молотом, и наконечник топора вошел в щель так глубоко, что ни вес человека, ни вес бруса не сдвинул бы его.
Ножом он отрезал кусок толстой веревки, сделал петлю, продернув ее через проушину топора. Завязал ее раз, и два, и еще одним узлом, и за свободный конец веревки поволок свой крест к арке. Веревка врезалась ему в плечо, как тупое лезвие.
Стул. Он не мог делать ничего дальше без стула. В дом, через одну из черных дверей. Здесь была столовая с черным деревянным столом, похожим на стол в трапезной монастыря, вдоль каждой стороны – деревянная лавка без спинки. Слишком тяжелые и слишком длинные; ему не протащить такую через дверь, не развернуть ее в холле. Теперь, когда цель была уже близка, неистовство прошло и силы иссякали.
В пятой комнате он наконец нашел, что искал, – низкий стул без спинки, с очень большим квадратным сиденьем, но высотой всего в пятнадцать дюймов: не хватит, чтобы дотянуться до крюка. Вытащить стул наружу было тяжело, он провозился даже дольше, чем с крестом. Да, силы иссякали. Но теперь он не мог отступиться. Бормоча и шатаясь, он призвал на помощь остатки сил. Слезы катились по его щекам, смешиваясь с потом, и попадали в его судорожно распахнутый рот.
В конце концов он установил стул во входе в тоннель, вскочил на него и перебросил конец веревки через крюк.
Крест подвинулся, когда он потянул за веревку, оторвался от земли. Налегая на веревку, он завязал ее узлом, чтобы удержать крест в таком положении и спрыгнул со стула. Он упал – и поднялся, держась за крест.
– Я – человек – прорычал он.
В сарае он взял моток тонкой веревки и несколько гвоздей, и нож. Назад, к кресту! Он вбил по два гвоздя в каждый конец горизонтального бруса, сперва отмерив длину своих вытянутых рук с каждой стороны, чтобы убедиться, что гвозди сожмут с двух сторон его запястья. Гвозди он поотгибал и закрепил между ними веревку.
Еще одно, последнее дело – и все. Все, как две тысячи лет назад и почти в тот же день Гвозди не смогли удержать вес человека, его плоть и мелкие кости разорвались бы; римляне не делали таких простых физических ошибок. Может быть, они и использовали какой-нибудь гвоздь для прочности, но своих осужденных они привязывали к крестам. Вот и он привяжет себя.
Он снял свою тонкую пижаму. Он напевал без слов. Он торжествовал, потому что доказал невидимым свидетелям: человек способен сделать невозможное. Да, он показал им – Пилату и его чиновникам, высшему духовенству и синоду, всему народу. Пусть смотрят! Пусть увидят, как простой смертный, в ком божественного не больше, чем в любом другом человеке, может пойти на смерть и подготовить ее.
Стоя на земле, он закончил подъем креста. Потом взял веревку и вскочил на стул; крест действительно был пригнан так хорошо, что и подпирать не придется. Края горизонтальной перекладины не уперлись в арку, это хорошо. Он ведь даже не учел, что они могли оказаться слишком длинными. Обошлось; это хорошо. Натянув веревку, он завязал петлю палача, несколько раз обвив веревку вокруг себя, и сделал прочный узел. Но не отрезал лишние шесть футов веревки, которые свисали с конца петли, держащей крест на железном крюке.
