Снова Вашингтон, привычная обстановка. К ней вернулись силы. Она снова была прежней Карриол. И поняла, каким коварным было влияние доктора Кристиана на душу доктора Джудит Карриол. Недели, проведенные бок о бок с ним, сместили центр ее существования. Казалось, даже звезды на небесной тверди зажигаются только по мановению этого человека, только теперь она осознала, как нестерпимо для нее это воздействие, насколько подавленной и несчастной она себя чувствовала в этой опасной зоне его влияния. Вашингтон, пригороды – вот где ее жизнь, вот где она чувствует себя, как рыба в воде. Кажется, она успела возненавидеть Джошуа Кристиана, и эта ненависть растет с каждым днем, проведенным в его обществе. Быть рядом с ним – вот ведь каторга!
      Гарольд Магнус передал миссис Тавернер ее просьбу связаться с психиатрическими клиниками в поисках «амбалов» для доктора Карриол; теперь он был готов закончить свою беседу с главой секции № 4.
      – Вы говорили, что у него нет шансов выдержать весь путь, – сказал Секретарь, глядя на Джудит поверх очков; он запивал свой нехитрый ужин стаканом превосходного старого солодового виски.
      – Считаю, что до тех пор, пока он на севере, с ним все будет в порядке. Меня беспокоит, что будет, когда он снова двинется к югу. При нынешней скорости продвижения он достигнет тридцать пятой параллели в первых числах мая. Если в мае он отправится дальше на юг, то всюду, куда бы он ни пошел, его встретят огромные толпы народа. Трудно с уверенностью сказать, как он себя поведет, когда его окружат иступленные орды. Но можно предположить, что это придаст чрезмерный импульс его мессианскому рвению. Будь он циником, или делай это ради денег, удовольствуйся он ростом своей популярности – пусть себе. Но, господин Секретарь, он ведь совершенно искренне верит в свое предназначение. Думает, что приносит пользу. Он приносит, конечно, пользу и неоценимую. Но вы только представьте себе, чем это может кончиться, когда он доберется до Лос-Анджелеса? Он настаивает на пеших переходах, а за ним в путь потянутся миллионы людей, – ее голос пресекся, она шумно перевела дух. – Боже, боже! А если…
      – Что? Что такое вы хотите сказать?
      – Есть одна идея. Завязь, зародыш… Подождем, идея должна созреть. А пока – о чем я говорила? Ах, да: май, Май – это критическая точка. В мае мы должны положить конец публичным выступлениям доктора Кристиана. Может быть, после курса лечения в хорошей клинике он снова придет в порядок и сможет возобновить свое турне с того места, где он прервался.
      – А как все это будет выглядеть? Быстро упрячем его с глаз подальше и выступим с заявлением, что он болен?
      – Этот вариант я просчитывала. Увы, это может обесценить и то, что он сделал, мистер Магнус, – а что если мы, вместо слезливой историй о занемогшем проповеднике завершим операцию настоящим триумфом народного любимца? С тех пор, как он участвовал в шоу Боба Смита, мне не давала покоя одна смутная мысль. Теперь она вполне оформилась: космический полет! Не бесконечное турне по стране, а встречи с согражданами перед стартом в космос. Вы только подумайте, господин Секретарь! Самое-самое последнее публичное выступление…
      Магнус ухмыльнулся:
      – Дорогая моя Джудит, вам свойствен настоящий размах. Представляю, что было бы займись вы бизнесом. Да, вы правы. Он должен выйти из игры под барабанный бой. Космическое публичное выступление!
      – Вашингтон, – сказала она.
      – Нет. Нью Йорк Сити!
      – Нет-нет! Пеший переход, господин Секретарь! Пеший переход! Именно такой, какого ему до смерти хочется. Марш из одного города в другой, – пешком, пешком весь этот крестный путь. Из Нью-Йорк Сити – в Вашингтон. Это потребует кое-какой подготовки, но пусть он получит то, что ему хочется. Пусть он идет пешком! Весна, на деревьях распускаются листья, а те, кто вернулся с зимовья на юге, просто сами собой вливаются в новую жизнь… Черт возьми, вот дивная будет прогулочка! Заодно мы поможем ему немного прийти в себя. Всю дорогу люди будут следовать за ним, он может вести их от конца туннеля Бэттери на Манхеттене до берегов Потомака. Марш тысячелетия. Она замерла: глаза горят, шея вытянута – ни дать ни взять змея, приготовившаяся к атаке. О! Ну конечно! Вот как мы назовем это! Марш Тысячелетия! А в конце он может обратиться к народу с речью, скажем, с подножия Мемориала Линкольна. Или еще где-нибудь, лишь бы рядом с каким-нибудь памятником, да хватило бы мест для толпы слушателей. А когда все это будет закончено, отправим его на непродолжительный отдых. Какой-нибудь милый тихий санаторий.
      – Боже! Боже мой! – Секретарь Департамента был восхищен и немного напуган. – Марш таких масштабов, Президент? А он не выльется в целое восстание?
      – Зачем же? Если хорошо подготовимся – никакого риска. Правда, потребуется помощь военных, – это несомненно. Чтобы организовать по всему пути места для ночлега, станции первой помощи, столовые, комнаты отдыха и всякое такое. И чтобы поддерживать порядок. Народ обожает парады, мистер Магнус! Особенно такие, где сам может промаршировать. С какой стати им устраивать беспорядки? Это же будет большой карнавал, а не всеобщая забастовка. Доводилось ли вам видеть, как происходят состязания скороходов, или велогонки в прохладный солнечный выходной день в Нью-Йорке? Тысячи и тысячи людей, и никакого намека на волнения. Они счастливы, они свободны, они гуляют на свежем воздухе, они оставили свои горести и проблемы дома – вместе с бумажниками. Специалисты уже давно утверждают, что вопросы похолодания, однодетной семьи, запрета на транспорт – мало волнуют жителей Нью-Йорка именно потому, что руководство города предоставило им возможность развлекаться вовсю. Марш Тысячелетия тоже поможет людям развлечься и отвлечься. Взгляните: Кристиан помогает людям забыть о страданиях и житейской суете. Он заставляет им поверить целесообразности мироустройства. Так пусть же он самолично поведет их! А пока он идет из Нью-Йорка в Вашингтон, мы сможем организовать еще дюжину массовых шествий в других крупных центрах по всей стране. Из Далласа в Форт Уорс, к примеру. Из Гэри в Чикаго. Из Форта Лодердам в Майами. Дело пойдет, мистер Магнус! Марш Тысячелетия – вот что нам нужно.
      Она добилась невозможного – она заставила Гарольда Магнуса зажечься.
      – А он не откажется? – спросил Магнус на всякий случай.
      – Хотела бы я знать, что может его остановить…
      – Ваши люди – из сектора № 4 – пробивные, как танк. Пожалуй, подключим их, пусть незамедлительно займутся обеспечением марша. Я лично встречусь с Президентом и все ему расскажу. Если он скажет «да», дело пойдет. Хотя, не представляю себе, чтобы он отверг такую идею. Переизбрание на третий срок подряд, похоже, вдохнуло в него новые силы; он упивается успехом и уже начинает почитывать книги нынешних историков, в которых его именуют Президентом, более великим, нежели сам Гус Роум. Может быть сыграл здесь роль и его развод с Джулией. Никогда не думал, что он на это решится… Ну, так или иначе… Марш Тысячелетия… Вся страна в буквальном и переносном смысле поднимется, чтобы сказать остальному миру: мы покончили с депрессией! Черт возьми, как прекрасно!
      Она резко встала:
      – Я рассчитывала провести в Вашингтоне пару дней, но, по зрелым размышлениям, полагаю, что нужно вернуться к нему уже завтра. Все наши планы строятся вокруг него одного, и следует присмотреть за ним, чтобы он не надорвался до мая. По выходным я постараюсь наведываться в Вашингтон. Если вы не против…
      – Отлично. В секторе № 4 дела идут лучше, если мы поблизости. Хотя, должен заметить, Джон Уэйн неплохо вас замещает.
      Ему бы еще ваши познания в теории, он просто идеально подошел бы на это место…
      – Очень хорошо, что он не обладает моими познаниями.
      Он взглянул удивленно, затем рассмеялся:
      – Да, конечно! Я надеюсь, Хелена подберет вам команду уже сегодня вечером.
      – Во всяком случае, я выберу время, чтобы лично проинструктировать их.
      – Джудит…
      – Да, мистер Магнус?
      – А что, если он не протянет до мая?
      – И тогда Марш Тысячелетия пройдет ничуть не хуже. Понимаете? При таком стечении обстоятельств мы призовем народ продолжить дело своего кумира. Марш – не просто козырь, а козырный туз. Непобиваемая карта…
      Он захихикал:
      – Высшая проба, разрази вас гром! – Но тут же, как это свойственно мужчинам, посчитал своим долгом снизить пафос:
      – Знаете, Джудит, – вы самая хладнокровная сука, какую я когда-либо видел.
 
      За-ме-ча-тель-но, Джудит Карриол! Ты только что обеспечила себе всю будущую карьеру в Департаменте. Никто не сможет теперь столкнуть тебя с пьедестала! Твои ставки в этом году вырастут, по меньшей мере, на два пункта. Впервые за восемь лет этот грубый, самодовольный, безжалостный, старый хапуга Магнус назвал тебя – Джудит! Мяч в воротах! Ты сделала карьеру. Он сейчас в таком положении, что зависит от тебя больше, чем от себя самого. Ты наконец станешь своим человеком в верхах. Твой предшественник добился этого только потому, что был мужчиной. Удивительно: даже в наше время все еще умудряются дискриминировать женщин. Но с Джудит Карриол это не пройдет! Нет, и еще раз нет: эта женщина стоит целого полчища мужчин, и умеет подать себя. Через какой-нибудь год ты обзаведешься своей постоянной машиной, которая будет отвозить тебя на службу и домой, ты получишь и прочие привилегии, ты сможешь съездить на очередной художественный аукцион Сотбис, и…
      Она резко остановилась на тротуаре, где водитель припарковал ее машину после возвращения из Белого дома. Машина должна была ждать ее. Ждать и отвезти домой. Она же распорядилась! Было уже около девяти. Похолодало, подул ветер, пошел снег. Она была слишком легко одета, чтобы стоять на автобусной остановке. А этот старый ублюдок Магнус отослал ее машину! Отослал! Зачем? Ясно же: чтобы поставить ее на место. Ну, вы поплатитесь за это, Гарольд Магнус!
      На полпути к автобусной остановке ей вдруг стала ясна вся нелепость ситуации, и она прыснула со смеху.
      Доктор Карриол застала Кристиана уже в Сайокс-Сити, штат Айова. Ей пришлось задержаться в Вашингтоне больше, чем она хотела: потребовалось время, чтобы сколотить крепких санитаров, а уехать, как следует не проинструктировав их, она не могла. В Чикаго ее задержал буран, по силе небывалый даже для этих мест. К счастью, шесть ее «амбалов» – тоже, слава Богу, ребята не промах, – успели на своей летающей мясорубке покинуть Чикаго минутой раньше, чем начало мести. Ей же пришлось тридцать шесть часов дожидаться Билли.
      С делами в Сайокс-Сити Кристиан уже почти покончил, и они с Карриол планировали встретиться в аэропорту, где Билли должен был принять на борт доктора и Маму, чтобы лететь вместе дальше – к водопаду Сайокс в Южной Дакоте.
      Всю дорогу от Чикаго до Сайокс-Сити доктор Карриол пыталась побороть в себе страх и отвращение к тому образу жизни, который навязал ей Кристиан. Как славно в Вашингтоне, как мил и уютен ее дом, как рады были видеть ее все – от Джона Уэйна до Моше Чейзена. От «Вечера с Бобом Смитом» в Атланте до этого слишком краткого заезда в Вашингтон прошло уже десять недель. Десять невероятных, сумасшедших, тошнотворных недель. Десять недель в обществе Джошуа Кристиана.
      Почему же она так стремилась снова увидеться с ним? Почему ее так волновало, что же он скажет ей при встрече?
      Когда они с Билли приземлились, Кристианы в аэропорт еще не прибыли. Поэтому она велела Билли завести вертолет в ангар. Джошуа вполне мог опоздать еще на несколько часов: шел слабый снег, чтобы не ждать на морозе они зашли в тесное и мрачное здание аэропорта. Городу хватало теперь и такой хиберии: в Сайокс-Сити больше не прибывали самолеты; посадочная полоса содержалась в порядке только потому, что входила в систему защиты населения от стихийных бедствий.
      Кристиан приехал спустя примерно полчаса, весь в снегу, в сопровождении пятидесяти-шестидесяти энтузиастов, отправившихся вместе с ним пешком, несмотря на погоду. Ну что ж, все то же самое! Куда бы он ни приезжал, люди шли за ним в любую погоду, даже в такую метель, как сегодня.
      Хотя Карриол встала и замахала рукой, Кристиан не заметил их с Билли. Его обступили спутники и отряхивали с его одежды хлопья снега. Даже окружая его, как не раз замечала Джудит, они оставляли вокруг него достаточное свободное пространство. Маленький знак их благоговения. Никто не смел притиснуться к нему, хватать его руками, тянуть за одежду, как если бы он был актером или попзвездой. Они довольствовались уже тем, что находятся рядом с ним. Едва осмеливались прикоснуться.
      Он снял капюшон и шарф, закрывавший его лицо, стянул огромные рукавицы и сунул их в карман куртки. И встал: высоко поднятая голова, царственный вид.
      И тут на колени перед ним бросилась женщина, глядя на него с болезненным, но искренним обожанием. Завороженная этим зрелищем, Карриол наблюдала, как Кристиан протянул руку и мягко, легко возложил ее на голову коленопреклоненной, рука скользнула к щеке женщины, пальцы нежно тронули покрасневшую от холода кожу; и в следующий момент он взмахом руки благословил ее. Дрожь восторга охватила его спутников. Его последователей. Его народ.
      – Теперь идите, – сказал он. – Но помните: я всегда с вами. Всегда, дети мои.
      И они пошли, как ягнята, обратно в бешеную снежную круговерть.
 
      Во время короткого перелета к водопаду Сайокс Карриол вжалась поглубже в свое сидение и упорно старалась не смотреть на Маму. В здании аэропорта Мама бросилась было к ней с восторженными приветствиями, но испугалась, увидев что-то в ее лице.
      Необычная тишина воцарилась в переполненном салоне, пока он летел над сплошной пеленой снега, держа курс на сигнальный огонь у водопада Сайокс.
      Билли не был расположен поддерживать беседу, поскольку терпеть не мог ночные перелеты, хотя погодные условия и воздушные потоки были вполне сносными, да и приборами он располагал надежными, и мог следить за высотой и очертаниями гор и холмов на большом светящемся экране; высотомер и прочие приборы были точно выверены; словом, он знал, что полет их – не опаснее поездки в телеге. И все-таки он не поддерживал разговор.
      Кристиан был счастлив, и ему просто не хотелось ни о чем говорить. Как счастливы были эти люди, увидев его! Как в метель прибавляешь шагу, едва завидишь темные очертания родного дома, так и он теперь волновался, различая сквозь пелену контуры своей судьбы, все ближе, все яснее… Долго же они ждали его! А как долго пришлось ждать ему? Хотя в сравнении с их ожиданием это был лишь миг перед лицом века…
      Мама тоже не была расположена к разговорам. Что случилось с Джудит? Почему у Джудит такой взгляд? Не надвигается ли беда? Хорошо бы знать, что за беда и как бы от нее укрыться? Они с Джошуа заподозрили недоброе в ее отсутствии; ох, этот блестящий и холодный ум…
      Обладательнице холодного и блестящего ума, конечно же тоже не хотелось разговаривать. И блеск, и холод ума оставили ее. Она была разгневана и молча доходила до белого каления. Ей нужно было сосредоточиться – но не получалось. Поэтому она отвернулась от остальных пассажиров маленькой кабины, и сердце ее тоже отвратилось от них.
      В мотеле, сулившем райские условия немногочисленным посетителям, которых можно было заманить на водопад Сайокс в это время года, доктор Карриол затолкала Маму в ее комнату, как фермер запирает на ночь скотину, и решительно взялась за доктора Кристиана.
      – Джошуа, зайдите, пожалуйста, ко мне, – сказала она отрывисто. – Мне нужно с вами поговорить.
      Его усталые шаги прошаркали за ее резкими по вестибюлю. Когда они оказались вдвоем за закрытой дверью, он вздохнул и улыбнулся самой приятной из своих улыбок – специально предназначенной для нее:
      – Я так рад вас видеть! Мне так не хватало вас, Джудит!
      Она почти не слушала его:
      – Что означало это маленькое представление в аэропорту сегодня вечером? – процедила она сквозь зубы.
      – Представление? – Он уставился на нее так, словно она со скоростью света удалилась от него. – Какое представление?
      – Вы позволяете этим людям преклонять перед вами колени! Позволяете этим людям обожать вас! Вы коснулись этой дуры так, словно имели право – и силу! – благословить ее! Но за кого вы себя принимаете? За Иисуса Христа? – Она ломала руки, без толку сцепляя и переплетая между собой пальцы, потом вцепилась в край стола, чтобы держаться прямо. Стол зашатался и задребезжал. – Я никогда в жизни еще не видела, чтобы так демонстрировали собственную самовлюбленность! Как вы посмели? Как вы посмели? Его лицо посерело.
      – Она – она не… Она не поэтому! Она встала на колени, прося о помощи! Она – она нуждалась в моем участии… И я коснулся ее, потому что не знал, что еще сделать!
      – Дерьмо! Сукин сын! Джошуа Иисус Кристиан Христос! Вы возомнили себя богом! Пора с этим кончать! Пора с этим кончать сию же минуту! Вы слышите меня? Не смейте позволять опускаться перед вами на колени! Не смейте позволять людям поклоняться вам! Вы ничем не отличаетесь от любого другого человека, и не забывайте об этом! Если и существует причина того, что вы стали тем, кто вы сейчас, то это причина – я! Я поставила вас на этот пьедестал, я создала вас! И вовсе не для того, чтобы вы разыгрывали второе пришествие, чтобы наживались на выигрышном сочетании вашего имени и фамилии, позволяя людям думать о вас, как о богочеловеке, вышедшем из их гущи. Новое воплощение Иисуса Христа в человеке третьего тысячелетия в Джошуа Кристиане! Как можно так подло, грубо, низко шутить над этими несчастными людьми! Спекулируя на их нуждах и их доверчивости! Это пора прекратить! Вы слышите? Прекратите!
      Она говорила с пеной у рта, теперь уже с пеной у рта; она чувствовала, как по краям ее губ лопаются пузыри и пыталась осушить их, со свистом втягивая воздух.
      Он стоял и смотрел на нее так, словно она переехала ему гортань, перехватила артерию, перекрыла ток жизненных сил, которые вели его из города в город, не взирая на холод, изнеможение, безысходность.
      – Вы… Вы правда так думаете? – спросил он шепотом?
      – Да!
      Он покачал головой:
      – Это неправда! – он снова и снова качал головой:
      – Это неправда! неправда!
      – Я слишком рассержена, чтобы продолжать спор! Сделайте милость, идите спать! Идите спать, Джошуа! Ложитесь спать и спите: как любой-другой живой и смертный человек!
      Обычно такие реплики помогают снять напряжение, особенно если пребываешь в неподдельной ярости. Но не сегодня. Не на водопаде Сайокс. И не перед Джошуа Кристианом. Когда он, ковыляя, вышел из ее номера, она почувствовало себя еще хуже. Она сердилась еще больше. Лечь спать она не могла. Не могла даже ни сесть, ни прилечь, так и стояла, прижавшись пылающим лбом к прохладной стене спальни своего номера и мечтая умереть.
      В номере Кристиана было довольно тепло; эти добрые люди всегда старались дать ему все, в чем, по их мнению, он более всего нуждался. Например, тепло. Они на совесть протопили его номер, но его бил озноб. Неужели это правда – то, что сказала она? Ужасно выслушивать такое? Это неправда! Это не может быть правдой!
      Ноги, закаленные этими переходами, привыкшие нести его вперед и вперед, вдруг отказали. Он рухнул на пол и лежал там, не чувствуя ничего – кроме боли. Не тело его болело, но душа. Душа его птицей грянулась оземь и билась теперь от боли.
      Им не нужен был Бог! Им нужен человек! В тот момент, когда человека объяла божественность, он перестал быть человеком. Неважно, что сказано в книгах, и насколько священными они считаются; он, Джошуа Кристиан, понял теперь: Бог не мог страдать, Бог не мог испытывать боли, Бог не мог быть заодно с тем народом, для которого он был Богом. Человеку может помочь только человек.
      Он сделал слабую попытку пробиться сквозь туманную пелену к своей памяти, старался создать в воображении картину коленопреклоненной женщины, и после того, что сказала Джудит Карриол, ему задним числом стало казаться, что она, наверное, действительно пала перед ним на колени в экстазе преклонения. И показалась ему, что он действительно был в ответе за ее экстаз – так был бы в ответе Бог, принимающий преклонение как должное, как часть своих прав. Человек отверг бы его: с ужасом и укоризной. Нет, нет! Ничего этого не было. Он просто видел женщину, склонившуюся под тяжестью своего страдания, которого она не могла больше вынести на своих плечах – страдание заставило ее пасть на колени, а вовсе не слепой восторг. Помоги мне! – кричала она молча, – помоги мне, собрат! И он протянул руку, чтобы коснуться ее, надеясь, что это поможет ей.
      А если она и вправду упала перед ним на колени в знак преклонения? Значит, все, что он делал до сих пор, делалось напрасно. Все, что он делал до сих пор, оборачивалось богохульством. Если он не был одним из них, если он не был таким же человеком, как все они, то все, что он сделал и мог еще сделать, не имело смысла. А если он не был одним из них, а значит – вместе с ними, то все, что он давал им, разлеталось в прах. Если он не был одним из них, но возвышался над ними, тогда они искали в нем некую высшую жизненную силу, которую ты учил их искать в самих себе. Они – не лучше вампиров, а он – их добровольной жертвой.
      Тело его корчилось и вздрагивало. Он безутешно зарыдал. Он чувствовал себя разбитым. Разбитый человек или разбитый идол? Какое это имело значение? Разбит вдребезги, и некому собрать осколки, некому снова слепить. Потому что Джудит Карриол покинула его.
      Утром он выглядел совершенно больным. Карриол устыдясь своей вчерашней вспышки, внезапно поняла, что хотя он часто казался уставшим до смерти, так плох он никогда еще не был. Когда к середине ночи ее ярость наконец улеглась, она обнаружила, что самым постыдным образом поддалась чувствам, которых никогда не знала за собой и даже не подозревала об их существовании. Знала бы – постаралась бы обуздать. До такого бешенства могло довести ее только сознание того, что Кристиан, эта марионетка, ею же созданная, претендовал теперь на права, каких она ему никогда не давала, да и не согласилась бы дать.
      Когда холод в номере пробрал ее до костей и охладил ее ярость, она осознала свою ошибку. Дело вовсе не в том, что он посягнул на большее, чем она предполагала. По-настоящему обеспокоило ее то, что сама она возомнила, будто обладает неограниченной властью, а он взял да и показал: есть в нем нечто, неподвластное ей. Тот, кто возвел короля на престол, королем уничтожен, и рушатся башни, и в крепости враг…
      Как поправить то, что разрушено? Если бы знать, как серьезны разрушения… Спросить у него? Спокойно обсудить все? Невозможно. Извиниться? Да ведь он даже не поймет, за что она просит прощения.
      Доктор Джудит Карриол должна была признать, что впервые в жизни она сама не может исправить того, что наделала.
      Мама торопливо, бочком, пробиралась к столу, накрытому для завтрака – как испуганный краб на сыпучем песке. Бросила взгляд на лицо Карриол, вздохнула, посмотрела на сына, запричитала. Карриол взглядом оборвала ее словоизлияния. Мама молча села и опустила глаза в тарелку.
      – Джошуа, выглядите вы неважно, – сказала Карриол бодро и невозмутимо. – Может быть, вам лучше не выходить сегодня пешком? Возьмите машину.
      – Я пойду пешком, – сказал он, с трудом разлепив губы. – Я пойду пешком. Мне нужно идти пешком.
      И он пошел. Он выглядел таким несчастным, что Мама в машине съежилась и сидела, не обращая внимания на слезы, неудержимо стекавшие по ее лицу. Он говорил, он давал советы, он слушал, он утешал, и снова шел. Он с большим чувством произнес речь в городском собрании, но не о Боге. Когда его спрашивали о Боге, он, по возможности, отвечал уклончиво, а если не мог уйти от ответа, – то был по возможности краток, ссылаясь на некую новую дилемму, с которой следует еще разобраться. Слыша это, Карриол все напрягалась. Всем существом своим она сожалела, что не может повернуть время вспять. Она проклинала себя за глупость, за потерю самообладания, за то, что поддалась эмоциям, каких прежде за собой не знала. Не то, чтобы кто-то из местных заметил в нем перемену, – они-то его раньше не видели, да и вид он имел, даже пребывая в угнетенном состоянии, величественный. Немногочисленные обитатели Сайокса, оставшиеся здесь на зиму 2032-33 годов, не заметили пропасти, которая пролегла между его былым великолепным стихийным порывом и тем, что сейчас стало просто железной решимостью.
 
      Он посетил Северную Дакоту, Небраску, Колорадо, Вьюоминг, Монтану, Айдахо, Юту. Все дальше и дальше по этому ужасному холоду. Все пешком и пешком. Словно в поисках спасения – по пустыне в надежде на оазис.
      Но духовная энергия, питавшая его доселе, иссякла, ушла. Словно Карриол выбила из бочки затычку. Льдом сковывала его душу, и тело почуяло холод и отозвалось болью. Тело его кровоточило, и гноились незаживающие раны. С каждой новой неделей проявлялись все новые свидетельства внутреннего распада. Нарывы, фурункулы. Сыпь. Ссадины. Трещины на суставах. Мозоли. Он никому не жаловался, он скрывал свои раны, не обращался к врачам. По вечерам он ел так же мало, как и в течение дня, затем валился на кровать, закрывал глаза и говорил себе, что спит.
      В Чиенне он упал в обморок, и нескоро пришел в себя. Нет, нет, ничего серьезного! Просто внезапная слабость – наступила и уже прошла, вот и все. Но какая мука! Какая скорбь!
      Никому – ни Билли, ни Карриол, ни Маме не удавалось упросить, отговорить, даже удержать его силой. Он просто мысленно отстранился от них. Казалось, вещи, события, явления природы перестали его интересовать. Он замечал лишь тех, кто шел с ним рядом. Насколько могла судить Карриол, он даже ничего не знал о предстоящем Марше Тысячелетия. Если кто-нибудь и упоминал при нем об этом, выражение его лица не менялось. Шагающий автомат, говорящий робот.
      Он принялся подолгу распинаться о своих принципах, все более настаивая на том, что он – всего-навсего человек, не самый лучший из рода человеческого, простой смертный.
      – Я человек! – был он готов крикнуть первому встречному. И лихорадочно заглядывал в глаза людей, желая убедиться, что ему поверили; а если вдруг воображал, что на него смотрят, как на Бога, начинал увещевать их странными проповедями, которые, постепенно сужая круг, сводил к одному: я – всего лишь человек, такой же, как и вы. Но и те, кто слушал его, конечно, не слушали его; большинству же достаточно было просто видеть его.
      Он продолжал идти пешком, и люди шли вместе с ним, не понимая его боли. Не понимая, как нестерпимо для него бремя ответственности, которую они возложили на него. О, как же втолковать этим слабоумным, что он всего-то человек, и он не может творить чудеса, не может излечить рак, воскресить умершего – и не может, не может, не может. Ничего не может!
      Так иди же, иди, Джошуа Кристиан. Сдерживай слезы. Не позволяй никому узнать о твоих страданиях. Как ты думаешь: это и впрямь предел страданию, или до него еще предстоит дойти? Иди, иди. Им нужно нечто! А ты – жалкий смертный, ты – ничто, ты – все, что им дано обрести. Ничтожество… О, почему им не понять, что обрели они всего-навсего Человека, собрата, который из праха вышел и в прах же обратится. Прах, грязь, пыль на ветру, песчинка, атом… ничто. Не понимают? А скоро ли поймут? Сколько еще надо пройти с ними рядом, чтобы поняли? Еще немножко? Хорошо. Пусть. Еще много? ладно, пусть.
      Он шел, потому что не мог не идти. Переходы не исцеляли, но облегчали боль. Боль перемещалась из души в тело. Так она делалась терпимей. О, так гораздо легче, чем сдерживать боль в темном уголке души.
      Но самая великая трагедия Джошуа Кристиана состояла в том, что никто не видел, как безмерно возросла его любовь к людям, как разрослась в его душе, оттесняя нарождающуюся душевную болезнь.

Глава XI