Не принадлежа ни к одному из лагерей новых консулов, Гай Юлий Цезарь и его сыновья просто присоединились к процессии, которая шествовала мимо их дома. Колонна сопровождала старшего из консулов, Марка Минуция Руфа. Оба выбранных на этот год консула жили в районе Палатина, но младший, Спурий Постумий Альюин, занимал более престижный квартал. По всему Риму ходили слухи о долгах Альбина, но это никого не удивляло – такова была цена консульского кресла.
      Самого Гая Юлия Цезаря не касались заботы о долгах, которые неминуемо появлялись, стоило лишь начать взбираться на политическую сцену; вряд ли коснутся они и его сыновей. Прошло почти четыре века с тех пор, как Юлии в последний раз восседали на консульском кресле, вырезанном из слоновой кости, и с тех пор, как могли позволить себе бросать деньги в толпу, чтобы проложить себе дорогу к этому креслу. Предок Юлиев был столь велик, столь могуществен, что последующие поколения раз за разом беспечно упускали случай пополнить фамильную казну, и с течением времени семья Юлиев все больше беднела. Стать консулом? Нет средств! Претором, вторым человеком в государстве – тоже. Нет, удел Юлиев теперь – лишь скромные места рядовых членов сената, скромные и безопасные.
      Поэтому тога, которую слуга обернул вокруг тела Гая Цезаря и уложил изящными складками на его левом плече, была обычная, белая, какие носят люди, отбросившие честолюбие. Только обувь из темно-красной кожи, железное кольцо сенатора да широкая пурпурная полоса по правому краю туники у плеча отличала его одеяние от одежды его сыновей, Секста и Гая, которые были обуты в обыкновенные сандалии, в туники с тонкой пурпурной ниткой, по которой отличали людей из сословия всадников, и носили перстни с печатками.
      Солнце еще не взошло, но день уже начался – с короткой молитвы и подношения богам на небольшом алтаре в атриуме. А когда привратник, стоявший в дверях, закричал, что видит, как поток огней стекает вниз по холму, – несколько быстрых, шепотом просьб к двуликому Янусу богу порогов, входов и выходов, хранителю домашнего покоя.
      Отец и сыновья ступили на узкую, мощеную булыжником мостовую и здесь разошлись. Молодые люди присоединились к шеренгам всадников, которые шли в голове процессии, а отец, подождав, пока новый консул, окруженный ликторами, пройдет мимо, втиснулся в ряды сенаторов, следовавших за консулом.
      Марция, негромко заклиная Януса Клузивия, охраняющего дверные запоры, отдавала приказания еще позевывающим слугам. Дом просыпался. Мужчины ушли, и она занялась своими повседневными делами. Где же девочки? Заливистый смех, доносящийся из маленькой гостиной, которую девочки называли своим владением; там они и сидели, две Юлии, весело уплетая тонкие ломтики хлеба, смазанные медом. Как прелестно они выглядели!
      Каждая Юлия – так говорили все, не скрывая восхищения, – настоящее сокровище: поскольку есть у них все, чтобы осчастливить будущих мужей. Вот и эти не исключение – они верны семейной традиции.
      Юлии старшей исполнилось восемнадцать лет. Высокая, всегда держащаяся с достоинством, свойственным истинным патрицианкам; она взирала на мир серьезным и невозмутимым взглядом широких серых глаз, гармонировавших с тускло-бронзовыми волосами, стянутыми на затылке в узел. Уравновешенная и умная девушка.
      Юлия младшая – или Юлилла – была на полтора года младше сестры. Последний ребенок в семье, она казалась поначалу лишней, нежеланной, но когда немного подросла, то очаровала всю семью, начиная с мягкосердечной матери и кончая старшими братьями и сестрой. Она вся излучала медовый, теплый и нежный свет. Кожа, волосы, глаза – все, казалось, источало тонкий аромат свежего меда. Конечно, смеялась именно Юлилла. Она смеялась всегда, вечно пребывая в движении, ни на минуту ни на чем не сосредоточиваясь.
      – Вы готовы, малышки? – заглянула к ним мать. Они сунули в рот остатки сладкого липкого хлеба, наскоро обмакнули пальцы в чашу с водой и, обтерев их, направились за матерью.
      – Сегодня холодно, – с этими словами Марция взяла у слуг теплые шерстяные плащи и протянула дочерям.
      Тяжелые, сковывающие движения плащи… Конечно, девушки были разочарованы, но знали, что протестовать бесполезно; они покорно дали себя укутать и стали похожи на бабочек в коконах, – лишь лица остались открытыми. Завернувшись в плащ и сама, Марция вывела на улицу свой маленький отряд из дочерей и слуг.
      Дом Юлиев, небогатый и скромный, располагался в районе Германуса, в нижней части Палатина. Дом достался в наследство младшему сыну Гая от его деда Секст, вместе с пятью югерами земли между Бовилеем и Арицией, что обеспечивало Гаю и его семье право занимать место в Сенате. Но, увы, не для того, чтобы попытаться вскарабкаться по лестнице «cursus honorum» и сделаться претором или консулом.
      Секста, отец Гая, не захотел избрать себе наследника из двух сыновей; возможно, он полагал, что поступает справедливо, не отдав преимущество ни одному из них; на самом деле он только рассорил этим братьев. Ведь оставшись – по милости справедливого и чувствительного отца – без владений, ни один из них не мог претендовать на активную общественную жизнь.
      Вот другой Секст, их дядя, был не столь сентиментален, зато и придумал, как обеспечить своих детей – а ведь у дяди было сразу три сына – тяжкая обуза для семьи сенатора. Тогда дядя, не дрогнув, отдал своего старшего в бездетную семью Квинта Лутация Катулла. Старый Катулл обрадовался возможности усыновить юного патриция, весьма толкового и имевшего, к тому же, приятную внешность, и заплатил за это большие деньги, которые дядя удачно вложил, купив земельные наделы в городе и за его пределами, и обеспечив тем самым младшим сыновьям сносное будущее и реальный шанс попасть высоко подняться по лестнице, недоступной потомкам его брата.
      Вообще же у всех Юлиев Цезарей всегда было больше сыновей, чем нужно, чтобы удачно разделить наследство. И не один из Юлиев не умел решительно и здраво решить этот важный вопрос. Один только дядя Секст умудрился смирить свое любвеобильное сердце настоящего Юлия. Возможно, его братья сочли его поступок бесчестным. Зато прочие, свято храня семейную честь, распылили, раздробили семейные владения, некогда внушительные. От поколения к поколению каждому новому Юлию доставался в наследство все меньший клочок земли. Да и эти клочки порой ускользали от Цезарей – приходилось распродавать имущество, чтобы обеспечить приданое дочерям.
      Таков был и муж Марции, Юлий Цезарь, – безумно любивший сыновей и дочерей, гордившийся ими, истинный римлянин. И все же его старшего сына ждало усыновление, дочери почти год назад были просватаны за богатых людей, а для младшего он нашел богатую невесту. Только деньги позволяли надеяться на карьеру. Родовая же гордость давно превратилась в помеху.
      Первый день нового года оказался не слишком приятным – холод, ветер, изморось, булыжник, скользкий от дождя, вонь от размокших навозных куч. Рассвело поздно: тучи затянули небо, не давая солнцу выглянуть. Римляне предпочитали отсиживаться по домам.
      Выдайся хорошая погода, улицы были бы переполнены народом, выбирающим место поудобнее, чтобы наблюдать за тем, что происходит на Форуме и Капитолии; но сегодня зевак было мало, и слугам Марции не приходилось пробивать хозяйкам дорогу в толпе.
      Тенистая аллея, на которой стоял дом Гая Юлия Цезаря, обрывался у кливуса Виктории, недалеко от Порта Ромулана, древних ворот, огромные плиты которых уложил сам Ромул. Теперь все изменилось: ворота надстроили, они обросли кустарником и мхом и были испещрены инициалами, что вырезали или выбили путешественники, посещавшие город в течение почти шести веков. Свернув направо от подъема на кливус Виктории, женщины вышли на то место Германуса, откуда открывалась вся панорама Римского Форума, и через пять минут уже были у цели – у небольшого пустыря.
      Двенадцать лет назад на этом месте стоял один из прекраснейших домов Рима, но теперь мало что напоминало о былом – разве что случайный камень в высокой траве. Вид отсюда открывался великолепный; слуги расставили для Марции и Юлий складные стулья, и женщины погрузились в созерцание открывшейся перед ними картины: Форум и Капитолий, полные бурлящей толпой склоны Субуры, а вдали – холмы, подступающие к городу с севера.
      – Вы слышали? – проговорила Цецилия, жена торгового банкира Тита Помпония. Она со своей тетей Пилией уселась рядом, осторожно придерживая живот, – она была беременна.
      – А что случилось? – откликнулась Марция, подавшись вперед.
      – Консулы, жрецы и авгуры начали церемонию сразу после полудня, чтобы успеть вовремя…
      – Ну, они всегда так поступают, – прервала ее Марция. – Если они допустят хоть одну неточность, всю церемонию придется начинать сначала.
      – Да знаю я, не такая уж невежда! – неприязненно ответила Цецилия, раздраженная тем, что ее поучает дочь какого-то претора. Не в том дело, сделают ли они ошибку! Все сегодня складывается неудачно. Уже четыре раза на правом краю неба била молния, а сова авгуров ухала, как по покойнику, будто предчувствуя и свою скорую погибель. А погода… Нет, этот год не будет благоприятным, и вряд ли можно чего-то ждать от консулов.
      – Я могла бы предсказать это и не обращаясь к молниям и совам, – сдержанно ответила Марция, чей отец, хотя и не дожил до консульских почестей, но успел, выполняя обязанности городского претора, отстроить большой акведук, снабжающий город чистой, свежей водой, и создать себе славу одного из лучших членов правительства. – Выбор кандидатов ничтожен, да и то выборщики долго не могли решиться. Конечно, Марк Минуций Руф еще, может, что-нибудь и попытается сделать. Но Спурий Постумий Альбин!» Ни на что они не гожи.
      – Кто? – Цецилия не отличалась догадливостью.
      – Постумий Альбины, – ответила Марция, краем глаза следя за дочерьми. Те присоединились к девушкам из Клавдиев Пульхеров; вечно им на месте не сидится, никогда на них положиться нельзя! Но девушки были знакомы: в детстве всегда собирались у дома Флаккиев, чтобы потом вместе пойти в школу; как же запретить им общаться да и зачем – ведь семьи подружек тоже считались аристократическими.
      Особенно после того, как Клавдии Пульхеры непреклонно боролись с противниками нобилитета. Юлии перенесли свои стульчики поближе к Пульхерам, а те – ну надо же! – сидели без всякого присмотра. Куда только смотрят их матери? Надо будет сообщить об этом Сулле!
      – Девочки! – голос Марции был строг.
      Две головы в капюшонах разом повернулись.
      – Вернитесь немедленно.
      – Мамочка, ну почему нам нельзя оставаться с подругами? – жалобно откликнулась Юлилла.
      – Нельзя, – коротко бросила Марция тоном, исключавшим любые возражения.
      В этот момент внизу, на Форуме, две длинных процессии как два крокодила, извивающихся в узких и извилистых протоках, одна – из дома Марка Минуция Руфа, другая – из дома второго консула, Спурия Постумия Альбина, встретились и слились. Первыми шествовали всадники; было их не так много, конечно, сколько собрал бы солнечный день, но и не мало – около семисот человек. Становилось все светлее, но и дождь капал все чаще и чаще. Первые ряды всадников уже добрались до склонов кливуса Капитолина, где на первом повороте дороги, ведущей к вершине холма, процессию встречали жрецы и специальные забойщики скота с двумя великолепными белыми быками. Веревки, которыми были привязаны быки, переливались тысячами блесток, позолоченные рога и гирлянды цветов на шеях создавали ощущение торжественности, праздника. Сразу за всадниками двигались двадцать четыре ликтора – эскорт новых консулов. Следом шли сами консулы и сенаторы. Членов магиструр отличали бордовые полосы на тогах, остальные сенаторы были одеты в простые белые тоги. Завершали колонну те, кто, в общем-то, и не имел законного права входить в эту процессию, – приезжие, уличные зеваки и клиенты консулов.
      Марция любовалась тысячеголовой толпой, медленно продвигающейся к храму Юпитера Величайшего, главы римских богов. Храм стоял на самом высоком месте города – на южной вершине двухвершинного Капитолия. Греки строили свои храмы прямо на земле, римляне же свои вздымали на высокие платформы, к которым вели длинные ряды ступеней. «Все идет нормально», – отметила она про себя, когда жертвенные животные и сопровождающие их служители присоединились к процессии и дальше двигались вместе – до самого храма, окруженного небольшой площадкой, на которой разместились избранные. Где-то среди них находились ее муж и сыновья, принадлежащие к правящему классу самого могущественного из городов Земли.
      Где-то в гуще толпы был и Гай Марий. Как бывший претор, он носил тогу претекста и особую обувь из красной кожи, – еще один знак отличия сенаторов. Но эта малость не доставляла ему радости. Чем тут гордиться. Пять лет назад он сделался претором и уже через два года мог бы испытать себя на консульском месте, но… Этого ему никогда не позволят. Никогда! Почему? Он, видите ли, недостаточно хорош. Кто слышал о Мариях? Никто! Вот и вся причина. Но более весомой римлянам и не нужно, чтобы отвергнуть неродовитого выскочку.

      Гай Марий вынырнул из какой-то сельской глубинки, простой военный, ни рода, ни звания, да еще то и дело переходил в минуты волнения или страха на родной диалект. Мало ли, что он мог бы продать или купить половину Сената, или что на поле боя значил гораздо больше, чем все сенаторы, вместе взятые. Ценились кровь, родословная, предки.
      Гай родился в Арпинуме – не так далеко от Рима, но в опасной близости от границы между Латинией и Самнией, что вызывало не лишенные зачастую оснований сомнения в лояльности и сочувствии к Риму со стороны местных жителей. Среди италийских племен самниты считались злейшими и серьезнейшими врагами Рима, Истинные римские граждане завелись в Арпинуме недавно – всего 78 лет назад, поэтому район еще не приобрел статуса муниципала.
      Зато как прекрасен этот край! Маленький Арпинум, прижавшийся к отрогам высоких Аппенинских гор, как брошь к груди статной красавицы. Долины с фруктовыми садами, по руслам Лириса и Мелфы. Виноградные лозы, отягощенные полными сока и солнца гроздьями, которые расцвечивают праздничные столы и дают лучшие сорта вин. Богатые урожаи. Тонкая овечья шерсть. Мир зеленый и сонный. Нежаркое лето и мягкая зима. Воды, обильные рыбой. Чащи вокруг – прекрасный лес для постройки жилищ и судов. Звонкие сосны. Дубы, осыпающие желудями землю, где осенью пасутся свиньи, пасутся жирные окорока, колбасы и ветчина, которыми так любят украшать свои застолья нобили Рима.
      Семья Гая Мария жила в Арпинуме уже не одно столетие и чрезвычайно гордилась своим латинским происхождением. Разве имя Марий носят вольски или самниты? Мало ли, что некоторые оски тоже носят имя Марий. Нет! Эти Марии – латиняне. И он, Гай Марий, ничуть не хуже высокомерных нобилей, которые так рады его унижению. На самом деле – вот что обиднее всего! – он куда лучше. Он это чувствует.
      Может ли человек объяснить предчувствия? Те ощущения, что являются, как входят в дом назойливые гости, никак не желающие распрощаться, хотя уже перейдены все границы вежливости? Сколько воды утекло с тех пор, как они впервые нагрянули к нему; сколько воды утекло за эти годы, как обмелели мечты, обнажив тщетность надежд на дне пересохшего русла. Он стоял на самом краю отчаяния. Но крепок был этот карниз над пропастью. И сам он был все так же упрям и стоек, как и тогда, когда был моложе.
      «Странен же мир!» – размышлял Гай Марий, вглядываясь в лица-маски окружающих его людей в тогах с багряной каймой, – в лица, будто раскисшие в слякоти серого промозглого дня. Нет среди них ни Гракхов, ни Марка Эмилия Скавра, ни Публия Рутилия Руфа. Толпа ничтожеств! И они еще смеют смотреть на тебя злобно, надменно, насмешливо – лишь потому, что кровь в их жилах чище. Любой из них уверен, что, если выпадет подходящий случай, он сможет без труда занять важнейший пост в государстве и назвать себя «Первым Человеком Рима». Как Спицион Африканский, Эмилий Павл, Сципион Эмилиан и десятки других, которых видела на этом посту Республика. «Первый Человек Рима» не обязательно был лучшим из римлян, он считался первым среди равных, среди тех, кто обладал таким же положением и возможностями. Стать Первым Человеком – это гораздо больше, чем провозгласить себя царем или деспотом. В цари могло вывести происхождение, в деспоты – меч. Первый Человек же, помимо знатности и силы должен блистать еще и умом, чтобы совладать со своими соперниками, которые только и ждут законного повода убрать его с дороги. Первый – это и больше, чем консул: ведь консулы приходят и уходят каждый год. За всю историю Республики лишь несколько человек имели право назваться Первыми.
      Сейчас в Риме не было такого человека; не было уже давно – с тех пор, как девятнадцать лет назад умер Сципион Эмилиан. Марк Эмилий Скавр почти добрался до этой вершины, но у него не хватило великой autoritas, как называют ее в Риме: смесь силы, власти и славы. Да будет он здрав!
      По толпе сенаторов пробежал легкий шепот, она колыхнулась; Марк Минуций Руф, старший консул, приступил к обрядовому приношению в честь великого бога, однако произошла заминка – бык, обреченный на заклание, отказался съесть корм со специальными снадобьями, запыхтел и начал вырываться. Теперь хорошего года не жди – заговорили все, припоминая и прочие дурные предзнаменования этого дня. Служитель изо всех сил пытался пригнуть голову животного к земле. Бык отчаянно сопротивлялся, предчувствуя погибель и борясь за жизнь. Наконец человек, удерживающий быка на веревке, взмахнул рукой с коротким мечом – так быстро, что вокруг не успели ничего понять; глухой треск вспоротой шкуры, брызги темно-вишневой тяжелой крови – и бык рухнул на вымощенную каменными плитами площадку. Тогда полуобнаженный человек с топором опустил свое обоюдоострое оружие на шею животного; камни вокруг обагрились кровью. Жрецы наполнили ею священные чаши, а она все стекала с плит, трудно впитываясь в мокрую от дождя землю.
      «Как много можно узнать о человеке по тому, как отзывается в нем вид и запах крови»– опять углубился в размышления Гай Марий, глядя, как одни поспешно отходят в сторону, другие даже не обращают внимания на то, что их сандалии вымокли в крови, а иные всеми силами пытаются сдержать тошноту.
      «Ого! Есть и еще один, кто тоже наблюдает за происходящим!» Едва вступивший в пору зрелости, он стоял среди всадников. Однако на тоге его не было узкой красной полоски, приличествующей всадникам. Он развернулся и двинулся к Форуму. Но Гай Марий успел заметить, как жадно сверкнули его выразительные светло-серые глаза при виде кровавой струи. Гай Марий никогда не встречал этого человека. Кто же он? Должен же кто-нибудь что-то знать о нем! А как он красив – красотой мужской и женской сразу. Белая, как молоко, кожа и волосы цвета восходящего солнца. Будто сам Апполон явился перед Марием. Нет, конечно, нет: может быть у бога взгляд, как у человека, знающего, что такое страдание; разве может быть богом тот, кто страдает?
      Второму быку подсыпали в корм еще больше снотворного, но и он стал сопротивляться, и даже сильнее, чем первый. Его не усмирил, а лишь разъярил удар по голове, обычно заставляющий животное тут же покорно оседать, подставив шею под топор. Какой-то жрец сообразил схватить быка за мошонку и тем выиграть несколько мгновений. Удар, бык свалился, брызги крови окропили всех стоящих вокруг, включая консулов. Спурий Постумий Альбин и его младший брат Авл оказались сплошь залитыми кровью. Гай Марий краем глаза изучил их лица, обдумывая последствия такого дурного предзнаменования. Рим гудел как потревоженный рой, почуявший опасность.
      Непрошенные мысли все не отвязывались, только назойливей стали. Будто уже время его подошло – миг, который вознесет Гая Мария на вершину власти, сделает Первым Человеком в Риме. Здравый смысл – немало его накопилось у Мария за жизнь – сопротивлялся в нем, предупреждал, что предчувствия только дразнят его, соблазнят и обманут, отдав на позор и на смерть. «Он что, и впрямь верит, что эти предчувствия – голос судьбы, которая только и ждет, что бы сделать его Первым Человеком? Ерунда!!» – сказал бы любой здравомыслящий римлянин. Ему, Гаю Марию, 47 лет, он случайно попал в шестерку избранных на пост претора пять лет назад – да и то шестым, последним в списке. Уже тогда был он далеко не молод, чтобы бороться за консульское кресло, не имея ни громкого имени, ни своры клиентов, а сейчас и подавно… Его время прошло. Прошло, утекло, иссякло.
      Церемония подошла к концу – консулы были посвящены, Луций Цецилий Метелл Далматийский, этот осел, любящий излишнюю пышность и блеск и занимающий пост Верховного Жреца, выдавил из себя слова последней молитвы, и глашатай старшего консула стал созывать Сенат на собрание в храм Юпитера Величайшего. Предстояло определить день Латинского празднества на горе Альбан, обсудить вопрос о том, в какую из провинций стоит послать нового правителя, распределить по провинциям преторов и консулов; несколько плебейских трибунов начали уже преступать границы дозволенного, возбуждая народ, – это тоже следует обсудить, Скавры должны остановить этих самонадеянных глупцов, как плотина – грязные вешние воды. А один из Цецилиев Метеллов опять будет нудно гнусавить об упадке нравов среди римской молодежи, пока его не прервут разом несколько десятков человек, истомленных скукой. Все старо, все привычно: Сенат, люди вокруг, Рим да и сам Гай Марий – ничто не изменилось в этом мире, постаревшем еще на год. Сейчас Марию сорок семь лет, потом будет пятьдесят семь… шестьдесят семь… А потом эти нудные, глупые люди бросят его в погребальный костер, и он струйкой дыма растворится в небе. Прощай, Гай Марий, потомок свиноводов… все равно ты не был римлянином.
      Глашатай умолк, и Гай Марий, глубоко вздохнув, пошел прочь с гордо поднятой головой и с надеждой встретить кого-нибудь, с кем можно по-дружески поговорить. Но Рим был для него пустыней: никого, кто достоин, чтобы с ним разговаривал Марий. И тут он встретился взглядом с Гаем Юлием Цезарем, который улыбался, зная, о чем думает Гай Марий.
      Гай Марий остановился, опустив глаза. Рядовой сенатор, избегающий кулуарных интриг, старший из рода Юлиев Цезарей вошел в Сенат после смерти брата Секста. Высокий, подтянутый, широкий в плечах – истинный военный. Лицо Гая Юлия, обрамленное седыми волосами, отливающими серебром, было весьма привлекательно, несмотря на его возраст – пятьдесят пять лет. Похоже, он принадлежал к числу тех, кто уходит из жизни постепенно, не бросая дел, кто и в девяносто способен изо дня в день ковылять на трясущихся ногах в Сенат, все так же поражая слушателей неизменным здравомыслием. Таких не убивают жертвенным топором. Такие, когда нужно, делают Рим – Римом. Они, а не стадо Цецилиев Метеллов. Они – лучшие: лучше всех остальных, вместе взятых.
      – Кто из Метеллов собирается говорить сегодня?
      – спросил Цезарь, когда они оказались рядом на лестнице храма.
      – Кое-кто хочет подняться повыше, – ответил Гай Марий, и его густые брови поползли сначала вверх, а затем медленно вниз – совсем как гусеница на ветке.
      – Наверное, старый Метелл, младший брат нашего высокочтимого Верховного Жреца.
      – Разве?
      – Думаю, что он собирается на следующий год стать консулом. Ему уже пора готовиться к этому, – Гай Марий немного отступил, пропуская вперед Цезаря, как старшего, и вошел следом за ним в священное обиталище Юпитера Величайшего.
      Гигантский центральный зал был погружен в полутьму – день был пасмурный, и солнце не заглядывало в храм. И все же багровый лик божества светился, будто раскаленный невидимым пламенем. Изваяние было древним, много веков назад создал его этруск Вульк: слепил из терракоты; позже добавились одежды из слоновой кости, волосы и сандалии из золота, серебром покрылись руки и ноги Юпитера и выросли ногти из слоновой кости. Лишь лицо Величайшего сохранило цвет обожженой глины; точеное лицо этруска, бессмысленная улыбка сомкнутых губ, растянутых чуть ли не до ушей, как у бестолкового отца, совершенно не обращающего внимания на опасные шалости своего дитяти, балующегося с огнем.
      По сторонам центрального жилища Юпитера открывались еще два зала поменьше: слева – Минервы, его дочери, справа – Юноны, его жены. Их статуи из золота и слоновой кости были достойны любования, но обеих дам вынудили сносить общество чуженов: старые боги этого места отказались покинуть его, когда строился храм, и – римляне есть римляне – их оставили здесь, вместе с богами новыми.
      – Хочу спросить вас, Гай Марий: не примете ли приглашение на сегодняшний обед в моем доме?
      Вот это сюрприз! Гай Марий слегка побледнел и зажмурился, выигрывая время для ответа. С чего бы это? Странно. Но и на злую шутку не похоже. Юлии Цезари – не из тех, кто задирает нос и рад посмеяться над тем, кто обделен судьбою. Но и в дом их не каждый вхож: если ваша родословная восходит прямо к Юлу, Энею, Анку и самой богине Венере, вы постараетесь не запятнать себя свойством с какими-нибудь портовыми рабочими вроде Цецилия Метелла.
      – Благодарю Вас, Гай Юлий, буду рад и почту за честь.

      Луций Корнелий Сулла проснулся, хотя солнце еще не встало. Голова работала ясно, будто и не с похмелья. Он огляделся. Все как обычно: слева лежит мачеха, справа – любовница, обе заснули крепко, не раздевшись.
      Что же его разбудило? Острая боль пониже живота заставила его кинуть взгляд туда – так и есть: неутоленное желание не раз превращало его пробуждение в муку. Не в силах терпеть, Сулла потихоньку одной рукой потянул за край одежды мачеху, другой – любовницу. Обе моментально вскочили – они давно уже только притворялись спящими – и принялись немилосердно охаживать его в четыре руки.
      – Да что я такого сделал? – взвизгнул он, сворачиваясь клубком, чтобы защитить пах.
      Они тут же выложили ему все события вчерашнего вечера – крича и срываясь на визг. Теперь он припомнил, что случилось, и больше не слушал их трескотню. Метробиус, да будут прокляты его глаза! А что за глаза у шельмеца! Темные, блестящие, как полированный черный янтарь. А ресницы – такие длинные, хоть на палец накручивай. Кожа цвета густых сливок, черные завитки волос, ровно спадающие на девичьи тонкие плечи… Четырнадцать лет ученику Скилакса-актера, – соблазнителю, мучителю, развратнику.
      Вообще-то Сулла предпочитал иметь дело с женщинами, но Метробиус – особый случай. Мальчик пришел на вечеринку, одетый как Купидон, сопровождая Силакса в костюме Венеры. (Нелепые крылышки из кожи топорщились за спиной Купидона, узенькая повязка из коанского шелка цвета шафрана облегала бедра; двери в доме были закрыты, и духота так сгустилась, что дешевая краска, смешавшись с потом, потекла яркими струйками по бедрам; влажная ткань облепила ноги мальчика.
      С первого же взгляда они почувствовали влечение друг к другу – столь они были несхожи. Много ли людей на свете с такой молочно-белой кожей, как у Суллы?! А его волосы цвета восходящего солнца? А глаза, столь дымчатые, что кажутся почти белыми?… О, это не тот шестнадцатилетний Сулла, бежавший в Афины несколько лет назад, когда некий Эмилий – даже имя его не сохранилось в памяти – бесплатно провез мальчишку на корабле до Патрея, а затем, благодаря его благосклонности Сулла добрался через все Пелопоннесское побережье до Афин.
      В Афинах Сулла остался, однако, без всякой поддержки: Эмилий был слишком важной фигурой, чтобы рисковать своей репутацией. Римляне считали гомосексуализм чем-то постыдным, недостойным, хотя греки признавали его высшей формой любовных отношений. То, что одни скрывали как величайшую тайну, страшась осуждения, другие превозносили, похваляясь перед друзьями. Сулла вскоре понял, что первые оказывались, в конечном счете, – не лучше вторых, просто страх и риск добавляли желаниям остроты и шире раскрывали кошельки ценителей. Быстро он раскусил и греков, которые не склонны платить за то, без чего можно обойтись; вот и Сулле не приходилось рассчитывать на их щедрость. Тогда, прибегнув к шантажу, он получил от Эмилия деньги на обратную дорогу в Рим и навсегда отбыл из Афин.
      Возраст переменил его. Когда настало время возмужания, и он впервые стал ощущать себя мужчиной, сбривая пушок на щеках и подбородке, Сулла начал охладевать к мужчинам – и даже к их щедрым дарам. Он открыл для себя, что женщины еще глупее и просто-таки стремятся, чтобы их подчиняли и использовали. В детстве он мало знал женщин или о женщинах: мать его умерла так рано, что он не успел и запомнить ее, а его отец – конченый пьяница – мало заботился о своих детях. У Суллы была сестра, Корнелия, на два года старше его. Довольно миловидная, она смогла найти жениха – Луция Нония, богатого землевладельца из Пикенума – и уехала с ним на север, вкушать прелести жизни в этом сельском раю. Сулле досталось присматривать за почти уже беспомощным отцом.
      Когда Сулле пошел двадцать четвертый год, его отец опять женился. Появилась надежда, что теперь не придется заниматься поисками денег, чтобы утолить неизбывную жажду папаши. Новая жена его отца, уроженка Умбрии, Клитумна, была прежде за богатым торговцем и унаследовала все имущество умершего толстосума, своевременно сплавив единственную его дочку в Калабрию, выдав ее за торговца маслом.
      Причина, по которой Клитумна обратила внимание на Суллу Старшего, была очень проста: его сын заинтересовал вдовицу. Она пригласила его в свой дом на Палатине и очень быстро оставила супружеское ложе ради юного Суллы. Однако он быстро обнаружил в себе что-то вроде жалости к непутевому отцу, и, отстранив от себя Клитумну как можно тактичней и мягче, покинул этот дом.
      Скромные сбережения позволили ему найти две комнаты в большом инсуле на Эсквилине близ Аггера. Триста сестерциев в год за жилье для себя и слуги, что жил в соседней комнате, где и готовил хозяину, да за стирку белья, которою занималась девушка, жившая двумя этажами выше. Раз в неделю она несла его грязное белье по лабиринту улиц и переулков к небольшой площади неправильной формы – к светлому пятнышку среди мрачных трущоб. Здесь безобразный старик Силен изрыгал струю воды в бассейн с каменным дном – это был один из сотен фонтанов, сооруженных по приказу цензора Катона, величайшего человека в истории города, известного своим умом, практичностью и низким рождением. Прежде побранившись с другой прачкой за место у фонтана, девушка колотила туники Суллы о камни, с чьей-нибудь помощью выкручивала их насухо и приносила обратно, аккуратно свернутые. Цена ее услуг была ему по карману, и подсматривать за ними никто не мог – девушка жила одна, лишь вечно нахохленная старая птица скрашивала ее одиночество.
      В это время он встретил Никополис, «Город победы» – вот что значило ее имя, выдававшее в ней гречанку. Как раз такая ему требовалась – небедная вдова, умеющая каждой клеточкой тела наслаждаться любовью. Единственное, что огорчало – она могла тратить на него огромные суммы, но была слишком практична и проницательна, чтобы назначить ему годовое содержание. В этом она походила на его мачеху Клитумну. Женщины, конечно, глупы, но глупы по-умному.
      Через два года после того, как Сулла ушел из дома Клитумны, отец его умер, пропив и проев свое здоровье, – от цирроза печени. Клитумна всегда смотрела на беднягу, как на необходимое условие обладания его сыном. Теперь же и Суллу больше не удерживал сыновний долг. Тем более, что Клитумна, оказалось, была совсем не против делить его расположение – и свою постель – с Никополис. Между ними – ко всеобщему удовольствию – установились очень нежные отношения, если бы не одна маленькая деталь – слабость Суллы к мальчикам. Он всеми силами пытался уверить женщин, что в слабости этой нет ничего опасного, что его не манят невинные младенцы, и нет у него намерения развращать сыновей сенаторов, которые резвятся на учебных площадках кампуса Марция, сражаясь на деревянных мечах или просто резвясь, неуемно и бездумно, будто жеребята на травке. Нет, Суллу влекло к тем, кто уже развращен, кто сделал это своей профессией; они напоминали ему себя самого в этом возрасте.
      Однако обе женщины ненавидели и эту склонность Суллы, и его любимцев, и он порой вразрез с истинными своими желаниями, оставался больше мужчиной, подавляя свои прихоти, чтобы сохранить в доме лад… пока не убеждался, что он вне поля зрения Клитумны и Никополис. И все шло гладко до этого проклятого дня, когда истекали последние часы консульства Публия Корнелия Сципиона Насика и Луция Кальпурния Бестия и вот-вот должны были вступить в свои права Марк Минуций Руф и Спурий Постумий Альбин. Виной же тому Метробиус.
      И женщины, и Сулла любили театр, но не утонченные греческие трагедии Софокла, Эсхила и Эврипида, где маски, где стонут тягучие голоса и звучит высокая поэзия; нет – комедию, насмешливо-грубоватые пьески на латыни Плавта, Невия, Теренция. Более же всего привлекало непритязательное искусство мимов – с их обнаженными уличными девками, с грубыми репликами в зал и из зала, с громкими призывами рожков, неправдоподобными сюжетами, скроенными тут же, на ходу из традиционного репертуара театров. Движения пальцев и рук, позы красноречивее слов; вот слепой отчим принимает гулящих девок за спелые дыни; вот безумный разврат; вот пьянствуют боги /ничего святого нет для мимов/.
      Они дружили со многими комиками и управляющими театров в Риме и считали ниже достоинства бывать на пирушках, где не собирался целый букет знаменитых актерских имен. Трагические пьесы не существовали для них – они считали себя истинными римлянами, а римлянин выше всего ценит добрый заливистый смех.
      Поэтому на пирушку в честь первого дня нового года в дом Клитумны были приглашены Скилакс, Астера, Милон, Педокл, Дафна и Марсий. Конечно же, пирушка превратилась в костюмированное представление.
      Сулла любил смотреть сценки, где мужчины изображают женщин, передразнивая их. Потому и облачился в костюм Медузы Горгоны – с париком из живых змей, которые заставляли сердца окружающих сжиматься от страха. Складки коанского шелка, ниспадающие с его плеч, не скрывали наготы. Клитумна выбрала костюм обезьяны: завернулась в вывернутый наизнанку меховой плащ и выкрасила голые ноги в синий цвет. Костюм Никополис выглядел менее экстравагантно, поскольку ей хотелось показать свою красоту, а не спрятать ее отсутствие, как мачехе. Никополис нарядилась Дианой, что позволило ей открыть длинные стройные ноги и одну грудь и рассылать оловянные стрелы, танцуя под звуки флейт, колокольчиков, барабанов и лир.
      Вечеринка началась шумно и весело. Головной убор Суллы имел поразительный успех, зато Клитумну и Никополис почтили за самые смешные костюмы и маски. Вино лилось рекой, смех и шутки разносились по всему саду, долетая до самых удаленных уголков дома. Все потеряли голову задолго до того, как ночь старого года перешла в утро нового. И тут вошел Скилакс, пошатываясь на высоких подошвах из пробки, в растрепанном золотистом парике и помятой тунике, подходящей скорее уличной девке, нежели богине. За ним, как Купидон, явился Метробиус.
      Сулле хватило одного лишь взгляда на мальчика – и прозрачная ткань его одеяния моментально выдала волнение его плоти, вызванное желанием. Этого не добились ни Обезьяна, ни Диана, ни, тем более, развратная Венера. А затем последовала безумная сцена – точь в точь как те, что разыгрывают мимы: вихляние синих бедер, подпрыгивающие груди, подрагивающие кудряшки, крылатый мальчик и наливающийся силою член. А в финале – Метробиус и Сулла, удовлетворяющие желанья друг друга в углу, где они – им казалось – укрыты от посторонних глаз.
      Сулла знал, что он совершает ужасную и, скорее всего, непоправимую ошибку, но…разве что-то могло его удержать?! Едва увидав капли шафранного пота на шелковистой коже ног и глаза под длинными ресницами, искрящиеся весельем, влажные, как ночная тьма. Сулла был побежден, перестал владеть собой, попал в рабство своей прихоти. Он протянул руку к материи, обернутой вокруг бедер мальчика, и приподнял ее, чтобы видеть то, что пряталось под ней, а уж когда впился глазами в эту долину блаженств – пропал вовсе. И увлек мальчика за собой, чтобы освободиться от непосильного бремени желания.
      Фарс едва не обернулся трагедией. Клитумна, швырнув об пол редкий и дорогой кубок из александрийского стекла, бросилась на Суллу, стараясь вцепиться ему в лицо; Никополис бросилась за Клитумной: Скилакс, стащив одну из своих сандалий, принялся колотить Метробиуса. Кто-то, любопытствуя, остановился посмотреть. К счастью, Сулла пил не слишком много и ему достало сил, чтобы справиться с нападавшими: Скилакса он ударил так ловко, что грубо размалеванный глаз Венеры сразу вспух и затек; в голые ноги Дианы он ткнул ее же острыми стрелами; Клитумну же сбил с ног. Склонился к мальчику в поцелуе, долгом и нежном, поблагодарил и, обозленный, отправился спать.
      Только теперь, на рассвете нового года, Сулла понял, что натворил. Это не фарс, не комедия даже: трагедия, какой сам Софокл не сочинил бы. А ведь сегодня Сулле исполнилось ровно тридцать.
      Он посмотрел на двух визжащих женщин, похожих на его ночную Медузу, посмотрел так холодно, с таким гневом и болью, что они тут же притихли, окаменели и, пока он одевал свежую белую тунику и раб завертывал его в тогу, сидели молча и застыв, как изваяния. Только когда он ушел, обе очнулись, переглянулись и залились слезами – и не из-за своей печали, а из-за того, что увидели в его глазах, увидели, но прочесть и понять не смогли.
      Умели – прочли бы, что Луций Корнелий Сулла, которому сегодня исполнилось тридцать, все эти тридцать лет прожил ложью и во лжи. Мир, окружавший его, был миром пьяниц и нищих, лицедеев и проституток, шарлатанов и вольноотпущенников – но не миром самого Суллы.
      В Риме повсюду встречались люди, носившие имя Корнелий. Однако это означало всего лишь, что отец или дед когда-то принадлежали – как рабы или арендаторы – высокородным патрициям Корнелиям. Патриции рода Корнелиев давали им свободу в ознаменование свадеб, или дней своего рождения, или погребения близких, или просто потому, что человек мог заплатить столько, сколько стоила его свобода. Освобожденные нарекались родовым именем Корнелиев и становились клиентами патрициев в благодарность за вольную.
      Все, кроме Клитумны и Никополис, люди вокруг считали, что Луций Корнелий Сулла – именно из этих Корнелиев: сын, внук или еще более далекий потомок прежних рабов; даже внешность его, какая-то варварская, указывала на это. Кроме того, всем известны патриции-нобли Корнелий Сципион, Корнелий Лентул и Корнелий Мерула, но кто хоть бы краем уха слышал о патриции Корнелии Сулле?! Никто даже не знает, что может означать имя «Сулла»!
      И тем не менее, Луций Корнелий Сулла, которого строгие цензоры относили к разряду capite censi – римлян, не имеющих собственности – был патрицием, сыном патриция, внуком патриция и так далее, и род его велся с тех времен, когда еще и Рим основан не был. Происхождение давало ему право с блеском подняться на вершины власти по cursus honorum и сделаться консулом.
      Трагедия заключалась в том, что Сулла был беден: отец его оказался неспособен обеспечить сыну более или менее сносное будущее, что и низвергло Суллу в римские низы. Все, что досталось ему в наследство – это гражданство. Сулла не мог претендовать на пурпурную полосу на правом плече туники: ни на узкую, как у всадников, ни на широкую, как у сенаторов! Знакомым своим он говорил, что принадлежит к племени Корнелия, но они лишь посмеивались, не веря. Как же верить бахвалу, если сельские Корнелии – одно из четырех старейших римских племен – и потомок тех Корнелиев не мог оказаться в числе capite censi.
      Сегодня, в день своего тридцатилетия, Сулла мог бы войти в Сенат – или как избранный квестор, с одобрения цензоров, или просто по праву рождения.
      Вместо этого он превратился в ублажателя двух вульгарных бабенок – и никакой надежды, что Фортуна повернется к нему лицом и даст шанс воспользоваться своими родовыми правами. Следующий год был годом цензоров – может быть, ему стоит предстать перед их трибуналом на Форуме и там доказать, что владения и имущество приносят ему доход в миллион сестерциев в год?! Этого хватит, чтобы стать сенатором. А четыреста тысяч сестерциев дохода – цена узкой пурпурной полоски на тунике всадника. Да только собственности у него нет вообще – живет на содержании у женщин. В Риме полагают нищим уже того, кто не имеет хотя бы одного раба… А были времена, когда Сулла был по-настоящему нищ – он, патриций из рода Корнелиев!
      Покинув дом отца и мачехи и живя в инсуле на Эсквилине, он нашел работу грузчика в Порту, что пониже Деревянного моста: таскал на себе или волоком сосуды с пшеницей и кувшины с вином, чтобы содержать себя и своего раба и показывать всем, что еще не совсем опустился на дно. Он взрослел, матерел – и матерела в нем гордость. Или, вернее, боль унижения. Он не мог позволить себе работать где-то постоянно, научиться ремеслу или торговле, стать писцом, чтобы занимать пост секретаря или копировать рукописи для библиотек. Когда человек лишь время от времени подрабатывает в порту, в лавках, на стройках, ему не задают лишних вопросов – с ним вообще мало разговаривают; но если он ходит на работу изо дня в день, люди поневоле начинают проявлять любопытство. Сулла не мог даже поступить в армию – для этого тоже требовались кое-какие средства. Поэтому, хоть служить и пристало человеку таких кровей, Сулла ни разу в жизни не держал в руках меч, не седлал лошадь, не метал копье – даже на тренировочных плацах у Виллы Публики на Кампусе Марция, – он, патриций из рода Корнелиев.
      Вероятно, он мог бы обратиться к каким-нибудь дальним родственникам с мольбою о помощи, хотя бы о займе. Но гордость – которая, впрочем, позволяла ему пойти на содержание к женщинам – не разрешала ему превратиться в просителя. Он был последним представителем ветви Корнелиев Сулл, и дальним родственникам не было никакого дела до его бед. Лучше быть никем и ничем не владеть, чем обивать пороги. Ведь он – патриций из рода Корнелиев!
      Открывая дверь, он не думал ни о чем. Хотел лишь вздохнуть сырого тяжелого воздуха, развеять тоску. Клитумна выбрала для жилья место весьма странное: населенную удачливыми адвокатами, рядовыми сенаторами и всадниками средней руки улицу в низине так, что отсюда и города не видно, хоть и пролегла она вблизи от центра, от Форума с окружающими его базиликами, лавками и колоннадами. Клитумне нравилось, что район этот сравнительно безопасен – лучше держаться подальше от трущоб Субуры; зато шумные пиршества и гости, забывающие о рамках приличия, часто вызывали нарекания респектабельных соседей: с одной стороны от ее дома жил преуспевающий банкир Тит Помпоний, с другой – сенатор Гай Юлий Цезарь.
      Не то, чтобы они видели, что происходит в соседнем доме. Вот одно из достоинств /или недостатков – смотря с какой стороны подойти/ этого типа домов, без окон на фасаде, с садом во внутреннем дворике – перистиле – укрытом от соседских взоров высокими стенами. Однако гости Клитумны не ограничивались ее гостиной и через некоторое время вываливались в этот внутренний дворик, оглашая округу пьяными криками и песнями, что, в конце концов, создало ей славу главного нарушителя спокойствия в квартале.
      Солнце медленно поднималось из-за горизонта. Неподалеку Сулла увидел женщин из дома Гая Юлия Цезаря, которые бодро шли на высоких пробковых подошвах, спасающих от зимней непогоды с вечными лужами подтаявшего снега. Сулла, который направлялся посмотреть на церемонию посвящения в консулы, замедлил шаг и с нечаянной бесцеремонностью мужчины, который привык не сдерживать желаний, представил себе женщин без плотно прилегающих накидок. Жене Цезаря, Марции, дочери строителя акведука Марция, было около сорока… ну, сорока пяти. Неплохо сохранившаяся для своих лет и положения матери четырех детей, Марция оставалась еще стройной женщиной с прекрасными волосами. Но даже в молодости она едва ли смогла бы соперничать со своими дочками. Это были истинные Юлии, светловолосые, обе – красавицы; хотя, с точки зрения Суллы, пальму первенства следовало отдать младшей. Он наблюдал за ними, когда они шли в ближайшую лавку за покупками; кошельки их, насколько он знал, были столь же тонки, как их талии. Сенаторское звание семья сохраняла лишь благодаря строгой экономии. Всадник Тит Помпоний, второй сосед Клитумны, был куда богаче и влиятельнее.
      Деньги! Деньги правили этим миром. Без них человек – ничто. Что же удивляться, если человек, дорвавшись до доходного места, тут же начинает набивать кошель, скупать земли, приобретать чины. На политическом поприще для этого необходимо занять пост претора; добьешься этого – всю жизнь можешь жить на дивиденды. Претор, назначенный правителем в провинцию, на целый год станет богом для местных жителей. Может затеять небольшую войну с какими-нибудь варварскими племенами и присвоить себе все золото их вождей, продать в рабство племенных и выручку присвоить. Есть и другие возможности: взяв в свои руки хлеботорговлю, повышать или понижать цены к своей выгоде /и использовать, если нужно, армию для взыскания долгов/; продавать права римского гражданства за надлежащую мзду; иметь свой процент со всех контрактов, заключаемых между Римом и городами провинциальными. Многое, многое может претор…
      Деньги! Да где их взять? Где найти столько, чтобы войти в Сенат? Все это лишь мечты, Луций Корнелий Сулла! Мечты!
      Женщины тем временем свернули на кливус Виктории. Сулла догадался, куда они направились: на землю Флаккия, где раньше стоял его дом. К тому времени, когда он поднялся по склону холма, приминая увядшую от заморозков траву, женщины уже успели усесться на складные стулья, и дюжий раб-фракиец, сопровождавший их при прогулке, расставляя колышки для небольшого тента, чтобы защитить хозяек от дождя, то и дело усиливавшегося.
      Обе Юлии, отметил про себя Сулла, сидели рядом с матерью недолго: только начала она разговаривать с женой Тита Помпония – перебрались к дочерям Клавдия Пульхера, тоже отсевшим от матерей. Матерей их, Лицинию и Домицию, он знал неплохо: переспал в свое время и с одной, и с другой. Не глядя больше по сторонам, Сулла спустился по холму туда, где сидели женщины.
      – Какой скверный день, – начал он разговор, склонив голову в приветствии.
      Каждая из сидящих на холме знала, кто он такой. Приятели из трущоб считали Суллу таким же, как они сами, но римский нобилитет знал толк в родословиях. Им знакома была его история и история его предков. Одни жалели его, другие, как Лициния и Домиция, были увлечены им как мужчиной, вот только никто помочь ему не хотел.
      Ветер с северо-востока доносил запах гари с кисловатым привкусом размокшей золы и пережженого угля. Этим летом весь Виминал и верхнюю часть Эсквилина охватило пламя пожара – самого страшного за всю историю Рима. Пока объединенными силами горожан расчистили от построек широкую полосу, отделив его перенаселенные кварталы Субуры и Нижнего Эквилина и преградив путь огню, почти пятая часть города успела выгореть.
      Прошло уже больше полугода, но следы пожара черной незаживающей раной въелись в тело города от лавки Макеллума и почти на квадратную милю; выжженная земля, останки строений, смрад смерти. Сколько людей погибло – не знает никто. Достаточно, чтобы выжившим долго еще не испытывать недостатка в жилье. Поэтому восстанавливался этот район медленно; лишь кое-где виднелись высокие строительные леса – верный знак, что здесь будет новый доходный дом или гостиница, а с ними – и новые доходы для землевладельца.
      Сулла был и горд и смущен тем, что его знают, и все же не мог он упустить возможности поставить их в неловкое положение и полюбоваться их смятением.
      Мерзкие твари! Интересно, рассказывали ли они друг другу о том, что случилось на пирушке? Едва ли, – решил он. Он бегло осмотрел ряды зрительниц. Прямо перед ним сидела Марция. Нет, только не она – столп нравственности, живой памятник добродетели!
      – Ужасная погода стояла всю неделю, – скованно ответила Лициния, уставившись на опаленные холмы.
      – Да, – поддержала Домиция, прокашлявшись.
      – Я была так напугана, – залепетала скороговоркой Лициния. – Мы жили на Каринее, Луций Карнелий, и пламя подходило все ближе и ближе. Естественно, когда все кончилось, я настояла на том, чтобы Саппий Клавдий купил дом в этом районе. В городе нет места более безопасного на случай пожара, хотя поручиться, конечно, нельзя… И все же лучше жить подальше от Субуры.
      – А все-таки это было прекрасно, – Сулла вспомнил, как всю ту неделю он каждую ночь поднимался на верхние ступеньки Лестницы Весталок и смотрел на пожар, представляя себя военачальником над вражеским городом, павшим и разрушенным.
      Тон, каким были произнесены эти слова, заставил Лицинию поднять глаза от руин и посмотреть на Суллу. И то, что она увидела в его лице, так поразило ее, что она быстро отвела взгляд, так и съежившись, – страшная сила чудилась в его глазах. Сулла был опасен… Да нормален ли он вообще?
      – Этот ветер не сулит ничего хорошего, – промямлила Лициния. – Мои кузены Публий и Луций приобрели много опустевших земель. Они говорят, что это принесет им немалую прибыль.
      Она принадлежала к роду Лициниев Крассов, одному из самых богатых в Риме. Вот бы и ему найти себе богатую невесту, как сделал ее драгоценный Аппий Клавдий Пульхер. Да только он – Сулла! И ни один отец или брат богатой девушки из благородных даже и думать не станет над его предложением.
      Все удовольствие от поддразнивания матрон пропало; ни слова не говоря, Сулла стал подниматься к кливусу Виктории. Обе Юлии в тот момент направлялись к рассерженной матери, сели под тент чуть позади нее. Сулла еще раз взглянул на них, но теперь не задерживаясь на Юлии Старшей, залюбовался Юлиллой. Боги, как очаровательна! Медовая коврижка, облитая нектаром; лакомство богов. Сулла почувствовал боль под сердцем и растер грудь под тогой. Он был почти уверен, что в этот момент Юлилла обернулась…
      По лестнице Весталок он спустился на Форум и пошел по кливусу Капитолия, пока не увидел толпу, стоявшую перед храмом Юпитера Величайшего. Среди талантов Суллы числилась и способность вселять в окружающих беспокойство, чувство стесненности и неудобства, почему многие предпочитали, завидев его, отходить в сторонку. Он часто использовал это качество, чтобы занять лучшие места в театре, но сейчас ему расхотелось пробиваться в первые ряды толпы всадников, чтобы увидеть церемонию жертвоприношения во всех подробностях. Права присутствовать при этом событии он не имел, но знал, что выгнать его никто не сможет. Немногие всадники знали, кто он такой, даже среди сенаторов не все были знакомы ему, но и здесь нашлись бы те, кому ведомы его родовитость. Конечно, ты теряешь кое-какие черты, унаследованные от предков, не живешь ежедневно жизнью ноблей. Но остаются в тебе тысячелетние заливистые колокольцы, тонкие серебристым звоном предупреждающие: осторожно, тебе так нельзя, ты можешь посрамить честь рода! Сулла часто слышал их перезвон. И не пытался встревать в политической болтовне на Форуме: лучше быть вовсе отщепенцем, чем кривляться, изображая, будто имеешь общественный вес. И еще колокольчики подсказывали ему: год будет не из счастливых. Еще один в череде дурных лет, которая началась с убийства Тиберия Семпрония Гракха и самоубийства брата его, Гая, десять лет спустя, самоубийства вынужденного и бессмысленного. Ножи блеснули над Форумом, и лезвия их обрезали постромки удачи.
      С тех пор Рим начал вырождаться, остатки сил растрачивая на возню вокруг власти. Вот где разыгрывался настоящий фарс – чехарда посредственностей и ничтожеств, сменяющих друг друга на высоких постах. Вот они, рядом, стоят, сонно следя за церемонией, равнодушные даже к дождю; это они в ответе за гибель более чем тридцати тысяч отборных римских и италийских воинов за каких-нибудь десять лет. Погибли они ради личной корысти или амбиций какого-либо чиновного глупца. Деньги! Деньги, деньги, деньги! В деньгах – сила. Деньги – средство? Или деньги – цель? Для кого как. Но все равно – деньги, деньги, деньги. Где те великие мужи, которых интересует не собственная мошна, а величие Рима?
      Белый жертвенный бык упорствовал. Сулла взглянул на консулов, выбранных в этом году: «Что до меня, не хотел бы я подставлять свою белую шею под топор ради к вящей славе Спурия Постумия Альбина, пусть он патриций истинный. Откуда его род умудряется брать деньги? «А-а, ведь Постумий Альбины всегда женились на деньгах, чтоб им ослепнуть».
      Хлынула кровь. У такого большого быка и крови было много. Какое расточительство! Энергия, сила, мощь густо-малиновым, маслянисто-блестящим потоком стекала в грязь. Цвет потока завораживал, взгляда не оторвать. Недаром все, в чем таится сила, имеет оттенки красного: огонь и кровь. И волосы – его волосы. Восставший член. Обувь сенаторов. Расплавленный металл. Клокочущая лава вулкана. Пора бы идти. Только куда? Перед его глазами еще стояли кроваво-красные видения, когда наткнулись с глазами высокого сенатора в тоге высшего магистрата. Вот это взгляд!!! Но кто этот человек? Похоже он не принадлежит к кругу Знатных; изгой, Сулла все же знал все черты, отличающие знатных.
      Кто бы он ни был, но он – не истинный нобиль. Судя по форме носа, в роду его водились кельты: нос слишком короток и прям, чтобы считаться римским. Ликенум? Да, и эти большие брови – тоже наследие кельтов. Два шрама не портили лица. Пожалуй, чей-то влиятельный клиент, сильный, гордый и умный. Настоящий орел. Кто же он? Явно не консул – этих Сулла знал. Тогда претор? Но не этого года – эти-то, пыжась, стояли на своих местах, за консулами в затылок.
      Сулла брезгливо отвернулся и пошел прочь: нет сил видеть все эти лица. И бывшего претора с орлиной статью – тоже. Куда он шел? Куда еще, как не в единственное свое убежище, в свое логово – ложе стареющих мачехи и любовницы.
      Он презрительно усмехнулся, пожав плечами. Есть судьбы и более жалкие, есть места и омерзительней. «Но не для человека, которому сегодня следовало бы войти в Сенат», – послышался ему голос насмешливый, но дружеский.

      Самым неприятным для всех приезжих, особенно для иноплеменных вождей, прибывших за подтверждением своих прав на власть, был запрет на проживание в пределах помернума, священной границы Рима. Даже чтобы пересечь ее, требовалось особое разрешение. Поэтому Югурта, царь Нумидии, проводил первый день нового года, изнывая от ожидания на роскошной вилле на одном из склонов Пинсланских холмов и от нечего делать рассматривая высокий берег Тибра, на котором раскинулся кампус Марция. Человек, предложивший ему эту виллу, особенно расхваливал виды, что открываются из окон: Яникул и холм Ватикана, зеленые островки на Тибре и лужайки по берегам, плавно текущее синеводье великой реки. Он болтал без устали, все время напоминая, что некий сенатор испытывает к Югурте большую симпатию и постоянно заботится, чтобы на столе дорогого гостя не переводились угри – римский деликатес. «Почему все они считают, что любой человек – хотя бы и царь! – глуп потому только, что он – не римлянин?» Югурта прекрасно знал, кому принадлежит эта вилла, и знал, что его пытаются обмануть, но не возмущался. Надо знать, где и когда говорить начистоту; Рим не располагал к откровенности.
      Широкая панорама, что и вправду открывалась с лоджии перистиля, – не слишком радовала Югурту. Когда ветер доносил запахи унавоженной земли из общественных садов за кампусом Марция, ему хотелось переселиться куда-нибудь подальше, в районы Бовиллэ или Тускулума. Для Югурты, привыкшего к бескрайним просторам Нумидии, 15 миль – не расстояние. И если он все равно не имеет права войти в Рим, то какой смысл в том, чтобы жить рядом от этой их проклятой священной границы – плевать через нее от скуки, что ли?!
      Если он развернется на девяносто градусов, то сможет, конечно, увидеть Капитолий и даже зады знаменитого храма Юпитера – в котором, как уверял его слуга, новые консулы проводят сейчас первое в новом году собрание Сената.
      Как сблизиться с римлянами? Если бы он знал, не было бы причин так волноваться. Начало было счастливым. Его дед, великий Масинисса, создал свое царство Нумидию, заложив династию на обломках Карфагена, эхо поражения которого прокатилось по всему побережью Северной Африки. Рим поначалу сквозь пальцы смотрел на попытки Масиниссы собрать силы и укрепиться. Однако со временем возвышение новой династии, симпатии властителей и воинов к Карфагену, поверженному врагу латинян, заставила Рим заволноваться. Уж не грозит ли Республике появление нового Карфагена? Отношение к Нумидии – и к Масиниссе – резко изменилось. К счастью для попавшего в немилость государства, вовремя скончался Масинисса. Зная, что на смену правителю сильному приходит, как правило, слабый, Рим позволил Сципиону Эмилиану разделить Нумидию между тремя сыновьями усопшего государя. Спицион Эмилиан оказался еще умнее! Он разделил не само государство, а сферы влияния. Старший сын Масиниссы получил право управления казной и дворцами, средний возглавил армию, а младший – суд.
      Теперь имевший под рукой солдат страдал от отсутствия денег и ничего не мог поделать, ведающий казной был лишен возможности вложить деньги в какое-нибудь стоящее дело – скажем, сделать ставку на силу оружия, а младший и вовсе не имел ни денег, ни сил.
      Младшие братья умерли, не дождавшись того момента, когда можно будет бросить вызов Риму. Старший, Мисипса, остался единоличным правителем. Однако умершие оставили наследников: двух сыновей законных и одного внебрачного – Югурту. Кому-то из них предстояло в будущем наследовать трон после кончины Мисипсы. Но кому? Да тут еще неожиданно для всех бездетный Мисипса сам произвел на свет двух мальчиков: Адхербала и Хемпсала.
      Двор раздирала вражда: нежный возраст вероятных наследников делал судьбу трона смутной. Незаконнорожденный Югурта был старшим, сыновья правящего царя – еще совсем младенцами.
      Масинисса недолюбливал, почти презирал Югурту. Не столько за то, что тот был рожден вне брака, сколько из-за того, что мать Югурты происходила из самого бедного племени Нумидийского – берберов-кочевников. Мисипса унаследовал эту неприязнь, и, следя за миловидным подростком с умными глазами, обдумывал, как его устранить. Тут как раз Сципион Эмилиан потребовал от Нумидии военной помощи для кампании в Нумантии; Мисипса тут же отрядил туда войско с Югуртой во главе, тайно лелея надежду, что юноша где-нибудь в Испании сгинет.
      Вышло же наоборот. Югурта показал себя в сражениях настоящим воителем; у него появилось много друзей-римлян, и самые близкие – молодые военные трибуны Сципион Гай Марий и Публий Тутилий Руф. Всем им было по двадцать три года.
      В конце кампании Сципион Эмилиан вызвал Югурту к себе в палатку и прочел ему длинную нотацию о том, что дружить с Римом куда почетней и выгодней, нежели с отдельными гражданами Рима. Но Югурта не слишком вслушивался в его напыщенную речь, ибо за время победоносной войны с Нумантией сам кое-что узнал о римлянах, например, что почти все они, особенно если хотят сделать политическую карьеру, вечно нуждаются в деньгах, а значит, попросту говоря, их можно купить.
      Из Нумантии Югурта привез с собой письмо от Сципиона Эмилиана к царю Мисипсе. В нем всячески превозносились мужество, достоинство и выдающийся ум юного царевича, и старый Мисипса, польщенный отзывом, сменил гнев на милость. В конце концов он официально признал права Югурты на трон как главного из царевичей. И все же ясно дал понять, что царем не станет Югурта никогда; его удел – защищать жизнь и права сыновей Мисипсы.
      Вскоре Мисипса скончался, оставив двух несовершеннолетних наследников и Югурту регентом при них. Но не прошло и года, как младший сын Мисипсы Хемпсал был, по наущению Югурты, убит, а старший, сумев избежать участи младшего, укрылся в Риме; там он предстал перед Сенатом и призвал Рим вмешаться в дела Нумидии и отобрать у Югурты власть.
      – И почему мы так их боимся? – вслух спросил Югурта, вглядываясь в мягкую пелену дождя, поливающего поля и сады вокруг виллы; дальний берег Тибра стал почти неразличим.
      На лоджии рядом с Югуртой стояло человек двадцать – его личная охрана. Это были не наемники-гладиаторы, а те, кто семь лет назад в знак верности прислали ему голову юного Хемпсала; пять лет назад они же подтвердили свою преданность, вручив Югурте голову Адхербала.
      Человек, к которому Югурта обратился с вопросом, отличался от остальных – он был из семитов. Сидел он в удобном кресле недалеко от повелителя. Посторонний наблюдатель мог бы сразу отметить черты некоторого родства в их облике; так оно и было, хотя царь предпочитал не вспоминать о своем родственнике, который приходился ему братом по матери. Мать Югурты вышла из отсталого кочевого племени берберов, но прихотливая природа одарила ее лицом и фигурой, достойными самой Елены Прекрасной. Человек, сидевший этим тоскливым серым утром рядом с Югуртой, был ее сыном от одного из придворных, за которого отец Югурты выдал свою наложницу. Звали его собеседника Бомилкар.
      – Почему же мы так их боимся? – с отчаянием повторил Югурта.
      Бомилкар вздохнул:
      – Ответ, как мне кажется, весьма прост. Стальной шлем, прочные латы поверх коричнево-красной туники, небольшой меч, кинжал почти такой же величины и пара дротиков… Словом, римская инфантрия.
      Югурта, подумав, покачал головой:
      – Римские воины – не боги, смертны и они.
      – Зато как они умеют умирать!
      – И все же есть что-то еще… Но что? Казалось бы, раз их можно купить, как хлеб в пекарне, и внутри они мягки и податливы как хлеб. Но ведь это не так!
      – Ты имеешь в виду их командиров?
      – Есть те, кто хуже – сенаторы. Да, они продажны. Они готовы пресмыкаться до самоуничижения, податливы и бесхребетны. Но и они порой становятся тверды как камень, хладнокровны, проницательны, как парфянские сатрапы. Не отступают и не уступают. Схватите кого-нибудь из них, заставьте служить на себя – он согласится и тут же вывернется, ускользнет.
      – Не говоря уже о том, что в любую минуту может найтись человек, которого вы купить не сможете, как бы он ни был нужен. Не потому, что нельзя назначить ему цену, но потому, что у вас все равно не окажется того, чем ему следует уплатить. Я говорю, конечно, не о деньгах.
      – Ненавижу их, ненавижу всех, – процедил Югурта сквозь зубы.
      – Я тоже. Но избавиться от них мы не можем.
      – Нумидия – моя! – Югурта был близок к истерике. – Они ведь даже не хотят ею владеть – им, мерзавцам, лишь бы вмешиваться, показывать свою силу.
      Бомилкар развел руками:
      – Не спрашивай меня, Югурта, я не знаю ответа. Все, что я знаю: ты сидишь в Риме, ты зависишь от милости богов, играющих судьбами.
      «Это уж точно» – подумал царь Нумидии и опять ушел в воспоминания.
      Когда юный Адхербал попытался спастись в Риме, Югурта быстро догадался, что следует предпринять. Он направил в Рим своих послов, щедро снабдив их золотом, серебром, драгоценными каменьями и красивыми безделками – всем, чем можно завоевать римлян, не ценивших ни женщин, ни мальчиков, только золото да побрякушки.
      Римляне больше всего на свете любили заниматься созданием комитетов и комиссий и посылать их представителей во все концы земли для сбора самых разнообразных данных, распространения религиозных идей, всяческих усовершенствований по римскому образу или для разбирательств местных дрязг.
      Другие народы использовали бы армию, реальную силу, вселяющую уверенность в удачном и быстром завершении дел; римляне же отправлялись в дальний путь горсткой ликторов, без единого солдата, и тем не менее добивались исполнения собственных распоряжений и были уверены в успехе так, будто за плечами у них целое войско. И – им подчинялись!
      Вспомнив об этом, Югурта снова задумался: почему боятся римлян? Может, из-за того, что среди них всегда мелькала тень Марка Эмилия Скавра?
      Именно Скавр помешал Сенату пойти навстречу Югурте, когда Адхербал сбежал в Рим. Единственный, кто подал голос против, остальным сенаторам наперекор; и выстоял, и сломил их сопротивление, и многих перетянул на свою сторону. Именно Скавр настоял на компромиссном решении, которое не удовлетворило ни Югурту, ни Адхербала. Сенат создал комитет из десяти сенаторов, возглавляемый бывшим консулом Луцием Оптимом, и направил его в Нумидию, чтобы разрешить проблему. И что же сделал этот комитет?! Разделил царство! Адхербал получил восточные области со столицей в Сирте, густонаселенные, но не столь богатые, как западные. Запад был отдан Югурте. Он оказался меж двух огней: Адхербал с востока и цари Мавретании с запада. Римляне же, весьма довольные собой, отправились восвояси. Югурта набрался терпения и стал ждать подходящего момента – с упорством кошки, решившей полакомиться мышкой, затаившейся в норке. А чтобы защитить свои западные границы, женился на дочери мавретанского царя.
      Ждал он четыре года, а затем внезапно атаковал Адхербала между Сиртой и одним из морских портов. Разбитый наголову, Адхербал укрылся в Сирте с остатками армии и колонией римских и италийских купцов, которые к тому времени составляли значительную часть населения Сирты. Это уж как водится – стоит появиться на карте мира более менее приличному городу, колония римских и италийских купцов тут как тут: создают очередной форпост торговли, даже город этот так далеко от берегов Тибра, что у Рима руки коротки защитить здесь своих посланцев.
      Конечно же, слухи о начале войны между Адхербалом и Югуртой вскоре достигли ушей сенаторов; теперь Сенат создал комиссию из трех молодых людей – сыновей сенаторов /дабы подрастающее поколение поднакопило опыта, столь необходимого для дальнейшей общественной и государственной деятельности/, и послал ее проучить нумидийских неслухов.
      Однако Югурта сумел перехватить римских недорослей, не дав им встретиться с Адхербалом или с кем-нибудь из Сирты, оказал комиссии всевозможные почести и отправил обратно в Рим, снабдив дорогими подарками.
      Адхербал послал в Рим отчаянное письмо с призывом о помощи. Скавр, с самого начала поддерживавший Адхербала, немедленно отправился в Нумидию во главе нового комитета. Но ситуация в Африке была настолько опасной, что сенаторы решили, что лучше им вернуться в Рим, не вступая в переговоры с царственными врагами и не вмешиваясь в их усобицу. После этого Югурта и вовсе перестал себя сдерживать и захватил Сирту. Адхербала же немедля казнил. А чтобы Риму отомстить, поголовно истребил купцов, чем вызвал волну ненависти к себе и навсегда лишился надежд на мир и дружбу с Римом.
      Когда это сообщение пришло в Рим, один из трибунов плебса, Гай Меммий, устроил на Форуме смуту такую, что и сенаторы, подкупленные в свое время Югуртой, ничем не смогли толпу усмирить. Младшему трибуну Луцию Кальпурнию Бестиа дан был приказ нагрянуть в Нумидию, чтобы поставить Югурту на место и всех противников Рима навсегда устрашить.
      Однако и Бестиа падок оказался на дармовщинку, и Югурта снова откупился от гнева Рима. Для Рима Бестиа получил тридцать боевых слонов и немного золота. Чем разжился сам полководец – о том молчок. Так Югурта стал единоличным правителем Нумидии.
      Гай Меммий, забыв о том, что его срок на посту плебейского трибуна закончился, все же не сложил рук и продолжал будоражить население Рима и Сенат, подталкивая их к новому походу на Югурту; Бестию он обвинял, что тот продался Югурте, выгодно продав варвару жизни римских граждан. И, в конце концов, добился своего: Сенат направил в Нумидию претора Луция Кассия Лонгина с поручением привезти Югурту в Рим, где он должен был предоставить Гаю Меммию список сенаторов, которым давал взятки. Отвечать перед Сенатом – это бы не беда, но Меммий настаивал, чтобы сделано это было перед народом.
      Когда Кассий добрался до Сирты и изложил ему цель своего приезда, Югурта не смог отказаться и не последовать за ним в Рим. Почему, спрашивается? Чем грозил ему Рим? Захватил бы Нумидию? В Сенате куда больше таких, как Бестиа, нежели Гаев Меммиев! Почему же нумидийский царь испугался? Разве не наглость это – послать одного-единственного человека, чтобы он заставил Югурту, правителя огромной и богатой страны, подчиниться своим требованиям?
      Но ведь Югурта подчинился: смиренно собрался, призвал к себе несколько придворных для свиты, лично выбрал полсотни лучших воинов из личной стражи и взошел с Кассием на корабль. Случилось это около двух месяцев назад.
      За эти два месяца, однако, ничего не произошло. Конечно, Гай Меммий начал активно действовать. Он созвал Плебейское собрание в цирке Фламиния. Здесь должен был предстать перед римлянами и огласить список подкупленных им сенаторов. Каждый в Риме знал о затее Гая Меммия, и множество народу переполнило арену, шумя и протискиваясь поближе, чтобы лучше слышать.
      Однако Югурта знал, как защищаться: ему хватало знания людской природы и опыта управления. Он взял и подкупил одного из плебейских трибунов.
      Он все рассчитал верно: плебейские трибуны относились к самым бесправным сенаторам. У них не было империума – в нумидийском языке не существовало эквивалента этому слову. Империум! Нечто вроде божественной власти, силы, мощи, данной смертному. Вот почему один-единственный претор мог заставить могущественного царя следовать за собою. Империумом обладали правители провинций и консулы, преторы и курульные эдилы. У каждого – своя мера империума, своя степень мощи. Самым ничтожным обладал ликтор, сопровождающий того, чей империум выше, и расчищающий ему путь. На левом плече ликтор нес фасцию – символ власти, связку прутьев с топором или без топора.
      Не было империумов у цензоров, у плебейских эдилов, квесторов и – что и сыграло на руку Югурте – у плебейских трибунов. Последние представляли собой выбранных из плебса людей, происхождение которых редко восходило к временам благородной древности, чем отличались и кичились патриции, Патриции считались аристократами, чьи семьи входили в список Отцов Рима. Четыре столетия назад, когда Республика только-только начала свое существование, на все посты могли претендовать только патриции. Однако с течением времени плебеи, по крайней мере некоторые, обзавелись немалыми деньгами, и сила их день ото дня росла. В результате они постепенно смогли войти в Сенат и претендовать на курульное кресло; они захотели войти в аристократический круг. И появилась новая аристократия – так называемые нобли. Постепенно они слились с древними аристократическими родами. Чтобы выйти в нобли, достаточно было происходить из семьи, давшей однажды консула; ничто не смогло остановить теперь плебс – консульское место ему отдавали все время. Амбиции выскочек были теперь удовлетворены.
      Плебс имел свое собственное Собрание; туда был заказан путь патрициям, и голоса они там не имели. Позиции плебса еще более усилились /а патрициев – ослабли/, когда через плебейское Собрание стали проводиться законы. Чтобы блюсти интересы плебса, ежегодно избирали десять плебейских трибунов. Это сильно вредило Риму: избранные лишь на год магистраты едва успевали начать дело, но не успевали его завершить; если ничего нельзя добиться – зачем же стараться?
      Плебейский трибун империумом не обладал, не принадлежал к числу высших магистратов и мало на что мог рассчитывать. Хотя и мог, пожалуй, рискнуть и рвануться к вершинам cursus honorum, поскольку в его руках находилась реальная сила, и он обладал одним исключительным правом – правом вето. За исключением действий диктаторов, вето применялось ко всему и ко всем.
      Диктаторов в Риме не случалось уже лет сто, а цензоры, консулы, преторы, Сенат, другие плебейские трибуны – безоговорочно подчинялись этому вето. Его власть распространялась и на массовые собрания, и на выборы. Сам плебейский трибун принадлежал к персонам «священным», то есть пользовался неприкосновенностью в период выполнения своих обязанностей. Кроме того, он мог издавать законы. Сенат на это права не имел – он мог лишь советовать или настаивать на принятии того или иного закона.
      Конечно же, приходилось изобретать сложнейшую систему контроля, чтобы как-то ограничивать власть того или иного комитета или человека. Будь римляне существами стадными, послушными воле стаи, общественные механизмы, вероятно, срабатывали бы, но поскольку они, как и другие народы, на протяжении всей своей истории то и дело отыскивали дорожки в обход законов, она частенько давала сбои.
      Поэтому царю Нумидии и удалось подкупить одного из плебейских трибунов. Не знатный, не богатый Гай Бебий, увидев на своем столе кучу блестящих серебряных денариев, он не устоял и стал собственностью Югурты.
      Старый год подходил к концу, когда Гай Меммий собрал толпу в цирке Фламиния и заставил Югурту выступать перед нею. Первый вопрос, заданный ему, звучал так:
      – Давали ли вы взятку Луцию Оптиму?
      И, как только Югурта собрался отвечать, прозвучал голос Гая Бебия:
      – Я запрещаю отвечать вам, царь Югурта. Теперь Югурта должен был молчать.
      Это и было вето. Югурта, согласно твердым уставам Рима, не смел теперь отвечать ни на один вопрос. Собрание пришлось распустить; тысячи разочарованных горожан разошлись по домам. Меммий был вне себя от ярости – его даже приводить в чувство пришлось, а Бебий принялся превозносить свою добродетель и скромность, в которые, однако, никто не поверил.
      Югурта не получил еще от Сената разрешения вернуться на родину, и в этот промозглый день сидел на лоджии своей виллы, проклиная Рим и римлян. Ни один из новых консулов не был достоин того, чтобы добиваться их расположения, ни одного из преторов не стоило подкупать, ни один из плебейских трибунов ни на что не годился – ничтожество на ничтожестве.
      Подкуп – дело тонкое; это не рыбалка – насадил червяка на крючок и забросил в реку; тут же рыбка должна сама намекнуть, что не прочь попасться на крючок. Если же никто не заинтересовался приманкой, следует, запасясь терпением, сидеть и смотреть на поплавок – авось клюнет.
      Но как сидеть и ждать, если на твое царство зарятся уже несколько претендентов? Гауда, сын Мастанабала, и Массива, сын Гулуссы. Намерения у них самые серьезные, и лучше вернуться. Его же вынуждают торчать в Риме. Покинешь город без соизволения Сената – расценят как повод к войне. Насколько знал Югурта, никто в Риме воевать не желает, но… Законы Сенат издавать не мог, зато все, что касается иностранных сношений и объявления войн, входило в сферу его компетенции. Соглядатаи доложили, что Марк Эмилий Скавр недоволен вето Гая Бебия. Скавр мог навредить Югурте – Скавр имел в Сенате влияние и вертел сенаторами как хотел. Скавр считал, что Югурта – первый враг.
      Бомилкар, сводный брат Югурты, ожидал, когда царь обратится к нему. Ему было о чем сообщить государю, но он слишком хорошо знал своего господина, чтобы лезть к нему в минуты отчаяния, гнева или печали. Удивительный он человек, Югурта. Сколько талантов и способностей заложено в нем! Сколь необычна его судьба – ведь низкое рождение, казалось, закрывало перед ним все двери. Может, дело в наследственности? Кровь пунийцев влилась в жилы нумидийской аристократии, чтобы получился царь Югурта, но многое взял он и от матери-берберки. Оба эти народа принадлежали к семитским, но берберы обитали в Северной Африке задолго до пунийцев.
      Две ветви семитов, соединяясь, создали облик Югурты: от матери он унаследовал узкое лицо, светлосерые глаза и прямой нос; от отца, Мастанабала, – черные, мелко вьющиеся волосы, темную кожу, широкий подбородок. Это и делало его портрет столь выразительным: взглянув на Югурту, человек невольно преисполнялся робости – столь темен и страшен казался Югурта. Многое переняв от эллинов, нумидийская знать носила греческие одежды. Они, однако, не шли Югурте: царю больше шли латы и шлем, меч на боку и боевой конь. «Жаль, что римляне в Риме никогда не увидят Югурту таким, каким ему предназначено быть природой, – воином на войне», – подумал Бомилкар и тут же ужаснулся своим мыслям. Думать так – искушать судьбу! Нужно обязательно принести искупительную жертву Фортуне!
      Царь успокоился; лицо его просветлело. Не стоит ломать этот с таким трудом доставшийся мир. Однако лучше услышать желанный совет от самого верного ему человека, от брата, чем собирать городские и сенатские сплетни от своих тупоголовых шпионов.
      – Мой господин… – нерешительно и мягко начал Бомилкар.
      Серые глаза мгновенно обратились к нему.
      – Я кое-что услышал сегодня в доме Квинта Цецилия Метелла.
      Югурта вынужден был сидеть на вилле, но его брат, не будучи царем, мог беспрепятственно разгуливать по Риму. Вот и сегодня его приглашали на обед.
      – Что такое?
      – В Рим приехал Массива. Он смог заинтересовать консула Спурия Постумия Альбина и намеревается получить у него пропуск в Сенат.
      Царь вскочил, а затем, развернув кресло так, чтобы оказаться лицом к лицу с братом, и сел опять.
      – Интересно, куда еще сможет пролезть этот ничтожный червяк? Но почему же он, а не я? Альбин должен знать, что могу заплатить ему гораздо больше, чем Массива.
      – У меня другие сведения. Подозреваю, что дело связано с возможным назначением Альбина на пост правителя Африки. Вас задерживают в Риме, а Альбин тем временем отправляется в Африку с небольшой армией. Там он совершает маленький бросок к Сирте, и – да здравствует Массива, царь нумидийский. Вероятно, будущий царь не поскупится и даст Альбину все, что тот пожелает.
      – Мне нужно вернуться! – на глазах Югурты выступили слезы.
      – Я знаю! Но как?
      – Как думаешь, есть ли у меня шанс склонить Альбина на свою сторону? Деньги у меня есть, можно и еще собрать…
      Бомилкар покачал головой:
      – Новый консул не питает к вам добрых чувств. В прошлом месяце вы не распорядились послать ему подарок ко дню рождения, а Массива случая не упустил. Он отправлял ему дары и на день рождения, и по случаю избрания его в консулы.
      – Это все мои советники, проклятье на их головы! Решили, что раз я забыл, не напоминаю, не надо и пошевеливаться… Неужели память стала мне изменять?
      Бомилкар улыбнулся:
      – Да что вы!
      – Массива… Думаешь, я забыл о нем?! Просто полагал, что он в Сирии с Птоломеем Апионом. А вдруг известие твое – просто розыгрыш, дурная шутка? Кто рассказал тебе об этом?
      – Сам Метелл. Он сейчас чутко ко всему прислушивается, ко всем приглядывается – собирался попасть в консулы на будущий год. Если хочешь знать, он ни словом не обмолвился, что сделал Альбин или собирается сделать. Но ты знаешь Метелла – один из достойнейших римлян, честных и неподкупных. Ему вовсе не по душе, что цари вынуждены топтаться у порога Рима, не смея войти.
      – Метелл может позволить себе быть добродетельным и чистым. Разве он не богат, как Крез? Римляне разделили между собой Азию и Испанию, но Нумидию разделить не посмеют. Не сделает этого и Спурий Постумий Альбин – пока я жив и могу бороться! – Царь выпрямился в своем кресле. – Массива точно в Риме?
      – Так говорит Метелл.
      – Будем ждать, пока не выясним, кто из консулов собирается стать правителем Африки, а кто – Македонии.
      Бомилкар недоверчиво хмыкнул.
      – Только не говорите, что вы поверили во все эти россказни!
      – Никогда не знаешь, чего можно ожидать от римлян. Может быть уже все решено. А может они нарочно распускают слухи, чтобы поиздеваться над нами. Поэтому я буду ждать, Бомилкар. Узнаю результаты голосования – решу, что делать, – и он снова развернул кресло и углубился в созерцание непроглядной дождевой пелены.

      В старом доме в Арпинуме росли трое детей: Гай Марий, его сестра Мария и младший брат Марк Марий. Все предполагали – и не без оснований – что они займут значительное место в жизни этого города и края, но никому и в голову не приходило, чтобы кто-нибудь из них пошел по стопам отца. Семья их принадлежала к разряду сельского нобилитета, роду Мариев, одному из самых уважаемых в том краю. Немыслимым казалось, чтобы уроженец Арпинума вошел в Сенат; конечно, все знали о цензоре Катоне, который тоже вырос в провинции, но тот был родом из Тускулума, что всего в пятнадцати милях от стен Сервия. Землевладельцы окраинного Арпинума и не мечтали видеть сыновей сенаторами.
      Дело было не в деньгах – в них-то недостатка не ощущалось; род Мариев считался одним из богатейших. Арпинум слыл весьма обширным краем, поделенным между тремя семьями: Мариями, Гратидиями и Туллиями Цикронами. Если кто-нибудь желал породниться с ними, должен был отправиться в Путеоли, где жила семья Граниев; Грании были морскими купцами, но вышли тоже из Арпинума.
      Невеста Гая Мария была просватана за него еще в детстве. Она терпеливо ждала достижения совершеннолетия в доме Граниев в Путеоли. Однако, когда Гай Марий созрел для любви, предметом его страсти оказалась не женщина. И не мужчина. Армия стала его любовью. В день своего семнадцатилетия он был включен в состав консульского легиона. Долго ему пришлось ждать боевого крещения: войн не подворачивалось. Но и в мирное время он сумел дослужиться до чина младшего офицера, а в двадцать три года, перед боевыми действиями в Нумантии, вошел в свиту Сципиона Эмилиана.
      Ему не потребовалось много времени, чтобы освоиться и подружиться с Публием Рутилием Руфом и нумидийским царевичем Югуртой: были они ровесниками, были они равно ценимы Сципионом, который называл их Троицей Страшных. Ни один из друзей не входил в высшие круги Рима: Югурта – из-за того, что был иноземцем, Публий Рутилий Руфа – из-за бедности своей семьи, а Гай Марий – из-за того, что слыл деревенщиной. Впрочем в то время это их не расстраивало: зачем политическая карьера тем, кто влюблен в военный строй?
      Однако вскоре Гай Марий стал выделяться среди товарищей: он был рожден воином, но не простым – в нем обнаружились задатки полководца.
      – Он точно знает, что и как делать, – не раз говаривал Сципион Эмилиан, каждый раз тяжело вздыхая при этом, – вероятно, немного завидуя чужому дару. Не то, чтобы сам Сципион был плохим полководцем, но с раннего детства он слышал разговоры военачальников, собиравшихся на обед в их доме, и поэтому знал себе точную цену. Великий талант стратега не подкреплялся в нем организаторскими способностями. Он предпочитал сражаться, глядя на карты. Легионы еще не вступали в первый бой, а он уже полагал, что победа обеспечена мудрым планом кампании. Там, где все до тонкостей продумал военачальник, солдатам делать уже нечего. Так что и руководить ими ни к чему.
      Гай Марий же чувствовал себя на поле боя, во главе солдат естественно, как рыба в воде. В свои семнадцать он все еще оставался мальчишкой небольшого роста, худеньким и изнеженным. Любимец матери, он был почему-то втайне презираем отцом. Но с тех пор, как надел первую свою пару военных сандалий и латы из гладких бронзовых пластин поверх кожаных доспехов, начал расти прямо на глазах – и телом, и духом. И вскоре сделался истинным воином и полководцем, превосходя окружающих мощью, отвагой и независимостью. Изменилось и отношение к нему в семье: теперь мать не принимала сына таким, каким он стал, зато отец впервые проникся к нему с уважением.
      Сам же Гай Марий считал, что нет счастья выше, чем ощущать себя одной из шестеренок прекрасно отлаженной и грозной военной машины. Ни поражения, ни тяготы учений, ни близкое дыхание смерти не заглушали в нем восторженности. Что ему приказывают, его не заботило: дело солдата – повиноваться.
      В Нумантии он впервые встретил семнадцатилетнего новичка, который, прибыв из Рима, тут же присоединился к свите Сципиона Эмилиана. То был Квинт Цецилий Метелл, младший брат знаменитого Цецилия Метелла, который после военных действий против племен, населявших Далматийские горы, получил имя Далматийский и выдвинулся на пост Верховного Жреца.
      Юный Метелл относился к типичным представителям своего рода: флегматичный, без блеска в глазах, без стремлений; однако, самоуверенности ему было не занимать. Дружеские отношения со многими выходцами из этого класса не позволили Сципиону Эмилиану вовремя поставить мальчишку на место, и семнадцатилетний всезнайка вскоре почти сел ему на шею. Тогда Сципион Эмилиан отдал его в науку своей знаменитой Троице – Югурте, Рутилию Руфу и Гаю Марию. Они и сами были почти еще мальчишками, потому и не ведали жалость; им пришлось не по вкусу, когда в их тесный дружеский круг втолкнули какого-то юнца, да еще столь самоуверенного и самовлюбленного. Вот и стали отыгрываться на молодом Метелле не жестоко, но грубо.
      Пока Нумантия сопротивлялась и у Сципиона Эмилиана хватало своих хлопот, Метелл сносил свой жребий покорно. Однако, Нумантия пала. И, возликовав, вся армия, от старших командиров до последнего солдата, позволила себе расслабиться. Легионы храбро атаковали винные погреба. Вина захотел и Квинт Цецилий Метелл – тем более, что ему исполнилось в тот день восемнадцать. Троица Страшных же задумала выставить его на посмешище, напоив допьяна.
      Метелл, утопив в вине не только флегматичность, но и рассудительность, расшумелся:
      – Вы – вы глупцы! Что вы думаете о себе? Кто вы такие? Ну-ка, скажите мне! Ты, Югурта, просто грязный дикарь. Как смел одеть ты сандалии римлянина?! А ты, Рутилий? Ты просто выскочка, везунчик! Что же до тебя, Гай Марий, – тебе и высовываться не стоило из своей деревни. Как вы посмели?! Хватило же наглости! Не знаете, что ли, кто я? Знаете ли, невежды, о моей семье? Я – Цецилий Метелл; наш род правил в Этрурии еще до того, как начал строиться Рим. Долго же вы надо мной издевались; я терпел, но хватит!
      Югурта, Рутилий Руф и Гай Марий вовсю потешались над пьяным мальчишкой, моргающим как сова при свете дня. Затем Публий Рутилий Руф, в ком острый ум состязался с военной сноровкой, встал на упавшего спьяну Метелла, балансируя искусно.
      – Хватит толдычить одно и то же, Квинт Цецилий, – сказал, улыбаясь, Руф. – Знаем прекрасно: беда твоя в том, что герб ваш – толстый большой свиной пятачок, а не царский венец, о повелитель этрусков! Иди и умойся, царь помоек! Выблюй кашу, что у тебя во рту, и попробуй еще раз растолковать нам свое родословие. Может тогда мы не будем смеяться!
      Метелл поднялся и пьян, и разгневан он был, чтобы послушаться совета, особенно после того, как увидел ухмылки на лицах.
      – Рутилий! Твое имя вообще недостойно, чтобы звучать в Сенате. Ничтожество! Крестьянин!
      – Потише, потише, – мягко осадил его Рутилий Руф. – Познаний в этрусском мне хватит вполне, чтобы перевести твое имя, Метелл.
      Сев, как на валун, на юнца, упавшего снова, он посмотрел на Югурту и Гая Мария:
      – «Раб, освобожденный из милости» – вот что значит твое имя.
      Это уже было слишком. Юный Метелл вцепился в Рутилия Руфа. Тот, гремя латами, тоже плюхнулся в зловонную жижу. Оба покатились по грязи, молотя друг друга – без всякого, однако, вреда. Югурта и Гай Марий нашли развлечение довольно забавным и бросились в общую кучу. Заливаясь смехом, сидели они в луже, перемазавшись, как свиньи. Наконец им надоело сидеть на Метелле и насмехаться над его попытками встать. Освобожденный, он вскочил и, отбежав немного, завопил:
      – Вы заплатите за это!
      – Не задирай пятачок! – ответствовал Югурта, корчась от нового приступа смеха.
      «Однако, – думал Гай Марий, моясь и насухо вытираясь жестким полотенцем, – колесо вращается и будет вращаться по своему кругу, независимо от того, что мы делаем. Ненависть, что звучала в голосе потомка одного из знатнейших родов, была по-своему справедлива. Кто мы были на самом-то деле? Один – иноземец, другой – вознесся на волне военной удачи, а я – потомок италийцев, не имевших ничего общего с великими эллинами. В Риме всякому сверчку полагается свой шесток».
      Югурта стал признанным царем Нумидии, сразу попав в разряд царей-клиентов с четко очерченным кругом возможностей. Заслужив в свое время неприкрытую и упорную ненависть со стороны Метеллов, он живет теперь за городскими стенами без права войти в Рим, непрестанно борясь с претендентами на свой трон и стремясь купить то, что мог бы добыть своими способностями без труда.
      Милый Публий Рутилий Руф, любимый ученик Панеция, философа, которого так чтят в кругу Сципиона, – писатель, воин, мудрец, политик широчайшего масштаба, – был лишен возможности стать консулом в тот год, когда Марий безрезультатно пытался стать претором. Дело было не в предках его, не в друзьях, а в том, что его ненавидели Метеллы, а значит к нему – как и к Югурте – был враждебно настроен Марк Эмилий Скавр, близкий родственник Метеллов.
      Что же касается самого Гая Мария, то характеристика, данная ему Квинтом Цецилием Метеллом, стала серьезным препятствием для его восхождения по политической лестнице. А все ж он пытался. Пытался, поскольку Сципион Эмилиан /как большинство истинных патрициев, он не был снобом/, считал, что Гай Марий должен попробовать, ибо достоин большего, чем участь провинциального землевладельца. Не получив же хотя бы пост претора, он никогда не сможет водить в походы римские легионы.
      Поэтому Марий выставил свою кандидатуру на выборах солдатских трибунов – здесь было нетрудно добиться успеха. Затем его выбрали квестором, и цензор ввел его, не патриция, в Сенат. Как поразилась семья Мария. Мало-помалу Гай приобретал солидный вес. Смешно, но именно Цецилий Метелл помог ему стать трибуном плебеев в тревожное время после смерти Гая Гракха. Правда, Марий не смог стать трибуном в первый же год – клан Метеллов играл с его судьбой, как кошка с мышкой. Но мышка вдруг показала зубки – Гай Марий добился сохранения свободы Плебейского собрания, страдавшего от чрезмерного контроля со стороны Сената. Луций Цецилий Метелл Долматийский попытался провести закон, оставлявший Плебейскому собранию право исключительно сочинять законы, но Гай Марий наложил вето. И ничто не смогло сломить упорство, с каким он отстаивал свое решение.
      Однако несладко пришлось и ему. После срока на посту плебейского трибуна Гай Марий попытался пройти в один из плебейских эдильных магистратов, но встретил яростное сопротивление Метеллов. Крахом окончилась и его попытка стать претором. Метеллы, предводительствуемые Далматийским, прибегли к наиболее распространенному способу борьбы – клевете. И импотент-то он, и маленьких мальчиков развращает, и ест экскременты, и является членом тайных обществ Бахуса и орфиков, и взятки берет, и спит с сестрой и матерью. Самый же сильный их довод был такой: Гай Марий – не римлянин, а деревенщина италийская. У Рима, мол, хватит достойных сыновей, и ни к чему ему разные там Марии. Этот довод и предрешил исход борьбы.
      Плохую службу сослужили ему и слухи, что он – невежда, коли не имеет ничего общего с эллинами. Вообще-то, Гай Марий неплохо владел греческим языком. Однако, учителями его оказались азиатские греки, говорившие с акцентом. В глазах римлян не владеть греческим вовсе или говорить на азиатском его варианте – все едино. Только тот, кто знал греческий, считался человеком образованным и культурным.
      Тем не менее, Гай Марий добился поста претора. Но потом довелось ему пережить дикое обвинение в подкупе, которое бросили ему после выборов. Подкуп! Как будто у него было чем подкупать выборщиков! Просто многие знали, чего он стоит, или слышали о нем от тех, кто хорошо знал его. В Риме всегда благосклонно относились к доблестным солдатам, что и помогло Гаю Марию сохранить звание претора.
      Сенат направил его править Дальней Испанией – лишь бы держать его подальше от Рима.
      Испанцы – особенно полудикие племена на западе Лузитании и на северо-западе Кантабриана – отличались особыми правилами и нормами ведения войн, которые никак не укладывались в обычную тактику римских легионов и расстраивали все планы римских военачальников. Они никогда не строились к бою, никогда не придерживались устоявшихся правил, гласивших, что лучше рискнуть всем ради единого мощного натиска и быстрой победы, чем втягиваться в расточительную и скучную затяжную кампанию. Испанцы же считали, что выгодно придерживаться именно такой тактики, и продолжали войну столько, сколько было нужно, чтобы вымотать врага. Таким образом, они постоянно находились в состоянии войны, не давая пришельцам укорениться и привить здесь чуждую культуру.
      Открытых сражений испанцы избегали, предпочитая засады, налеты, покушения на отдельных римлян, угоны коней и поджоги. Они появлялись то там, то здесь, иногда сразу в нескольких местах; не было у них ни военной формы, ни постоянных формирований. Налетят – и быстро отступают обратно в горы, где им знаком каждый камень, каждая тропка, каждая ложбинка. Если же римляне решались предпринять ответные действия и занимали какой-нибудь городок, население которого подозревалось в резне, местные жители тут же пронизывались такими уж безобидными, такими простодушными – ну прямо-таки покорные и терпеливые ослики.
      Сказочно богатая страна – Испания. Поэтому все и стремились овладеть ею. Коренные жители, иберийцы, смешивались на протяжении тысячелетий с кельтскими народами, понемногу просачивающимися через Пиренеи, а берберы, пересекая узкий пролив между Испанией и Африкой, добавили свои краски в палитру народов.
      Около тысячелетия назад из Тира и Сидона пришли фоэнисийцы, а с побережья Сирии – бериты. Затем появились греки, два столетия спустя – пунические племена из Карфагена, сами являвшиеся потомками сирийских фоэнисийцев. Испания, долгое время находившаяся в относительной изоляции, стала наполняться народами. Карфагеняне искали здесь месторождения металлов – золото, серебро, цинк, медь, железо. Горы полуострова изобиловали ими. Мир жаждал металлов: крепких топоров и символов богатства. Силу пунийцам давали испанские металлы. Даже олово поступало из Испании: на полуострове оно не встречалось, но его отовсюду свозили мореплаватели в испанский порт в Кантабрии, и испанские торговцы отправляли его на рынки Средиземноморья.
      Мореходы-карфагеняне владели также Сицилией, Сардинией и Корсикой; значит рано или поздно им пришлось бы столкнуться с Римом. Так и случилось 150 лет спустя. Три войны – занявшие, в общей сложности, около века – разрушили Карфаген, и Рим завладел всеми его землями, включая испанские копи.
      Римляне почти сразу же поняли, что Испанией лучше всего управлять, разделив ее на две части, Ближнюю Испанию: Гишпанию Цитериор, – и Дальнюю: Гишпанию Ультериор. Правитель Дальней контролировал юг и запад страны, сидя в плодородной долине Бэтиса, где стоял старый, хорошо укрепленный город фоэнисийцев – Гадес. Правитель Ближней управлял северной и восточной частями полуострова. Его поселили на прибрежной равнине напротив Балеарских островов. Земли на крайнем западе – Лузитания – и на северо-западе – Кантабрия – оставались ничьими.
      Несмотря на убедительный пример, показанный Сципионом Эмилианом, испанские племена продолжали сопротивляться своим излюбленным способом. Так обстояли дела в этой очень неспокойной, но слишком соблазнительной, чтобы ее оставить, провинции, куда был направлен Гай Марий. Первое, что он решил – бороться с местными по их же способу. И получилось. Он смог раздвинуть границы, присовокупив к своим землям Лузитанию и большую горную цепь, с которой стекали Бэтис, Анас и Тагус.
      По мере того, как границы Рима раздвигались за счет новых провинций, римляне получали контроль над все новыми богатыми месторождениями серебра, меди, железа. Естественно, что правитель провинции – тот, который устанавливал новые рубежи именем Рима и во славу его, – был в числе первых, кто богател за счет приобретений. Казначейство имело свою долю и получало налоги, однако предпочитало, чтобы разработки находились в руках отдельных лиц, которые выжмут все соки из доставшегося им владения.
      Гай Марий разбогател. Каждое новое месторождение так или иначе оставалось в его ведении, это помогло ему добиться прочного положения и среди торговцев: он установил контакты со многими солидными компаниями, занятыми в разных сферах – от торговли зерном до организации общественных работ; он стал широко известен и за пределами Рима, и в самом Риме.
      Из Испании он вернулся, «провозглашенный своей армией императором», и имел право просить у Сената разрешения провести триумф. Человеку, сделавшему значительный вклад в государственный бюджет, Сенат отказать не мог. И Гай Марий проехал на древней торжественной колеснице по традиционному пути триумфальных шествий; как символы его побед впереди колесницы несли щиты с картами его победоносных походов и причудливые костюмы покоренных племен. Марий полагал, что теперь-то наверняка станет консулом. Он, Гай Марий из Арпинума, презренный италийский селянин, будет избран на пост консула в самом великом городе мира. А потом отправится в Испанию и окончательно ее подчинит, превратив в мирную колонию. Однако прошло уже пять лет с того дня, когда он вернулся в Рим. Пять лет! Метеллы одолели его: никогда не стать Марию консулом…
      – Подай мне одежду, – велел Марий слуге, замершему в ожидании. Многие из тех, кто занимает такое же положение, как Гай Марий, разлеглись бы на мраморном краю бассейна, а рабы мыли бы их и делали массажи, однако Гай Марий предпочитал обслуживать себя сам. В свои сорок семь он выглядел как мужчина, только что вступивший в пору зрелости и силы. Он по праву мог гордиться своим телом. В свободные дни он непременно упражнял мышцы: гири, заплывы на Тибре, затем – бегом назад, по периметру кампуса Марция до дома на склоне Капитолийского холма. Его волосы уже, правда, начали на макушке редеть, однако и того, что оставалось, вполне хватало на приличную прическу. Красавцем он никогда и не слыл. Тут ему с Гаем Юлием Цезарем не равняться.
      Интересно, почему он так заботится о прическе и платье? Из-за того, что приглашен на скромный семейный обед к какому-то заурядному сенатору, который не избирался даже на пост эдила, не то что претора? Однако он, Гай Марий, оделся в китайский шелк. Куплена ткань была несколько лет назад, когда Марий еще мечтал о бесчисленных ужинах, на которых будет присутствовать как почетный гость, едва получит место консула, и потом, еще годы и годы, пока помнят и чтят консула бывшего.
      Конечно, обед у Цезаря – совсем не то. Однако и ради такого случая Гай Марий решил отложить строгую белую тогу и тунику с пурпурною полосой и одеть роскошную тунику из китайского шелка, богато расшитую пурпуром и золотом. К счастью, нигде в Риме не записано, что человеку запрещается носить то, что он хочет, сколь бы вызывающ и дорог не был его костюм.
      Существовал лишь закон Лициния, регулировавший число блюд из редких, а потому очень дорогих, продуктов, об одежде не говоривший ничего; да и этот закон не рассматривался всерьез. Впрочем, вряд ли на столе Гая Юлия Цезаря окажутся какие-нибудь деликатесы вроде устриц.
      В походах Гай Марий никогда не вспоминал о жене. Помнил ли он вообще, что женат? Женился он в том юном возрасте, когда еще не возникает проблем с полом. И позже близости он желал лишь изредка, при случайной встрече с какой-нибудь привлекательной женщиной. Не так уж много было их в его суровой жизни. Время от времени он удовлетворял чисто физическую потребность с доступной девицей, служанкой или пленницей.
      А Грания, его жена? На нее он не обращал внимания, даже сидя рядом, даже когда напоминала ему, что не худо бы им чаще ложиться вместе, поскольку она хочет иметь ребенка. Однако ночи с Гранией напоминали ему блуждание в тумане: нечто бесформенное и бесплотное, нечто влажное, но холодное, скользкое снаружи, но вязкое внутри… Бр-р-р! Когда он вернулся из Испании, у супруги уже начался климакс, и если Гай Марий открывал в ее присутствии рот, то только для того, чтобы зевнуть в ответ на ее просьбы.
      Он не жалел Гранию, не пытался даже попробовать понять ее чувства и переживания. Старая драная курица, она и смолоду-то не блистала красой. Что делала она все дни – и ночи – его отсутствия, он не знал, да и не задумывался. За честь свою он не беспокоился, Грания, ведущая двойную жизнь, охваченная порочной страстью? Скажи ему кто, что это возможно, – расхохотался бы только до слез. И был бы совершенно прав. Ее целомудрие и непорочность нагоняли порой скуку. Даже Цецилия Метелла /баба распутная, сестра того самого Метелла-Свинячего Пятачка, жена Луция Лициния Лукулла/ была и то притягательней Грании из Путеоли.
      Серебряные рудники Гая Мария позволили ему купить дом на Капитолийском холме прямо у кампуса Марция со стороны стен Сервия. Это место считалось одним из самых модных в Риме и дорогих; его медные рудники принесли ему цветной мрамор, которым были отделаны колонны, перегородки, полы; доходы с железных копей привлекли лучшего римского живописца, покрывшего стены дома сценами охоты, видами садов и пейзажами. Дружба с крупными торговцами окупилась скульптурами и гермами, изумительными резными столиками из древесины цитрусовых на подставках из слоновой кости, инкрустированных золотом, столь же богато отделанными ложами и креслами, искусно расшитыми занавесями, литыми бронзовыми дверями. Сам Химеттий планировал просторный перистиль с садом, особое внимание обращая на гамму запахов и расцветок. Знаменитый Долихус соорудил в центре его бассейн с фонтанами, рыбами, лилиями, лотосами и великолепными изваяниями тритонов, нереид, нимф, дельфинов и морских змей.
      Однако все это, откровенно говоря, мало нужно было самому Гаю Марию: всего лишь дань общественному мнению и вызов завистникам. Спал он все равно на походной койке в самой маленькой комнатенке, где по стенам висели его меч, щит и походный плащ, а единственный цвет, доставлявший ему удовольствие – цвет вылинявшего и затертого знамени, которое любимый его легион вручил ему после завершения войны в Испании. Там, на войне, была его жизнь! Если что и ценил он в преторстве или консульстве – так это возможность командовать армиями, и у консулов возможностей к тому неизмеримо больше! Но консулом ему не стать никогда. Не станут они голосовать за такого, как он, сколь бы он ни был богат.
      День был лучше вчерашнего: так же моросил нудный дождь, и сырость проникала во все уголки. В такие дни Гая Марий, наплевав на условности, заставлявшие богатого одеваться богато, напяливал старый сагум – толстый, непромокаемый солдатский плащ, который спасал его от пронизывающих ветров Альп и бесконечных ливней Элира. То, что нужно солдату! Он с наслаждением вдыхал запах дубленой шкуры и нечистой шерсти, запахом походной жизни – как голодный вдыхает запах горячего хлеба у стен пекарни.
      – Добро пожаловать, – приветствовал Мария Цезарь, встречая его у дверей и сам принимая у гостя сагум. И не передал его тут же ожидавшему рядом рабу, не испугался, что запах солдатчины впитается в кожу аристократа, а уважительно пощупал толстую шкуру.
      – Мне чувствуется, этот плащ прошел через несколько войн, – отметил он, будто не замечая претенциозного одеяния гостя.
      – Другого у меня не водилось, – ответил человек в тончайших шелках, расцвеченных золотом и пурпуром.
      – Лигурийский?
      – Да. Отец подарил его мне, когда мне стукнуло семнадцать и я начал служить.
      Гай Марий пошел за хозяином в столовую. Куда этому небольшому, очень скромному жилищу до дома, построенного Марием!
      – Когда я стал командиром, – продолжал он на ходу, – и пришла моя очередь снабжать и обеспечивать легионы, я позаботился, чтобы такие же были у всех. Если не заботиться о здоровье людей, кости их начинает ломить от сырости. Они чихают да кашляют. Что за вояка – весь в соплях?
      Еще одна мысль пришла ему в голову, и он добавил поспешно:
      – Конечно, цену я не заломил. Для каждого уважающего себя командира главная прибыль – победа его легионов.
      – Вы достойны этого звания, насколько мне известно, – Цезарь сел на конец среднего ложа с левой стороны, показывая, что гость должен сесть справа на место почетного гостя.
      Слуги помогли им разуться. Оба прилегли, устраиваясь поудобнее; вскоре принесли вино и пришел виночерпий.
      – Сейчас подойдут мои сыновья, а супруга с дочерьми присоединятся сразу перед обедом, – Цезарь протянул руку за кубком, жестом остановив виночерпия. – Надеюсь, Гай Марий, вы не посчитаете меня скрягой, дрожащим над запасами своего вина, если я предложу вам пить его так, как это делаю я, – разбавляя водой? У меня есть уважительная причина, которую я не могу пока Вам раскрыть. Пока… Единственное объяснение, которое я могу вам предложить: мы оба должны сохранить ясный ум. Да и женщинам может не понравиться, что их мужчины пьют неразбавленное вино.
      – Я до вина не падок, – сказал Марий, остановив виночерпия, едва начавшего наполнять его кубок, чтобы оставил место для воды. – Когда человека приглашают к столу уважаемые люди, язык ему понадобится для разговоров, а не для того, чтобы лакать вино.
      – Хорошо сказано.
      – Однако вы меня заинтриговали!
      – Терпение – со временем узнаете.
      Наступила тишина. Оба потягивали из кубков вино. Они знали друг друга только по Сенату, где обменивались обычными кивками, поэтому беседа поначалу не клеилась. Тем более, что хозяин предложил отказаться от чудодейственной силы вина, развязывающего языки.
      Цезарь поставил кубок и откашлялся:
      – Я понял, Гай Марий, что Вы не слишком довольны нынешним составом магистратов.
      – О боги, нет! Не более, чем вы.
      – Выбор дурной, без сомнения. Иногда кажется – нам повезло, что магистраты действуют лишь в течение года. Это оставляет надежду увидеть на важном посту достойного человека. Такого, для которого этот срок можно бы и увеличить.
      – Да, но люди есть люди. Как можем судить мы, хорош ли человек и насколько? Кто это определит? Он сам? Сенат? Народное собрание? Всадники? Выборники – неподкупные и достойные граждане?
      Цезарь рассмеялся:
      – Полагаю, Гай Гракх был человеком достойным. Когда он шел на второй срок плебейского трибуна, я поддерживал его от всего сердца. И его третью попытку тоже. Не то, чтобы моя поддержка могла бы много стоить, но… Я все-таки патриций.
      – Это тоже немало. Если в Риме появляется достойный человек, его все равно могут оттеснить. Почему? Потому что печется он больше о Риме, чем о своем состоянии.
      – Думаю, не только в Риме это случается, – Цезарь посмотрел на Гая Мария, высоко подняв красиво изогнутые брови. – Люди есть люди, и нет разницы между римлянами, греками, карфагенянами, сирийцами. Во всяком случае, там, где замешаны зависть и жадность. Единственный способ сохранить себя и сделать то, что считаешь нужным, – накопить сил и добиться положения верховного правителя, царя. Конечно, этот титул может именоваться иначе…
      – Рим никогда не смирится с таким правлением!
      – Так было лишь последние пятьсот лет. А ведь прежде Римом правили цари. Смешно, не правда ли? Во всем мире предпочитают безраздельное правление – кроме римлян и греков.
      Марий вздохнул:
      – Это потому, что в Риме и в Греции всякий считает сам себя царем. Рим так и не стал истинной демократией, хоть и изгнал царей.
      – Ну уж нет! Истинная демократия – выдумка греческих философов; прекрасная, но недоступная мечта. Взгляните на путаницу, в которой увязли греки, – этого ли мы хотим для римлян? Рим – это форма правления меньшинства над большинством. Правления знатных фамилий.
      – И выскочек, – добавил Гай Марий, в котором видели выскочку.
      – И пришлых, – согласился Цезарь.
      В этот момент в столовую вошли сыновья Цезаря. Вошли, как подобает молодым людям: решительно, но с почтением, и остановились.
      Сексту Юлию Цезарю, старшему сыну, было двадцать пять – высокий, с темно-рыжими волосами и серыми глазами юноша, у которого опытный глаз Гая Мария подметил лишь один недостаток – синие тени усталости под глазами; он был на редкость молчалив, что тоже казалось странным в его годы.
      Гаю Юлию Цезарю Младшему исполнилось двадцать два; он был крепче брата и выше ростом; золотые кудри придавали света большим голубым глазам. «Очень умен, хотя не выделяется ни силой, ни характером», – решил Гай Марий.
      Рядом они смотрелись очень мило – два истинных римлянина, сразу чувствуется порода; дети сенатора и будущие сенаторы.
      – Вы можете гордиться своими сыновьями, Гай Юлий, – проговорил Гай Марий, когда юноши заняли места на ложе по правую руку от отца. Для возможных гостей /или в некоторых скандально известных своим новомыслием домах – для женщин/ предназначалось ложе слева от Мария.
      – Да, я тоже так думаю, – глаза Цезаря светились гордостью и любовью. Затем он опять повернулся к Гаю Марию с явным любопытством. – У вас ведь нет сыновей?
      – Нет.
      – Но вы женаты?
      – Считается, что женат, – рассмеялся Гай Марий. – Увы, все военные похожи друг на друга: по-настоящему обручены мы лишь с ратными победами.
      – Да, пожалуй, – и Цезарь сменил тему.
      Предобеденная беседа текла плавно и неторопливо, огибая опасные рифы. В этом доме уважали чужое мнение, для всякого находили доброе слово, без двусмысленных намеков. Каковы же женщины дома Цезарей? Марий знал, что за воспитанием детей в Риме во многом стояли именно женщины. Распутная или застенчивая, глупая или умная – любая римлянка умеет заставить считаться с собой.
      А вот и женщины – Марция и две Юлии. Невероятно! Все три – восхитительны! Слуги принесли и поставили для них кресла в центре зала, по ту сторону столов, за которыми возлежали мужчины. Марция села напротив супруга, Юлия – напротив Гая Мария, а Юлилла – перед братьями. Едва заметив, что родители отвлеклись на секунду, она тут же показала братьям язык, не смущаясь присутствием гостя.
      Несмотря на отсутствие деликатесов и разбавленное вино, обед оказался превосходным – и блюда, и обслуживание: своевременное, но ненавязчивое. Еда была безыскусностью, но приготовлена безукоризненно. Именно такая простота застолий была воину Марию по душе.
      Жареная птица с хлебом, луком и зеленой фасолью, два вида оливок, свежий мясной рулет, булочки с запеченными в них сочнейшими яблоками, превосходные домашние колбаски под чесночным соусом, разбавленным медом, салаты из латука, огурцов, шалота и сельдерея /каждый – под особым масляно-винным соусом/, дымящееся блюдо из брокколи, тыквы и цветной капусты, украшенное печеными каштанами. Отдельно подавался перец, светлое оливковое масло первого отжима и соль. Завершали обед небольшие пирожки с фруктовой начинкой, посыпанные зернышками сезама и политые медом, и пирожные со взбитыми сливками; отдельно был подан сыр двух сортов.
      – Арпинумский! – оживился Гай Марий, попробовав один из них, и лицо его, кажется, помолодело. – Этот сорт я знаю хорошо – его делал мой отец. Из молока двухлетней овцы, которая паслась недельку на заливных лугах, где растут особые травки.
      – Как мило, – проговорила Марция без малейшего оттенка превосходства. – Мне всегда нравился этот сорт сыра, но теперь я буду относиться к нему по-особому. Сыр, сделанный Гаем Марием – ведь вашего отца тоже зовут Гаи Марий? – из Арпинума!
      После завершающего блюда женщины поднялись и покинули зал; за обедом они только ели и не пили ничего крепче воды.
      Поднимаясь, Юлия улыбнулась Гаю Марию – с нескрываемой симпатией, как ему показалось; она поддерживала вежливый разговор, когда к ней обращались, но ни разу не попыталась присоединиться к беседе отца с гостем. Тем не менее она не сидела со скучающим видом, а внимательно прислушивалась к разговору мужчин с интересом и пониманием. Этой красивой и спокойной девушке, казалось, сама судьба обещала нечто большее, чем обычный удел матери семейства.
      По сравнению с нею младшая, очаровательная Юлилла, – маленькая разбойница, да и только, сущее наказание для семьи! Она точно знала – и пользовалась этим – как заставить родных смириться с ее выходками. Но что-то в ней встревожило Мария; опытный наставник, он умел понимать с первого взгляда не только юношей, но и девушек. Он внимательно изучал Юлиллу за обедом: что-то в ней было не так. Не то чтобы недостаток ума или образованности… Она действительно была менее начитанна, чем старшая сестра или братья, но значения этому не придавала. И необыкновенное тщеславие, хотя о внешности своей она явно была мнения высокого… Но что тогда? Гай Марий пожал плечами и решил о Юлилле не думать: в конце концов, не его это дело.
      Сыновья Гая Юлия Цезаря задержались еще на несколько минут, а затем также попрощались и вышли. Наступил вечер: клепендры начали отсчитывать часы ночные каждый – в два дневных длиною. По календарю шла середина зимы – все даты каждый год высчитывались Верховным Жрецом, Луцием Цецилием Метеллом Далматийским, поскольку он считал, что так следует делать. Да стоило ли справляться о числах или названиях месяцев, которые вывешивались на Форуме, если человек вполне мог и сам определить время – по своим ощущениям.
      Когда слуги зажгли лампы, Марий заметил, что масло в них – самое лучшее и фитили не из пакли, а из шерстяных нитей.
      – Я люблю читать, – Цезарь перехватил его взгляд, как и вчера на Капитолии, угадав ход мыслей Мария. – Не потому, что уже плохо сплю по ночам. Просто несколько лет назад, когда дети подросли и стали принимать участие в семейных советах, мы решили, что каждый из нас выберет себе занятие, развлечение. Марция выбрала кухню, но поскольку это касалось непосредственно всех нас. Сверх того, решили, что выпишем для нее из Патавиума новый ткацкий станок и будем обеспечивать пряжей, какой она захочет, даже если это дороговато. Секст заявил, что будет ездить в воинские лагеря за Путеоли, – тень прошла по лицу Цезаря, и он глубоко вздохнул. – Есть несколько наследственных, характерных черт у рода Юлиев Цезарей. Самая знаменитая – уверенность в том, что каждая женщина из нашего рода обладает способностью осчастливить своего мужа. Это пошло от преданий о нашем происхождении: сама-де Венера одарила этим свойством наших женщин. Хотя я никогда не слышал о том, что Венера сделала счастливым кого-нибудь из смертных. И даже самого Вулкана! Или Марса! Но миф все еще живет… Однако есть у нас и менее приятное наследство, хотя оно достается не всем. Из нынешнего поколения лишь Секст страдает от этой болезни – от астмы. Думаю, вы уже знаете сами: слышали его кашель, да и синеву вокруг его глаз заметили. Несколько раз Секст был уже на краю смерти…
      Так вот что было написано на лице Секста… Болен, бедняга… Это, без сомнения, мешает его карьере.
      – Да, я знаю, что такое астма. Отец говорил, что эта болезнь обостряется, если воздух вокруг наполнен пылью, как на току, надо держаться от животины подальше, особенно от лошадей и собак. А Секст бывает в воинских лагерях?!
      – Он считает, что это – его призвание, – снова вздохнул Цезарь.
      – Доскажите уж о том семейном совете, Гай Юлий, – увлекшись, вновь заговорил Гай Марий; такой свободы в общении не знали, наверное, и в Греции! Что за хитрая бестия этот Юлий Цезарь! Для посторонних наблюдателей – крайне сдержанный и строгий, не подступись, – украшение патрицианского рода. Для тех же, кто ближе допущен, – почти бунтарь, нарушитель римских традиций чинности порфироносных.
      – Секст выбрал лагеря у Путеоли, считая, что сернистый воздух полезен в его положении.
      – А ваш младший сын?
      – Гай сказал, что больше всего на свете он хочет, чтобы осуществилось одно его желание… Хотя вряд ли это желание можно было назвать занятием… Он попросил разрешения самому выбрать себе жену.
      – Боги! И вы позволили ему?
      – Конечно.
      – А если он, навроде непутевых мальчишек, попадется в сети проститутки или старухи-соблазнительницы?
      – Тогда он женится на ней. Разве не этого он желал? Однако не думаю, что Гай будет столь опрометчив. У него есть голова на плечах.
      – Вы, вероятно, еще используете для свадеб конфареацию?
      – Да.
      – О, боги!
      – Моя старшая дочь, Юлия, тоже отличается здравым смыслом и светлым умом, – продолжал Цезарь. – Она стала членом библиотеки Фанния. Я сам намеревался сделать так, но уступил, поскольку не так важно, кто будет членом, – главное быть. Малышка же Юлилла, к сожалению, начисто лишена мудрости. Она подобна яркой бабочке, которой не нужен ум. Такие, как она, – он мягко улыбнулся, – освещают нашу жизнь. Я бы, наверное, ненавидел этот мир, не будь он ими украшен. Мы проявили легкомыслие, заимев четверых детей, но, в искупление нашей вины, последней прилетела эта девочка…
      – Что же она попросила?
      – То, что мы и предполагали – сластей и нарядов.
      – А вы, лишенный членства в библиотеке?
      – Я пожелал обеспечить себя лучшим маслом и фитилями, а затем мы заключили с Юлией небольшую сделку: я пользуюсь книгами, которые она приносит, а она – моими светильниками.
      Марию все больше и больше нравился человек, ведущий такую простую и счастливую жизнь. Окруженный женой и детьми, он не упускал возможности развиваться сам и поощрять детей в их стремлении к индивидуальности. Он не ошибался, давая детям такую свободу.
      – Гай Юлий, благодарю за столь чудесный вечер. Но, кажется, настала минута, когда вы готовы раскрыть свой секрет. Какое же дело у вас ко мне?
      – Если не возражаете, я отошлю слуг? Вино мы сможем налить себе сами. Самое время немного расслабиться, чтобы не возникло чувство неловкости…
      Его щепетильность удивила Гая Мария, привыкшего к тому, что римлян не смущают взгляды рабов.
      Хозяева обычно неплохо относились к своим людям, но, казалось, считали, что раб – нечто неодушевленное, вещь, предмет обстановки, а посему любой приватный разговор могли вести при рабах, не обращая внимание на их присутствие. В Риме так было принято; Марий же с этим смириться не мог: его отец, как и Цезарь, твердо придерживался мнения, что при слугах откровенных бесед не должны вести.
      – Они слишком много болтают, – сказал Цезарь, когда они остались одни, – а соседи у меня очень любопытны и болтливы. Рим, конечно, город большой, но когда что-то доходит до ушей сплетников с Палатина, – превращается тут же в большую деревню! Марция рассказывала мне, что некоторые из наших знакомых просто платили своим слугам за молчание. Да и вообще… Слуги – тоже люди, со своими мыслями и чувствами, и не следует их искушать.
      – Вам, Гай Юлий, следовало бы стать консулом, а затем вас бы обязательно избрали цензором!
      – Согласен, Гай Марий, я этого достоин. Но у меня нет денег, чтобы получить место в высшем магистрате.
      – Деньги есть у меня. Это то, зачем вы меня пригласили?
      Цезарь недоуменно посмотрел на него.
      – Дорогой, Гай Марий, что вы! Мне уже под шестьдесят, и о карьере я больше не помышляю. Нет! Я думаю теперь лишь о своих сыновьях и об их сыновьях, когда они появятся на свет.
      Марий плеснул в свой опустевший кубок неразбавленного вина, выпил одним глотком и вновь посмотрел на Цезаря.
      – И ради этого сообщения я должен был весь вечер воздерживаться от нормального вина? Да и это ли мы пили вино?
      Цезарь улыбнулся:
      – Конечно, нет! Я не очень богат… Вино, которое мы разбавляли, – не высшей марки. Это же я берегу для особых случаев.
      – Тогда благодарствуйте, – Марий взглянул на Цезаря из-под нависших бровей. – Так что вы хотите, Гай Юлий?
      – Помощи. Вы – мне, а я – вам.
      Цезарь налил вина и себе, но пригубил едва.
      – Как вы можете мне помочь?
      – Очень просто. Сделаю членом моей семьи.
      – Что?
      – Предлагаю вам в жены ту из моих дочерей, какую вы предпочтете.
      – В жены?
      – Да, вы женитесь.
      – Ого! Вот это мысль! – теперь Марий увидел то, что кроется за этим предложением. Он сделал большой глоток фалернского и замолчал.
      – Любой воздаст вам должное, если вашей женой станет женщина из рода Юлиев. К счастью, детей у вас нет. Значит, вы можете позволить себе жениться на женщине молодой, которая могла бы родить вам сына. Это будет выглядеть вполне естественно, никто не станет удивляться или злословить. Если же вашей женой будет какая-нибудь Юлия, сын ваш сможет называть себя одним из потомков нашего рода – в их жилах потечет кровь благородных предков. Это возвысит и вас, Гай Марий. Всем придется воспринимать ваши требования и желания совсем не так, как сейчас, поскольку вокруг вашего имени возникнет ореол дигнитас, причем высшей пробы, вряд ли он окажется лишним в вашей карьере. У нас нет денег. Наше достояние – в нашем дигнитас. Род свой мы ведем от самой Венеры и ее внука Юла, сына Энея. Отблески величия нашего рода лягут и на ваши латы.
      Цезарь сделал еще глоток и вздохнул, улыбнувшись.
      – Уверяю вас, Гай Марий, я говорю истинную правду. Я, к несчастью, – не самый старший сын в нашей семье, но мы делаем восковые изображения на наших алтарях, и делаем это уже почти тысячу лет. Другое имя матери Ромула и Рема – Реи Сильвии – Юлия! Когда от ее брака с Марсом родились близнецы, именно мы положили начало Риму. Мы были царями Альба Лонга, самого великого города латинян, поскольку его основал наш предок Юл. Когда же Рим поглотил нашу столицу, мы перебрались в Рим и поднялись на самый верх римской иерархии, чтобы упрочить его славу. Несмотря на то, что Альба Лонга так и не была восстановлена, до сих пор жрец холма Альба избирается из Юлиев.
      Он не мог остановиться. Гай Марий ощутил сосущую боль и сглотнул ком, подступивший к горлу. Но ничего не сказал.
      – Обстоятельства складывались все менее благополучно для нас. Что поделаешь? У меня нет средств, чтобы войти в один из высших магистратов. Мое имя по-прежнему много значит у избирателей. Меня поддержали бы многие – и центурии, в которых голосуют при избрании консулов, и весь нобилитет.
      Перед Гаем Марием открывались такие перспективы, что он не в силах был оторвать взгляд от лица Цезаря. Они ведут свое происхождение от самой Венеры! Каждый необыкновенно красив! Светлые волосы и белая кожа – вот что всегда в цене. Дети любой Юлии, вероятно, тоже будут обладать этими достоинствами… и истинно римским носом! И никогда не сравнятся с ними светловолосые Помпеи из Пикенума. Цезари – истинные римляне, тогда как в Помпеях угадываются кельты.
      – Вы хотите быть консулом, – продолжил Цезарь. – Все знают об этом. Подвиги в Дальней Испании обеспечили вас множеством клиентов. Однако, молва, к сожалению, гласит, что Вы и сами – клиент, и, значит, ваши клиенты – клиенты вашего патрона.
      Гость оскалился, показав два ряда крупных белых зубов.
      – Это – клевета! Я – не клиент!
      – Я-то верю вам. Но ведь другие верят слухам. Люди не принимают, конечно, притязаний рода Геренниев, поскольку те – еще менее латиняне, нежели Марии из Арпинума. Но о своем патронстве над вами заявляют и Цецилии Метиллы. И им верят. По одной простой причине: ваша мать – из рода Фульциниев, а они – этруски. Марии владеют землями в Этрурии, которая сама традиционно – владение Цецилиев Метеллов.
      – Марии – или, если уж на то пошло, Фульцинии – никогда не были клиентами этого рода! – воскликнул все более раздражаясь, Гай Марий. – Они коварно подтасовывают факты, чтобы доказать свою ложь!
      – Без сомнения. Однако они терпеть не могут вас, вот и делают все, что в их силах. Люди думают, что лишь в силу глубоко личных причин вы, Гай Марий, насолили Метеллам, когда были плебейским трибуном.
      – Да, тут действительно замешан личный мотив! – вдруг рассмеялся Марий.
      – Расскажите мне.
      – Однажды в Нумантии мы выставили на посмешище младшего брата Метелла Далматийского – того, кто собирается стать в следующем году консулом, – заставив его вываляться в грязи. Нас было трое – и ни один не снискал потом в Риме успеха.
      – Кто же двое других?
      – Публий Рутилий Руф и царь Нумидии Югурта.
      – А-а! Загадка разгадана, – Цезарь сжал ладони со сплетенными пальцами и поджал губы. – Однако то, что вас считают клиентом – а это не делает чести никому – ложится пятном на ваше имя и на имя вашего рода, Гай Марий. Слишком сложно вам доказать свою правоту…
      – И что же можете предложить вы, Гай Юлий, чтобы остановить эти нелепые слухи?
      – Жениться на одной из моих дочерей. Если вы станете мужем моей дочери, это покажет всем вокруг, что я ни во что не ставлю все эти досужие толки. А если еще рассказать историю с грязью в Испании! Если Публий Рутилий Руф подтвердит сказанное вами! Тогда каждый поймет, почему так враждебны к вам Метеллы, – Цезарь улыбнулся. – Это было, наверно, очень смешно, когда представитель чванливой семьи оказался в положении свиньи, весь в грязи, да еще и не в римской.
      – Да, вы правы – мы смеялись до изнеможения. Есть ли еще что-нибудь?
      – Вы сами должны знать это, Гай Марий.
      – Клянусь, я даже не подозреваю, о чем может идти речь!
      – Считается, что вы торгуете. Марий застыл, ошеломленный.
      – Но – но разве я торгую как-то иначе, чем добрые три четверти остальных сенаторов? У меня ни с одной компанией нет отношений, которые заставляли бы меня пропихивать в Сенате решения им на выгоду. Я всего лишь вкладываю капитал! И кто-то смеет утверждать, что я торгую?!
      – Конечно, нет, дорогой Гай Марий! Никто так не думает. Намеков масса, хотя никто не говорит ничего конкретного. Но и намеки вредят. Те, кто не знает вас, постепенно приходят – или их подводят – к выводу, что семья ваша торгует уже много поколений, что сами вы возглавляете компании, устанавливаете цены, наживаетесь на поставках зерна.
      – Понятно, – губы Мария образовали жесткую складку, глаза сузились.
      – Лучше, чтобы вы знали об этом.
      – Я не делаю ничего такого, что не делали бы и Цецилии Метеллы. Даже меньше влезаю в дела торговцев, чем они!
      – Согласен. Но хочу дать вам несколько советов, Гай Марий. Гораздо выгоднее для вас избегать любых сделок, которые не связаны с землей или собственностью. Ваши шахты в Испании не вызовут кривотолков, это хорошее солидное дело. Но человеку из «новых» лучше держаться в стороне от торговых компаний. Только земля и недвижимость – это сенаторов не возмутит.
      – Значит, вы полагаете, что причастность к торговле – даже косвенная – тоже закрывает мне дорогу в общество римских ноблей?
      – Несомненно!
      Марий повел плечами, однако обижаться на столь явную несправедливость – пустая трата драгоценного времени и сил. Он снова задумался о том, что сулит ему новый брак.
      – Вы на самом деле считаете, что женитьба на одной из ваших дочерей поправит мою репутацию в глазах римлян?
      – Несомненно.
      – Юлия… Но почему я не могу выбрать себе жену из рода, скажем, Сульпициев или Клавдиев, или Эмилиев, или Корнелиев? Любая девушка из любой старой патрицианской семьи может дать мне то же самое, и даже больше! Я имею в виду – и древнее имя, и связи для успешного продвижения по политической лестнице.
      Улыбаясь, Цезарь покачал головой:
      – Вы меня провоцируете, Гай Марий. Лучше не стоит… Конечно, вы можете взять жену из одного из этих родов, однако каждый при этом будет уверен, что вы просто купили эту девушку. Цезари же никогда не продавали своих дочерей. Одно только известие о том, что вам разрешено жениться на какой-нибудь из Юлий даст всем понять, что вы достойны любой чести. Пятна на вашем имени исчезнут.
      Марий налил себе еще и вопросительно посмотрел на Цезаря:
      – Гай Юлий, а с чего это вы решили дать мне шанс?
      – По двум причинам. Первая, вероятно, покажется вам не слишком сентиментальной, Я хочу изменить бедственное положение, в которое попала моя семья из-за отсутствия денег. Но не хочу торговать дочерьми. Вы помните, я заметил вас вчера на церемонии посвящения. Это был знак свыше. Я не из тех, кто верит в предзнаменования. Но меня действительно будто осенило. Я почувствовал, что вы – тот, кто может спасти Рим, если дать вам возможность! Если не вы – Рим погибнет. Наверно, каждый римлянин склонен к суеверию. Древние фамилии – особенно. Это относится и ко мне. Я много думал после того дня.
      Разве не выполню я свой долг по отношению к предкам, подумалось мне, если дам Риму человека, в котором Рим столь нуждается?!
      – Я ощущал в себе нечто подобное, – внезапно глухо проговорил Марий, – когда отправлялся в Нумантию. И потом тоже, даже не раз.
      – И вы тоже! Значит, нас уже двое.
      – А вторая причина? Цезарь вздохнул:
      – Я уже достиг того возраста, когда мне никуда не деться от сознания того, что я никогда не смогу дать своим детям то, что должен дать отец, – я слишком стар! Они были окружены любовью и заботой, Они ни в чем особо не нуждались, хотя и не знали излишеств. Они получили достойное образование. Однако, все, что я имею, – это дом и около пятисот югеров земли на Альбанских холмах.
      Цезарь сел, скрестив ноги, и наклонился вперед.
      – У меня четверо детей, хотя и два ребенка – уже слишком много. Два сына и две дочери. То, что у меня есть, не может обеспечить карьеру моим сыновьям – они не будут иметь возможности стать даже рядовыми членами Сената, как я. Если я разделю свое имущество между сыновьями, ни один из них не получит статуса сенатора. Если я оставлю все старшему сыну Сексту, он еще чего-то добьется. Однако тогда мой младший сын, Гай, не удержится даже в звании всадника. Я превращу его во второго Луция Корнелия Суллу – вы знаете Суллу?
      – Нет.
      – Его мачеха живет по соседству с нами. Женщина низкого рождения, лишенная чувства меры и такта, но баснословно богатая. Кажется, у нее есть наследник – племянник или племянница. Несчастье – быть соседом того, кто тоже мог бы стать сенатором! Она как-то заставила меня разговориться с ней, и с тех пор время от времени я вынужден выслушивать ее болтовню. Ее пасынок, Луций Корнелий Сулла, живет с ней, поскольку, согласно ее словам, ему просто некуда деться. Представьте себе – патриций Корнелий, чей род настолько древний, что он может хоть сейчас войти в Сенат, лишен всякой надежды на это. Он нищ! Эта ветвь рода давно уже увяла, его отец и так ничего не мог бы сделать для сына, да еще пристрастился к вину, пропив остатки былого могущества. Он женился на своей соседке, которая содержит своего пасынка после смерти его отца, но и пальцем не пошевельнула, чтобы ему помочь. Вы, Гай Марий, гораздо счастливее, чем Сулла: вашей семье хватило достатка, чтобы обеспечить вам место в Сенате, когда подвернулась возможность. Пусть вы не родовиты – Сенат уважает тех, кто располагает деньгами. Сулла же, имея происхождение безупречное, исключен из списка избранных. Боюсь, как бы такая судьба не постигла и моего младшего сына, и его детей.
      – Рождение и происхождение – дело случая. Почему же от них зависят судьбы? – взволновался Гай Марий.
      – А почему деньгам дана власть над людьми? Посмотрите сами, Гай Марий: какую страну ни возьми, властвуют деньги и знатность. Рим еще оставляет больше свободы талантам – сравните с царством парфян! Рим – почти идеал государства, о котором писал Платон. В Риме нередко никто может стать всем. Хотя я и не в восторге от тех, кто этого добился: схватка с судьбой надломила их и опустошила.
      – Тогда, может, не стоит и убиваться по Сулле?
      – Ну, что вы! Допустим, что судьба обошлась с вами жестоко и несправедливо, но ведь вы – из «новых». Я слишком верен своему классу, чтобы глубоко не сожалеть об участи Суллы! – тут Цезарь вспомнил о своем деле. – Вернемся же к судьбе моих детей. Мои дочери, Гай Марий, не имеют приданого и, как следствие, женихов. Я не могу ничего уделить им, поскольку этим еще больше урежу долю своих сыновей. Из этого следует, что они никогда не смогут выйти замуж за людей своего круга. Не принимайте эти слова на свой счет, Гай Марий, – я вас не имею в виду. Хочу лишь сказать, что они будут вынуждены выйти замуж за тех, кто мне не по душе, за истинных ничтожеств, – не то что вы. Я не выдал бы их замуж даже за людей своего звания, которые покажутся мне недостойными! Предпочел бы прямых, открытых, честных, умных – но не знаю, где их найти. Те, кто хотел бы получить моих дочерей, настолько мне неприятны, что я скорее покажу им на дверь, нежели выйду с пальмовой ветвью навстречу. Это чем-то напоминает судьбу богатой вдовы: приличный человек и не посмотрит в ее сторону, опасаясь козней соперников-проходимцев, поэтому вокруг нее и увиваются одни проходимцы.
      Цезарь присел на край ложа:
      – Не будете возражать, Гай Марий, если мы перейдем в сад и немного прогуляемся. На улице холодно, но я могу дать вам теплый плащ. Неплохо было бы немножко размяться.
      Марий поднялся без слов и, взяв сандалии Цезаря, помог ему обуться, Затем обулся сам и встал, поддерживая Цезаря под локоть.
      – Что мне нравится в вас, Марий, так это всякое отсутствие высокомерия.
      Внутренний дворик дома Цезаря был невелик, но с очаровательным садом – немного нашлось бы в городе таких тихих, спокойных и чарующих изяществом местечек. Даже в это время года все здесь благоухало и зеленело. Будто весна никак на оставляла этот дом. Гай Марий с теплотой подумал: а ведь в душе Юлии продолжали оставаться селянами. По краям карнизов и скатам крыш, куда чаще всего доставало солнце, вились лозы дикого винограда, как у его отца в Арпинуме. К концу января они празднично украшали дом нежной зеленью листьев. Кроме того у них было еще одно качество, о котором, как подозревал Гай Марий, вряд ли знал хоть кто-нибудь в Риме, – они отпугивали насекомых.
      К приходу гостя зажгли лампионы в коллонаде, опоясывавшей перистиль. Маленькие бронзовые светильники, стоявшие вдоль дорожек сада, расточали тонкий аромат через тонкие мраморные пластины, защищавшие их от непогоды. Дождь уже кончился, однако кусты и трава были унизаны тяжелыми каплями, воздух тоже был наполнен сыростью и холодом.
      Ничего эти люди не замечали. Они прошли вдоль сада и остановились у маленького бассейна с фонтаном. Стояла зима, бассейн был пуст, и фонтан не рассыпал вокруг хрустальные брызги, как в жаркие дни.
      Сама естественность, – подумал Гай Марий /его-то бассейн круглый год был наполнен водой, благодаря системе внутреннего подогрева/. Все тритоны и дельфины не стоят этого бесхитростного уголка».
      – Ну и как, заинтересовал я вас, – спросил Цезарь.
      – Да, Гай Юлий.
      – Вас очень опечалит развод?
      – Ничуть. Что же вы хотите за свой дар?
      – Цена моя велика… Вы войдете в нашу семью не просто как муж моей дочери, а, скорее, как второй отец – возраст обязывает – и я надеюсь, что вы дадите приданое второй и обеспечите благосостояние сыновей. Незамужней дочери и младшему сыну понадобятся более всего деньги и поместья. Однако, вы должны и употребить свое влияние, чтобы мои сыновья, войдя в Сенат, смогли добраться до консульских мест. Я хочу, чтобы консулами стали оба. Секст на год старше моего племянника, поэтому он первым достигнет возраста, необходимого для консульского поста. Я хотел бы, чтобы он стал консулом именно в сорок два года, через двенадцать лет после вступления в Сенат. Он будет первым консулом из рода Юлиев за последние 400 лет. И я хочу этого! Иначе первым может стать мой племянник Луций…
      Цезарь вдруг умолк, глядя на похожее на маску лицо Мария, и, сделав успокаивающий жест, заговорил более спокойным тоном:
      – Между мной и братом никогда не было неприязни, нет ее у меня и к его сыновьям. Но консулом следует делаться, как только приходит твой срок.
      – Ваш брат когда-то отдал сына на усыновление, да?
      – Да, много лет назад. Его имя тоже Секст – это наше родовое имя.
      – Ну конечно же! Квинт Лутаций Катулл! Как я мог забыть, что он часто употребляет имя Цезаря как часть своего… Он и будет первым из Цезарей, кто достигнет консульства: ведь он намного старше остальных.
      – Нет, – энергично затряс головой Цезарь. – Он не принадлежит теперь к роду Цезарей. Он – всего лишь Лутаций Катулл.
      – Сдается мне, что старый Катулл хорошо заплатил за приемного сына. Семья вашего брата здорово поправила свои дела…
      – Да, плата была щедрой… Так кого же вы изберете себе в жены, Гай Марий?
      – Юлию. Я возьму Юлию.
      – Не младшую? – в голосе Цезаря звучали нотки удивления. – Нет, я, конечно, очень рад, поскольку я не мог бы позволить ни одной из дочерей выйти замуж раньше восемнадцати, а Юлилле еще и семнадцати нет. Думаю, вы приняли верное решение. Хотя мне всегда казалось, что Юлилла более привлекательна, чем Юлия.
      – Вы ее отец, вы смотрите на вещи другими глазами. Нет, Гай Юлий, ваша младшая дочь не затронула моего сердца. Ей лучше бы по уши втрескаться в того, кто станет ее мужем. Другим она начнет верховодить и заставит плясать под свою дудку. Я слишком стар для капризной девочки. Юлия, сдается мне, столь же разумна, сколь и собой хороша. Мне нравится в ней все.
      – Она будет превосходной женой консула.
      – Вы и взаправду считаете, что я могу стать консулом?
      Цезарь кивнул.
      – Конечно. Но не сразу, конечно. Сначала вы женитесь на Юлии. Со временем все привыкнут к вашему новому состоянию, люди успокоятся, пересуды смолкнут. Попробуйте найти для себя какое-нибудь ратное дело – военные успехи пойдут вам на пользу. Поступите к кому-нибудь высшим легатом. А потом и в консулы пробивайтесь.
      – Но мне будет уже пятьдесят. Люди не склонны выбирать старых развалин…
      – Вы уже не молоды и так – еще два-три года не повредят. Наоборот, сослужат вам хорошую службу, если сумеете воспользоваться возможностью. Кроме того, вы смотритесь гораздо моложе своих лет, Гай Марий. Сие немаловажно. Вы – воплощение здоровья и силы. Человек такого роста и сложения всегда впечатляет выборщиков и центурий. То, что вы – Человек Новый, не играло бы роли, не навлеки вы на себя гнев Цецилие Метеллов. Быть бы вам консулом уже три года назад, в свой срок. Человечку же неприметному, худосочному, слабосильному не поможет и Юлия. Так что консулом вы станете, не сомневайтесь.
      – Чего вы хотите для своих сыновей?
      – В смысле собственности?
      – Да, – Марий, забыв о тонкости китайской материи, опустился на скамью из белого неполированного мрамора.
      Скамья была влажной, и, когда Гай Марий поднялся, то на ней осталось неровное бледно-пурпурное пятно, краска сошла с материи и впиталась в пористый камень. Одно-два поколения спустя скамья стала одним из наиболее любимых и ценных предметов обстановки для другого Гая Юлия Цезаря. Для того же Цезаря, который предлагал сейчас Гаю Марию сделку, эта скамья сделалась своего рода символом, символом чуда и надежды. Когда один из рабов рассказал ему о появлении странного пятна, и Цезарь лично осмотрел его / раб был, скорее, исполнен благоговения, чем страха, – каждый знал о том, что означает пурпур/, он удовлетворенно вздохнул: пятно как бы подтвердило, что через выгодную женитьбу семья достигнет высот власти. Его охватило радостное предчувствие: да, Гай Марий сыграет в истории Рима такую роль, о которой Рим и не догадывался. Цезарь приказал перенести скамью из сада в атриум, но никогда и никому не проговорился, как это пурпурное пятно появилось.
      – Для Гая я хотел бы получить хорошие земельные угодья, что бы они обеспечили ему место в Сенате. Для этого потребуется еще около шестисот югеров земли, готовой для продажи к моим пятистам в Альбанских холмах.
      – Цена?
      – В зависимости от качества земель и близости к Риму. В Риме – ужасная дороговизна, спрос превышает предложение. – Четыре миллиона сестерциев или миллион денариев, – отважился выдохнуть он.
      – Согласен, – Марий оставался спокоен, будто речь шла о каких-нибудь тысячах. – Надеюсь, сделка покамест останется между нами?
      – Естественно!
      – Деньги принесу завтра, лично. Еще что?
      – Думаю, что, когда мой Секст войдет в Сенат, вы будете уже экс-консулом. У вас будут сила и влияние. Надеюсь, вы поможете моим сыновьям продвигаться по лестнице власти. Если же согласитесь стать легатом на ближайшие два-три года, возьмете моих сыновей с собой. Они – не неопытные юнцы, они уже стали младшими офицерами, но им нужно пройти через настоящие воинские испытания, чтобы закрепить начало карьеры. Никто не сможет обучить их лучше вас.
      Марий не считал, что оба молодых человека смогут вырасти в крупных военачальников, но они могли бы стать неплохими офицерами; поэтому Марий заверил Цезаря, что готов пособить.
      Гай Юлий продолжал:
      – Что касается их политической карьеры, здесь есть одно маленькое неудобство: они – патриции. Поэтому, как вам известно, они не имеют права на пост плебейского трибуна, хотя это был бы наиболее простой и действенный способ начать карьеру. Им остается одно: стать курульными эдилами. Это требует больших расходов. Я хотел бы верить в то, что вы поможете и Сексту, и Гаю занять эти места, причем, игрища и зрелища, которые проложат им путь, будут так пышны и роскошны, что люди вспомнят о них, когда мои сыновья будут баллотироваться в преторы. И если придется прикупить голоса, вы не поскупитесь.
 
      – Согласен, – и Гай Марий с готовностью протянул руки для пожатия, скрепляющего сделку, которая обойдется ему по меньшей мере в десять миллионов сестерциев.
      Гай Юлий Цезарь горячо потряс его руку. Он был доволен.
      Они вернулись в дом, где Цезарь послал сонного слугу за потрепанным плащом гостя.
      – Когда я смогу увидеть Юлию и поговорить с ней? – спросил Марий.
      – Завтра в полдень, – ответил Цезарь, открывая входную дверь. – Спокойной ночи, Гай Марий.
      – Спокойной ночи, Гай Юлий, – и Марий вышел на улицу, где сразу попал в бешеные порывы северного ветра.
      Однако он не ощущал ненастья; ему было теплее, чем всегда. Неужели предчувствия вот-вот обратятся в реальность? Быть консулом! Вступить на священный круг римского нобилитета! Если это удастся, то единственное, чего еще можно желать, – это сына. Второго Гая Мария.
      Юлии собрались в маленькой гостиной, где обычно завтракали. Юлилла была необычно оживлена и никак не могла усесться.
      – В чем дело? – удивленно обратилась к ней сестра?
      – Как тебе сказать… Сегодня такая необычная погода, и я хочу встретиться с Кладиллой в цветочной лавке – я ей обещала быть там! Однако мне кажется, что сегодня придется остаться дома: опять взрослые затеяли говорильню…
      – Много ты понимаешь! Немногие девушки могут похвастаться тем, что им дают слово на семейном совете.
      – Да ну, ерунда! Такая скука на этих советах! Ни о чем интересном не говорят – все о службе, возможностях, учебе… Бросить бы школу! До смерти надоел Гомер и зануднейший Фукидид! Разве девушке это нужно?
      – Они делают тебя культурнее и образованнее. Разве ты не хочешь получить хорошего мужа?
      – Мои представления о будущем муже и моих обязанностях мало вяжутся с Гомером и Фукидидом! Я хочу уйти сегодня утром, – и от нетерпения она затанцевала на месте.
      – Ты прекрасно знаешь: если захочешь – уйдешь. А пока сядь и поешь.
      В дверях показалась тень, девушки оглянулись и замерли от изумления. Отец! Здесь!
      – Юлия, я хочу с тобой поговорить.
      Цезарь вошел, даже не взглянув на Юлиллу, свою любимицу.
      – Папочка! А утренний поцелуй? – подбежала к нему проказница.
      Он ласково взглянул на нее, чмокнул в щечку и улыбнулся.
      – Если у тебя есть какие-нибудь дела, моя бабочка – лети!
      Ее лицо озарилось радостью:
      – Спасибо, папочка. Можно мне пойти в цветочную лавку? На Жемчужный портик?
      – И сколько жемчужин ты собираешься купить сегодня?
      – Тысячу! – воскликнула Юлилла, бросаясь к нему на шею.
      Цезарь дал ей серебряный денарий, который она тут же сжала в ладошке.
      – На это, конечно, не купишь и самую маленькую жемчужину, но вполне хватит на какой-нибудь шарфик.
      – О, папочка! Спасибо, спасибо! – Юлилла поцеловала его в щеку и выбежала из комнаты.
      Цезарь повернулся и с нежностью посмотрел на старшую дочь.
      – Садись, Юлия.
      Она тут же опустилась на скамейку, но отец молчал, пока не вошла Марция и не села на скамью рядом с дочерью.
      – Что случилось, Гай Юлий? – спросила она с любопытством.
      Он вновь взглянул на Юлию:
      – Милая моя, тебе понравился Гай Марий?
      – Да, папа.
      – Чем?
      Она несколько мгновений размышляла.
      – Речью – складной, но откровенной. Тем, что ничего из себя не строил. Он – такой, каким мне всегда представлялся.
      – ?
      – Да. Ходят слухи, что у него ничего общего с греками, что он – неотесанный деревенщина, что его военная слава создана за счет других и по прихоти Сципиона Эмилиана. Мне всегда казалось, что люди слишком много говорят – и ты знаешь, с каким упорством и злостью – об этом, чтобы убедить самих себя в правдивости лжи. Увидев его, я поняла, что была права. Я не считаю его невежей. Он умен и образован! Возможно, его греческий нехорош, но виною тут скверный акцент. Но его греческий богат и гибок – почти как его латынь. Что еще? Брови слишком густы – но это пустяк. Наряд его, конечно, безвкусен, но тут, думаю, виновата его жена.
      Здесь Юлия неожиданно умолкла, смутившись.
      – Юлия! Он тебе действительно понравился! – в голосе Цезаря прозвучала радость.
      – Да, пожалуй…
      – Я рад это слышать, поскольку ты выходишь за него замуж, – выпалил Цезарь, утратив свои знаменитые дипломатические способности.
      Юлия побледнела:
      – Я?
      Марция напряглась:
      – Она?
      – Да, – ответил отец, садясь.
      – И когда же ты принял это решение? – голос Марции зазвенел от гнева. – Где он видел Юлию, чтобы просить ее руки?
      – Он не просил ее руки. Это я предложил ему в жены Юлию. Или Юлиллу. На выбор. Поэтому и пригласил его на обед.
      Марция уставилась на него, будто сомневаясь, в своем ли муж уме:
      – Ты предложил новому человеку, почти одного с тобой возраста, выбрать себе в жены одну из наших дочерей? – Марция уже не пыталась скрыть гнев.
      – Да.
      – Почему?
      – Ты ведь прекрасно знаешь, кто он.
      – Да, знаю.
      – Значит, тебе должно быть известно, что он – самый богатый человек в Риме.
      – Да!
      – Тихо, женщины, – посерьезнел Цезарь. – Вы обе знаете, что нас ждет. Четверо детей и очень мало средств, чтобы обеспечить их будущее. Мальчики по праву рождения и по способностям могли бы подняться на вершину власти, девочки по праву рождения и красоты – выбрать себе лучших мужей. Но у нас нет денег!
      – Да, – упавшим голосом подтвердила Марция. Ее отец умер еще до того, как пришла пора выдавать ее замуж, и его дети от первого брака обстряпали дело так, что ей почти не досталось наследства. Гай Юлий Цезарь женился на ней по любви, и ее семья была рада этому союзу, поскольку приданое у Марции было весьма скудным. Брак по любви был вознагражден счастьем, спокойствием, прекрасными детьми. Однако Марция всегда чувствовала себя неловко из-за того, что, женившись на ней, Цезарь не получил никакой материальной поддержки.
      – Гаю Марию нужна жена из патрицианского рода. Он хотел быть избранным на пост консула три года назад, но не смог из-за Цецилиев Метеллов. Новый человек, он не мог противостоять им. Наша Юлия даст Марию силу, чтобы Рим воспринял его всерьез. Наша Юлия повысит его авторитет. В свою очередь, Гай Марий поможет нам разрешить наши финансовые проблемы.
      – О, Гай! – глаза Марции наполнились слезами.
      – О, отец! – только и выговорила Юлия. Увидев, что гнев жены иссяк, а в глазах дочери засветилась радость, Цезарь успокоился.
      – Я заметил его на церемонии посвящения и наблюдал за ним. Смешно, но прежде я никогда не обращал на него особого внимания – ни когда он был претором, ни когда безуспешно пытался стать консулом. Но в этот первый день нового года будто шоры упали с их глаз. Я понял, что он – великий человек! Он нужен Риму, очень нужен. Когда мне пришла идея помочь себе, помогая ему, точно не знаю. Однако в тот момент, когда мы вошли в храм и встали рядом, я уже знал, что делать. И пригласил его на обед.
      – И рассказал ему о своем замысле?
      – Да.
      – И о наших проблемах?
      – Да. Гай Марий может, и не римлянин, но я считаю его человеком чести. Уверен: он сделает, что обещал.
      – И что же он обещал? – практичность взяла свое, и Марция уже что-то подсчитывала в уме.
      – Сегодня он принесет четыре миллиона сестерциев, чтобы я купил земли в Бовилее, рядом с нашими. Тогда Гаю обеспечено место в Сенате и не придется делить наследство, оно достанется Сексту. Марий поможет стать нашим мальчикам курульными эдилами и будет опекать их, пока они не станут консулами. Мы еще не обсуждали детали, но он также обещал дать приданое Юлилле.
      – А что он сделает для Юлии? Цезарь посмотрел непонимающе.
      – Для Юлии? Что еще он может сделать, кроме того как жениться на ней? Приданого у нее нет, но для него и так слишком большая удача – получить такую жену.
      – Любая девушка должна иметь приданое, чтобы быть уверенной в том, что обладает некоторой экономической независимостью от мужа, особенно на случай развода. Иные глупые женщины отдают приданое мужу, а когда брак расторгается, то оказывается, что муж уже истратил их деньги… Я настаиваю, чтобы Гай Марий дал Юлии приданое, чтобы она, в случае чего, могла бы жить самостоятельно и не нуждаясь, – тон Марции не допускал возражений.
      – Марция, но я не могу просить его еще о чем-то!
      – Надо! Удивляюсь, как ты сам не додумался до этого, Гай Юлий, – Марция посмотрела на него укоризненно. – Вот уж не понимаю, откуда пошло заблуждение на счет того, что мужчины лучше ведут дела. Мужчины ведь ничего толком не могут! А ты, дорогой муженек, самый простодушный из людей.
      – Ты права, дорогая, – поник головой Цезарь. – Но я действительно не могу просить его о чем-то еще!
      Юлия посмотрела на мать, потом на отца и опять на мать: не первый раз она видела их размолвки, особенно когда речь заходила о деньгах, но впервые главной темой их обсуждения стала она сама, и это ее смущало. Однако она набралась смелости и вмешалась в спор:
      – Все это верно! Я сама спрошу Гая Мария о приданом. Я не боюсь. Он поймет.
      – Юлия! Ты хочешь за него замуж?! – ахнула Марция.
      – Да, мама, хочу. Я нахожу, что он великолепен!
      – Девочка моя, но он на тридцать лет старше тебя. Ты станешь вдовой раньше, чем думаешь!
      – Молодые люди ужасно скучны, они напоминают мне моих братьев. Лучше уж выйти замуж за человека вроде Гая Мария. Я буду хорошо к нему относиться, он полюбит меня, и никогда не пожалеет о расходах.
      – Кто бы мог подумать… – покачал головой Цезарь.
      – Чему ты удивляешься, папочка? Мне скоро восемнадцать! И могу тебе признаться: я очень боялась этого момента. Не самого замужества, конечно. А того, что за человек достанется мне в мужья. Когда вчера вечером я увидела Гая Мария, я… Я тут же подумала – хорошо бы ты нашел мне мужа, подобного ему, – Юлия покраснела. – Он не такой, как ты, папочка. Но он похож на тебя. Мне кажется, что он умен, ласков и честен.
      Гай Юлий Цезарь посмотрел на жену:
      – Разве не редкость – открыть, что тебе нравится твой ребенок? Любить своего ребенка – это естественно. Но испытывать симпатию? Это еще большее счастье.
      Две встречи с женщинами за один день – такого испытания Гай Марий опасался гораздо больше, чем столкновения с неприятельской армией, десятикратно превышающей по численности его собственную. Первая встреча должна была состояться с предполагаемой невестой и ее матерью; вторая – с благоверной.
      Благоразумие и предусмотрительность заставили его искать встречи с Юлией до разговора с Гранией, чтобы знать, как вести себя во время последнего выяснения отношений с супругой. Поэтому уже к восьми часам утра он постучался в дом Гая Юлия Цезаря. Одетый в обычную тогу с пурпурной каймой, он явился с чеком на миллион серебряных денариев. Если бы ему пришлось доставить деньги наличными, потребовался бы внушительный эскорт в 160 человек, поскольку миллион денариев весил, в общем, около 10000 фунтов или как раз 160 талантов – больше таланта одному носильщику не уволочь.
      В кабинете Гая Юлия он протянул хозяину маленький, свернутый в трубочку свиток пергамента:
      – Я сделал все, как требовалось.
      Цезарь развернул свиток и пробежал глазами несколько строк.
      – Я договорился с банкирами о переводе на ваше имя двухсот талантов серебра. Мало кто сумеет докопаться, что деньги переведены лично мной – банкиры умеют хранить тайны.
      – Выглядит так, будто я взял взятку. Если бы я не считался слишком незначительным сенатором, кто-нибудь из банка мог бы сообщить об этом городскому претору…
      – Сомневаюсь, что кто-нибудь получал такой крупный куш даже за поддержку консула, – улыбнулся Гай Марий.
      Цезарь схватил Мария за руку:
      – Скажите, ради богов, вы не чувствуете себя обманутым?
      – Совсем нет, – Марий попытался освободить руку из судорожно сжатых пальцев Цезаря, но безуспешно. – Если земля стоит столько, сколько вы мне говорили, то останется и на приданое и для вашей младшей.
      – Не знаю, как вас благодарить. – Цезарь отпустил наконец руку Гая Мария, но выглядел смущенным. – Я повторяю себе, что не продаю свою дочь, не продаю… Но временами мне кажется, что… Поверьте мне, Гай Марий: продать дочь я не мог бы. Я верю, что ее будущее и будущее ее детей станут мне оправданием, а вам – утешением. Надеюсь, вы сможете оценить ее по достоинству, она стоит того, – голос Цезаря дрогнул: о какой еще сумме может идти речь теперь, как он осмелится намекать о приданом для Юлии! Он встал из-за стола, сжимая в руке пергамент. Свиток он сунул в складки тоги, которая с правого плеча ниспадая свободно, образовала подобие кармана.
      – Я не смогу успокоиться, пока не отнесу это в банк, – тут он прервался, а затем продолжил разговор, переведя на другую тему. – Юлии исполнится восемнадцать в начале мая, однако мне кажется, что свадьбу надо отложить хотя бы до середины июня – если вы согласитесь. Так что свадебные церемонии можно будет организовать в апреле.
      – Так и сделаем.
      – Я тоже так думаю, – Цезарь продолжал разговор исключительно для того, чтобы заглушить глухую тоску и отчаяние в душе. – Очень неудобно, когда день рождения девушки приходится как раз на то время года, когда выходить замуж считается дурной приметой. Хотя и не понимаю, почему период с поздней весны до начала лета называют несчастливым… Цезарь немного пришел в себя и успокоился.
      – Ждите здесь, Гай Марий. Я сейчас пришлю к вам Юлию.
      Теперь пришел черед Гая Мария волноваться. Встав в одном из углов уютной комнатки, он ждал. «Только бы девушка не оттолкнула меня!» – молил он. Ничто в поведении Цезаря не указывало на сопротивление Юлии, однако он знал: есть вещи, о которых продавец никогда не проболтается покупателю. Он и сам удивлялся тому, что жаждет взаимности. Хотя – как можно ждать взаимности от той, чьих кровей, красоты и юности он, конечно, не стоит? Сколько слез пролила она в подушки, узнав о предстоящей свадьбе? Ведь она уже наверняка представляла себе молодого аристократа… Разве стареющий землевладелец из глубинки – муж для Юлии?!
      Дверь, ведущая на веранду дома из внутреннего дворика, широко распахнулась, солнце хлынуло в кабинет. Юлия стояла прямо в центре светящегося прямоугольника и улыбалась.
      – Гай Марий, – радость вспыхнула в ее глазах.
      – Юлия, – он подошел, чтобы приветствовать ее и протянул руку, но когда ее ладошка легла ему на ладонь, замер, будто не зная, что делать с ней, что вообще делать дальше. – Твой отец уже рассказал тебе?
      – Да! – улыбка не сходила с ее лица – ни жеманства, ни притворного смущения.
      – И ты не возражаешь? – поразился он.
      – Я рада, – чтобы уверить его окончательно, она слегка сжала его пальцы, – Гай Марий, Гай Марий, не смотрите на меня так испуганно. Я действительно счастлива!
      Он освободил левую руку из-под складок тоги и накрыл сверху ее руки, любуясь правильными овалами ногтей и нежным цветом ее пальцев.
      – Но я старик!
      – Тогда я должна буду полюбить старика, потому что вы мне очень нравитесь.
      – Я? Вам?
      Она сверкнула глазами.
      – Конечно! Иначе я не согласилась бы выйти за вас замуж. Мой отец – отнюдь не тиран. Все, на что вы могли рассчитывать – что я сама захочу выйти за вас. Он не стал бы меня принуждать.
      – А вы уверены, что сами себя не понуждаете?
      – В этом нет необходимости.
      – Наверняка, есть какой-нибудь молодой человек, который вам больше по душе…
      – Ни одного. Молодые люди слишком похожи на моих братьев.
      – Но… Но… – он напряженно искал возражений, которые могли бы подействовать. – Мои брови!
      – Мне кажется, что они великолепны!
      Он вдруг почувствовал, что краснеет и бессилен удержаться, теряя остатки самообладания: наконец, он понял, что, несмотря на всю ее выдержку и самообладание, она еще ребенок и не понимает его сомнений.
      – Твой отец сказал, что мы можем пожениться в апреле, перед твоим днем рождения. Ты согласна?
      – Не возражаю, конечно. Но мне бы хотелось перенести этот день на март, если вы оба согласитесь. На день празднеств в честь Анны Перенны.
      Праздник, выпадающий на первое полнолуние марта, был тесно связан с луной и со старым Новым годом. Сам день относился к числу счастливых, но следующий за ним сулил беды.
      – Ты не боишься злых духов, правящих первым днем твоего замужества?
      – Нет. Свадьба с тобой несет только добрые предзнаменования.
      Взяв Мария под руку, она лукаво взглянула на него:
      – Нас оставили ненадолго. Давай проясним еще один маленький вопрос, пока мать не пришла. О моем приданом…
      Ее улыбка внезапно погасла, глаза стали серьезны.
      – Не думаю, что наши отношения сложатся несчастливо – ничто не внушает мне сомнений в твоей порядочности, то же ты найдешь и во мне. Пока мы сможем уважать друг друга, мы будем счастливы. Однако, моя мама – крепкий орешек во всем, что касается ее детей, а мой отец всегда так или иначе соглашается с ней. Мама считает, что мне следует иметь хоть какое-то приданое на случай развода. Мой отец и так уже слишком ошеломлен твоей щедростью – он никогда не отважится попросить еще о чем-то. Я сказала, что сама поговорю с тобой. И решила сделать это до маминого прихода: как бы не наговорила лишнего… В ее взгляде не было ни алчности, ни мольбы – лишь ожидание. – Можно ли отложить некую сумму, чтобы успокоить маму? Не думаю, что нам грозит когда-нибудь развод, этими деньгами мы сможем пользоваться вместе. Если же все-таки разведемся – деньги станут моими.
      Она была прекрасным законником – истинная римлянка! Все фразы очень точно подобраны, кристально-ясны и дипломатично мягки – насколько возможно.
      – Я думаю, это вполне сгодится! – улыбнулся он.
      – Можешь быть уверен – я не потрачу ни сестерция, пока мы женаты! Ты убедишься в моей честности.
      – Делай как хочешь, но сдерживать себя ни к чему. Я дам тебе, сколько потребуется, пользуйся на здоровье – буду лишь рад.
      Она сдержала смешок:
      – Тебе повезло, что выбрал меня, а не Юлиллу. Но благодарю тебя, Гай Марий, я предпочитаю оставаться верной своему слову, – ее голос звучал мягко, но непререкаемо. Она подняла лицо, глядя ему в глаза:
      – Ты не хочешь поцеловать меня, пока мама еще не пришла?
      Рассуждения о приданом не так смутили его, как эта просьба-предложение. Он почувствовал, как важно не разочаровать девушку, не сделать ничего такого, что оттолкнуло бы ее. Что знал он о поцелуях, об искусстве любви? Плевать ему было, что думают его случайные любовницы о его поцелуях и ласках. Знать бы, чего может девушка ждать от первой близости с мужчиной? Сжать ли ему ее гибкое тело в объятьях и поцеловать страстно, горячо, будто припадая пересохшими губами к прохладному источнику? Или лучше лишь слегка коснуться губ? Страсть или сдержанность выбрать, когда ставкой является будущее? Чего она ждет, загадочная Юлия? Чего она хочет? Все, что он знает: следует ей услужить.
      Он приблизился и, не отпуская ее рук, слегка наклонил голову. Губы ее были плотно сжаты; казалось, они обтянуты нежнейшим шелком. Взглянув на них, Гай Марий закрыл глаза и отдался на волю судьбы. И оказалось, именно этого она хотела и ждала. Цезарь и Марция воспитывали дочерей хоть и без особых строгостей, но всегда под надежным присмотром, отчего они приобрели стремление к изяществу и утонченности, но оказались почти абсолютно несведущими в некоторых вопросах.
      Гай Марий, поцеловав невесту, готов был отпрянуть, но она тут же обняла его, прижавшись всем телом в ожидании новых ощущений. Юлия слегка приоткрыла губы, Марий обнял ее свободной рукой за талию, почти теряя голову. Плотная тога мешала еще большей близости, чего уже оба хотели. И, может на счастье, в этот момент вошла Марция.
      Вошла она бесшумно, но застала уже лишь объятия и его губы у ее щеки.
      Никто из них не смутился. Гай Марий и Юлия спокойно отошли друг от друга и посмотрели на Марцию, которая – подумал Марий – выглядела рассерженной. Род Марции был не так древен, как род Цезаря, отсюда и высокомерие, и Гай Марий не ошибся, узрев на ее лице тень недовольства: как же, ее Юлию отдают не ровне ей по кровям, пусть бы не столь богатому, как этот помещик из глубинки. Однако он был слишком счастлив и попытался смягчить недовольство своей будущей тещи, которая всего-то на пару лет была моложе его. Она, конечно, по-своему права: Юлия заслуживала более достойной пары, чем он – с его происхождением, репутацией, возрастом. Однако, он вовсе не собирался кому-нибудь Юлию уступать! Нет, скорей он постарается доказать Марции, что Юлия делает не худший выбор!
      – Я спросила о приданом, мамочка… Мы все уладили.
      Марция почувствовала некоторую неловкость:
      – Эта затея моя, а не дочери или мужа.
      – Я понимаю, – склонил голову Марий.
      – Вы оказались очень щедры. Благодарю вас, Гай Марий.
      – Что вы, Марция. Это вы были невероятно щедры: Юлия – сокровище.
      Настроение, охватившее Гая Мария в доме Цезаря, не покидало его. Выйдя из их дома, он направился к лестнице Весталок, где повернул направо и, обойдя небольшой круглый храм Весты, пошел по узкому проходу между Регией и домом Верховного Жреца. Проход вывел его на Виа Сакра, от которой уходила вверх улочка, называемая кливус Сакер.
      Он быстро поднялся по ней, торопясь попасть на Жемчужный портик, пока купцы не закрыли лавки. Большое здание с открытой колоннадой, обрамляющей центральный квадрат, использовалось купцами, торговавшими жемчугом. Отсюда и пошло его название. После войны с Ганнибалом в Риме был издан закон, по которому женщинам запрещалось носить много драгоценностей, в результате им приходилось украшать себя безделушками попроще.
      Марий хотел купить для Юлии жемчужину. Он точно знал, где можно выбрать достойный подарок: у Фабриция Маргариты. Прозвище это он носил не случайно: дед его, Марк Фабриций первый, считался основателем торговли жемчугом. Он открыл лавку, полную перлов речных и морских. Сначала жемчуг здесь был и мелок, и темноват. Однако с течением времени Марк Фабриций наладил связи с Египтом и Арабской Набатией, откуда стали привозить жемчужины океанские. Первые поставки не отличались ни количеством, ни регулярностью, зато теперь это был настоящий товар: кремово-белый, матовый. Дело ширилось, и постепенно Марк Фабриций открыл для себя моря вокруг Индии и остров Тапробан. Тогда же к его имени пристало прозвище – Маргарита. Он сделался монополистом. К нынешнему дню внук его – тоже Марк Фабриций Маргарита – сумел поставить дело так, что богатый человек смело шел за жемчугом именно к нему.
      Конечно, нашлось в его лавке кое-что и для Гая Мария. Но тот не унес покупку с собой: решил заказать золотое колье с жемчужинами. Ювелиру потребуется несколько дней… Новизна этого желания – одарить какую-то женщину – захватила все его и без того уже взбудораженного и поцелуем, и согласием Юлии. Гай Марий не слишком разбирался в женщинах, но прекрасно понимал, что Юлия – не из тех, кто готов раздаривать поцелуи налево и направо, и сама мысль, что ему отдает свое сердце такое чистое, юное и благородное существо, переполняло старого вояку благодарностью и желанием одарить ее в ответ самым дорогим и прекрасным, что есть в этом мире. Она – его бесценный перл, и следует подарить ей лучший жемчуг, слезы тропической луны, упавшие в глубочайший из океанов. Он должен найти для нее индийский алмаз – большой, с земляной орех, и несокрушимый;…и красивые зеленые смарагды с голубыми искрами в глубине – такие привозят из северной Скифии… и сверкающие красные, как кровь, карбункулы…
      Грания, конечно, была дома. А где же еще? Каждый день она терпеливо ждет, не придет ли муж к обеду или ужину. Но если муж не торопится, обед начинается в урочный час. Грания сама расправлялась с дорогими и изысканными кушаньями, хотя в одиночку это бывало нелегко, и часто приходилось потом посылать слуг за рвотным…
      Кулинарные шедевры их повара Гай Марий редко мог оценить: не часто он обедал дома. Зато Грания отдавала им должное с восторгом, неведомым самому Эпикуру. Если же Марий оставался дома, он почти с отвращением смотрел на всю эту роскошь. Как большинство военных, он предпочитал изрядный ломоть хлеба и такой же кусок мяса, или вовсе мог раз-другой пропустить обед. Еда лишь питала его тело, но удовольствия не приносила. И если после стольких лет их совместной жизни Грания так и не поняла его привычек, то это лишний раз говорило о пропасти, что легла между ними.
      То, что должно было сейчас произойти, волновало Мария, хотя он и не испытывал привязанности к своей жене. В их отношениях он всегда винил себя, поскольку знал, что она ждет от замужества мирной размеренной жизни, возни с детьми и с разносолами; ее удовлетворила бы жизнь в Арпинуме, с поездками в Путеоли, да, возможно, на недельку в Рим. Но с самой первой ночи с нею Марием овладела такая скука, что он уже не мог заставить себя относиться к жене с симпатией. Она не была уродиной, скорее наоборот: ее круглое румяное личико казалось ему порой даже красивым, особенно широко раскрытые огромные глаза и маленькие пухлые губы. Ни груба, ни сварлива, она тоже не была, постоянно старалась доставить ему удовольствие, услужить. Дело было совсем в другом – она не могла удовлетворить его запросы, ему было мало иметь жену, которая с готовностью подливает испанское в его кубок или берет уроки модных танцев.
      Особенно удручало Гая Мария то, что несмотря на все попытки, Грания так и не смогла выяснить, почему муж избегает ее. Он и сам не знал, почему – как же мог он ей объяснить? Настоящая мука!
      Первые лет пятнадцать она еще старалась сохранять фигуру, которая от природы была неплоха – полная грудь, узкая талия, широкие бедра; она сушила волосы на солнце, чтобы добавить в их темноту немного рыжины; ее теплые карие глаза всегда были подведены стибиумом; следила она и за чистотой тела.
      Этим зимним вечером слуга, сам того не зная, открыл дверь новому Гаю Марию – человеку, который, наконец, нашел ту женщину, какая ему нужна. Мысленно Гай Марий невольно сравнивал Гранию и Юлию. Разительный контраст! Грания – скучная, необразованная, слишком приземленная – могла быть подходящей женой для землевладельца. Юлия – аристократка, умная, красивая, думающая – являла собой идеальную супругу консула. Подыскивая ему пару, родители думали, что сын пойдет по их стопам; исходя из этого и был сделан выбор. Однако Гай Марий оказался птицей высокого полета – и из Арпинума улетел. Любитель приключений, честолюбивый и образованный воин, с богатым воображением и широким кругозором, он быстро выдвинулся, пошел на повышение, может теперь пойти и дальше – теперь, после союза с Цезарем. Юлия, только Юлия ему под стать – он давно мечтал о такой.
      – Грания, – позвал он, сбрасывая тогу на пол, выложенный цветной мозаикой, и топча дорогую ткань, не в силах дождаться, пока слуга выдернет ее из-под ног господина.
      – Да, дорогой, – Грания тут же прибежала на его зов из своих покоев. Лицо еще не разгладилось после сна – на нем отпечатались складки подушки; она уже давно перестала обращать внимание на свой внешний вид, скрашивая постоянное одиночество сладостями и засахаренными фигами.
      – Пройдем в таблинум.
      Она быстро привела себя в порядок и поспешила за ним.
      – Закрой дверь, – он уселся на свое любимое кресло у большого стола, предоставив ей место напротив, где обычно сидели его клиенты.
      – Слушаю, дорогой, – в голосе ее не было страха – он не бывал к ней жесток, лишь равнодушен.
      Он нахмурился, вцепившись в подлокотники из слоновой кости. Она так любила его руки, нежные и сильные, с длинными пальцами и широкими ладонями – он так хорошо умел владеть ими… Склонив голову, она смотрела на Гая Мария, странного человека, который вот уже почти двадцать пять лет был ее мужем. Он по-прежнему красив, – решила она уже в который раз. Любит ли она его? Как знать… Через столько лет брака она, наконец, поняла, что он так и остался загадкой. Гнев, ненависть, печаль, жалость к себе – слишком многое смешивалось в ее душе, туманя рассудок. Уже забылось что-то, что-то мучило еще – ей уже сорок пять, менструации прекратились, она никогда не сможет родить… Последнее время она даже стала возносить молитвы к Ведиовису – богу подземного мира, сумерек, разочарования.
      Марий приготовился говорить, его губы слегка приоткрылись, и стала видна их природная чувственная полнота – обычно он делал усилие, придавая жесткую линию рту. Грания слегка подалась вперед.
      – Я даю тебе развод, – сказал Гай Марий и достал пергаментный свиток, где записал сегодня утром свое решение.
      До Грании с трудом доходил смысл его слов. Вперясь в пергамент, она молчала. Потом перевела глаза на мужа.
      – Почему? Что я сделала?
      – Ты не была и не стала подходящей для меня женой.
      – Тебе потребовалось двадцать пять лет, чтобы понять это?
      – Нет. Я знал это с самого начала.
      – Почему же ты не развелся со мной тогда?
      – Тогда это не имело значения.
      Оскорбление за оскорбление, унижение за унижение! Пергамент задрожал в ее руках, она отбросила его и энергично встряхнула руками.
      – Тебе никогда не было до меня дела. Даже развестись со мной считал ниже своего достоинства… Что же изменилось теперь?
      – Я хочу опять жениться. Она почти закричала:
      – Ты?!
      – Да, я. Я собираюсь взять в жены дочь сенатора из очень древнего патрицианского рода.
      – Боже, Марий! Ты, презирающий всех этих выскочек?..
      – Да нет же! – он тоже вышел из себя, подстегиваемый чувством вины. – Просто потом я смогу стать консулом.
      Пламя негодования погасло в ее глазах, задутое холодным ветром логики. Что тут можно возразить? Разве можно проклясть за это? Жизнь есть жизнь… Он не раз обсуждал с Гранией свои планы, но ни разу не сказал об изнанке политики. Она жаждала поддержать его, готова была ради него на все. По мере возможности пыталась поговорить с теми ноблями, которые имели хоть какое-то влияние в Сенате. Но что она могла, Грания из Путеоли? Если бы он оставался провинциальным землевладельцем, она, дочь купца, еще подошла бы ему, а так… Богатые, они были из нищих в глазах римских ноблей. К тому же, ее семья не имела римского гражданства.
      – Я поняла, – бесцветным голосом произнесла Грания.
      Он не хотел причинять ей еще большую боль, не стал пока лишать ее крова – слабый росток нежности к жене все же взошел где-то в глубине души Гая Мария. Потому он в подробности и не стал вдаваться – пусть пребывает в уверенности, что муж всего лишь делает ловкий политический ход.
      – Мне очень жаль, Грания.
      – Мне тоже, мне тоже, – ее опять начало трясти, но на этот раз – от мысли о соломенном вдовстве, о еще большем одиночестве. Она не могла себе представить жизнь без Гая Мария…
      – Если быть честным, это не я, а мне предложили союз. Сам я его не искал.
      – Кто она?
      – Старшая дочь Гая Юлия Цезаря.
      – Юлия?! Это очень высоко! Ты станешь консулом, Гай Марий!
      – Я тоже так думаю, – Гай Марий повертел в руках свое любимое красное перо, разглядывая маленькую пурпурную бутылочку с промокательным песком и чернильницу из полированного аметиста.
      – Ты заберешь, конечно же, свое приданое – этого более, чем достаточно для спокойной жизни. Ты никогда не трогала эти деньги, я смог поместить их в выгодное предприятие, и теперь сумма значительно возросла.
      Гай Марий прокашлялся.
      – Мне кажется, что тебе лучше жить поближе к семье. Переберись в дом брата, который стал главой семейства после смерти твоего отца.
      – Ты не дал мне возможности заиметь детей! Как я хочу ребенка!
      – Будь я проклят, но я рад, что это так! Наш сын был бы моим наследником, и тогда женитьба не принесла бы желаемого результата, – он чувствовал, что никогда не сможет сказать Грании правду. – Будь благоразумна! Будь у нас дети, они бы уже выросли и жили бы собственной жизнью. Тебе бы это не помогло.
      – По крайней мере меня радовали бы внуки, – слезы текли из ее глаз. – Я не хочу оставаться совсем одна!
      – Я не раз говорил уже тебе – заведи собаку, – Гай Марий не думал ее обидеть – лишь давал совет… Немного поразмыслив, он добавил: – Кроме того, ты можешь снова выйти замуж.
      – Никогда.
      Он пожал плечами.
      – Дело твое. Все необходимое ты получишь: я куплю тебе небольшую виллу в Кумее. Кумей недалеко от Путеоли – ты часто сможешь навещать своих родных и забудешь об одиночестве.
      Надежды не оставалось.
      – Благодарю тебя, Гай Марий.
      – Не благодари! – он поднялся и обошел вокруг стола, чтобы помочь ей встать, поддержав за локоть.
      – Скажи управляющему о переменах… Подумай, кого из рабов возьмешь с собой. Я же пошлю кого-нибудь присмотреть приличную виллу в Кумее. Я куплю ее на свое имя, но никогда не стану вмешиваться в твои дела, пока ты жива и не вышла замуж… Хорошо, хорошо! Я знаю, что ты хочешь мне сказать, – что ты никогда не выйдешь больше замуж. Однако любители легкой добычи наверняка слетятся к твоему дому, как мухи на мед. Ты ведь еще ничего…
      Гай Марий довел Гранию до покоев и немного задержал ее в дверях.
      – Я надеюсь, что ты выедешь послезавтра или около того… Может придти Юлия, чтобы осмотреть дом перед тем, как переехать сюда окончательно. Свадьба состоится недель через восемь, у меня слишком мало времени, чтобы успеть кое-что переделать в доме по ее вкусу. Мне надо торопиться. Но не могу же я пригласить ее, пока ты здесь.
      Она подняла глаза, чтобы спросить его – хоть о чем-нибудь, о чем угодно, – но он уже повернулся к ней спиной и удалился четкой поступью воина.
      – К обеду не жди, – бросил он через плечо. – Мне необходимо встретиться с Публием Рутилием Руфом. Едва ли вернусь рано. Ложись без меня.
      Что ж, это произошло. Ее совсем не расстраивало то, что она должна будет уехать из этого огромного дома – она всегда ненавидела и дом этот, и весь этот беспорядочный город. Зачем было обосновываться на сыром и мрачном северном склоне Аркса Капитолия – всегда было для нее неразрешимой загадкой, хотя она и знала, что эта часть города считается наиболее престижной. Но ведь здесь почти не было соседей, которым можно бы нанести визит! Вокруг жили, в основном, богатые купцы, не интересовавшиеся ничем, кроме своих сделок.
      Грания кивком подозвала слугу, стоящего у дверей в ее покои.
      – Пригласите ко мне управляющего.
      Управляющий не замедлил явиться. Это был замечательный человек – грек из Коринфа, который смог получить прекрасное образование, а затем продал себя в рабство, чтобы получить римское гражданство… если Фортуне будет угодно.
      – Страфант, хозяин дал мне развод, – сказала ему Грания, ничуть не смущаясь, да ничего стыдного в этом не было. – Я должна покинуть дом послезавтра утром. Проследите, чтобы упаковали мои вещи.
      Он низко поклонился, не выдав любопытства. А ведь ему всегда казалось, что попал он в услужение к супружеской паре из тех, что распадаются только со смертью одного из супругов – монотонность их быта скрепила союз крепче смолы.
      – Возьмете с собой кого-нибудь из слуг, госпожа? – он не сомневался, что сам он останется здесь, поскольку принадлежал Гаю Марию.
      – Повара, конечно. И всю кухонную прислугу, а то повар, боюсь, станет скучать… И служанок. И портниху. И девушку, которая ухаживает за моими волосами. Еще банщиков и обоих мальчиков-слуг, – она замолчала, не зная, кто еще ей нужен или просто нравится.
      – Как скажете, госпожа, – управляющий тут же вышел, спеша сообщить новость остальным слугам, особенно на кухне: этот знаменитый кулинар вряд ли обрадуется известию, что ему придется Рим променять на Путеоли.
      Грания прошлась по своей просторной спальне, от нечего делать разглядывая то, что в ней находится: косметику на туалетном столике и большой сундук, отделанный перламутром, в котором хранились бережно собираемые детские вещи, когда-то дарившие ей надежду, а теперь заставляющие страдать от собственной невостребованности.
      Ни одна женщина в Риме не выбирала и не покупала мебель, но теперь Гай Марий дал ей такую возможность. Глаза Грании просветлели, слезы высохли – лишь еле заметные дорожки сохранились на щеках. Господи, послезавтра она уедет из Рима; Кумей – место спокойное, тихое. Завтра она отправится за покупками для своего нового дома! Сможет купить, что захочет! Завтрашние заботы не оставят времени на раздумья, на самоистязание… Многие беды сразу отошли для нее на второй план. Предвкушение новизны поможет ей пережить нынешнюю ночь – перед Гранией замаячил призрак нового будущего.
      – Береника! – позвала она служанку и распорядилась подавать обед.
      Она приготовила бумагу, чтобы составить список покупок, и стала готовиться к обеду: дела подождут. Тут она вспомнила, о чем еще говорил Гай Марий: да, она купит собаку! Собака будет первым пунктом в ее списке.
      Эйфория продолжалась весь обед; затем шок прошел, и боль в ней очнулась. Грания вцепилась обеими руками в волосы; она издала протяжный стон: слезы хлынули из глаз. Слуги незаметно вышли, оставив ее в столовой одну, простертую на роскошном покрывале, наброшенном на ложе.
      – Вы только послушайте ее! – проворчал повар, раскладывая по местам многочисленные тарелки, горшки, черпаки; голос госпожи отчетливо слышался даже в его владениях в дальнем конце перистиля. – Чего она так убивается? Меня удивляет только одно – почему она оставалась здесь все это время, толстая старая сова!

      Управлять провинцией Африка выпало Спурию Постумию Альбину. Сутки спустя он вывесил свой стяг на мачте корабля. Значит принц Массива направится в Нумидию.
      У Спурия Альбина был брат, Авл, на десять лет моложе его, он вошел в Сенат недавно и теперь собирался делать себе имя. Поскольку Спурий Альбин покровительствовал Массиве, своему новому клиенту, то Авл Альбин должен был сопровождать Массиву по Риму, представляя его римлянам, и советовать ему, кому и что необходимо послать в дар, чтобы быть принятым в домах. Как и большинство отпрысков царского дома Нумидии, Массива был хорошо сложен и весьма привлекателен; незаурядным умом, умением расположить к себе. Массива многим пришелся по вкусу. Главным для него было не утвердить законность своих претензий на трон, а, скорее, попытка перетянуть римлян на свою сторону; официальное мнение Рима складывалось и из противоборства соперников в Сенате, и из тайных сговоров, и из личных мнений.
      В конце первой недели нового года Авл Альбин представил дело Массивы в Сенате, что нумидийский царевич хочет вернуть трон законным наследникам. Речь Авла была великолепна, и встретили его тепло. Все Цецилии Метеллы бурно одобрили ее громкими аплодисментами. Сам Марк Эмилий Скавр выступил в поддержку Массивы. Он заявил, что пора решить давнюю проблему Нумидии и исправить положение. Трон необходимо вернуть истинным царям, а не оставлять человеку, чье происхождение вряд ли позволяет ему править целой страной, человеку, который взошел на трон, не брезгуя убийствами и взятками. Еще до того, как Спурий Альбин закрыл собрание, большинство сенаторов уже склонялось к тому, чтобы проголосовать за низложение нынешнего царя и за замену его Массивой.
      – Положение скверное, – рассказывал Югурте Бомилкар. – Меня уже не приглашают на ужины. Наши люди уже ничем не могут помочь нам – их никто не хочет слушать.
      – Когда Сенат собирается для голосования? – тихо спросил царь.
      – Перед февральскими календами – через семь дней.
      – И все они против меня?
      – Да, господин.
      – В таком случае, бессмысленно действовать способами, к которым Рим привычен. Буду поступать по-своему – как привык в Нумидии!
      Дождь кончился, небо расчистилось, и над их головами засветило маленькое зимнее солнце. Как хотел бы Югурта подставить сейчас лицо под теплый ветер родины, погрузиться в нежный покой своего гарема; он устал без выжженных солнцем нумидийских равнин. Пора возвращаться! Самое время вернуться, чтобы собрать и привести в боевую готовность армию. Ведь именно этого римляне боятся!
      Он прошелся вдоль колоннады, опоясывающей огромный перистиль, затем увлек за собой Бомилкара к фонтану, звучно разбрасывающему струи:
      – Ни одна живая душа не должна нас услышать. Бомилкар слушал с напряженным вниманием.
      – Массива должен уйти из мира живых.
      – Здесь? В Риме?
      – Да, и в течение этих семи дней. Если он останется жив, Сенат проголосует за него. Нам будет труднее. Нет Массивы – нет голосования. Мы выиграем время.
      – Я сам убью его!
      Однако Югурта покачал головой:
      – Нет! Нет! Убийцей должен стать римлянин. Найди такого человека.
      Бомилкар ошеломленно уставился на него:
      – О, государь! Мы же в чужой стране! Мы не знаем ни где, ни как найти нужного человека!
      – Спроси у кого-нибудь из соглядатаев. Обязательно найдется такой! А может, кто-то из них сам?..
      Это уже было что-то конкретное. Бомилкар покопался в памяти, теребя бородку.
      – Агеласт, – произнес он наконец. – Марк Сервилий Агеласт. Он родился и вырос здесь – его отцом был римлянин. Но в его груди бьется нумидийское сердце. Мать его – нумидийка.
      – Что ж, тогда действуй.
      Агеласт был ошеломлен, как и Бомилкар при разговоре с царем.
      – Здесь? В Риме?
      – Не только здесь, но и в течение семи дней. Едва Сенат проголосует за Массиву – а так и будет! – в Нумидии вспыхнет гражданская война. Югурте не позволят уехать, ты и сам знаешь. Даже если он захочет, Гэтули не допустит этого.
      – Но я не могу даже представить себе, как это сделать.
      – Тогда сделай сам!
      – Я не могу! – воскликнул Агеласт.
      – Нужно! В таком городе, как Рим, масса людей, которые за деньги готовы убить.
      – Конечно есть! Половина обитателей городских трущоб, если быть честным. Но у меня нет связей на римском дне, я не знаю ни одного из пролетариев! Не могу же я подойти к первому встречному и, показав ему мешок с золотом, приказать: убей царевича из Нумидии!
      – А почему бы и нет?
      – Он может донести на меня городскому претору – вот почему!
      – Если покажешь золото – думаю, что ему и в голову не придет донести. В этом городе все покупается и продается.
      – Может быть это и так, но я не решаюсь проверять твои слова на деле…
      С этими словами Агеласт ретировался. Уломать его не удалось.
      Кто в Риме не знает, что такое Сабура! Она – позор Рима, его беда. Поэтому Бомилкар отправился туда, одетый как можно скромнее и без эскорта. Как всякий приезжий, Бомилкар был предупрежден о том, что не следует ходить в кварталы на северо-востоке от Форума. Теперь он понял, почему.
      Первое, что здесь бросалось в глаза – люди. Так много людей Бомилкар не видел больше нигде. Они переговаривались в окнах стоящих вплотную друг к другу домов, они, толкаясь, прокладывали себе путь в толпе; грубые и злые, они были готовы сражаться насмерть за место под солнцем.
      И – грязь. Грязь везде и всюду. С непривычки Бомилкар шарахался от встречных, избегал коснуться стен, покрытых разводами липкой грязи. И как это римляне не дали сгореть этому району, зачем спасали его на пожарах? Ничто и никто здесь не стоил спасения.
      Набравшись решительности, Бомилкар углубился в трущобы, стараясь не удаляться от Большой Субуры – главной улицы: сверни в одну из боковых улочек – и уже никогда не выберешься. Постепенно брезгливость уступала место удивлению. Он начал замечать жизнестойкость и силу местных жителей.
      Язык, на котором говорила Субура, представлял собой смесь латыни, греческого, арамейского: арго, которое невозможно понять, если вырос не здесь. По крайней мере нигде в Риме Бомилкар не слышал такого наречия.