Полковник Уоллес Доналдсон пробирался по территории госпиталя, освещая себе путь карманным фонариком, и кипел праведным гневом. В самом деле, какое безобразие! Сейчас мирное время, и затемнение уже отменили, а начальство даже не сочло нужным повесить хотя бы пару фонарей. Корпуса госпиталя тонули в кромешной темноте, поскольку большинство из них пустовало, и лишь изредка наружу проникал луч света от одиночных лампочек, горевших в тех строениях, где еще обитали люди.
      За последние шесть месяцев военный госпиталь общего типа Базы номер пятнадцать катастрофически сокращался по числу людей, оставаясь все таким же обширным по занимаемой им территории; как внезапно похудевший толстяк, обреченный носить одежду прежнего размера, он представлял собой жалкое зрелище. Построили его американцы немногим более года назад, по почти сразу же ушли, оставив многочисленные недоделки и только частично оборудовав его. Госпиталь перешел австралийцам, которые продвигались значительно западнее, через Ост-Индию.
      В самые горячие дни в госпиталь ухитрялись втиснуть до пятисот коек, плюс к тому здесь проживали тридцать человек старшего медперсонала да сто пятьдесят сестер, загруженных до такой степени, что о свободном времени старались даже не вспоминать. Теперь же действовали лишь несколько отделений, и, само собой разумеется, отделение «Икс» размещалось дальше всех, на краю пальмовой рощи, обогатившей когда-то одного голландца — торговца копрой. Из тридцати офицеров медицинской службы осталось всего пять хирургов, как широкого профиля, так и узких специалистов, и пять врачей, включая единственного патологоанатома. А в огромном жилом корпусе для сестер едва ли можно было насчитать тридцать женщин.
      Как невропатологу полковнику Доналдсону вменили в обязанность надзирать за отделением «Икс», когда База номер пятнадцать перешла к Австралии, и ему теперь постоянно приходилось возиться с кучками эмоционально неустойчивых людей — печальным наследством войны. Не все выдерживали шестилетнее вываривание в этом котле, какая-то часть пеной поднималась наверх, и вот ее-то и приходилось снимать полковнику и отправлять в отделение «Икс».
      Перед войной жизнь полковника Доналдсона была подчинена задаче самоутверждения себя на Мэкери-стрит — самом престижном, но и самом капризном районе, выбранном медицинскими кругами Сиднея для достижения своих целей. Удачная операция с ценными бумагами в тысяча девятьсот тридцать седьмом году, когда весь мир напрягал усилия, чтобы выползти из Великой депрессии, позволила ему купить практику на Мэкери-стрит, и наконец-то на его счет в банке потекли крупные гонорары от самых известных клиник. Но тут Гитлер ввел свои войска в Польшу, и с этого момента все круто изменилось. И теперь Доналдсон со страхом думал: а вернется ли когда-нибудь жизнь в то прежнее, довоенное русло? Во всяком случае, отсюда, с этой чертовой дыры, именуемой Базой номер пятнадцать, худшей из всех существующих дыр, это казалось маловероятным. Да и сам он вряд ли сможет стать тем, прежним.
      Собственно, его положение в обществе по-прежнему оставалось блестящим, хотя во время Депрессии средства его семьи сильно распылились. К счастью, у него был брат — биржевой маклер, благодаря которому семья устояла в кризисной передряге. Как и Нейл Паркинсон, полковник говорил безо всякого австралийского акцента; закончил он Ньюингтон, затем университет в Сиднее, но вся его последующая медицинская практика проходила в Англии и Шотландии, где он окреп и встал на ноги как врач. И теперь он предпочитал думать о себе как об англичанине, а не об австралийце. Не то чтобы он по-настоящему стыдился, что он австралиец, нет — просто англичанином быть лучше.
      Но уж если кого он и ненавидел от души, так это женщину, с которой ему предстояло встретиться. Сестра Онор Лэнгтри. Паршивая задавака, еще и тридцати нет, скорее всего; профессиональная медсестра, скажите на милость. Армейской выучки у нее нет, хоть она и была в армии с сорокового года. Не поймешь, что за баба; говорить умеет, и видно, что с образованием и с манерами, да и училась она в хорошей клинике — одной из лучших, где готовят сестер. А вот отдраить бы ее не мешало — не хватает ей чувства изящной почтительности, потому что не знает своего места. Собственно, будь полковник Доналдсон до конца честен с самим собой, он бы признал, что попросту боится ее до смерти. Каждый раз, готовясь встретиться с ней, ему приходилось собираться с духом, да что толку? Ей все равно удавалось накрутить его так, что он потом несколько часов не мог прийти в себя.
      Даже занавеска из пивных крышечек раздражала его. Уж где-где, но только не в отделении «Икс» висеть такой штуке. Но старшая сестра, какая бы невоспитанная дубина она ни была, в этом отделении ходила на цыпочках. Это еще было в самом начале, когда отделение «Икс» только заселили. Когда Старшая в очередной раз выступала перед сестрой Лэнгтри и одному из больных наконец надоело слушать ее нападки, он управился с ней потрясающе простым и действенным способом: неожиданно протянул руку и разодрал ей форму сверху донизу. Ясно, что субъект был безумный, как мартовский заяц, и его немедленно отправили на континент, но с тех пор Старшая была тише воды, ниже травы, и не дай Бог чем обидеть больных из отделения «Икс»…
 
      Лампочка, висевшая в коридоре, осветила высокую фигуру полковника Уоллеса Доналдсона, щеголеватого человека лет пятидесяти, с лицом, будто покрытым тифозной сыпью, как это обычно бывает у любителей спиртного. Над верхней губой у него топорщились аккуратно подстриженные усы военного образца, в то время как щеки и подбородок были тщательно выбриты. Он снял кепку, и в том месте, где край ее врезался в череп, на слипшихся седых волосах образовалась круговая вмятина, потому что они давно уже потеряли свою густоту и жесткость. Глаза его были выцветшего голубого оттенка и слегка навыкате, но чувствовалось, что когда-то полковник был красивым мужчиной, к тому же он сохранил хорошую фигуру, плечи его были по-прежнему широкими, а живот почти плоским. В безупречно сшитом костюме строго покроя он когда-то выглядел весьма внушительно, теперь же в столь же безупречно сшитой форме он был похож на маршала в большей степени, чем сами маршалы.
      Сестра Лэнгтри тотчас вышла ему навстречу, провела в свой кабинет и проследила, чтобы он удобно устроился в кресле. Сама она при этом осталась стоять. «Очередная уловка, — возмущенно подумал он. — Еще бы, это единственный способ для нее смотреть сверху вниз».
      — Прошу простить меня, сэр, за то, что вытащила вас сюда, но дело в том, что этот парень… — она подняла повыше документы, которые уже держала в руке, — поступил сегодня, и, поскольку вы ни о чем мне не сообщили, я предположила, что вы не в курсе его прибытия.
      — Садитесь, сестра, да садитесь же, наконец! — сказал он тоном, каким обычно призывают к порядку непослушных собак.
      Она уселась в кресло, не возражая и не меняя выражения лица. В своей серой куртке и серых штанах она была похожа на курсанта на дежурстве. Первый раунд закончился в пользу сестры Лэнгтри: ей удалось вывести его из себя и первым проявить грубость.
      Она молча протянула ему бумаги.
      — Нет, я не буду смотреть сейчас его документы! — брюзгливо отмахнулся он. — Просто расскажите вкратце, о чем там идет речь.
      Сестра Лэнгтри взглянула на него внимательно, но безо всякой обиды. Давно еще Льюс, впервые увидев его, прозвал его полковник Чинстрэп. Кличка подошла как нельзя лучше и так и осталась за ним. «Любопытно, — думала она, — знает ли он о том, что весь личный состав Базы номер пятнадцать называет его так за спиной. Скорее всего, нет. Простить издевательское прозвище не в его характере».
      — Сержант Майкл Эдвард Джон Уилсон, — ровным тоном начала она, — которого я в дальнейшем буду называть Майкл, двадцати девяти лет, находился в действующей армии с самого начала войны. Он воевал в Северной Африке, Сирии, Новой Гвинее, на островах. Участвовал во многих крупных операциях, но не проявлял никаких признаков душевной нестабильности, вызываемой личными переживаниями. В действительности, это прекрасный солдат, мужественный и смелый человек. Был награжден медалью «За боевые заслуги». Три месяца назад в тяжелой схватке с врагом был убит его единственный близкий друг, после этого он замкнулся в себе.
      Полковник Чинстрэп испустил долгий страдальческий вздох.
      — О Боже, сестра, давайте побыстрее! Не моргнув глазом, она продолжала:
      — Предполагается, что Майкл повредился в рассудке после сомнительного инцидента, имевшего место в лагере неделю назад. Между ним и другим сержантом состоялась драка, что было весьма необычно для обоих. Если бы вокруг не присутствовали люди и не оттащили Майкла, похоже, тот, другой, был бы мертв. Единственное, что сказал Майкл по этому поводу, это, что он хотел убить и убил бы этого человека. Он каждый раз повторял это, но больше ничего не говорил.
      Когда командир попытался выяснить подоплеку всего этого дела, Майкл отказался что-либо объяснять. Но его противник поднял большой шум. Он обвинил Майкла в попытках склонить его к гомосексуальным действиям и настаивал на трибунале. Похоже, что погибший друг Майкла имел явные гомосексуальные наклонности, но что касается самого Майкла, тут мнения разделились. Пострадавший и его сторонники утверждали, что те двое были любовниками, но подавляющее большинство в части настаивало с такой же твердостью, что Майкл проявлял к погибшему исключительно дружеские чувства и защищал его в случае необходимости.
      Командир батальона прекрасно знал всех троих, так как и Майкл и двое других уже давно находились под его командованием: Майкл и его погибший друг — с момента формирования батальона, а сержант — с Новой Гвинеи. По его мнению, Майкла не следовало отдавать под трибунал ни при каких обстоятельствах. Он предпочел думать, что с ним случилось временное умопомешательство, и отдал приказ об освидетельствовании его на медицинской комиссии, которая пришла к выводу, что действительно имело место душевное расстройство, — голос сестры Лэнгтри зазвучал заметно печальнее и строже. — Так что они засунули его в самолет и отправили прямиком сюда, а уж здесь его, конечно, ждало отделение «Икс».
      Полковник Чинстрэп поджал губы и пристально посмотрел на сестру Лэнгтри. Снова она принимает чью-то сторону, и это еще одна ее весьма нежелательная черта.
      — Я осмотрю сержанта Уилсона завтра утром у, себя в кабинете. Вы можете сами привести его, сестра. — Он взглянул на лампочку в голом патроне, слабо освещавшую стол. — Заодно и бумаги просмотрю. Не понимаю, как вы можете читать при таком освещении. Я бы лично не смог.
      Ему показалось, что кресло под ним стало вдруг невыносимо жестким и неудобным; он поерзал, откашлялся и рассерженно нахмурил брови.
      — Случаи с сексуальной подоплекой мне отвратительны! — вдруг заявил он.
      Сестра Лэнгтри бесцельно вертела в руках карандаш, но, услышав эти слова, судорожно стиснула его пальцами.
      — У меня сердце кровью обливается за вас, сэр, — сказала она, не пытаясь даже скрыть издевку. — Сержант Уилсон не относится к больным профиля отделения «Икс».
      Голос ее дрогнул, она нетерпеливо провела рукой по волосам и слегка растрепала аккуратно уложенные каштановые локоны.
      — По-моему, это недостойный спектакль, когда совсем еще молодому человеку ломают жизнь из-за какой-то драки и наспех сфабрикованного обвинения. Он и так достаточно перенес, когда погиб его друг. Я не могу не думать о том, каково ему сейчас. Уверена, он чувствует себя так, будто заблудился в жутком тумане и никак не может найти выхода. Вы не говорили с ним, а я говорила. Он абсолютно нормальный и умственно, и сексуально, и не знаю, что вы там еще себе думаете. Уж кого надо отдать под трибунал, так это медицинского чиновника, который направил его сюда. Лишить сержанта Уилсона возможности очистить себя от грязных подозрений, вместо того чтобы запирать в такое место, как отделение «Икс» — это позор для всей армии!
      Как и всегда в таких случаях, полковник чувствовал себя совершенно неготовым иметь дело со столь непреодолимой наглостью, потому что обычно людям, занимающим высокие посты в медицинских учреждениях, не приходится сталкиваться с подобными выходками. Черт побери, да она разговаривает с ним так, будто считает себя равной ему и по образованию, и по уму! Ясно как день, это офицерский статус дает основания армейским сестрам вести себя так вызывающе. Да еще слишком большая самостоятельность, которой они пользуются на Базе и в других подобных местах. И эти проклятые косынки, которые они носят, совершенно не помогают. Только монахиням следует носить такие косынки, и только к ним можно обращаться как к сестрам.
      — Ну-ну, сестра Лэнгтри, успокойтесь! — он пытался сдержаться и сохранить благоразумие. — Я полностью согласен, что обстоятельства немного необычные, но война закончилась. Этому молодому человеку придется пробыть здесь не больше нескольких недель. А он мог оказаться и в более неприятном положении, сами знаете.
      Карандаш взлетел в воздух, ударился о край стола и отскочил с глухим клацканьем к ногам полковника, размышлявшему в этот момент о причинах этого разговора. Строго говоря, ему следовало бы поставить в известность старшую сестру. Как начальница над младшим медицинским персоналом, она и только она имеет право подвергать наказанию сестер. Вот только вся беда в том, что после того случая с разорванной формой старшая сестра воспринимала сестру Лэнгтри не иначе как с благоговейным трепетом. Господи Иисусе, вот шум-то поднялся бы, если бы он пожаловался!
      — Отделение «Икс» — это настоящий ад! — с возмущением крикнула сестра Лэнгтри. Такой он еще ни разу не видел ее. Это уже становилось любопытно. Должно быть, ситуация с сержантом Уилсоном и в самом деле произвела на нее такое потрясающее впечатление. Даже интересно будет взглянуть на него завтра.
      Она продолжала, разгорячившись от своих же собственных слов:
      — Отделение «Икс» — это ад! Больных, с которыми не знают, что делать, запихивают сюда и забывают навечно. Вы — невропатолог, я — обычная медсестра. Ни опыта или квалификации ни на волос! А вы-то знаете, что делать с этими людьми? Я не знаю, сэр! Я бреду наощупь. Я делаю все, что в моих силах, но при этом отдаю себе отчет в том, что, к сожалению, не в состоянии помочь им. Каждое утро я заступаю на дежурство и молюсь, да-да, молюсь, чтобы не произошло ничего такого, что могло бы нарушить равновесие этих хрупких и сложных людей. Мои больные в отделении «Икс» заслуживают большего, чем вы или я можем дать им, сэр!
      — Ну все, сестра, достаточно! — лицо полковника побагровело.
      — Да, но я еще не закончила, — возразила она, не собираясь сдаваться и не обращая никакого внимания на его тон. — В конце концов мы можем вообще оставить сержанта Уилсона в покое. Почему бы нам не заняться остальными? Скажем, Мэттом Сойером. Переведен в «Икс» из неврологического отделения, потому что они не смогли найти органическое повреждение, объясняющее его слепоту. Диагноз — истерия. Ваша подпись там тоже стоит. Далее. Наггет Джонс поступил из общей хирургии после двух операций на брюшной полости и историей болезни, где описывается, как он свел с ума все отделение своими жалобами. Диагноз — ипохондрия. У Нейла, то есть капитана Паркинсона, обычный нервный срыв. На человеческом языке это называется горе. Но его командир считает, что подобным образом он ограждает его от других потрясений, в результате Нейл продолжает сидеть здесь, месяц за месяцем с диагнозом — затяжная депрессия. Бенедикт Мейнард действительно сошел с ума, после того, как его рота открытым огнем уничтожила целую деревню, а потом выяснилось, что в ней вообще не было японцев, а только местные жители, женщины, дети и старики. Из-за того, что он получил небольшую травму черепа именно в то время, когда у него началось развиваться душевное расстройство, он попал в неврологию с сотрясением мозга, после чего переведен сюда с диагнозом — вторичное слабоумие. Я, кстати, согласна с диагнозом. Но он означает, что Бена должны обследовать специалисты в Австралии и назначить соответствующее лечение и уход. А что касается Льюса Даггетта — почему он здесь? В его истории болезни вообще не указан диагноз. Но мы с вами знаем, в чем тут дело. Льюс устроил себе интересную жизнь и шантажировал своего командира, который позволял ему делать все, что тому заблагорассудится. Но обвинение они ему предъявить не могли и, не зная, что с ним делать, не нашли ничего лучше, чем спихнуть его в такое место, как отделение «Икс», пока шум не затихнет.
      Полковник, пошатываясь, встал на ноги, малиновый от долго сдерживаемой ярости.
      — Да это просто наглость, сестра! — зарычал он.
      — Вы находите? Прошу прощения, сэр, — сказала она, вновь обретая то железное спокойствие, которое всегда было ее отличительной чертой.
      Уже положив руку на дверную ручку, полковник Чинстрэп задержался и посмотрел на нее.
      — В десять утра у меня в кабинете. И не забудьте привести сержанта Уилсона лично, — глаза его метали молнии, и он лихорадочно раздумывал, что бы такое сказать обидное и побольнее уязвить эту неуязвимую особь женского пола. — И еще я нахожу нечто странное в том, сестра, что сержант Уилсон, такой образцовый солдат, неоднократно отмеченный наградами и все шесть лет пребывавший исключительно на передовой, тем не менее не сумел подняться выше звания сержанта.
      Сестра Лэнгтри улыбнулась и пропела сладким голосом:
      — Но, сэр, не всем же быть великими полководцами с чистыми руками! Кому-то надо делать и грязную работу.

      После его ухода сестра Лэнгтри продолжала неподвижно сидеть за столом. Гнев ее прошел, уступив место легкому отвращению, отчего ее лоб и верхняя губа покрылись холодным потом. Глупо и бессмысленно связываться с этим человеком. Это ничего не дает и только раскрывает ее истинные чувства по отношению к нему, а она предпочитала, чтобы он оставался в неведении на ее счет. И куда делась ее сдержанность и самоконтроль, которые всегда помогали ей выигрывать сражения с полковником? Пустая это трата времени — разговаривать с ним об отделении «Икс» и его жертвах. Она даже не могла вспомнить, чтобы когда-нибудь раньше так выходила из себя, разговаривая с полковником. Все дело, конечно, в этой печальной истории, которую она прочитала. Не появись он так быстро, она успела бы успокоиться и взять себя в руки. Но он вошел почти в ту же секунду, как она положила бумаги Майкла на стол.
      Кто бы ни был этот эксперт из медицинской комиссии, который описывал случай Майкла, он, без сомнения, не лишен литературного дарования. Она читала историю его болезни, и перед ней, как живые, вставали участники событий. Особенно это касалось, конечно Майкла, с которым она уже познакомилась. Короткая встреча в отделении вызвала в ней много размышлений, но они были ничто по сравнению с тем, что она узнала. Как ужасно все это, должно быть, для бедняги! Как несправедливо! Он, наверно, сейчас страшно несчастен. Безотчетно, она привносила в этот рассказ свои собственные чувства, им же и вызванные. Она так переживала за Майкла, ощущая потерю его близкого друга, как свою собственную, что с трудом могла проглотить комок в горле, унять боль в груди. А тут как раз полковник Чинстрэп и подвернулся под руку.
      «Работа в отделении «Икс» даром для меня не проходит, — думала сестра Лэнгтри. — За несколько минут я успела совершить массу должностных преступлений: сначала позволила себе проявить эмоциональные пристрастия, а теперь — грубое нарушение субординации».
      И все это потому, что она не могла забыть лицо Майкла. Он в состоянии справиться с собой, и справлялся, несмотря на то что его поместили в психиатрическое отделение. Раньше причиной ее огорчений всегда были отклонения в ее больных, их явная неполноценность, но теперь-то она потрясена положением человека, который явно не нуждался в ее поддержке. В этом было своего рода предупреждение.
      Прежде ее всегда ограждала от личных привязанностей мысль о том, что ее пациенты — это больные люди, подверженные меланхолии, с ранимой психикой, люди, чье состояние не позволяет воспринимать их как мужчин. И дело тут не в том, что она боялась мужчин или личных привязанностей. Это нужно было ей самой, потому что выполнять свой долг сестры милосердия можно только оставаясь беспристрастной. Но не от чувств следует ограждаться, а от отношений «мужчина — женщина».
      Когда такое случалось, до добра это не доводило ни сестру, ни больного, но в случае с душевнобольными катастрофа просто неминуема. Отношения с Нейлом и так не давали ей покоя, и она по-прежнему не была уверена, что поступает правильно, позволяя себе думать о возможности их встреч, когда они вернутся домой. Она убеждала себя, что это нестрашно, поскольку он уже почти выздоровел, потому что отделению «Икс» приходит конец и потому что она все так же остается хозяйкой положения и в случае необходимости всегда может снова отойти на прежние позиции и относиться к нему как к несчастному, скорбному, ранимому человеку.
      «Я ведь всего лишь живое существо, — думала она. — И никогда не забывала об этом. А все так трудно».
      Она вздохнула и потянулась, заставляя себя выбросить из головы мысли о Нейле. Да и о Майкле тоже. В отделение идти пока нельзя — к ней все еще не вернулся естественный цвет лица и не восстановилось дыхание. Куда делся карандаш, который она швырнула в полковника? Господи, до чего же он невероятно туп! Он и представить себе не мог, что еще немного, и на него обрушилась бы шестифунтовая ракушка — это могло произойти тогда, когда он высказался насчет низкого звания Майкла. Где был этот человек в последние шесть лет? Сестра Лэнгтри слабо представляла себе положение дел в армиях союзников, но за годы работы в австралийской армии она узнала, что, по крайней мере, в этой стране есть немало людей умных, одаренных, обладающих всеми качествами, необходимыми офицеру высшего ранга, и упорно возражающих против продвижения выше звания сержанта. Вероятно, это ощущение принадлежности к определенной социальной группе, но никоим образом не в негативном смысле. Просто они довольны тем, что они есть, и не видят пользы в еще одной звездочке на погонах. И если Майкл не относился именно к таким людям, значит, ее опыт общения с солдатами ничего ей не дал и все ее выводы и умозаключения попросту неверны.
      Неужели полковник никогда не встречал таких людей? Или ничего о них не слышал? Очевидно, нет, если только он не пытался таким способом ужалить ее. Да пропади он пропадом, чертова лямка! И слова он произносит так сочно, округло, прямо как Нейл. Глупо злиться на него, скорее, его нужно пожалеть. В конце концов, База номер пятнадцать так далеко от Мэкери-стрит, и он совсем еще непохож на слабоумного старика. К тому же он не урод, и под щегольской формой скрываются все те же человеческие потребности и жалобы. Ходят слухи, что у него роман с Хитой Конноли, операционной сестрой, причем уже давно. Что ж, многие из начальства здесь в госпитале устраивают себе маленькие радости, и с кем же, как не с сестрами? Дай Бог им здоровья!
      Карандаш оказался под дальним концом стола. Сестра Лэнгтри сползла со стула, но чтобы достать его, ей пришлось встать на четвереньки. Она положила карандаш на прежнее место и снова села. Бог ты мой, и о чем только Хита Конноли может с ним разговаривать? Они же все-таки, вероятно, разговаривают. Невозможно все время заниматься только любовью. В мирное время все интересы Уоллеса Доналдсона как практикующего невропатолога лежали в области спинного мозга и его заболеваний, в особенности сложных, неизученных случаев с совершенно непроизносимыми названиями иностранного происхождения. Может быть, они об этом и разговаривают между собой, скорбя об отсутствии таковых заболеваний здесь в госпитале, где, если и занимаются позвоночниками, то только в случае грубых, окончательных, страшных поражений, нанесенных пулей или снарядом. А может, они говорят о его жене, которая осталась сторожить дом от пожара где-нибудь в Воклюзе или Бельвю-Хилл. Мужчины вообще не прочь поговорить о женах со своими любовницами, например, обсудить достоинства одной подруги по сравнению с другой и при этом поплакаться об отсутствии возможности познакомить их. Почему-то они уверены, что и та и другая были бы в восторге и стали бы большими друзьями, вот только социальные предрассудки этого не позволяют. Пожалуй, здесь есть определенный смысл, поскольку, если предположить обратное, их самооценка сильно пострадала бы и они уже не смогли бы быть так уверены в выборе женщин.