Джейк нетерпеливо проглотил остаток вина.

– Господи спаси, чего ты крутишь, говори по-простому. Не пойму я, к чему ты ведешь?

Маршалл Николлс и Джон Робертс обменялись обиженным взглядом. В другом углу комнаты Вилли по-прежнему наигрывал на гармонике. Губы его ползали по квадратным отверстиям, как живые, надутые гусеницы. Плечи у него были широкие, могучие. Обрубки ног подергивались в такт музыке. Длинный танцевал, а Порция с Бадди отбивали ладонями такт.

Джейк поднялся и почувствовал, что он пьян. Он пошатнулся и, словно оправдываясь, оглядел присутствующих, но никто как будто ничего не заметил.

– Где Сингер? – еле ворочая языком, спросил он Порцию.

Музыка прекратилась.

– Как же, мистер Блаунт, я думала, вы видели, что он ушел. Когда вы сидели за столом и ели пончик, он подошел к двери и показал на свои часы – время мне уходить. Вы смотрели прямо на него и даже головой ему покачали. Я-то думала, вы это видели.

– Наверно, о чем-то задумался. – Он сердито обернулся к Вилли: – Я ведь даже объяснить не успел, зачем я пришел. Вовсе не затем, чтобы просить вас что-то сделать. Все, чего я от вас хотел, – вы и те двое должны дать показания о том, что с вами случилось, а я объясню причину, и только. Самое важное тут не то, что произошло, а почему это произошло. Я бы возил вас по городу на повозочке, вы рассказывали бы вашу историю, а я объяснял, почему это могло случиться. И может, это что-нибудь даст.

Может…

Джейк почувствовал, что над ним смеются, и от смущения забыл, что хотел сказать. Кухня была полна чужих, темных лиц, и в ней было слишком душно. Заметив дверь, он, спотыкаясь, вышел в нее и очутился в темном чулане, пропахшем лекарствами. Но тут рука его нащупала ручку другой двери.

Он стоял на пороге маленькой выбеленной комнаты, всю обстановку которой составляли железная койка, шкаф с выдвижными ящиками и два стула. На кровати лежал тот ужасный негр, которого он встретил на лестнице у Сингера. Лицо его выглядело совсем черным на белой накрахмаленной наволочке. Темные глаза горели ненавистью, но толстые синеватые губы были спокойно сжаты. Лицо его было бы неподвижным, как черная маска, если бы не редкое подрагивание широких ноздрей.

– Убирайтесь, – сказал негр.

– Погодите, – беспомощно произнес Джейк. – Почему вы меня гоните?

– Это мой дом.

Джейк не мог оторвать глаз от этого ужасного лица.

– Ну и что?

– Вы – белый, и я вас не знаю.

Джейк не ушел. Он взял с неуклюжей осторожностью один из жестких белых стульев и сел. Негр пошевелил руками на покрывале. Его черные глаза лихорадочно сверкали. Джейк молча наблюдал за ним. Оба как будто чего-то ждали. В комнате стояла мертвая, напряженная тишина, как перед взрывом.

Полночь давно миновала. Теплый сумеречный воздух весеннего утра разгонял по комнате слоистые облака синего табачного дыма. На полу валялись скомканные бумажки и стояла наполовину пустая бутылка джина. На покрывале серел пепел. Доктор Копленд глубоко вдавил голову в подушку. Он снял халат и закатал рукава бумажной ночной сорочки. Джейк сидел, подавшись всем туловищем вперед. Он распустил галстук, и воротник его рубашки взмок от пота. Долгий, изнурительный диалог шел у них уже несколько часов. Теперь наступила пауза.

– Значит, по-вашему, время приспело… – начал Джейк.

Но доктор Копленд его прервал.

– Теперь, видно, надо, чтобы мы… – хрипло прошептал он. Оба замолчали. Они смотрели друг другу в глаза и ждали. – Извините, я вас прервал, – сказал доктор Копленд.

– Простите меня, – пробормотал Джейк. – Продолжайте.

– Нет, говорите вы.

– Хорошо, – произнес Джейк. – Но я не буду договаривать того, что начал. Вместо этого давайте наконец скажем еще кое-что о Юге. Об удушенном Юге. Об истощенном Юге. О рабском Юге.

– И о негритянском народе.

Джейк подкрепился долгим глотком жгучего пойла из бутылки. Потом он неторопливо подошел к шкафу и взял маленький дешевый глобус, которым доктор прижимал бумаги. Он повертел в руках земной шар.

– Вот что я могу сказать: мир до краев полон подлости и зла. Ха! Три четверти земного шара находится в состоянии войны или порабощения. Лгуны и злодеи объединились, а люди, которые прозрели, одиноки и беззащитны. И все же! И все же, если бы вы попросили меня показать вам наименее цивилизованную часть земного шара, я бы выбрал вот эту…

– Аккуратнее, – предложил доктор Копленд. – Вы попали пальцем в океан.

Джейк снова повертел глобус и ткнул кургузым грязным пальцем в тщательно выбранную на этот раз точку.

– Вот. Эти тринадцать штатов. Я знаю, о чем говорю… Я читаю книжки, брожу по земле. Я побывал в каждом из этих чертовых штатов. И в каждом из них работал. Я вот почему так думаю: мы живем в богатейшей стране на свете. Тут с избытком хватило бы на то, чтобы ни один мужчина, женщина или ребенок не знали нужды. И вдобавок к этому наше государство было основано на, казалось бы, высоком, благороднейшем принципе – свобода, равенство и права личности. Ха! А к чему оно пришло? У нас корпорации, владеющие миллиардами долларов, и сотни тысяч людей, которым нечего есть. А в этих тринадцати штатах эксплуатация такова, что с трудом веришь своим глазам. Я в своей жизни видел такое, от чего впору свихнуться. Не меньше трети южан живут хуже, чем последний батрак в любой фашистской стране Европы. Средний заработок рабочего на ферме арендатора – семьдесят три доллара в год. И не забудьте, что это средний заработок! А издольщики получают от тридцати пяти до девяноста долларов на рыло. Тридцать пять долларов в год составляет около десяти центов за полный рабочий день. Повсюду свирепствуют пеллагра, глисты, малокровие. И откровенная голодуха. И все же! – Джейк потер губы костяшками грязного кулака. На лбу у него блестел пот. – И все же! – повторил он. – Это явное зло – то, что можно увидеть или пощупать. Куда хуже другое. Я говорю о том, что от народа прячут правду. О том, как ему морочат голову, чтобы он не видел этой правды. Пичкают ядовитой ложью. Не дают добраться до истины.

– А негры, – сказал доктор Копленд. – Чтобы понять, что с нами происходит, надо…

Джейк с ожесточением его перебил:

– Кому принадлежит Юг? Корпорации Севера владеют тремя четвертями Юга. Говорят, что старая корова пасется повсюду – и на юге, и на западе, и на севере, и на востоке. Но доят ее только в одном месте. Ее старое вымя, когда оно полно молока, висит только над одним ведром. Пасется она повсюду, а доят ее в Нью-Йорке. Возьмите наши текстильные фабрики, бумажные фабрики, предприятия, где производят упряжь, матрацы. Ими владеет Север. И что получается? – Усы Джейка сердито задергались. – Вот вам пример: небольшое местечко, фабричный поселок, типичное порождение великой отеческой заботы американской промышленности. А владеют им те, кто живет совсем в другом месте, скажем на Севере. Поселок состоит из большого кирпичного здания фабрики, а вокруг лепятся четыреста или пятьсот лачуг. Для человеческого жилья непригодных. Более того, домишки эти с самого начала задуманы как трущобы. Состоят они из двух или трех комнат и клозета, а выстроены куда менее заботливо, чем строят хлев для скотины. С гораздо меньшим учетом нужд, чем свинарники. Ибо при нашей системе свиньи – это ценность, а люди – мусор. Ведь из тощих заводских ребятишек ни колбасы, ни свиных отбивных не наделаешь. И больше половины людей никому не продашь. А зато свинья…

– Обождите! – остановил его доктор Копленд. – Вы отклонились в сторону. И упускаете из виду совершенна особый негритянский вопрос. А мне не даете слова вставить. Мы уже обо всем этом говорили, но нельзя понять общую картину, не включая в нее нас, негров.

– Нет, вернемся опять к нашему фабричному поселку, – продолжал Джейк. – Молодой прядильщик начинает работать, получая высокую плату в восемь или десять долларов в неделю, если есть спрос на рабочую силу. Он женится. После первого ребенка жене тоже приходится поступать на фабрику. Их общий заработок, когда оба имеют работу, достигает, скажем, восемнадцати долларов в неделю. Ха! Четверть они платят за лачугу, которую им сдает та же фабрика. Пищу и одежду им надо покупать в лавке, которая либо принадлежит той же фабрике, либо управляется ею. Лавка дерет с них за все втридорога. Имея трех или четырех ребят, они попадают в такую кабалу, как будто их заковали в кандалы. И в этом фокус современного крепостного рабства. А мы в Америке зовем себя свободными. И самое смешное, что это убеждение так крепко вбили в голову издольщикам, прядильщикам и всем прочим, что они в это искренне верят. Но сколько понадобилось всякого вранья, чтобы задурить им головы?

– Есть только один выход, – начал доктор Копленд.

– Два. Всего два. Было же время, когда эта страна расширяла свои границы! Каждый думал, что может чего-то добиться. Ха-ха! Но время это прошло, и прошло навсегда. Менее ста корпораций все сожрали вчистую, не считая кое-каких объедков. Промышленность высосала кровь и размягчила костяк у народа. Былые дни экспансии миновали. Вся система капиталистической демократии прогнила насквозь. Перед нами открыты только два пути. Первый – фашизм. Второй – перестройка самого что ни на есть революционного характера, и навсегда.

– И негритянский вопрос! Не забывайте о неграх. Во всем, что касается меня и моего народа, на Юге уже царит фашизм, и царил всегда.

– Ну да.

– Фашисты лишают евреев законных прав, изгоняют из хозяйственной и культурной жизни. А негры здесь всегда были этого лишены. И если у нас и не было повсеместного и трагического грабежа денег и имущества, как в Германии, то прежде всего потому, что неграм никогда не позволяли приобрести состояние.

– Да, такие у нас порядки, – согласился Джейк.

– Евреи и негры! – с горечью продолжал доктор Копленд. – Историю нашего народа можно сравнить только с нескончаемыми страданиями евреев, но в нашей истории еще больше крови и насилия. Это напоминает мне особую породу морских чаек. Если поймать одну из этих птиц и завязать у нее на ноге красный шнурок, вся остальная стая заклюет ее насмерть.

Доктор Копленд снял очки и закрепил проволочку, заменявшую сломанный винтик. Потом протер стекла подолом ночной сорочки. Руки его дрожали от возбуждения.

– Мистер Сингер – еврей.

– Вы ошибаетесь.

– Я в этом уверен. И фамилия – Сингер… Я сразу определил его национальность, с первого взгляда. По глазам. Да он и сам мне это сказал.

– Как он мог вам это сказать? – упорствовал Джейк. – Уж кто-кто, а он – чистейший англосакс. Ирландец пополам с англосаксом.

– Но…

– Ручаюсь. На сто процентов.

– Ну что ж, – сказал доктор Копленд. – Не будем спорить.

Снаружи похолодало, и в комнате стало знобко. Приближался рассвет. Ранним утром небо было шелковисто-синее, а луна из серебряной стала белой. Повсюду было тихо. Из темноты доносилось только звонкое пение одинокой весенней птицы. Но хотя из окна дул ветерок, воздух в комнате был по-прежнему кисловатый и спертый. Оба чувствовали одновременно и какую-то напряженность, и крайнее изнеможение. Доктор Копленд приподнялся с подушки и наклонился вперед. Глаза у него были воспалены, руки судорожно сжимали край одеяла. Ночная сорочка сбилась набок, обнажив костлявое плечо. Джейк уперся каблуками в перекладину стула; его громадные лапищи были выжидательно, по-детски сложены на коленях. Под глазами легли синяки, волосы были растрепаны. Оба молча смотрели друг на друга и словно чего-то ждали. Молчание длилось, и напряжение от этого стало более ощутимым.

Наконец доктор Копленд, откашлявшись, произнес:

– Надо думать, что вы пришли ко мне с какой-то целью. Не сомневаюсь, что мы с вами не зря проспорили всю ночь. Мы обговорили все, за исключением самого главного: каков же выход? Что делать?

Они продолжали выжидать, наблюдая друг за другом. Лица обоих выражали надежду. Доктор Копленд выпрямился и сел, опираясь на подушки. Джейк подпер кулаком подбородок и наклонился вперед. Но они все молчали. А потом нерешительно заговорили разом.

– Извините, – сказал Джейк. – Продолжайте.

– Нет, говорите вы. Вы же начали первый.

– Валяйте.

– Фу! – поморщился доктор Копленд. – Договаривайте же!

Джейк уставился на него туманным, отсутствующим взглядом.

– Значит, вот оно как. Во всяком случае, я так думаю. Единственное решение – это чтобы народ наконец прозрел. Если он увидит правду, его уже нельзя будет угнетать. Пусть хотя бы половина прозреет – бой выигран.

– Да, если они поймут, как устроено это общество. Но как вы собираетесь им это открыть?

– Послушайте, – сказал Джейк. – Как насчет писем цепочкой? Один человек посылает письма в десять адресов, а потом каждый из этих десяти посылает их новому десятку, – понимаете? – Он запнулся. – Я-то писем не пишу, но задача та же. Хожу и рассказываю. И если в каком-нибудь городе я могу открыть правду хотя бы десяти слепцам, мне кажется, что я чего-то достиг. Ясно?

Доктор Копленд посмотрел на Джейка с изумлением. Он сердито фыркнул.

– Это детский разговор! Нельзя же только ходить и разглагольствовать! Письма цепочкой, тоже выдумали! Зрячие и слепцы!

Губы Джейка задрожали и брови насупились от гнева.

– Ладно. А что вы можете предложить?

– Должен признаться, что когда-то я относился к этому делу вроде вас. Но скоро выяснил, как неправильно становиться в такую позицию. Полвека я думал, что самое мудрое – это терпение.

– Я не предлагаю терпеть.

– Когда творились зверства, я соблюдал осторожность. Видя несправедливость, я молчал. Жертвовал достигнутым во благо призрачной общей цели. Верил в слово, а не в кулак. Учил людей, что бороться против угнетения можно только терпением и верой в человеческую душу. Теперь я знаю, как был не прав. Я предавал и себя, и свой народ. Все это чушь. Теперь время действовать, и действовать быстро. Бороться коварством против коварства и силой против силы.

– Но как? – спросил Джейк. – Как?

– А просто – выйти на улицу и действовать. Собирать народ, звать его на демонстрацию.

– Ха! Этой фразой вы себя выдали: «…звать на демонстрацию»! А что толку в демонстрациях, если люди не видят, против чего идут? Это вы все хотите делать через жо-бемоль…

– Я не выношу таких грубых выражений, – брезгливо поморщился доктор Копленд.

– Ради бога! Плевать я хотел, выносите вы их или нет.

Доктор Копленд поднял руку.

– Давайте не горячиться, – сказал он. – Попробуем найти общую точку зрения.

– Идет. Я с вами ругаться не хочу.

Они замолчали. Доктор Копленд переводил взгляд с одной точки потолка на другую. Он несколько раз облизнул губы, пытаясь заговорить, но всякий раз невысказанные слова замирали у него на языке. Наконец он произнес:

– Мой совет вам такой: не вздумайте действовать в одиночку.

– Но…

– Никаких «но», – нравоучительно перебил его доктор. – Самое убийственное, что может сделать человек, – это действовать в одиночку.

– Я понимаю, к чему вы клоните.

Доктор Копленд поправил сорочку и стянул ее потуже у ворота.

– Вы сочувствуете борьбе моего народа за его человеческие права?

Волнение доктора и его мягкий, едва слышный вопрос до слез растрогали Джейка. Внезапный несообразно горячий прилив любви заставил его схватить черную костлявую руку, лежавшую на одеяле, и крепко ее сжать.

– Еще как! – воскликнул он.

– И понимаете крайнюю бедственность нашего положения?

– Да.

– Видимое отсутствие всякой справедливости? Жестокое неравенство?

Доктор Копленд закашлялся и сплюнул в бумажную салфетку, которую вынул из-под подушки.

– У меня есть своя программа. Это очень простой, но вполне практичный план. Я хочу сосредоточиться на одной конкретной цели. В августе этого года я собираюсь повести более тысячи негров нашего округа в поход. В поход на Вашингтон. Мы пойдем все вместе, плечом к плечу. Откройте шкаф, вы найдете там пачку писем, которые я написал на этой неделе и собираюсь вручить лично. – Доктор Копленд нервно водил руками по краям своей узкой койки. – Помните, что я вам сегодня сказал? Повторяю, единственный мой вам совет – не пытайтесь действовать в одиночку.

– Я понял, – сказал Джейк.

– Но, вступив на эту стезю, вы должны от всего отказаться. Дело должно быть для вас превыше всего. Вы должны отдаться ему до конца, не жалея себя, не рассчитывая на то, что вам за это воздается, не зная ни минуты отдыха и даже не надеясь отдохнуть.

– Борьбе за права негров на Юге?

– На Юге и здесь, в нашем округе. Но вы должны целиком себя этому посвятить. Иначе не надо совсем.

Доктор Копленд откинулся на подушки. Жили на его лице только глаза. Они горели, как красные уголья. Скулы же от лихорадки приняли мертвенно-лиловую окраску. Джейк насупился и прижал костяшки пальцев к своему большому, мягкому, дрожащему рту. К щекам его прилила кровь. А за окнами брезжил рассвет. Лампочка, подвешенная к потолку, безобразно резала глаза при утреннем освещении.

Джейк поднялся и решительно встал в ногах кровати.

– Нет, – непреклонно отрезал он. – Это неверный подход к делу. Я твердо знаю, что так нельзя. Во-первых, вам не выйти из города. Они вас разгонят под предлогом, что это угрожает здоровью жителей, или еще по какой-нибудь выдуманной причине. Вас арестуют, и все кончится ничем. Но даже если вы каким-то чудом и дойдете до Вашингтона, все равно это ничего не даст. Господи, да вся эта затея – чистое безумие!

В горле у доктора Копленда громко заклокотало. Тон у него стал враждебный.

– Вот вы с ходу меня осуждаете, надо мной издеваетесь, а что вы можете предложить взамен?

– Я и не думаю издеваться, – сказал Джейк. – Я только сказал, что затея ваша – безумная. Я пришел к вам Сегодня с гораздо лучшим проектом. Хотел, чтобы ваш сын Вилли и два других парня дали бы мне возить себя в повозке. Они будут рассказывать, что с ними произошло, а я буду объяснять, почему это произошло. Другими словами – проводить беседу о диалектике капитализма и на деле показывать всю его ложь. Я так хорошо объясню, что все поймут, почему у этих парней отрезали ноги. И тогда все, кто увидит их, прозреют.

– Чушь! Несусветная чушь! – свирепо прервал его доктор Копленд. – По-моему, в вас нет ни капли здравого смысла. Если бы я склонен был смеяться, я бы всласть посмеялся над вами! Никогда мне еще не доводилось слушать подобную ерунду.

Они смотрели друг на друга с гневом и жесточайшим разочарованием. С улицы донеслось громыханье фургона. Джейк проглотил слюну и закусил губы.

– Ха! – вымолвил он наконец. – Сами вы сумасшедший. В голове у вас все вверх тормашками. Единственный способ разрешить негритянскую проблему при капитализме – это Кастрировать все пятнадцать миллионов черных в южных штатах.

– Так вот какие мысли кроются за вашими причитаниями о всеобщей справедливости!

– Я не говорил, что так надо поступить. Я просто сказал, что за деревьями вы не видите леса, – произнес Джейк. – Начинать надо с самого основания. Разрушить старые устои и создать новые. Выковать совершенно новую систему для всего мира. Впервые в истории сделать человека существом общественным, живущим в упорядоченном и организованном обществе, где его не вынуждают творить несправедливости для того, чтобы выжить. Создать общественную традицию, которая…

Доктор Копленд насмешливо захлопал в ладоши.

– Браво! – воскликнул он. – Но прежде, чем выткать материю, надо собрать хлопок. Вы с вашими полоумными теориями полной пассивности…

– Тес! Кому какое дело, доползете ли вы и ваша тысяча негров до этой вонючей помойки под названием Вашингтон? Какая разница? Какое значение имеют несколько человек и даже несколько тысяч человек – черных, белых, хороших или дурных, – когда все наше общество построено на самой гнусной лжи?

– Громадное значение! – выдохнул доктор Копленд. – Громадное! Громадное!

– Никакого!

– Душа самого ничтожного и самого грешного из живущих на этой земле с точки зрения высшей справедливости стоит больше, чем…

– Да ну ее к черту! – закричал Джейк. – Дерьма-то!

– Богохульник! – завопил доктор Копленд. – Подлый богохульник!

Джейк затряс железные прутья кровати. Жилы у него на лбу, казалось, вот-вот лопнут, и лицо потемнело от бешенства.

– Тупой, близорукий ханжа…

– Белый… – Доктору Копленду изменил голос. Он тщетно силился что-то произнести. И наконец выплюнул полузадушенным шепотом: – Изверг…

В окно заглядывало ярко-желтое утро. Голова доктора Копленда упала на подушку. Шея его неестественно изогнулась, как перешибленная, на губах выступила кровавая пена. Джейк в последний раз на него взглянул, потом, всхлипывая от бешенства, ринулся вон из дома.