9

Мик не спала всю ночь. Этта заболела, и ей пришлось лечь в гостиной. Кушетка для нее была слишком короткой и узкой. Ей снились кошмары о Вилли. Прошел уже почти месяц с тех пор, как Порция рассказала, что с ним сделали, а она все не могла этого забыть. Два раза за ночь ей приснился страшный сон, и она просыпалась на полу. На лбу у нее даже выскочила шишка. А в шесть часов утра она услышала, как Билл пошел на кухню готовить себе завтрак. День уже настал, но шторы были спущены, и в комнате царила полутьма. Ей было странно просыпаться в гостиной. Даже как-то неприятно. Простыня сбилась и свисала на пол. Подушка валялась посреди комнаты. Она встала и открыла дверь в прихожую. На лестнице никого не было. Тогда она в одной ночной рубашке побежала в комнату окнами во двор.

– Джордж, подвинься!

Мальчишка лежал, свернувшись, на самой середине кровати. Ночь была теплая, и он был совсем голенький. Кулаки у него были крепко сжаты, и даже во сне глаза прищурены, словно он решал какую-то трудную задачу. Рот был открыт, и на подушке виднелось мокрое пятнышко. Она его толкнула.

– Погоди… – пробормотал он во сне.

– Подвинься на свою сторону.

– Погоди… дай досмотреть сон… дай досмотреть…

Она столкнула его на положенное место и легла рядом. Когда она снова открыла глаза, было уже поздно – солнце светило в окно. Джорджа и след простыл. Со двора доносились детские голоса и плеск воды. Этта и Хейзел разговаривали в соседней комнате. Пока она одевалась, ей вдруг пришла в голову одна мысль. Она попыталась подслушать их разговор сквозь дверь, но слова трудно было разобрать. Тогда она с маху распахнула дверь, чтобы застать их врасплох.

Они читали киножурнал. Этта еще лежала в кровати. Рукой она до половины прикрыла фотографию какого-то актера.

– Вот отсюда он правда похож на того мальчика, который ухаживал за…

– Как ты себя чувствуешь, Этта? – спросила Мик. Она заглянула под кровать – коробка ее стояла на том же месте, где она ее поставила.

– Очень тебя это волнует, – огрызнулась Этта.

– Чего ты задираешься?

Лицо у Этты осунулось. У нее ужасно болел живот и яичник был не в порядке. Это имело какое-то отношение к ее нездоровью. Доктор сказал, что ей срочно надо вырезать яичник. Но папа сказал, что придется подождать. В доме нет никаких денег.

– А как, по-твоему, я могу себя вести? – сказала Мик. – Я тебя вежливо спрашиваю, а ты сразу начинаешь лаяться. Хотела тебя пожалеть, что ты больная, но разве с тобой можно по-человечески. Понятно, что я злюсь. – Она откинула со лба прядь волос и погляделась в зеркало. – Господи! Видишь, какая шишка! Лоб у меня наверняка треснул, факт. Два раза ночью грохнулась; видно, ударилась головой о столик возле кушетки. Не Могу я спать в гостиной. На этой кушетке я ноги вытянуть не могу.

– А нельзя ли потише? – вмешалась Хейзел.

Мик встала на колени и вытащила из-под кровати свою большую коробку. Она внимательно осмотрела веревку, которой та была перевязана.

– Эй вы, лучше скажите, трогали вы ее или нет?

– Иди ты… – сказала Этта. – Очень нужно пачкаться твоим хламом.

– Только попробуйте! Я вас задушу, если тронете мои вещи.

– Ну, знаешь! – сказала Хейзел. – Мик Келли, ты самая большая эгоистка, какую я видала! Тебе на всех наплевать, кроме…

– Иди ты на фиг! – Она хлопнула дверью. Как она их ненавидит! Наверно, нехорошо так думать, но это правда.

Папа был на кухне с Порцией, пил кофе в своем неизменном купальном халате. Белки глаз у него были налиты кровью, и чашка дребезжала на блюдце. Он как заводной шагал с чашкой в руке вокруг кухонного стола.

– Который час? Мистер Сингер еще не ушел?

– Ушел, милушка, – сказала Порция. – Да ведь уже скоро десять часов.

– Десять! Ого! Никогда еще так долго не спала.

– Что там у тебя в этой шляпной коробке, которую ты вечно таскаешь?

Мик сунула руку в духовку и вытащила полдюжины оладий.

– Не спрашивай, и я тебе не буду врать. Не суй нос в чужие дела, не то плохо кончишь.

– Если осталось немножко молока, я намочу в нем хлебушка, – сказал папа. – Это называется «кладбищенская похлебка». Может, живот поменьше будет болеть.

Мик разрезала оладьи пополам и положила внутрь ломтики жареной телятины. Усевшись на заднем крыльце, она стала завтракать. Утро было теплое и солнечное. Тоща-Моща и Слюнтяй играли с Джорджем на заднем дворе. На Слюнтяе был купальный костюм, остальные сняли с себя все, кроме трусов. Они поливали друг друга из шланга. Струя воды сверкала на солнце. Ветер разносил брызги облачком, и облачко это переливалось всеми цветами радуги. На ветру хлопало развешенное на веревке белье. Белые простыни, голубое платьице Ральфа, красная кофта и ночные рубашки – все это, мокрое, свежее, было надуто ветром, как разноцветные шары. Погода стояла почти летняя. Мохнатые желтенькие шмели гудели вокруг жимолости у забора, выходящего в переулок.

– Смотри, я буду держать его над головой! – кричал Джордж. – Смотри, как потечет вниз!

Энергии в ней было хоть отбавляй, она не могла усидеть на месте. Джордж набил мешок из-под муки землей и подвесил его на ветку вместо тренировочной груши. Она стала бить по нему. Хлоп! Хлоп! – в такт песне, которая звучала у нее в уме, когда она проснулась. Джордж нечаянно положил вместе с землей в мешок острый камень, и она поранила костяшки пальцев.

– Ой! Ты пустил мне воду прямо в ухо. У меня лопнула перепонка! Я совсем оглох!

– Дай сюда. Дай я пущу…

Струя воды попала ей в лицо, а потом ребята направили шланг прямо ей на ноги. Она испугалась, что промокнет ее коробка, и понесла ее кругом по переулку к парадному. Гарри сидел у себя на ступеньках и читал газету. Она открыла коробку и вынула тетрадь. Но ей трудно было сосредоточиться, чтобы записать песню. Гарри смотрел на нее, и это мешало ей думать.

В последнее время они с Гарри много разговаривали. Чуть не каждый день они вместе возвращались из школы. Говорили о боге. Иногда она даже просыпалась ночью, такая жуть ее брала от того, о чем они позволяли себе говорить. Гарри был пантеистом. Это тоже такая вера, вроде как у католиков, баптистов или евреев. Гарри верил, что, когда ты умрешь и тебя похоронят, ты превращаешься в растение, огонь, землю, облака или воду. Пусть на это уйдет тысяча лет, но потом в конце концов ты станешь частью вселенной. Он сказал, что, на его взгляд, это лучше, чем быть каким-то ангелом. Во всяком случае, лучше, чем ничего.

Гарри швырнул газету к себе в прихожую и подошел к ней.

– Совсем уже лето, – сказал он. – А только март.

– Ага. Хорошо бы пойти выкупаться.

– Ну да, если бы было где.

– Негде. Разве что в бассейне загородного клуба.

– Хорошо бы что-нибудь такое сделать. Уехать, что ли, куда-нибудь подальше…

– Ага, – сказала она. – Погоди! Я знаю одно место. За городом, километрах в двадцати пяти отсюда. Глубокий, широкий ручей посреди леса. Скауты разбивали там летом лагерь. В прошлом году миссис Уэллс возила туда нас с Джорджем, Питом и Слюнтяем поплавать.

– Хочешь, я достану велосипеды, и мы завтра туда поедем. Раз в месяц у меня выходной в воскресенье.

– Поедем и устроим пикник, – сказала Мик.

– Ладно. А я у кого-нибудь попрошу велосипеды.

Ему было пора идти на работу. Она смотрела, как он Шагает по улице, размахивая руками. Недалеко от перекрестка рос раскидистый лавр с низкими ветвями. Гарри разбежался, подпрыгнул, ухватился за ветку и подтянулся. Ей стало приятно, что они так дружат. И потом, он красивый. Завтра она попросит у Хейзел голубые бусы и наденет шелковое платье. А на обед они возьмут бутерброды с вареньем и лимонад. Может, Гарри захватит с собой что-нибудь этакое необыкновенное из еды: ведь они правоверные евреи. Она следила за ним, пока он не свернул за угол. Ей-богу, теперь, когда он вырос, он стал очень красивый.

Гарри за городом был совсем не такой, как Гарри на заднем крыльце, когда он читал газеты и размышлял о Гитлере. Они выехали очень рано. Велики, которые он достал, были мужские, с перекладиной между ногами. Они привязали еду и купальные костюмы сзади к сиденьям и отправились в путь, когда не было еще девяти часов. Утро было солнечное, жаркое. Через час они уже были далеко за городом и ехали по красному, глинистому проселку. По сторонам тянулись ярко-зеленые поля, и пронзительно пахло соснами. Гарри оживленно разговаривал. В лицо им дул теплый ветер. Во рту у нее пересохло, и очень хотелось есть.

– Видишь вон тот дом на холме? Давай остановимся и попросим воды.

– Нет, лучше потерпи. От воды из колодца можно подхватить брюшной тиф.

– Он у меня уже был. И еще воспаление легких, и раз я сломала ногу, а потом у меня был нарыв на ступне.

– Это я помню.

– Ага, – сказала Мик. – Когда у нас был брюшняк, мы с Биллом лежали в передней комнате, а Пит Уэллс, проходя мимо нашего дома, всегда пускался бежать, заткнув нос, и боялся даже посмотреть на наши окна. Биллу от этого было как-то не по себе. А у меня все волосы вылезли, я была совсем лысая.

– Ручаюсь, что мы уже отъехали от города километров пятнадцать. Уже полтора часа гоним, и довольно быстро.

– До чего же я пить хочу, – пожаловалась Мик. – И есть. Что у тебя в мешке?

– Паштет из печенки, бутерброды с куриным салатом и пирог.

– Вот это здорово! – Ей стало стыдно, что она взяла с собой так мало. – А у меня два крутых яйца, но зато фаршированные, и отдельно пакетик с солью и перцем. А потом бутерброды с маслом и черносмородиновым вареньем. Завернутые в пергаментную бумагу. И еще у меня есть бумажные салфетки.

– Я вообще не хотел, чтобы ты брала с собой еду, – сказал Гарри. – Мама наготовила на двоих. Я ведь тебя пригласил. Вот скоро доедем до какой-нибудь лавки и купим чего-нибудь холодного попить.

Но они проехали еще полчаса, пока им наконец не попалась заправочная станция с буфетом. Гарри прислонил велосипеды к стене, и она побежала вперед. Когда она вошла с яркого солнца в буфет, ей там показалось темно. Полки были заставлены сырами, банками оливкового масла и пакетами с мукой. На прилавке над большой липкой банкой с рассыпными леденцами роились мухи.

– Что у вас есть из напитков? – спросил Гарри.

Хозяин принялся перечислять. Мик открыла ледник и заглянула внутрь. Ей было приятно подержать руки в ледяной воде.

– Я хочу шоколадный напиток. У вас он есть?

– И я, – присоединился Гарри. – Дайте две бутылки.

– Нет, обожди. Тут есть очень холодное пиво. Я бы хотела еще бутылку пива, если у тебя хватит денег на такое угощение.

Гарри заказал бутылку пива и для себя. Он, правда, считал, что пить пиво до двадцати лет – грех, но тут уж решился за компанию. Сделав первый глоток, он сморщился. Они сидели на ступеньке у входа в буфет. Ноги у Мик так устали, что даже икры дрожали. Она вытерла горлышко ладонью и тоже сделала долгий холодный глоток. По той стороне дороги тянулось большое, незасеянное, поросшее травой поле, а за ним виднелась опушка хвойного леса. Деревья были самых разных оттенков зелени – от яркого желто-зеленого до темного, в черноту. А небо надо всем этим – паляще-голубое.

– Люблю пиво, – сказала она. – Раньше я всегда макала хлеб в папины опивки. И еще люблю лизать с руки соль, когда пью. Это вторая бутылка в жизни, которую я выпила одна.

– Первый глоток показался мне кислым. Ну а теперь вкусно.

Буфетчик сказал, что до города почти двадцать километров. Им осталось проехать еще шесть. Гарри расплатился, и они опять вышли на жару. Голос у Гарри стал громкий, и он часто беспричинно смеялся.

– Черт, от пива и этого пекла у меня голова закружилась. Но зато так хорошо! – сказал он.

– Скорее бы выкупаться.

Дорога была песчаная, им приходилось изо всех сил нажимать на педали, чтобы не увязнуть. У Гарри рубашка взмокла и прилипла к спине. Он разговаривал не умолкая. Дальше опять пошла красная глина, песок остался позади. В голове у Мик звучала медленная негритянская песня, одна из тех, которые брат Порции наигрывал на гармонике. Она вертела педали в такт ей.

Наконец они добрались до долгожданного места.

– Вот! Видишь надпись: «Частное владение». Теперь надо перелезть через колючую проволоку, а потом пойдем по вон той тропинке, смотри!

В лесу было необычайно тихо. Землю покрывала подстилка из шелковистых сосновых игл. Через несколько минут они добрались до ручья. Коричневая вода текла очень быстро. Она была такая прохладная. Не слышно было ни звука, кроме журчания воды и пения ветерка в верхушках сосен. Густой молчаливый лес нагнал на них робость, и они неслышно шагали по берегу ручья.

– Ну, разве не красиво…

Гарри засмеялся.

– Почему ты разговариваешь шепотом? Послушай! – Прихлопнув рукой рот, он издал долгий индейский клич, который тут же вернуло эхо. – Пошли! Давай поскорее в воду, надо остыть.

– А есть ты не хочешь?

– Ладно, тогда раньше поедим. Половину сейчас, а остальное потом, когда выкупаемся.

Они развернули бутерброды с вареньем. Когда они их съели, Гарри аккуратно скатал бумагу и засунул в дупло соснового пня. Потом он вытащил плавки и прошел по дорожке дальше. Она скинула за кустом все, что на ней было, и натянула купальный костюм Хейзел. Он был ей тесен и резал между ногами.

– Готова? – крикнул ей Гарри.

Она услышала всплеск; когда она подошла к берегу, Гарри уже плавал.

– Не ныряй, пока я не выясню, нет ли тут коряг или мели, – сказал он. Она молча смотрела на его голову, подпрыгивающую, как мячик, в воде. Да она вовсе и не собиралась нырять! Она и плавать-то не умела. Она купалась в реке всего несколько раз в жизни, да и то либо с плавательными пузырями, либо там, где вода была не выше головы. Но ей стыдно было в этом признаться. Она засмущалась. И вдруг ни с того ни с сего соврала:

– Я уже больше не ныряю. Раньше ныряла с высоты, все время ныряла. Но один раз раскроила себе башку и теперь больше не могу нырять. – Подумав, она добавила: – Я тогда сделала двойной прыжок. Знаешь, когда складываешься сначала пополам. А когда я вынырнула, вся вода была в крови. Но я ничего не заметила и продолжала делать разные фокусы. Тут мне закричали. И тогда я поняла, откуда в воде столько крови. С тех пор я даже плавать как следует не могу.

Гарри вскарабкался на берег.

– Господи! Я этого даже не знал.

Она хотела дополнить свой рассказ для пущего правдоподобия кое-какими подробностями, но вдруг загляделась на Гарри. Кожа у него была светло-коричневая и от воды золотилась. На груди и на ногах у него росли волосы. В тесно облегающих плавках он казался совсем голым. Без очков лицо его стало шире и красивее. Глаза у него были влажные, голубые. Он тоже смотрел на нее, и вдруг они оба засмущались.

– Тут метра четыре глубины, только у того берега мелко.

– Пошли в воду. Она холодная, вот здорово небось купаться.

Ей было совсем не страшно. Все равно как если бы она застряла на верхушке очень высокого дерева и теперь хочешь не хочешь, а надо лезть вниз; внутри у нее как-то все оцепенело. Она боком слезла с берега в ледяную воду. Уцепилась за какой-то корень, пока он не сломался у нее в руках, а потом поплыла. Раз она захлебнулась и пошла ко дну, но продолжала барахтаться и в общем не опозорилась. Она плыла, покуда не добралась до противоположного берега, где можно было достать ногами дно. Там ей стало легче. Она заколотила кулаками по воде и принялась кричать всякую ерунду, чтобы послушать эхо.

– Гляди!

Гарри вскарабкался на высокое тоненькое деревцо. Ствол был гибкий – когда Гарри добрался до верхушки, он под его тяжестью накренился, и Гарри свалился в воду.

– Я тоже, я тоже! Смотри!

– У тебя совсем молоденькое!

Лазала она не хуже других ребят на улице. Она точно повторила то, что сделал Гарри, и шумно шлепнулась в воду. Да и плавать она теперь могла. Плавать она уже умеет. Потом они играли в пятнашки, носились по берегу и прыгали в холодную коричневую воду. Орали во весь голос, падали в воду, снова вылезали на берег. Дурачились они, наверное, часа два. Потом вышли из воды и оглядели друг друга, словно не зная, что бы сделать еще. Вдруг она спросила:

– Ты когда-нибудь плавал голый?

В лесу было очень тихо. Гарри ответил не сразу. Он озяб. Соски у него затвердели и стали лиловыми. Губы посинели, а зубы стучали.

– П-по-моему, н-нет…

В ней проснулось что-то бедовое, и она сказала, не подумав:

– Я бы попробовала, если и ты попробуешь. Что, слабо?

Гарри пригладил темные мокрые пряди:

– Почему…

Они сняли купальные костюмы. Гарри стоял к ней спиной. Он споткнулся, уши у него покраснели. Потом они повернулись друг к другу. Может, они простояли так полчаса, а может, не больше минуты.

Гарри достал с дерева лист и разорвал на мелкие кусочки.

– Давай лучше оденемся.

За время обеда оба не проронили ни слова. Они разложили еду прямо на земле. Гарри все поделил поровну. Вокруг царил сонный зной летнего дня. В глухом лесу не было слышно ни звука, кроме медленного журчания воды и пения птиц. Гарри, держа фаршированное яйцо, мял желток большим пальцем. Что ей это напомнило? Она услышала свой вздох.

Потом он сказал, глядя куда-то вверх, через ее плечо:

– Послушай, Мик, по-моему, ты очень красивая. Раньше я как-то этого не думал. Не то чтобы я тебя считал уродиной, а просто…

Она кинула в воду сосновую шишку.

– Пожалуй, нам пора двигаться, чтобы засветло попасть домой.

– Нет, – сказал он. – Давай полежим. Ну хоть минутку.

Он принес несколько охапок сосновых веток, листьев и серого мха. Она смотрела на него, посасывая колено. Руки ее были крепко сжаты в кулаки, а все тело натянуто, как для прыжка.

– Теперь можно поспать и со свежими силами ехать домой.

Они легли на мягкую подстилку и стали смотреть в небо, на темно-зеленые верхушки сосен. Птица пела такую грустную и прозрачную песню, какой Мик никогда не слышала. Высокая нота была словно у гобоя, а потом спустилась на пять тонов ниже и снова позвала, как вначале. Песня была печальная, как бессловесный вопрос.

– Ну и прелесть эта птица, – сказал Гарри. – Наверное, зеленушка.

– Вот если бы тут был океан! Лежать бы на песке и смотреть, как далеко-далеко плывут корабли. Ты ведь как-то летом ездил на взморье – расскажи, какое оно.

Голос у него почему-то был сдавленный, хриплый.

– Ну… во-первых, там волны. Когда голубые, когда зеленые, а на солнце блестят, как стекло. И на песке можно собирать ракушки. Вроде тех, что мы привезли в коробке из-под сигар, видела? И над водой там белые чайки. Мы были на берегу Мексиканского залива, из бухты всегда дул прохладный ветерок, там никогда не бывает такой жары, как здесь… Никогда…

– Снег, – сказала Мик. – Вот что мне хотелось бы увидеть. Холодные белые снежные заносы, как в кино. Метель… Белый холодный снег – и падает неслышно, падает, падает всю зиму напролет. Как на Аляске.

Оба повернулись разом. И прижались друг к другу. Она почувствовала, как он дрожит, а кулаки у нее были сжаты так, что казалось, сейчас треснут. «О господи», – снова и снова повторял он. Казалось, будто голову ей оторвали от тела и куда-то закинули. Глаза ее глядели прямо в слепящее солнце, и она что-то считала в уме. А потом все и случилось…

Оказывается, вот как это бывает.

10

Они медленно вертели педали, катясь по дороге. Гарри ехал опустив голову, сгорбившись. Длинные черные тени их тянулись по пыльной обочине, – приближались сумерки.

– Послушай… – начал он.

– Ага?

– Надо все толком понять… Необходимо. Ты… что-нибудь понимаешь?

– Не знаю. Наверно, нет.

– Послушай… Надо же что-то делать! Давай сядем.

Они бросили велосипеды и сели у дороги, на краю канавы. Сидели они далеко друг от друга. Позднее солнце припекало им голову, а вокруг было полно бурых осыпающихся муравьиных куч.

– Надо все толком понять… – повторил Гарри.

Он заплакал. Он сидел неподвижно, а слезы бежали по его белому лицу. Она даже думать не могла о том, из-за чего он плачет. Муравей укусил ее в щиколотку; она поймала его и поднесла к глазам.

– Понимаешь, – сказал он, – я ведь до сих пор даже не поцеловал ни одной девочки.

– Я тоже. Я ни разу не целовалась с мальчишками. Кроме родных.

– Вот и все, о чем я думал – только бы поцеловать ту девочку. Мечтал об этом на уроках и даже ночью, во сне. И вот один раз она назначила мне свидание. Я догадался, что она, наверное, хочет, чтобы я ее поцеловал. А я смотрел на нее в темноте и не мог решиться. Вот и все, о чем я мечтал… только бы ее поцеловать… А когда было можно, я просто не сумел, и все.

Она вырыла пальцем ямку в земле и закопала мертвого муравья.

– Виноват во всем я. Прелюбодеяние – ужасный грех, как на него ни смотри. А ты еще на два года моложе меня, совсем ребенок.

– Ну уж вранье. Вовсе я не ребенок. Хотя теперь я хотела бы им быть.

– Послушай. Если ты считаешь, что это надо, мы поженимся… тайком или все равно как.

Мик помотала головой.

– Мне это не подходит. Я никогда не женюсь ни на каком мальчишке.

– Я тоже никогда не женюсь. Честное слово… Я не просто так говорю, – это правда.

Его вид ее напугал. Нос у него вздрагивал, а нижнюю губу он так искусал, что она была вся в пятнах и в крови. Глаза у него горели, они были мокрые и сердитые. А такого бледного лица она еще никогда в жизни не видела. Она отвернулась. Все было бы не так ужасно, если бы он хоть не болтал. Она медленно обвела взглядом слоистую красно-белую глину канавы, разбитую бутылку из-под виски, сосну напротив, где висело объявление окружного шерифа о чьем-то розыске. Ей хотелось сидеть долго-долго, ни о чем не думать и ничего не говорить.

– Я куда-нибудь уеду. Я хороший механик и могу получить работу в любом месте. Если я останусь, мама все поймет по моему лицу.

– Скажи… А во мне заметна какая-нибудь перемена?

Гарри долго вглядывался в ее лицо и потом кивнул: да, заметна.

– И вот еще что, – продолжал он. – Через месяц или два я пришлю тебе свой адрес. Напиши, все ли у тебя обошлось.

– В каком смысле? – медленно спросила она.

Он объяснил.

– Напиши только одно слово: «Порядок», и я пойму.

Они шли домой пешком, ведя за руль велосипеды. Их гигантские тени вытягивались впереди. Гарри сгорбился, как старый нищий, и то и дело вытирал рукавом нос. На минуту все вокруг залило ярким золотым сиянием, потом солнце зашло за деревья, и тени их сбежали с дороги. Она чувствовала себя ужасно старой, а внутри словно давила какая-то тяжесть. Теперь она уже взрослая, хочется ей этого или нет.

Они прошли около двадцати километров и постояли в своем темном переулке. Ей был виден желтый свет, падавший из их кухонного окна. В доме у Гарри было темно – мать его еще не вернулась. Она работала в портняжной мастерской на соседней улице. Иногда даже по воскресеньям. Заглянув в окно, можно было увидеть ее в глубине комнаты над швейной машиной или с длинной иголкой в руке, когда она сметывала тяжелые куски ткани. И сколько на нее ни смотри, она даже головы не поднимет. А по вечерам она готовила свою правоверную пищу – для них с Гарри.

– Послушай… – начал он.

Она молча ждала в темноте, но он так и не договорил. Они попрощались за руку, и Гарри зашагал по темному переулку. Дойдя до угла, он обернулся и кинул на нее взгляд через плечо. На лицо его падал свет – оно было бледным и суровым. Потом он ушел.

– Вот тебе загадка, – сказал Джордж.

– Ну?

– Идут три человека, родной матери дети, меж собой не братья.

– Сейчас… Сводные братья.

Джордж улыбнулся, показывая Порции мелкие квадратные голубоватые зубы.

– А кто же еще?

– Не можешь угадать? Сестры. Весь фокус в том, что тебе и в голову не придет, что дама – это человек.