– Кстати, ты должен простить маму. Со дня моего развода она спит и видит, как бы выдать меня замуж. Иногда мне даже кажется, что с нее станется поместить объявление в «Пиджин-Форк газетт».
      Я включил фары и вырулил на дорогу, чувствуя себя последним ослом. Что прикажете отвечать в таких случаях? «Желаю удачи»? Вместо этого я сказал:
      – Не знал, что ты в разводе.
      Умею я поддержать разговор, что ни говори.
      – Да, – сухо отозвалась Присс.
      С умением вести светскую беседу дело у нее обстояло так же блестяще, как и у меня. Но я испытал облегчение. Главное, что мы заговорили о чем-то другом, помимо видов Руби на нашу совместную жизнь.
      – Я и сам разведен. Уже почти полтора года. По выражению на лице Присс было ясно, что она в курсе. Наверное, ей об этом донесло пиджин-форкское бюро слухов. Присцилла едва заметно улыбнулась, старательно не встречаясь со мной взглядом.
      – Говорят, жена у тебя была первый сорт, – заметила она.
      Я пожал плечами. Не знаю, что в точности означает «первый сорт», но если флиртовать со всем, что движется, и тратить деньги напропалую, то Клодзилла, безусловно, подходила под определение «высший».
      Может, потому, что во время пятнадцатиминутной поездки до моего дома ни один из нас не нашел другой темы для разговора, а может, потому, что мы оба избегали говорить об убийстве Джейкоба, но, как бы то ни было, беседа протекала в том же русле – о наших бывших супругах.
      Выяснилось, что Клодзилла и Чак с большим успехом могли бы быть близнецами. Оба светловолосые, оба далеко не уроды, оба обладали врожденным даром швырять деньги направо и налево, и оба были начисто лишены способности зарабатывать эти самые деньги.
      А также не отличались верностью.
      – Да они созданы друг для друга! – воскликнула Присс. – Может, нам стоит их познакомить?
      К тому времени мы немного расслабились. Ничто лучше не сближает людей, чем болтовня о бывших супругах и о том, насколько эти бывшие супруги им противны. Отличная основа для дружеских отношений.
      У Присциллы даже имелось любовное прозвище для своего бывшего мужа, как у меня для Клодин. Присс звала своего ненаглядного довольно замысловато – Унитазус.
      Должен признаться, несмотря на заверения Руби, что, дескать, брак Присс преждевременно скончался исключительно по вине незабвенного Унитазуса, у меня оставались сомнения. В конце концов, именно за Присциллой я гонялся сегодня утром по коридорам, когда она в бешенстве носилась туда-сюда. Подобное поведение вряд ли способствует укреплению брака. Лишь после того, как Присс упомянула об одной детали, я начал верить, что Унитазус заслуживал своего прозвища.
      – Наверное, мы и сейчас были бы вместе, у меня хватало для этого глупости, – вздохнула Присс, – если бы не одно обстоятельство. Мой отец предложил Унитазусу двадцать пять тысяч долларов, чтобы он убрался из моей жизни, и тот их взял.
      Я следил за дорогой, слушал Присс и чувствовал себя довольно непринужденно. Но при этих словах чуть не выпустил руль.
      – Что твой отец сделал? Присс пожала плечами:
      – Папа с самого начала возненавидел моего Унитазуса. Вечно твердил, что он недостаточно хорош для меня, что его не интересует ничего, кроме денег. Когда я объявила, что все равно выйду за Чака, папа ответил, что в особняке Вандевертов для нас места нет. Представляешь? Эту идиотку Лизбет отец встретил с распростертыми объятиями, а Чака даже на порог не пустил.
      Я не отрывал глаз от черной ленты шоссе, но мысли мои были далеко-далеко. Версия Присс изрядно отличалась от версии Джейкоба. Ныне покойный куриный магнат представил дело так, будто Присс сама взбрыкнула и отказалась жить под родительским кровом.
      После паузы Присс продолжила:
      – На этот раз отец оказался прав. Он доказал это, дав Унитазусу отступного.
      Последовало неловкое молчание, во время которого я шарил у себя в голове в поисках подходящих слов. Но, как ни странно, ничего там не нашел. У Присс определенно появился еще один мотив для убийства папаши. Даже если считать, что Джейкоб пытался помочь дочери, все-таки это крайне неприятно, когда от твоего мужа откупаются. Может возникнуть желание отомстить. Я молчал, почти жалея, что Присс мне об этом рассказала.
      – В общем, папочка сделал доброе дело, – добавила Присс. – Наверное, единственное доброе дело, которое он сделал для меня. Помог мне увидеть подлинное лицо человека, за которого я вышла замуж.
      По счастью, мы к этому времени свернули на подъездную дорожку и Присс сменила тему. Она заговорила о том, о чем заговаривает всякий, кто впервые оказывается на подступах к моему дому.
      – Бог ты мой! Как же ты по ней ездишь?
      Моя подъездная дорожка несколько длинновата. Точнее, она имеет около четверти мили в длину и идет почти вертикально вверх сквозь густой лес. Те, кому случается приезжать ко мне, имеют утомительную привычку обрушивать на мою голову поток жалоб, а то и проклятий.
      Дорожка делает в конце резкий поворот, и внезапно вы оказываетесь перед небольшим островерхим каркасным домом, который мы с Рипом сейчас называем своим жилищем. Здесь, в окружении огромных старых дубов и кленов, мы получаем изрядную порцию уединения. По мне, так это здорово, поскольку у нас не бывает посетителей, кроме тех, кого я сам приглашаю. Но вот Рипу, по-моему, такое положение вещей не очень нравится. У него совсем нет поводов полаять.
      Наверное, именно поэтому Рип давным-давно решил лаять всякий раз при моем появлении. Сейчас я тоже услышал его голос, не успели мы добраться до середины подъема. Рип лаял. И выл. И бесновался.
      Можно было вообразить, что на дом напала шайка грабителей.
      Мне хотелось думать, что Рип вел себя столь неподобающим образом лишь потому, что из-за темноты не узнал моей машины. Как только заходит солнце, в нашем лесу воцаряется кромешный мрак. Единственное слабое место этой гипотезы заключается в том, что Рип ведет себя точно так же и посреди белого дня. К тому же по обе стороны от входной двери висят фонари, которые автоматически включаются, как только становится достаточно темно. И я прекрасно видел, что оба фонаря горели, освещая дворик перед домом и значительную часть подъездной дорожки.
      А Рип все лаял и лаял.
      Когда тебя облаивает твоя собственная собака, это очень раздражает. Особенно если ты приехал не один.
      Не успели мы сделать и двух шагов в направлении дома, как Присс улыбнулась.
      – Он всегда тебя не узнает? – спросила она.
      – Узнает, конечно, – возразил я. – Рип, прекрати! Это я! Рип! Это я. Ну прекрати же!!!
      Рип не обращал на меня никакого внимания. Он сидел у самой лестницы и увлеченно лаял, временами переходя на пронзительный скулеж. Думаю, лаем Рип давал мне понять, как сердит на мое опоздание, а визгом – в каком он отчаянии.
      Еще больше меня раздражала предстоящая процедура – взгромоздить здоровенного пса себе на горб и стащить его с крыльца. Да еще в присутствии свидетеля! Чувствуешь себя полным идиотом. Особенно когда обезумевший от радости пес весь извивается в твоих руках, так и норовя лизнуть в ухо или куда-нибудь еще.
      – Рип, не надо. Перестань. Да прекратишь ты или нет?!
      Рип снова пропустил мои слова мимо ушей.
      Присцилла больше не улыбалась. Теперь она выглядела так, словно изо всех сил старалась не расхохотаться.
      – Господи, – прыснула она, – тяжелая у бедняги, должно быть, жизнь?
      – Отнюдь, – угрюмо ответил я, в конце концов стащив Рипа на землю. – Это у меня тяжелая жизнь.
      Присцилла быстро отвернулась, но все-таки я сумел заметить, как она затряслась от смеха.
      Сделав свои дела, Рип, не мешкая, пристроился у моих ног и уставился мне в лицо. Давая понять, что пора возвращаться домой. На моем опять же горбу. На этот раз он, похоже, догадался о моем раздражении, поскольку, попытавшись разок лизнуть меня в ухо, но промахнувшись, оставил эту затею и поудобнее устроился у меня на руках.
      Присцилла уже успела подняться на террасу и теперь стояла у входной двери, ожидая, когда я отопру. И напрасно. Я никогда не запираю двери. Равно как и мои соседи. Если уж воры доберутся сюда, то они заслуживают небольшого вознаграждения за свои усилия.
      Впрочем, большого вознаграждения они все равно бы не получили. У меня почти нечего красть, разве что телевизор да микроволновую печь. Ничтожная добыча в сравнении с тем временем, которое надо потратить, чтобы взобраться на эту гору.
      Я опустил Рипа на пол, и мы всей компанией вошли в дом.
      Присс прошла в гостиную и – вот чудо из чудес – не побледнела, когда огляделась по сторонам. Правда, мой дом в отличие от офиса все-таки не Бермудский прямоугольник, но можно сказать, что над ним поработал тот же оформитель. Однако Присс вовсе не выглядела потрясенной, как это случается с другими моими гостями, просто на секунду задержалась в дверях, словно в поисках места, куда бы сесть. Вот и все. У нее даже губы не скривились от отвращения.
      Эта женщина начинала мне нравиться.
      Надо сказать, что выбор у Присс был небольшой. Имелся лишь стул, обитый клетчатой тканью, на котором высилась огромная стопка журналов, да диванчик, заваленный старыми газетами. Вообще-то лучше бы Присс не останавливалась. Рип, воспользовавшись предлогом, сделал то, что всегда делает, когда к нам приходят гости.
      Он обнюхал ее туфли.
      Поскольку Рип ростом с немецкую овчарку и имеет соответствующего размера острые зубы, я заметил, что некоторые женщины напряженно застывают, когда Рип это проделывает. Да и мужчины подчас ведут себя несколько нервно.
      – Рип, фу! – Я шагнул к нему. – Не бойся, Присс. Он не кусается.
      Присцилла глянула на меня, рассмеялась, нагнулась и почесала Рипа за ушами.
      – Конечно, ты умница! – сказала она. Я было обалдел, но тут же сообразил, что она разговаривает с Рипом. – Конечно же, ты меня не укусишь. У меня в детстве была собака – ну точь-в-точь как ты!
      Застыла не Присс, застыл Рип. На пару секунд. Он смотрел на Присс так, словно она сошла с ума. Затем, видимо сообразив, что у них с Присс есть много общего, Рип начал извиваться, хвост его застучал по полу словно молот.
      Должно быть, так он изображал злющего сторожевого пса. Дескать, сейчас напугаю ее до смерти и стану из нее веревки вить.
      Я потянулся к ошейнику, чтобы оттащить глупую собаку, но Присс остановила меня.
      – Не надо, Хаскелл, он мне совсем не мешает. Чудный пес! – Она продолжала почесывать Рипа за ушами, глядя ему прямо в глаза. – Ты же умница, правда? Ты хорошенькая старенькая киска?
      Любая другая собака сочла бы эти слова оскорбительными. Однако Рипу, похоже, не пришло в голову, что его оскорбляют. Более того, можно было подумать, что этого тупицу никогда не чесали за ушами. Рип стремительно погружался в собачью нирвану. Язык его вывалился, глаза сладострастно закатились.
      Я потрясенно смотрел на собственного пса. В жизни не видел более омерзительной картины.
      С меня довольно! Я вышел из комнаты, плюхнул в миску Рипа еду и принялся собирать вещи, которые мне могут понадобиться ночью. Зубная щетка, бритвенный прибор и все такое. Одежду я брать не стал, решив, что утром все равно заскочу домой.
      По-моему, Рип даже не заметил, что я вышел из комнаты, – он был слишком занят тем, что с обожанием таращился на Присс. Нельзя же быть таким падким на лесть!
      Когда я вернулся, Рип лежал на спине, бесстыдно раскинув лапы, а Присс почесывала ему живот и улыбалась. Глаза Присциллы скользнули по бритвенному прибору, который я держал в руках. Глаза Рипа, разумеется, не отрывались от лица Присс.
      Я приготовился к тому, что Присс опять заведет свою шарманку: ей не нужен телохранитель и не слишком ли далеко я захожу. Вместо этого она лишь пожала плечами:
      – Ты готов?
      Стараясь не показывать своего удивления, я коротко ответил:
      – Конечно.
      И мы поехали. Сцена расставания была уже явным перебором – Рип выл и бесновался, но в остальном все прошло довольно гладко.
      Как и на следующее утро.
      Руби приготовила настоящий деревенский завтрак – ветчина, колбаса, яйца, тосты, соус, яблочное повидло и бог знает что еще. Глядя на такой завтрак, удивляешься, как это фермеры вообще выходят на поля.
      Мне казалось, что мы с Присциллой ясно дали понять, зачем я остался на ночь, но Руби, похоже, пришла к совсем иным выводам. Она суетилась вокруг со своей неизменной лучезарной улыбкой, а когда я поглощал третий тост с повидлом, прочирикала:
      – Правда, Присс, чудесно, когда в доме есть мужчина?
      Я перестал жевать.
      Присс, расправлявшаяся с яичницей, тоже перестала жевать и твердо отчеканила:
      – Мама, Хаскелл здесь потому, что выполняет работу. Понятно? Ему за это платят.
      Я подумал, что теперь все стало на свои, чисто торгашеские, места. Большое спасибо, Присцилла, дорогая.
      Руби лишь загадочно улыбнулась и весело пропела:
      – Ну конечно, милая, конечно!
      Вместо того чтобы рассердиться, Присс улыбнулась. Она попыталась прикрыть улыбку салфеткой, но я-то все равно углядел, как ее губы поползли в разные стороны.
      – Нам лучше поторопиться, сказала она. – Офис открывается только в восемь, но я люблю приходить пораньше. Стараюсь появляться на работе хотя бы за полчаса до остальных, чтобы просмотреть почту.
      Улыбка исчезла. Я догадался, о чем она думает. Веселенькое дельце – тащиться к бройлерам на следующий день после убийства их властелина.
      Присс мгновение помешкала, потом продолжила:
      – И еще нам нужно проведать Рипа.
      Похоже, я ее недооценивал. Все утро я твердил себе, что надо напомнить о Рипе, а Присс опередила меня и сама напомнила. Всякий, кто способен отнестись с симпатией к безмозглому псу, не может быть у меня на плохом счету.
      Рип всего пару раз гавкнул, когда мы с Присс вышли из машины. Причем оба гавканья предназначались мне, и стрелка моего раздражения тотчас зашкалила. Все остальное время Рип с такой силой вилял задом, что хвост так и мелькал в воздухе. Движения Рипового зада были обращены, конечно же, к Присс. И, судя по всему, она была рада этому глупому псу не меньше, чем он ей, потому что, не обращая внимания на свой элегантный деловой костюм, стащила Рипа по ступенькам.
      Видимо, у нас с Рипом есть что-то общее – к нам обоим давненько не прикасались женские руки. Я даже испугался, что с этим дуралеем от восторга случится сердечный приступ.
      И еще надо признаться кое в чем. Меня грызла ревность. Я почти подозревал, что Присс с Рипом собираются сбежать, бросив меня на произвол судьбы.
      Испустив тяжкий вздох, я покинул влюбленных голубков и побрел переодеваться. Пока я шуровал в спальне, мне не давал покоя один вопрос: с какой стати с Присциллой произошла столь невероятная метаморфоза? Куда подевалось все ее высокомерие и надменность? Снизу донесся веселый смех. Я прислушался. Так могут смеяться лишь счастливые девчонки, которым нет дела до тягот этого мира.
      Опустившись на кровать, я предался скорбным размышлениям. Интересно, кто вызывает у меня большую ревность: Рип, который начисто забыл о моем существовании, или же Присс, сосредоточившая все свое внимание на моем глупом псе?
      Похоже, стоит поучиться у старого греховодника Рипа, как следует производить впечатление на дам. А что? Может, и мне не мешает наловчиться так же закатывать глаза и вываливать язык?
      Поскольку предстояло весь день провести в офисе, я решил, что джинсы и видавшие виды кроссовки следует сменить на что-нибудь более изысканное. В шкафу отыскалась рубашка кремового цвета, из тех, что не нужно гладить. Порывшись, я обнаружил тонкие коричневые брюки, на которых каким-то чудом сохранилась складка. Настроение мое улучшилось. Брюки превосходно сочетались со спортивной курткой. Сие клетчатое творение американской текстильной промышленности мне всучили на распродаже, уверив, что это самая модная модель. Случилось это, правда, лет пять назад. Я оделся и осмотрел в зеркале франтоватого типа с веснушчатой физиономией. Хорошего понемножку. С этой благой мыслью я решительно отказался от галстука. Умеренность – вот девиз настоящего мужчины. Не хватало только, чтобы меня перепутали с Р.Л.
      Я нацепил кобуру и уже застегивал куртку, когда зазвонил телефон. Сняв трубку, я тотчас понял, что это, должно быть, та разъяренная особа, о которой рассказывала Мельба. Видимо, эта упорная женщина сумела не растранжирить с тех пор запасы злобности.
      В трубке раздался рык:
      – Хаскелл, это Белинда Ренфроу!
      Бог мой, эта женщина неистовствовала, даже называя свое имя.
      Как я уже упоминал, супруги Ренфроу – мои ближайшие соседи. Те самые, что живут в бревенчатой хижине. По моим догадкам, Ренфроу в шестидесятые годы изображали хиппи, сохранив эту утомительную привычку и поныне. Сводилось это к тому, что они питались собственноручно выращенной репой, которую запекали в золе, и поминутно упоминали черта. Грядки с репой Ренфроу удобряли из огромной компостной кучи, к которой питал слабость мой Рип. Я надеялся, что не это последнее обстоятельство довело Белинду до белого каления. Неужели у них какой-нибудь особый, антикварный компост, собиравшийся по крупице два десятка лет?
      – Да, Белинда, что могу для вас сделать? Я старался говорить бодрым тоном, словно не замечая, что Белинда вот-вот расплавится от ярости. Прекрасный прием, который я отточил, живя с Клодзиллой.
      Белинда сразу взяла быка за рога:
      – Почему, черт возьми, вы мне не перезвонили?!
      Чтобы это объяснить, пришлось бы пересказывать все с самого начала.
      – Честно говоря, я и не знал, что вы ждете звонка.
      – Как это не знали?! – рявкнула Белинда. – Я же сказала вашей чертовой секретарше!
      Вот это да. Надо бы бросить Мельбу под автобус.
      – Моя секретарша мне ничего не передавала.
      – Ну да, конечно! – ядовито отозвалась Белинда.
      Похоже, уровень достоверности в моем голосе равнялся нулю.
      – Так вот. – Белинда выдержала паузу, которой позавидовал бы сам Станиславский. – Я звоню по поводу вашего чертова пса! Вчера он заявился сюда и задушил двух моих уток. Двух!!!
      От изумления у меня на пару минут отнялся язык. Я судорожно сглотнул, потом еще разок и наконец просипел:
      – Белинда, это не мог быть Рип. Вы же знаете, что он никогда не спускается с веранды.
      Ренфроу, как и все соседи, были наслышаны о лестницефобии моего пса. Точнее, сами о Рипе и сплетничали по всей округе и, насколько я знал, при этом имели привычку заливаться хохотом.
      – Значит, ваша чертова псина все-таки спустилась с вашей чертовой веранды! – прокричала Белинда. – Я его видела! Он перепрыгнул через мою чертову ограду и придушил двух моих чертовых уток. Я хочу, чтобы мне, черт побери, их заменили, всех до единой! – Белинда захлебнулась. – И вот что, Хаскелл! Вы чертовски хорошо знаете, что надо делать с чертовой собакой, которая повадилась убивать. Если собака познала вкус крови, ее уже ни черта не остановит!
      У меня пересохло в горле. Права ли Белинда в отношении собак, познавших вкус крови, весьма сомнительно, но если в наших краях пес начинал душить домашнюю птицу, местные фермеры пристреливали его без каких-либо колебаний.
      Присс хохотала в гостиной, и смех ее сопровождался довольно странными звуками. Рип знает, что в доме лаять нельзя, поэтому в состоянии эйфории пускает в ход наиболее подходящую замену – тявкает себе под нос. Этот звук кого хочешь сведет с ума. Я всегда считал, что Рип таким образом наказывает меня за запрет громко лаять.
      Я провел рукой по волосам, не в силах решить, какое предположение более невероятно – что Рип стал хладнокровным убийцей или что он самостоятельно спустился с крыльца.
      – Белинда, вы… вы ошибаетесь. Это не Рип.
      Белинде слегка за сорок. Темно-русые с проседью волосы она заплетает в косу до пят, а всякой другой одежде предпочитает старые вылинявшие джинсы, хлопчатобумажные мужские рубашки и старенькие мокасины. Если же хочет приодеться, то навешивает на себя самодельное ожерелье из желудей. Словом, серьезная женщина. Предположение, что она может ошибаться, Белинда восприняла как личное оскорбление. Я услышал в трубке долгий протяжный вдох, после чего Белинда отчеканила:
      – Послушайте, Хаскелл, я не ошибаюсь. Это ваша собака. Это так же точно, как то, что вы самый большой болван на свете!
      Странно, но сравнение не показалось мне таким уж метким.
      Тут в комнату вошла Присцилла, оглядела меня и со значением постучала по часам. Из-за ее ног вынырнула довольная морда Рипа.
      Я предпринял еще одну попытку.
      – Белинда, простите, но мне нужно бежать. Давайте поболтаем с вами как-нибудь в другой раз?
      Только бы она по наивности не решила, что я тороплюсь на почту выслать ей чек за нанесенный ущерб.
      – Разумеется, поболтаем, – хладнокровно ответила она. – И знаете, Хаскелл, вам лучше найти другой дом для вашего чертова пса. Потому что если я еще раз увижу эту дрянь, то угощу свинцом!
      Должно быть, миролюбивые принципы хиппи Белинде уже изрядно надоели.
      – Я и в самом деле хочу с вами поговорить, Белинда.
      Мне кажется, я произнес это достаточно спокойно. Особенно если учесть, что моей собаке пригрозили убийством.
      – А я хочу, чтобы вы заменили моих чертовых уток! – объявила Белинда.
      – Да-да, понимаю, – промямлил я, – мы еще к этому вернемся. Честное слово.
      В трубке раздался неприятный звук.
      – Я хочу, чтобы вы заменили моих уток! – проорала Белинда. Видимо, на тот случай, если я ее не расслышал.
      И шваркнула трубку.
      Присцилла сверлила меня взглядом, явно намекая, что пора идти. Я наклонился к Рипу, почесал его за ухом и на всякий случай осмотрел лапы. Выискивая, как вы догадываетесь, свидетельства его убийственных наклонностей или хотя бы остатки компоста. Лапы Рига были такими же чистыми, как и у любой собаки, которая провела большую часть взрослой жизни на деревянной веранде, а когти выглядели так, словно он только что побывал у маникюрши.
      – Ты хороший мальчик, Рип, – пробормотал я, и мы отправились в путь.
      По дороге на птицефабрику я объяснил Присцилле, в чем дело. Она удивилась.
      – Как это ни прискорбно, Хаскелл, но Рип не излечился. Он по-прежнему совершенно ненормальный во всем, что касается лестниц.
      Чертовски приятно было слышать столь категоричное заявление.
      – Кстати, Хаскелл, – добавила Присс, глядя прямо перед собой, – ты что, решил сменить имидж?
      – Н-нет, – солгал я. – Просто время от времени люблю приодеться.
      Присс почему-то ухмыльнулась.
      – Выглядишь совсем недурно.
      Не разобрав, насмехается она надо мной или нет, я счел за благо промолчать.
      – Правда-правда, – продолжала Присс. – Ты действительно отлично выглядишь.
      И улыбнулась. По-настоящему улыбнулась. Приветливо и все такое.
      Я поймал себя на том, что глупо улыбаюсь в ответ, не совсем понимая, чему же, собственно, улыбаюсь.
      Но наши улыбки померкли, как только мы свернули к белой коробке из-под обуви, именуемой птицефабрикой Вандеверта. Я остановил машину у входной двери, и мы вошли в здание.
      У самого входа я припарковался из-за чудного аромата, который накануне окутывал окрестности.
      Сегодня, может, в воздухе и витало что-то подобное, но со вчерашним амбре не шло ни в какое сравнение. Я даже пару раз глубоко втянул воздух, испугавшись, что мой нос перестал функционировать. Что нанесенный вчера удар по обонянию навсегда вывел его из строя.
      Со странным чувством я шагнул в вестибюль. Кабинет Джейкоба находился в самом конце коридора, так что, сидя рядом с кабинетом Присс, вы никогда бы не догадались, что неподалеку находится комната, где на полу мелом обведены очертания человеческого тела.
      Я обратил внимание, что Присс даже не повернула головы в ту сторону. Равно как и Джолин, которая появилась спустя тридцать минут. Правда, Джолин вообще головой не вертела. Усаживаясь за свой стол, она упорно высматривала что-то на зеленом ковре. Сегодня Джолин была в розовом платье, таком же блеклом, как и вчерашнее зеленое. Разглядывая секретаршу, я лениво размышлял, неужели у Джолин весь гардероб столь же тусклый.
      Глаза Джолин все еще упирались в пол, когда через несколько минут вошла Инес, вслед за которой вышагивал Р.Л. Блеклая секретарша даже головы не подняла, что было весьма странно, поскольку Инес разговаривала сама с собой. И довольно громко.
      – Не знаю, что мне сегодня делать. Сомневаюсь, что кто-нибудь позвонит. А даже если позвонят, что мне отвечать? «Он не может подойти сейчас к телефону»? Или: «Он не сможет больше подойти к телефону»? – Инес не прекратила свой монолог, даже проходя мимо стола Джолин. – Наверное, следовало сказаться больной, но разве хорошие секретари так поступают? Нет-нет…
      По всей видимости, вчерашняя история не лучшим образом сказалась на рассудке бедной Инес. Ее строгая юбка сидела криво, из двух серег-виноградин наличествовала только одна, кружевной воротничок сбился набок. Когда Р.Л. с ней поздоровался, Инес подпрыгнула.
      – А, да-да, доброе утро, доброе утро, – рассеянно отозвалась она.
      Было совершенно ясно, что Инес отнюдь не считает это утро добрым. Она вяло улыбнулась Р.Л.
      – Не знаю, стоило ли мне приходить, поскольку у меня теперь нет работы, но я подумала, что могла бы…
      Тут из своего кабинета со стопкой бумаг выскочила Присцилла и встала как вкопанная, глядя, как Р.Л. успокаивающе обнимает Инес.
      – Не беспокойтесь, Инес, – ласково сказал тот. – У нас всегда найдется для вас работа.
      Присс тотчас насупилась, видимо придерживаясь иного мнения. Она уже открыла рот, но в последнюю секунду передумала, развернулась и исчезла в своем кабинете.
      Инес уныло побрела в сторону кабинета Джейкоба, но, сделав пару шагов, неуверенно остановилась.
      – Он… Его там уже нет?
      Судя по всему, ее вопрос был обращен ко мне.
      – Наверняка нет, – сказал я.
      На лице Инес появилось несказанное облегчение.
      – Вам не обязательно сидеть за своим столом, – встрял Р.Л., – если вам это неудобно…
      Таким Р.Л. я еще не видел. В школьные годы он не отличался повышенной чувствительностью. Как и большинство футболистов. Наверное, это плохо сказывается на имидже спортсмена. Хотя, конечно, надо быть бессердечным бревном, чтобы не посочувствовать Инес. Бедняжка была сама не своя.
      – Вы могли бы посидеть здесь… Однако Инес покачала головой:
      – Нет-нет. Со мной все в порядке. Я должна находиться за своим столом на тот случай, если кто-нибудь позвонит. Или если я кому-нибудь буду нужна…
      Голос ее затих. Определенно Инес нащупывала новые пути в здешнем секретарском мире. Она решительно направилась к кабинету Джейкоба.
      После этого все вошло в обычную колею. Точнее, учитывая обстоятельства, в колею, близкую к обычной. Р.Л. сгинул у себя в кабинете, Присцилла занималась тем, что плодила груды бумаг, Джолин перепечатывала их, подшивала, складывала в папки и так далее. А я занимался тем, что ничего не делал. Если, конечно, не считать размышлений. Я думал о Присцилле и о том, что первое впечатление далеко не всегда бывает верным. А также о Джейкобе. Каким образом он умудрился нажить столько врагов? И разумеется, мне не давали покоя мысли о Рипе. С чего это вдруг все подряд бросились обвинять моего кроткого пса в немыслимых злодеяниях?
      Вскоре после девяти Джолин принялась разбирать утреннюю почту. Не успела она отнести кипу писем в кабинет Присциллы и вернуться назад, как сама Присс распахнула дверь. В руках она держала белый конверт. Глаза ее были как чайные блюдца.
      Не говоря ни слова, Присс протянула конверт мне. Рука ее дрожала.
      Конверт, адрес на котором был написан печатными буквами синей шариковой ручкой, выглядел точно так же, как и тот, что показывал мне вчера утром Джейкоб. Если не считать одной детали: на этот раз письмо было адресовано не Джейкобу. На нем просто значилось: «Птицефабрика Вандеверта».
      Я аккуратно вскрыл конверт и достал лист белой плотной бумаги, стараясь, по возможности, держать его за края. Записка, как и первая, состояла из вырезанных из газеты слов. Она гласила:
 
      ВСЕ ОТМЕНЯЕТСЯ.

Глава десятая