После того, как он сказал это, он вышел.

Так что после всего этого я провел ужасную ночь: иногда просыпался от болей и зуда, а красно-фиолетовое марево заполнило все в окно. Иногда мне снились эти сны, из которых ты ничего не помнишь, кроме того, что они ужасны. Или я лежал, размышляя, и не был уверен в том, я это или не я…. Но когда я проснулся, около полудня, я знал, что мне нужно сделать по крайней мере две вещи: номер один— позвонить Д-ру А. Р. Франклину, под предлогом проверки моих ран, а на самом деле для того, чтобы уладить все насчет этого рандеву с Папашей, и номер два — отыскать Уиза; потому что только он знал все про то, что рассказал мне Клевый, и только он мог сравниться по степени опасности, если бы захотел этого, с Дятлом или с кем угодно. А также я хотел вновь увидеть парня.

Когда я вышел на улицу в поисках телефонной будки, солнце было чем-то занято, и день выдался безветренный. Но то ли я действительно это чувствовал, то ли я был утомлен — в воздухе была какая-то тишина, с чем-то вроде движения: то есть будто воздух менялся не с помощью ветра, а сам по себе, туда, сюда, с небольшими паузами. Подивившись этому на ступеньках дома, я заскочил к Джилл на один миг спросить, знает ли она номер Уиза, потом проверил мусорные ящики в округе, посмотрел, там ли еще Эд (его уже не было), и отправился по улице в сторону телефонов-автоматов. Стекло в одной будке, а оно, видит Бог, крепче брони, было расколото, в другой же трубка была вырвана с корнем. Так что я вернулся к расколотой и позвонил на Харли-стрит.

Трубку подняла медсестра, она сказала, что помнит меня, спросила, как я себя чувствую, и объяснила, что Д-р Ф. в отпуске, в Риме, на конгрессе, но вернется через неделю, и поинтересовалась, позвоню ли я еще, и, кстати говоря, что вообще случилось? Моя голова ничего не соображала и была готова взорваться, так что я сказал "нет, ничего, привет доктору, счастья вам, благодарю, я перезвоню в другой раз. Потом я позвонил Уизу.

Надо сказать, что я побаивался этого звонка. Во-первых, понравится ли это Уизу? А во-вторых… я ведь никогда не звонил кому-либо, занимающимся таким делом, и мне было интересно, кто поднимет трубку? Парень? Девушка? Служанка? Один из клиентов? Так что пока шли гудки, я репетировал возможное начало разговора. Но я зря волновался, трубку взял Уиз, он сказал, что Большая Джилл предупредила его, что я буду звонить, и когда я смогу зайти? Он дал мне адрес, сказал позвонить в дверь с табличкой «Ветеринар» на самом верху. Так я и сделал.

Еще одним сюрпризом было то, что, кроме самого Уиза, там была его женщина, а я думал, что ее не будет видно, — я хочу сказать, что она не должна была принимать так по-светски, словно чья-то тетушка. Она показалась мне очень юной, и, как говорят, «респектабельной», в общем, если бы я увидел ее на панели (если допустить, что я бываю там), сомневаюсь, что я бы все понял. Единственное — она так смотрела на тебя, словно ты был неким возможным ценным продуктом — ну, там, бруском мыла, или куриными окорочками, или чем-нибудь вроде этого. Еще я предполагал, что застану здесь в самом разгаре различные виды оргий, — судьи и епископы веселятся на сластолюбивых диванах, — но на самом деле все выглядело вполне обычно, даже немного чопорно и утонченно.

Пока женщина Уиза готовила нам чай, я рассказал ему об Эде и Клевом и Дятле и обо всех Неаполитанских делах.

— Сдается мне, там что-то не так, — сказал я.

— А что ты хочешь от меня? — спросил Уиз не очень вежливо.

— Я не знаю, Уиз. Может, съездишь и глянешь?

— Почему, дружок? Моя профессия не позволяет мне вмешиваться во что-либо кроме своих собственных дел.

— Да, я полагаю, ты прав.

— О чем, вообще, ты беспокоишься? У тебя нет проблем с цветом кожи…

Я понял, что не смогу втолковать Уизу свои мысли. Вот он сидит, свернувшийся в клубок, словно гепард, одетый в уличные шмотки, стоящие дороже смокингов, улыбается, ухмыляется, и выглядит, блядь, таким довольным собой, осмелюсь я сказать.

— Просто, Уиз, — сказал я, делая последнюю попытку, — я подумал, что то, о чем я тебе рассказал, тоже вызовет у тебя отвращение.

— Ну, — сказал он, — кстати говоря, вызывает. Вызывает, парень, вызывает, — все эти лоховские делишки мне отвратительны: например, удары без предупреждения! Игры, в которые играют люди!

Я извинился за это и хотел сказать, что и сам он играл некоторое время, да и в данный момент играет, если уж на то пошло, но нельзя забывать, что Уизард где-то глубоко внутри такой юный. На самом деле, зачастую он ведет себя как продукт в коротких штанишках.

Он встал, чтобы включить музыку на своем проигрывателе.

— Я знаю этого Дятла, — сказал он, нажимая кнопку А или Б.

— О? Давай тогда, Уизард. Рассказывай.

Он рассказал. Уиз и Дятел, как оказалось, оба были воспитанниками церковного детского приюта в Уондсворте, — что для меня было новостью как о Теде, так и о Уизе. По словам Уиза, в детстве Дятел отличался кротким и тихим поведением, и из-за этого был объектом насмешек для остальных юных трудных детей, пока не настал день, когда, в возрасте одиннадцати лет, он не утопил малыша в реке Уэндл, проткнув плоскогубцами шину и бросая камни до тех пор, пока тот не пошел ко дну. С тех пор остальные обитатели дома брошенных котят держали Дятла на расстоянии, что, если верить памяти Уиза, удивило Дятла и нанесло ему боль, ибо он, казалось, считал, что не сделал ничего необычного. Уиз рассказал эту байку, как и я сейчас, для смеха, но даже он не считал, что это хоть сколько нибудь смешно, я видел.

— А дальше? — спросил я.

Дальше, сказал Уиз, преступное чадо отослали в клетку, одну из тех, что заготовлены для различных возрастных групп, он отрабатывал свое год за годом, до сегодняшних дней, когда в возрасте семнадцати лет он был великолепно натренирован для антиобщественной деятельности, как и любой другой парень в королевстве, и закон ждал его следующей крупномасштабной операции, чтобы упечь его по-взрослому. Помоги Боже, сказал Уиз, тем, к кому его посадят, потому что, если они его не изобьют и тем самым не взбесят окончательно, парень одного из них все равно хлопнет, потому что проблема не в том, что парень такой уж плохой, а в том, что он ни капли не понимает, что вообще означает слово плохо. Тем временем его главным достижением с тех пор, как он покинул церковный дом, было превращение кинотеатра Ладброукс в развалины.

— Одним словом, — заключил Уиз, — мальчика нужно уложить спать.

— Никого не нужно укладывать, — сказал я, — даже тебя.

В этот момент зазвонил телефон, вновь появилась женщина Уиза и заняла на момент его место на капитанском мостике, ибо наклевывалось дельце. Если бы вам случайно посчастливилось услышать ее разговор — в смысле, лишь ее реплики, — звучало бы это совершенно обыденно, так уж аккуратно она подбирала слова, но если бы вы, как и мы, знали, в чем дело, вы бы сразу поняли, как ее разговор соответствует соглашениям, к которым она приводила назойливого кота на том конце линии. И вы бы удивлялись и удивлялись, гадая, кем, судя по ее ответам, может быть этот тип — и имеет ли он какое-нибудь представление о том, что на самом деле происходит здесь, и как организовано на самом деле великолепное свидание для него, жалкого бедного ублюдка.

После этого женщина Уиза вежливо посмотрела на нас и ничего не сказала, но через некоторое время Уиз встал, словно он это запланировал несколько дней назад, и сказал, почему бы мне с ним немножко не прогуляться? И вышел вместе со мной, ничего не сказав своей женщине, а она, в свою очередь, ничего не сказала ему.

Там, на свежем воздухе, после небольшого молчания, мы завернули в частный скверик, к которому, по-моему, у Уиза был ключ — кстати, этот сквер можно было видеть из магазина, упоминавшемся мной в начале, где мы часто бывали вместе — и мы сели на два металлических стула, под поздним полуденным солнцем, и Уиз сказал:

— Парень, это скука: я точно тебе говорю, скука. Как только сделаю немного денег, завяжу с этим.

— Она тебе позволит?

— Позволит? Мне?

— Ты ей, кажется, нравишься.

— О, еще бы я ей не нравился! — Он засмеялся — довольно противно. — Но я отпущу ее, как только получу то, что мне нужно.

— И что будешь делать с тем, что тебе нужно?

Он посмотрел на меня.

— Парень, я не знаю, — сказал он. — Может, путешествовать. Или начну какой-нибудь бизнес. Что-нибудь, в общем, — и нацелился камешком в голубя.

— Если до этого тебя не поймают, — не удержался я.

Он пихнул меня в бок.

— Вряд ли, парень, честно, вряд ли. Если твоя девка на улице — да, это паршиво. Но девчонка по вызову — им это доказать будет не так уж и легко.

— Никогда не поздно начать, как они говорят.

— О, конечно, они всегда так говорят.

Он кинул еще один камешек и попал в яблочко.

Я сказал:

— Не против, Уиз, если я задам тебе вопрос?

— Давай, мужик.

— У твоей девки было, скажем, х мужчин. Рабочий день завершен, ты пришел домой и лег спать. Как тебе это нравится?

— Что это?

— Ее х мужчин.

Уиз посмотрел на меня: клянусь, я действительно хотел сделать в этот момент что-нибудь для парня — дать ему тысячу фунтов и отправить на чудесный остров в южных морях, где у него будет великолепный и беззаботный праздник.

— Никак мне это не нравится, — сказал он.

— Нет?

— Нет. Потому что я не думаю об этом. Не разрешаю себе — ясно?

Какие-то дети бегали туда-сюда, цветы и все остальное цвело, вышагивали по тротуару птицы — даже та, в которую он попал камнем — и я не мог больше этого выносить.

— Пока, Уиз, — сказал я. — Заходи в гости.

Он не ответил, но когда я повернулся, выйдя за калитку, он помахал мне.

Сейчас уже был вечер, и я думал, идти ли мне на встречу с Хоплайтом. Честно говоря, я был довольно-таки истощен, и не только это служило причиной, я не был уверен, хочу ли я видеть Хоплайта, красующегося перед телекамерами. Дело в том, что Зови-Меня-Приятелем решил, что Несчастные Любовники не очень подходили Хоплайту, но парень рожден для телевидения, и они обязаны поместить его куда-нибудь, что они и собирались сделать этим вечером в программе под названием Скрещение! , где они сводили неожиданные пары или группы людей в студии, чтобы посмотреть, что из этого получится.

Но перекусив в Нош и выпив две чашки крепкого кофе, я почувствовал тягу к суровым испытаниям и отправился на такси в студию. Я миновал швейцара и очкастых женщин за столом при помощи, на мой взгляд, самого эффективного метода: заходишь твердым, наглым шагом, будто тот, кто не знает, зачем ты здесь, не знает, зачем он сам здесь (им становится от этого стыдно), проворно поднимаешься по лестнице или заходишь в лифт и нажимаешь какую-нибудь кнопку, потом стучишь в любую дверь, говоришь, что ты заблудился, и находишь миленькую секретаршу, готовую объяснить тебе правильную дорогу или даже самой проводить тебя.

Та, что попалась мне, привела меня прямо к офису Зови-меня-Приятелем, где австралиец был немного удивлен, увидев меня, но не очень сильно, ибо у него на руках уже была кучка странных типов. Конечно, там был Великолепный, он сразу подбежал и обнял меня, вызвав долю моего смущения, и еще четверо. Всех их, как сказала секретарша, специально натренируют отдельно от других пяти персонажей, спрятанных где-то в другой части здания, а потом все они будут сведены в настоящем шоу, где мы увидим Хоплайта с контр-адмиралом, азиатского гуру с шотландским шеф-поваром из закусочной, банкрота, не уплатившего долги и кота с Кэри-стрит, модистку и модиста (это довольно мило, решил я), и напоследок, чтобы взвинтить напряжение до того, как блок рекламы принесет всем нам облегчение, разносчика молока и настоящую корову.

Пока наша маленькая кучка потребляла джин-с-оранджем и треугольные сэндвичи с травой внутри, к чему присоединился и я, Приятель был занят телефонами, словно капитан авианосца перед приборной доской, выкладывающий все мастерство ради замысловатой посадки. Я не знаю, что охватывает этих чуваков, когда они пользуются телефонами: должно быть, это придает им чувство власти, как и управление какой-то побитой машиной, потому что по телефону они позволяют себе такое, чего никогда не позволили в разговоре лицом к лицу. Если они делают звонок, они велят своим секретаршам поймать всех этих типов и заставить ждать с трубкой возле уха, словно рыба на крючке, пока они милостиво не соизволят сказать свой маленький кусочек чуши. А если звонят им самим, они никогда не говорят «извините меня, будьте так добры» тому, кто сидит у них в комнате, и не просят типа перезвонить, даже если парень в офисе имеет сказать им нечто более важное, чем простак-абонент. А когда эта чертова штука звонит, в любом доме, все летят к ней, будто на другом конце Уинстон Черчилль или М. Монро, или еще кто-нибудь, а не бакалейщик по поводу неоплаченных счетов, или, что более вероятно, набран неправильный номер. Все мы обожаем технические приспособления и позволяем этим чертовым штукам управлять нами, и именно поэтому у себя дома в Неаполе я не держу телефона, а захожу к Большой Джилл, или, если не хочу, чтобы она слышала сообщение, пользуюсь уличным.

Итак, царила полная неразбериха, Зови-Меня-Приятелем одновременно пользовался шестью зелеными телефонами, секретари и какие-то юнцы объясняли предстоящие события удивленным исполнителям, когда в комнату вошла теле-королевав темно-синем костюме, из-под которого в самых разнообразных и жизненно важных местах торчали кусочки чистого, белого нижнего белья, с большой, немного изогнутой бровью, слишком напудренным лицом, тонкими губами, спокойствием школьного учителя и совершенно ужасной улыбкой, все мы успокоились, и кто-то сказал, как если бы там появилась Леди Годива, что это Мисс Синтия Ив.

И пока Синтия Ив распространяла вокруг себя спокойствие, вызывая у всех нервные припадки, я поболтал с Хоплайтом на софе, издававшей пердеж каждый раз, когда вы садились на нее или даже просто ерзали.

— Ты выглядишь великолепно, Хоп, — сказал я. — Ты убьешь их.

— Но адмирал! О, детка, я слабею!

— Ты сам не знаешь своей истинной силы, Хоплайт. Просто дай по нему пару батарейных очередей с борта.

Хоплайт вытер свое лицо, окрашенное в цвет засохшей апельсиновой корки.

— А парень из Небраски? — спросил я. — Он будет смотреть? Или он где-нибудь поблизости?

Хоплайт ухватил меня за руку.

— О нет! — воскликнул он. — Я не рассказывал тебе, дорогуша? Между нами все кончено!

— Да? Правда? О небо!

— Кончено раз и навсегда! — сказал Великолепный с большой выразительностью. — С того самого момента, как увидел его в шляпе.

— В шляпе, ты сказал?

— Да, в шляпе. Представь себе! Детка, он носил шляпу. Все чувство исчезло в один миг. Мое сердце разбито.

Но в этот момент грустный парень и группа его странных коллег были вытолканы из комнаты на репетицию, а я пошел вместе с остальными закулисными зеваками в смотровую, откуда мы могли наблюдать это шоу. Я думал о старом добром телике и о том, каким образованием он стал для всех нас. Я имею в виду, до появления этой ТВ-штуки все мы, невоспитанные коты, почти ничего не знали об искусстве, моде, археологии, длинноволосых музыкантах и всех этих вещах, потому что по радио все это казалось ненастоящим, а что касается газетной болтовни, честно говоря, никто со здравым умом и трезвым рассудком не поверит в это. Но сейчас мы наблюдаем эти вещи, всяких экспертов, профессоров, раскрывающих свои секреты и свой сложный язык и получаем нечто вроде не-университетского образования. Единственная загвоздка — ну, как же без нее — в том, что когда показывают передачу о том, что я хорошо знаю, — согласен, что таких вещей немного, например, джаз или тинэйджеры, или детские правонарушения — все это кажется совершенно неправдоподобным. Сделано на скорую руку и звучит гораздо проще, чем на самом деле. Взять хотя бы эти передачи про деток! Боже! Налогоплательщики считают, что поднимается завеса над тинэйджерскими оргиями, но если честно, все это — полная лажа. И может быть, с теми вещами, про которые мы не знаем, вроде искусства или культуры, все то же самое, но здесь я судить не могу.

Что заставляет меня признать следующее: очень здорово, конечно, хихикать над университетами и студентами с их ужасными шарфами и ботинками с плоскими каблуками, но на самом деле было бы чудесно получить нормальное образование, — то есть знать, что там, наверху, в небе, прямо над тобой, над твоим зонтом, и узнать, что в нашей культуре липа, а что — правдиво и великолепно. Но для этого нужно быть юным и готовым к учебе, а, поверьте мне, тяжело пытаться найти истину в одиночку, потому что многие боятся показать тебе неправильный путь, а сам ты не знаешь точно, где сворачивать.

Итак, возбуждение возросло, и наконец началось это Скрещение! Сначала появились какие-то поезда, мчащиеся навстречу друг другу, потом какие-то гоночные машины проделали то же самое, а затем какой-то самолет сел на гудронированное шоссе, и чей-то голос промычал "Скрещение! ", и мы столкнулись лицом к лицу с Зови-Меня-Приятелем. Поверьте мне, парень преобразился! Если бы вы не знали, каким он был на самом деле, вы бы приняли его за мужчину, ниспосланного вам судьбой, потому что он хмурил брови, пристально смотрел на вас, и говорил так честно и убедительно, почти как Б. Грэм, и этот носоглоточный австралийский акцент придавал ему искренности. Он сказал, что жизнь — это скрещение, скрещение составных противоположностей (ему понравилась эта фраза, и он возвращался к ней еще несколько раз). От столкновения идей, сказал он нам, в этот день все вокруг озарится светом! А следующей вещью, которую мы увидели, был Хоплайт рядом с улыбающимся стариканом, переборщившим с выпивкой.

Хоп выглядел потрясающе — Боже! Если они не подпишут с ним контракт на целую серию передач, никакие они не открыватели талантов тогда. Он притягивал к себе камеру — вообще-то, эта чертова штука преследовала его по всей студии, — и говорил так, будто он был Королем Генрихом V в постановке Шекспира. Он сказал нам, что верит в расцветание человеческой личности, но как личность может расцвести в котельной эсминца?

Здесь Зови-Меня-Приятелем прервал его, — хотя чертовски не хотел этогоделать, и некоторое время было непонятно, кто говорит что — и дал слово старикану контр-Адмиралу. Как вы поняли, ожидалось, что этот морской кот должен был вступить со сверкающими орудиями, забросать Хоплайта всеми своими абордажными крюками, взорвать его крюйт-камеру и протащить его под килем, перед тем, как заставить его пройтись по рее. Но во время речи Хоплайта старичок кивал своей лысой башкой, словно шпулькой, и хлопал себя по обоим коленям, и когда он заговорил, казалось, что он не мог быть более согласным со всем тем, что сказал Великолепный. Он рассказал нам, что флот уже не тот, что раньше, нет, и поклялся Богом! В его время, казалось, ты ел соленую рыбу на завтрак и умывался в крови Нельсона. Чего на самом деле не хватает флоту, а также и Адмиралтейству, сказал он нам, так это глубинной бомбы под днищем, и он был очень рад услышать конструктивную критику Хоплайта, и пригласил бы его на борт любого корабля, находящегося под его командованием. Хоп сказал, что это ему подходит, кроме униформы, которая слишком напоминает нечто из старомодного мюзикла, и не мог бы адмирал как-нибудь улучшить ее, и достать для парней в клешах розовые помпоны, такие же, как у этих французских матросиков. Они немного обсудили это, адмирал упомянул Трафальгар, и Нил, и еще что-то, чего я не разобрал, кажется, по поводу Кобургских гарпунов, и все это время Зови-Меня-Приятелем пытался влезть со своими фразами, а когда это наконец ему удалось, они оба немедленно его утрамбовали — адмирал прорычал "Стоять! ", а Хоплайт сказал "Не лезь в это дело, сухопутничек! ", но потом — затемнение, и программу продолжила беседа азиатского гуру с шотландскими бифштексами, хотя все еще было слышно, как Хоплайт и старый адмирал ведут непринужденную беседу где-то за кадром.

После программы весь этот цирк (кроме коровы) переместился в гостиную, без воздуха или каких-нибудь окон, принесли еще больше выпивки, и Мисс Синтия Ив похлопала в ладоши и обратилась к нам. Эффект оказался потрясающим, сказала она. Фантастика, сказала она нам. Зрители звонили с жалобами и поздравлениями, и некоторые из нас обязательно придут сюда снова (и она одарила старину Хопа сверхъестественно блистательной улыбкой). Если бы все прошло кое-как, ни шатко, ни валко, все, что она сказала бы — это лишь «Спасибо, что пришли», но в этот раз — ох, она скажет это еще раз — единственное подходящее слово — это «фантастика».

Но привидением на этой свадьбе был Зови-Меня-Приятелем. Может, чувак просто устал, что было вполне понятно, но, скорее всего, ему было очень неприятно, и мне было жаль его, и я бы хотел, чтобы экс-Деб-Прошлого-Года была здесь, чтобы он постонал ей в плечо. Ну, подумайте, наверное, очень грустно быть Зови-Меня-Приятелем: потому что без этого маленького теле-ящика ты — никто, а с ним ты — король в нашем обществе, теле-знаменитость.

Когда мы вышли на улицу, Хоплайт тоже немного погрустнел: парень — прирожденный артист, и эта проба теле-волшебства выбила его из колеи. Также он был расстроен из-за своих чувств, и сказал:

— Кстати, хоть с Небраской все и покончено, он пригласил меня на свою базу, и, несмотря на все мои угрызения совести, я просто не могу не воспользоваться такой возможностью Ты пойдешь со мной? Я с удовольствием посмотрю на оккупационную армию.

— Там будет лишь воздушный личный состав, — сказал я. — Армия ушла.

— Ну, униформа, великолепная рабочая одежда, как в их фильмах про тюрьмы. Ты не тронут?

Я ответил ему «О'кей», но мне нужно было проститься с ним сию же секунду, потому что если бы я этого не сделал, мне пришлось бы улечься спать прямо на тротуаре. Потому что я был опустошен.