По-видимому, не силен он был и в естественных науках: факт таков, что в некоторых случаях он ссылается на влияние звезд. Баттиста Альберта обладал, безусловно, более широкой и более законченной культурой. Макиавелли не философ природы, он философ человека. Но, гениальный мыслитель, он вышел за рамки вопроса и подготовил почву для Галилея.

Человек в понимании Макиавелли — это не статичный созерцательный человек средневековья и не идиллически спокойный человек Возрождения; это современный человек, который действует и добивается своей цели.

Каждому человеку назначено выполнить свою миссию на земле в соответствии с его возможностями. Жизнь не игра воображения и не созерцание, не теология и не искусство. Жизнь на земле имеет свой серьезный смысл, свою цель, свои средства. Реабилитировать земную жизнь, дать ей цель, пробудить в людях сознание, внутренние силы, возродить серьезного, деятельного человека — вот идея, пронизывающая все произведения Макиавелли.

Она является отрицанием средневековья, но вместе с тем и отрицанием Возрождения. Созерцание Бога удовлетворяет его столь же мало, сколь и созерцание произведения искусства. Он высоко ценит культуру и искусство, но не настолько, чтобы согласиться, что они должны и могут составить цель жизни. Макиавелли борется с воображением как с самым опасным врагом, полагая, что видеть предметы в воображении, а не в действительности — значит страдать болезнью, от которой необходимо избавиться. Он то и дело повторяет, что надо видеть вещи такими, каковы они в действительности, а не такими, какими они должны быть. Это «должно быть», к которому устремлено все содержание в средние века и форма в эпоху Возрождения, обязано уступить место бытию, или, как говорит Макиавелли, «правде настоящей».

Подчинить мир воображения, мир религии и искусства миру реальному, который дан нам через опыт и наблюдение, — такова основа учения Макиавелли.

Отбросив все сверхчеловеческое, все сверхъестественное, Макиавелли кладет в основу жизни родину. Назначение человека на земле, его первейший долг — это патриотизм, забота о славе, величии, свободе родины.

В средние века понятия родины не существовало. Существовало понятие верности, подданства. Люди рождались подданными папы и императора, представителей Бога на земле: один олицетворял дух, другой — «тело» общества. Вокруг этих двух солнц вращались звезды меньшей величины — короли, князья, герцоги, бароны, которым противостояли в силу естественного антагонизма свободные города-коммуны. Свобода была привилегией пап и императоров, однако города-коммуны тоже существовали по Воле Божьей, а следовательно, по воле папы и императора, отчего они часто просили прислать папского легата или имперского посла для опеки или замирения. Савонарола объявил королем Флоренции Иисуса Христа — разумеется, оставив за собой право быть его представителем и толковать его учение. В этой детали, как в капле воды, отражены все представления того времени.

Папа и император еще сидели на своих местах. Но культурные слои итальянского общества уже не разделяли идеи, на которой зиждилось их господство. И папа и император сменили тон: папские владения расширились, но власть его ослабла, император же, немощный и растерянный, отсиживался дома.

О папстве и об империи, о гвельфах и о гибеллинах всерьез больше не говорили в Италии — так же как о рыцарстве и о прочих отживших установлениях. От прежних времен оставались в Италии пережитки: папа, дворянство да авантюристы-наемники. Макиавелли видел в светской власти пап не только нелепую и недостойную форму правления, но и главную опасность для Италии. Будучи демократом, он выступал против идеи узкого правления и весьма сурово расправлялся с пережитком феодализма — дворянством.

Он видел в авантюристах-наемниках первопричину слабости Италии перед лицом чужеземца, а посему выдвинул и широко развил идею создания национальной милиции. Светскую власть пап, дворянство, авантюристов-наемников он расценивал как пережитки средневековья, с которыми следовало бороться.

Родина в представлении Макиавелли — это, разумеется, свободный город-коммуна, своей свободой обязанный самому себе, а не папе или императору и управляемый всеми во всеобщих интересах. Но, зорко следя за событиями, Макиавелли не мог не заметить такого важного исторического явления, как процесс формирования в Европе крупных государств, и понимал, что городу-коммуне было суждено исчезнуть вместе со всеми остальными установлениями средних веков. Его город-коммуна кажется ему слишком мизерным, чтобы устоять рядом с такими мощными конгломератами племен, как те, что назывались государствами или нациями. В свое время еще Лоренцо, движимый теми же соображениями, пытался создать великую италийскую лигу, призванную обеспечивать «равновесие» между государствами и их взаимную защиту, что, однако, не спасло Италию от вторжения Карла VIII. Макиавелли идет дальше. Он предлагает создать крупное итальянское государство, которое служило бы оплотом против всякого иноземного вторжения. Таким образом, идея родины в его понимании расширяется. Родина — это уже не небольшой город-коммуна, а вся нация. Данте мечтал, что Италия станет садом империи, мечтой Макиавелли была родина, самостоятельная, независимая нация [8].

Макиавелли уподобил родину некоему божеству: оно превыше морали, закона. Подобно тому как у аскетов Бог поглощал в себе индивидуум, подобно тому как инквизиторы во имя Бога жгли на кострах еретиков, у Макиавелли ради родины все дозволено: одни и те же поступки в частной жизни считаются преступлениями, а в жизни общественной достойны высочайшей похвалы. «Государственные соображения» и «благо народа» — вот те обычные формулы, в которых находило свое отражение это право родины, право, которому не было равных. Божество сошло с небес на землю и стало именоваться родиной, как и прежде, наводя страх. Его воля, его интересы составляли suprema lex — высший закон. Индивидуум по-прежнему поглощался коллективом. Когда же этот коллектив в свою очередь оказывался поглощенным волей одного человека или немногих людей, воцарялось рабство. Свобода выражалась в более или менее широком участии граждан в государственной жизни. Кодекс свободы еще не предусматривал прав человека. Человек не был самостоятельной единицей, он был орудием родины или, что еще хуже, орудием государства — общего понятия, которым обозначалась всякая форма правления, в том числе и деспотическая, основанная на произволе одного человека.

Под родиной понималось большее или меньшее участие в управлении государством, и если все подчинялись, то все и командовали: это называлось республикой. Если же командовал один, а все подчинялись, то это называлось княжеством. Но как бы это ни называлось — республикой или княжеством, родиной или государством, — идея всегда оставалась одна и та же: индивидуум был поглощен обществом, или, как говорили позднее, царил принцип всесильного государства. Формулируя эти идеи, Макиавелли не выдавал их за свои собственные, им изобретенные, а подчеркивал, что они были известны с давних времен и сейчас укрепились благодаря распространению классической культуры. Они проникнуты духом древнего Рима, который привлекал к себе всеобщее внимание как символ славы и свободы и казался не только образцом в области искусства и литературы, но и идеалом государства.

Родина поглощает в себе и религию. Государство не может жить без религии. Сокрушаясь по поводу римской курии, Макиавелли огорчен не только тем, что папа, стремясь отстоять свою светскую власть, вынужден призывать на помощь чужеземцев, но и тем, что распущенность нравов, которая царит при папском дворе, подорвала авторитет религии в глазах народа. Макиавелли хочет, чтобы религия была государственной, чтобы в руках князя она служила орудием власти. Религия утратила свой первоначальный смысл; она служит писателям для создания произведений искусства и государственным деятелям как орудие политики.

Макиавелли — за высокую мораль: он восхваляет великодушие, милосердие, набожность, искренность и прочие добродетели, но при условии, что от них будет польза родине; если же они оказываются не подспорьем, а препятствием на ее пути, он их отметает. В книгах его можно часто встретить великую хвалу набожности и другим добродетелям добрых князей, но эти восхваления отдают риторикой и контрастируют с суховатым тоном его прозы. Так же как и всем его современникам, ему чуждо естественное, безыскусственное религиозное и моральное чувство.

Мы по прошествии многих веков понимаем, что в этих теориях находил свое отражение процесс укрепления светского государства, которое избавлялось от теократии и в свою очередь само начинало все прибирать к рукам. Но в ту пору еще шла борьба, и одна крайность вызывала другую. Если же отвлечься от этих крайностей, то надо признать, что в результате этой борьбы была достигнута самостоятельность и независимость гражданской власти, чья законность была заключена в ней самой, поскольку все вассальные связи были разорваны, всякое подчинение Риму прекратилось. У Макиавелли нет даже намека на Божественное право. В основе республик — vox populi — глас народа), решение дел со всеобщего согласия. В основе княжеств — сила или завоевание, узаконенное и обеспечиваемое добрым правлением. Дело, конечно, не обошлось без малой толики Неба и папы, но лишь как силы, необходимой для того, чтобы держать народы в повиновении и в страхе перед законами.

Установив, что центр жизни на земле — вокруг его родины, Макиавелли не может одобрить такие монашеские добродетели, как самоуничижение и долготерпение, которые «обезоружили Небо и изнежили мир», сделав человека более способным «переносить оскорбления, нежели мстить за них». (Agere et pati fortia romanum est.)

Неправильно понятая католическая религия делает человека более склонным к страданию, чем к действию.

Макиавелли считает, что по вине такого воспитания в духе аскетизма и созерцания итальянцы слабы телом и духом, из-за чего они не в состоянии изгнать чужеземцев и обеспечить своей родине свободу и независимость. Добродетель он понимает по-римски, то есть как силу, энергию, толкающую людей на великое самопожертвование, на великие дела. Итальянцы вовсе не лишены доблести: напротив, когда им случается столкнуться с врагом один на один, они выходят победителями, но им недостает воспитания, дисциплины, или, как он говорит, «добрых порядков и доброго оружия», без которых народ не может быть смелым и свободным.

В награду за добродетель приходит слава. Родина, добродетель, слава — вот три священных слова, тройная основа, на которой стоит мир.

У каждой нации, так же как и у отдельных людей, своя миссия на земле.

Люди без родины, без добродетели, без славы подобны затерянным песчинкам, «numerus fruges consumere nati» [9]. Бывают и целые нации, пустые и бездеятельные, не оставляющие никакого следа в истории. Исторические нации — это те, что сыграли свою роль в жизни человечества, или, как тогда говорили, рода людского; к таким нациям относятся Ассирия, Персия, Греция и Рим. Нации становятся великими благодаря добродетели или закалке, силе ума и физической выносливости, определяющим характер или моральную силу. Но, так же как люди, стареют и нации, когда породившие их идеи ослабевают в сознании, когда ослабевает их дух. И тогда бразды правления миром ускользают из их рук и переходят к другим народам.

Миром правят не сверхъестественные силы, не случай, а человеческий дух, развивающийся согласно законам, которые органически ему присущи и, следовательно, неумолимы. Исторический фатум — это не провидение, не фортуна, а «сила вещей», определяемая законами развития духа и природы. Дух неисчерпаем в смысле своих возможностей и бессмертен в смысле своей способности к действию.

Поэтому история — это отнюдь не нагромождение случайных или предопределенных судьбой фактов, а неизбежное чередование взаимосвязанных причин и следствий, результат действия сил, приведенных в движение мнениями, страстями и интересами людей.

Поле деятельности политики или искусства управления государством не мир этики, развивающийся по законам морали, а реальный мир, существующий в конкретных условиях места и времени. Управлять государством — значит понимать силы, движущие миром, и регулировать их. Государственный деятель — это человек, который умеет измерять эти силы, оперировать ими и подчинять своим целям.

Следовательно, величие и упадок наций не случайность и не чудо, а неизбежное следствие причин, которые коренятся в особенностях сил, движущих нациями. Когда эти силы иссякают, нации гибнут.

Люди, полагающиеся на одну только львиную силу, управлять не смогут. Нужна еще и «лиса», иными словами, осторожность, то есть ум, расчет, умение оперировать силами, которые движут государствами.

Нации, так же как и отдельные личности, связаны между собой определенными отношениями, имеют права и обязанности. И подобно тому, как существует частное право, существует и право публичное, то есть право народов, или, говоря современным языком, международное право. Война тоже имеет свои законы.

Нации умирают. Но человеческий дух не умирает никогда. Вечно молодой, он переходит от одной нации к другой и развиваясь по своим законам, движет вперед историю рода человеческого. Таким образом, существует не только история той или иной нации, но история мира, столь же неизбежная и логичная, и ход ее определяется органическими законами духа. История человеческого рода есть не что иное, как история духа или мысли. Отсюда и вытекает то, что впоследствии было названо философией истории.

Но Макиавелли заложил лишь научную основу этой философии истории и прав народов, четко указав своим преемникам отправную точку. Область, в которой он замыкается и которой занимается, — это политика и история.

Эти понятия не новы. Философские понятия, так же как принципы поэзии, вырабатываются веками. В них видны естественные результаты того великого движения, классического по форме и реалистического по содержанию, которое, в сущности, знаменовало освобождение человека от всего сверхъестественного, фантастического, познание человеком самого себя, владение собой.

Идеи Макиавелли не показались его современникам ни новыми, ни слишком дерзкими, поскольку в них было сформулировано то, о чем все смутно догадывались.

Влияние языческого мира чувствовалось и в средние века: древний Рим владел помыслами Данте. Но то был Рим Провидения и империи, Рим Цезаря. Макиавелли же воспевает Рим республиканский, Цезаря он строго осуждает. Данте называл славные деяния республики чудесами Провидения и считал республику как бы подготовкой к империи. Макиавелли же не усматривает в республике никаких чудес: для него чудеса заключены в добрых порядках; решающую роль он признает не за судьбой, а за добродетелью. Ему принадлежит следующий девиз, полный глубокого значения: «Добрые порядки рождают счастливую судьбу, а она удачу во всех начинаниях».

Таким образом, классицизм служил лишь оболочкой, и каждая из этих двух разных эпох вкладывала в нее свое содержание. Под классицизмом Данте скрывается мистика и идеалы гибеллинов: скорлупа — классическая, а зерно — средневековое. Под классицизмом Макиавелли — современный дух, который ищет себя в нем и находит. Настолько же, насколько Макиавелли восхищается древним Римом, он осуждает свою эпоху, где «нет ничего, что бы хоть сколько-нибудь искупало царящие нищету, подлость и бесчестье; не почитаются ни религия, ни законы, ни их блюстители, все запятнано, и по заслугам». Макиавелли полагает, что, возродив порядки и обычаи древнего Рима, можно возродить его величие и перековать новую эпоху на римский лад. Во многих его высказываниях звучат отголоски древней мудрости. Римом навеяны его благородные порывы и известная возвышенность морали. И действительно, своей серьезностью он подчас напоминает облаченного в величественную тогу римлянина, но стоит присмотреться к нему поближе, прислушаться к его двусмысленному смешку, как перед нами предстанет буржуа эпохи Возрождения. Савонарола — наследие средневековья, пророк и апостол дантовского типа; Макиавелли же, несмотря на свое древнеримское облачение, настоящий буржуа нового времени, он сошел с пьедестала и, равный средь равных, запросто беседует с вами. В нем — иронический дух Возрождения, зримые черты нового времени.

Здесь рушатся все устои средневековья — религиозные, нравственные, политические, интеллектуальные. Причем дело не ограничивается одним отрицанием: Макиавелли утверждает новые идеалы, это — Глагол. Рядом с отрицанием всякий раз выдвигается утверждение. Речь идет не о крушении мира, а об его обновлении. Теократии противопоставляется самостоятельность, независимость государства. Между империей и городом или между империей и поместьем — политическими единицами средних веков — возникает новое понятие: нация, которая, по мнению Макиавелли, отличается своими специфическими особенностями, определяемыми расой, языком, историей, границами. Наряду с республиками и княжествами появляется форма правления, представляющая собой нечто среднее, смешанное: она сочетает в себе преимущества тех и других, обеспечивает одновременно свободу и устойчивость, являясь в известном смысле предвестником конституционной монархии, описание которой Макиавелли впервые дает в своем проекте реформы политического строя Флоренции [10]. Это совершенно новая политическая структура. Следует обратить внимание среди прочего на то, как Макиавелли трактует вопрос о формировании крупных государств, и прежде всего Франции.

Изменилась и религиозная основа. Макиавелли хочет, чтобы религия не имела ничего общего со светской властью, и, подобно Данте, борется против смешения власти светской и духовной. С какой глубокой иронией описывает он церковные княжества!

Религия, снова водворенная в сферу ее духовных функций, по мнению Макиавелли, является средством достижения величия родины в не меньшей мере, чем воспитание и образование. По сути, это идея национальной церкви, подчиненной государству, приспособленной для целей и интересов нации.

Иная и основа нравственная. Этическая цель средневековья — это святость души, а путь достижения этой цели — умерщвление плоти. Макиавелли, хотя и осуждает вольность нравов, господствовавшую в его эпоху, не менее сурово относится и к аскетическому воспитанию. Его идеал не Рахиль, а Лия, не созерцательная жизнь, а жизнь активная. А посему высшей добродетелью, с его точки зрения, надо считать активную жизнь, деятельность на благо родины. Его святые более походят на героев древнего Рима, чем на святых отцов из римского календаря. Стало быть, новый идеал высоконравственного человека — это не святой, а патриот.

Обновляется и основа интеллектуальная. Пользуясь терминологией того времени, можно сказать, что Макиавелли не ратует за истинность веры, а оставляет ее в стороне, не занимается ею, если же о ней заходит речь, то слова его звучат почтительно, но двусмысленно. Исключив из своего мира все сверхъестественное и провиденциальное, Макиавелли исходит из неизменности и бессмертия человеческой мысли, человеческого духа, который вершит историю. Это уже целая революция, знаменитое coplo (я мыслю), с которого начинается современная наука. Человек освобождается от сверхъестественного и сверхчеловеческого и, так же как и государство, провозглашает свою самостоятельность, свою независимость, вступает во владение миром.

Обновляется и метод. Макиавелли не признает априорных истин, абстрактных принципов, не признает ничьего авторитета как критерия истины. Для него теология, философия, этика — все едино: все они в сфере вымысла, вне реальности. Истина есть сущее, «правда настоящая», а поэтому искать ее можно лишь с помощью опыта, сопровождаемого наблюдением, путем разумного изучения фактов.

Вся схоластическая терминология отпадает. Вместо пустых разглагольствований, основанных на абстрактных умозаключениях, которые держались на предположении о существовании универсальных понятий, возникает обычная прямая и естественная форма речи. Общие суждения, силлогизмы опрокинуты и под конец выступают как результат опыта, освещенного рассуждением. Вместо силлогизма перед нами «ряд», то есть строгое чередование фактов, являющихся одновременно причиной и следствием, как это видно на следующем примере.

«Потеряв часть своих владений, город Флоренция был вынужден пойти войной на тех, кто захватил его земли, а поскольку захватчик был силен, то война требовала немалых и непроизводительных расходов, кои ложились на народ тяжким бременем и вызывали бесконечные трения. Поскольку военными действиями руководил магистрат из десяти граждан, то люди стали проникаться к нему неприязнью, как будто только он и был причиной войны и расходов, с нею связанных». Факты изложены здесь так, что они подкрепляют и объясняют друг друга, — это двойной ряд: один, сложный, характеризует истинные причины, видимые лишь для умного человека; другой, простейший, объясняет причины событий на основании внешних, поверхностных данных; однако именно эти внешние данные и толкают людей на опрометчивые действия, совершаемые со всей серьезностью и уверенностью, что придает глубоко иронический оттенок выводу.

Факты описываются в той же последовательности, в какой они наблюдаются в природе и в истории, в описании их не чувствуется ничего нарочитого. Но это лишь внешнее впечатление. В действительности они взаимосвязаны, подчинены друг другу, согласованы размышлением так, что каждому из них отведено свое место, своя роль причины и следствия, своя функция в общей цепи событий: факт уже не только факт или акцидент, случайность, а довод и соображение. В повествовании скрыта аргументация.

Так, в небольшой книжке автору удалось сконцентрировать всю историю средних веков, сделать из нее замечательное преддверие к задуманной им истории Флоренции. Свои рассуждения он тоже рассматривает как факты — факты интеллектуальной жизни, поэтому он довольствуется декларациями и не приводит доказательств. Это факты, взятые из истории, из всемирного опыта, — результат острых наблюдений, причем поданы они столь же просто, сколь энергично. Многие из этих «интеллектуальных фактов» вошли в поговорку. Например, «привести в соответствие с принципами», или иронические слова о «безоружных пророках», или «благополучие людей пресыщает, а несчастье сокрушает», или «людей следует или ласкать, или истреблять». Этих афоризмов или изречений у Макиавелли великое множество. Для писателей, пытавшихся ему подражать, то был неиссякаемый источник мудрости.

Одним из примеров таких «интеллектуальных фактов», порожденных тонким и возвышенным умом Макиавелли, может служить знаменитый эпиграф, предпосланный его «Discorsi».

Вместе со схоластической формой рушится и форма литературная, в основе которой лежал период. В дидактических произведениях период имел скрытую силлогическую форму, то есть предложение украшали и главная и средние идеи силлогизма, что именовалось «доказательством», если тема была интеллектуальной, и «описанием», если содержание сочинения составляли только факты. Макиавелли пишет простыми предложениями, избегая каких бы то ни было украшений. Он не «описывает» и не «доказывает», он повествует или возвещает, а поэтому ухищрения, необходимые для создания периода, ему неведомы. Он убивает не только литературную форму, но форму как таковую — и это в век господства формы, когда форма была единственным божеством, которому поклонялись. Именно благодаря тому, что Макиавелли обладал новым сознанием, содержание для него — все, а форма — ничто. Точнее, в его глазах форма сама представляет собой вещь в ее истинной конкретности, то есть в том виде, в каком она существует в сознании человека или в материальном мире. Ему не важно, будет ли вещь разумной, нравственной или прекрасной, ему важно одно: чтобы она существовала в действительности. Мир устроен определенным образом, и надо принимать его таким, как он есть; незачем задаваться вопросом, может ли и должен ли он быть другим. Основа жизни, а следовательно, и науки это Nosce te ipsum, то есть знание мира в его реальности. Фантазировать, доказывать, описывать, морализировать — удел людей, оторванных от жизни, погруженных в мир воображения. Поэтому Макиавелли очищает свою прозу от малейших элементов абстракции, этики, поэзии. Взирая на мир с сознанием своего превосходства, он провозглашает: «Nil admirari» [11]. Ничто его не удивляет и не выводит из себя, ибо он понимает; потому же он не доказывает и не описывает, он видит и все проверяет на ощупь. Макиавелли берется за тему сразу, избегает перифраз, описательных оборотов, отступлений, многословных доводов, цветистых фраз, образных средств выражения, периодов и украшений, видя в них препятствие на пути к видению. Он избирает кратчайший, а посему прямой путь: не отвлекается сам и не отвлекает читателя. Речь его — ряд точных и лаконичных предложений и фактов; все «средние идеи», все акцидентное, эпизодическое отброшено. Макиавелли напоминает претора, который non curat de minimis (не вдается в подробности), человека, занятого серьезными вещами, у которого нет ни времени, ни желания озираться вокруг. Эта его лаконичность, стремление резюмировать главное — отнюдь не прием, подчас наблюдающийся у Тацита и всегда у Даванцати, а результат естественной ясности видения, которая делает ненужным все те «средние идеи», без коих посредственному писателю никак не добраться до вывода, результат «полновесности» описываемого предмета, благодаря которой ему нет нужды заполнять пустоты с помощью прикрас, столь любезных сердцу тугодумов. Иной раз его простота граничит с небрежностью, а сдержанность с сухостью — такова оборотная сторона его достоинств. Но только надутые педанты могут придираться к его стилю и с менторским видом качать головой, обнаружив в божественной прозе Макиавелли латинизмы, несообразности и прочие погрешности.

Проза XIV века лишена органичности, у нее нет костяка, схемы, внутренней логики: в ней много чувства и воображения, но мало интеллекта. В прозе XVI века есть видимость костяка, есть даже стремление его выпятить, выражением этого стремления явился период. Но эта органичность — лишь видимость: обилие союзов, членов предложения, вводных слов плохо скрывает внутреннюю пустоту и расшатанность. Пустотой страдает не интеллект, а совесть, сознание, зараженное безразличием и скепсисом. Вот почему все силы ума направлены на внешнее, на украшательство. Самые пустые вопросы трактуются с той же серьезностью, что и важные, ибо писателю безразлично, какова тема, серьезна она или пуста. Эта серьезность лишь кажущаяся, она сугубо формальна и посему риторична: душа остается глубоко безразличной.

«Галатео» и «Придворный» — лучшие прозаические произведения той эпохи. В них изображалось изысканное общество, все внимание которого было сосредоточено на внешней стороне жизни; в этом обществе, где жили Каза и Кастильоне, превыше всего ставили благовоспитанность и изысканные манеры. Даже интеллект, при всей своей зрелости отличавшийся леностью, в сочинительском искусстве ставил превыше всего благовоспитанность и манеры, иными словами, оболочку. Эта боккаччиева или цицероновская оболочка вскоре вошла в традицию и приобрела чисто подражательный характер: разум оставался безучастным. Философы еще не отказались от старых схоластических форм, поэты подражали Петрарке, а прозаики культивировали некий смешанный жанр — одновременно поэтический и риторический, внешне подражая Боккаччо. Все они страдали одной болезнью: пассивностью или безразличием интеллекта, сердца, воображения, короче говоря — души. Писатель был, но не было человека. С тех пор на работу писателя стали смотреть как на ремесло, которое предполагало владение механикой, именуемой литературной формой, при полном безучастии души: то есть человек полностью отделяется от писателя. И вот среди этого засилья риторики и поэзии появилась проза Макиавелли, предвестник современной прозы.

Здесь перед нами прежде всего человек, а не писатель, вернее, писатель лишь постольку, поскольку он человек. Создается впечатление, будто Макиавелли даже не знает о существовании того общепринятого писательского искусства, которое превратилось в моду и в условность. Подчас он пробует в нем свои силы, и тогда, когда он тоже хочет быть литератором, это ему блестяще удается. Но главное в нем — человек. То, что он пишет, является непосредственным плодом его размышлений; факты и впечатления, нередко сконцентрированные в одном слове, как бы вырываются из его души. Ибо Макиавелли — человек, который мыслит и чувствует, разрушает и созидает, наблюдает и размышляет, дух его всегда активен, всегда присутствует. Его интересует сам предмет, а не его окраска, тем не менее под пером его этот предмет получается таким, каким он запечатлелся в мозгу писателя, то есть окрашенным в свои естественные тона, пропитанным иронией, грустью, возмущением, достоинством. И прежде всего дан он сам, во всей своей пластической конкретности. Проза Макиавелли ясна и полновесна, как мрамор, но мрамор, кое-где тронутый прожилками. Так писал еще великий Данте. Говоря об изменениях, которые претерпели в средние века наименования предметов и людей, он заключает: «И вот Цезари и Помпеи превратились в Петров, Матвеев».

Перед вами не более чем мрамор, предмет в оголенном виде, но сколько в этом мраморе прожилок! Мы чувствуем, как много связано у Макиавелли с этим образом, как велико его восхищение Цезарями и Помпеями и как глубоко его презрение к Петрам и Матвеям; его возмущение по поводу происшедших изменений. Мы видим, с какой тщательностью он отобрал типичные имена и поставил их, будто врагов, одно против другого, видим это заключительное, энергичное «превратились», в котором содержится намек на то, что изменились не только имена, но и души.