И стало быть ты понял что во тьму

К Цирцее ты закинут волей рока.

Твой рок — противник счастью твоему.

С тобою поступает он жестоко.

Но да уйдут сомнения твои.

Да будет мысль ясна и зорко око.

Все жалобы и стоны затаи.

От звездного не отвращайся лика.

То всходят, то заходят звезд рои.

То так, то сяк. Сменяет клику клика.

То день, то ночь, то холода, то зной.

Все движется от мала до велика.

То миром занятые, то войной,

Народы двери раскрывают настежь,

А после вал возводят крепостной.

Но избежать того не в вашей власти ж.

Вот почему ты страждешь и теперь

И муками себе рассудок застишь.

Вот почему твоя судьба, как зверь,

Пока лютует. Не перечь ей даром.

И обольщениям пустым не верь.

Она лютует в ослепленье яром.

Покамест не ушла ее пора.

Но будет все ж конец слезам и карам.

Настанет час, и сменятся ветра.

Ночь кончится, и день начнется снова.

И завтра будет лучше, чем вчера.

И для тебя оно на все готово.

И посмеешься ты тогда до слез

Над злоключеньями пережитого.

И ты его представишь как курьез,

И, руки в боки перед другом стоя,

Расскажешь о несчастьях невсерьез.

Но, прежде чем разыгрывать героя

И упиваться жизнью, надлежит

Принять тебе обличие иное.

Среди людей нечеловечий вид

Храня, от них тебе увидеть надо

Немало унижений и обид.

А потому я ныне в это стадо

Тебя приму и у лесных дорог

Пасти тебя премного буду рада.

Для человека повелитель — рок,

И для героя, и для шалопая.

Бывает он то милостив, то строг.

И вот он к нам тебя привел, желая

Тебе уроки днесь преподнести,

Курс хрюканья, и блеянья, и лая.

А потому отныне не грусти,

Но до конца будь мужественным, ибо

За все, что ныне терпишь на пути,

Судьбе однажды скажешь ты спасибо».

Покамест мне рассказывала донна,

Сидел я, притулившись у огня,

Обескураженно и огорченно.

Потом ответил: «Небо не кляня,

Смиряюсь я с судьбиною убогой

И принимаю все, что ждет меня.

Но все ж, надежда, хоть чуток растрогай

И сладкими виденьями насыть.

Пошел бы к благу я любой дорогой.

И да прядут богини Парки нить

Моей судьбы, как и пряли дотоле.

Как пожелают, так тому и быть.

И вдруг прошли мучения и боли:

Ко мне прижалась дева и в уста

Поцеловала раз, и два, и боле…

«Сие, — она сказала, — неспроста.

Но в будущем опишутся поэтом

Твои хождения и маета.

Однако ж полно говорить об этом.

Ведь я уйду, едва отступит ночь,

Пасти зверей, тебе ж, по всем приметам,

Усталости и сна не превозмочь.

А заодно и закусить не худо.

Что ж, я тебя попотчевать не прочь».

И все взялось, неведомо откуда.

Уж крепкий стол придвинут к очагу.

А на столе и скатерть, и посуда.

И я отведать наконец могу

Изысканных курятин, и белужин,

И хлеба, и салата, и рагу.

Я сел за стол, нимало не сконфужен.

И с девою, но более один

Я уничтожил и вкуснейший ужин,

И золотистого вина кувшин.

В такую ночь могу до самой зори

Вкушать нектары солнечных долин.

«Утешимся. Разумный помнит: горе

С благополучьем ходит заодно.

Днесь — хорошо, да что-то будет вскоре?

Но горе и на пользу нам дано.

Как снадобьем, порой им кровь согрета.

Но пить его не стоит, как вино.

Останемся же вместе до рассвета,

Пока не позвала меня заря

Пасти бесчисленное стадо это».

И, словом, утешались мы не зря,

Вино вкушая, поцелуи множа

И о приятном всяком говоря.

А после возлегла она на ложе,

Одежды сняв. И я меж простыней,

Как благоверный, растянулся тоже.

О Музы! Вы опишете живей!

А сей невзрачный, заурядный слог — он

Не скажет о возлюбленной моей.

Красавицы пышноволосой локон,

Отбившись от товарищей своих,

Казался светом солнечным из окон.

И был так нежен, и глубок, и тих

Огонь очей, и сами очи сини,

Что умолкает и тускнеет стих.

А я не забываю и поныне,

Задумавшись и грезя наяву,

О безупречном профиле богини.

И оттеняющие синеву

Пушистые ресницы днем и ночью

Я буду прославлять, пока живу,

И не умерю болтовню сорочью!

А носик милой! Так прекрасен! Ох,

Прекраснее не увидать воочию!

А ротик! И у многих он не плох,

Но отрицать попробуй-ка, посмей-ка:

Сей — сотворил собственноручно Бог!

И язычок, как розовая змейка

Меж совершенных зубок-жемчугов,

Как патока, поблескивает клейко.

А ветерок дыхания таков,

Что мнится — словно луговые дали,

Благоуханьем полнится альков.

А подбородок, шейха и так дале...

Забыли б вы все прелести менад,

Когда бы эту прелесть увидали!

Рассказывать ли далее подряд

Ведь искренности публика не рада.

И не за ложь, за истину бранят.

Вестимо, откровенничать не надо,

Я в сем удостоверился давно,

Однако ж откровенье мне — услада.

А красота как доброе вино.

О тонкий стан, о шелковая кожа!

Подумаешь — и на душе хмельно.

Но, рядышком с красавицею лежа,

Не видел я подруги ниже плеч,

Боясь отбросить одеяло с ложа.

То холодел я, то горел, как печь,

Но не касался до прекрасной, в страхе

Напасти снова на себя навлечь.

Ронял я, изнывая, охи-ахи,

Но не решался перейти предел

И был, как злоумышленник на плахе.

Лежал и шевелиться я не смел,

Как будто то не ложе, но могила.

И сам от страха был мертвецки бел.

Картина эта деву рассмешила

И молвила она: «Велик твой страх.

Иль, может, я — великая страшила?

Ты поначалу мчал на всех парах.

Иль из другого ты, быть может, теста?

Почто остановился и зачах?

Ты в это Богом проклятое место

За мной пришел, как в старину герой,

Летевший к Гере в Абидос из Сеста.

А вот теперь, как тяжелобольной,

Лежишь под одеялом, холодея.

Придвинься ближе и лицо открой».

Я прижимаюсь сиротливо к краю

И на подругу резвую свою

Сперва еще с опаскою взираю,

Затем, покамест так же на краю,

Оборотиться к деве я рискую —

И вот уже немного привстаю.

И придвигаюсь наконец вплотную.

И к вожделенному исподтишка

Протягиваю руку ледяную.

Едва ж коснулась красоты рука

Тотчас почувствовал я: прелесть эта,

Как никогда, желанна и сладка!

И, новым ощущеньем обогрета,

Былое обрела душа моя

Достоинство и мужа, и поэта.

И, своего восторга не тая,

Я снова целовал ее и снова.

«Благословенны темные края, —

И больше не было меж нами фраз.

Исчезло все в чарующем тумане.

Все огорчения забылись враз.

И наслаждений не было желанней

И поцелуев жарче. Наконец

Настал черед последних содроганий.

И я на ложе рухнул, как мертвец.

На смену ночи приходило утро,

И звезды погасившая заря

Небесные оттенки перламутра

Уж покрывала цветом янтаря.

Глаза раскрыла милая наяда

И поднялась со вздохом, говоря:

«Мне непременно на рассвете надо,

К работе не выказывая спесь,

Вести в леса проснувшееся стадо.

А ты, голубчик, оставайся здесь.

Но не грусти и побори истому.

И все обдумай, рассуди и взвесь.

И, главное, не выходи из дому.

Беру тебя покамест на постой.

Не отзывайся зову никакому».

И вот сижу я в горнице пустой.

Я с неохотою покинул ложе.

Мечтаю с нетерпением о той,

Которая мне ныне всех дороже.

Страсть полыхает, как огонь, в груди,

И продирает, как мороз по коже.

Но в одиночестве сколь ни сиди,

Все скоро вновь покажется немило.

И ждешь со страхом: что-то впереди?

Не стало вновь ни куража, ни пыла.

Рассеялись мечтанья в пять минут.

Я призадумался совсем уныло.

И снова думы к прошлому текут.

И вот уж исчезаю, словно тень я,

А призраки приходят в мой закут.

Являются цари как привиденья.

И вижу, точно в дали голубой,

Историю их взлета и паденья.

И изумлен я общею судьбой,

Какая очень многими владела.

И долго рассуждаю сам с собой.

И понимаю ясно: то и дело

Приходит к своему пределу власть

Тогда, когда не ведает предела!

А в том вожде, кто уж не правит всласть,

Играют раздражение и злоба.

Кто сверг — тому от свергнутого пасть!

Один — у трона, а другой — у гроба,

Но, как невольник, так и господин,

Окажутся в одной упряжке оба.

И всяк, кто доживает до седин,

Наслышан о противоречьях этих.

Однако же не верит ни один.

И вот пример. Жил и в отцах, и в детях

У моря гордый веницейский лев.

Топил соседей, и других, и третьих.

Губил и королей, и королев.

И, возмечтав о собственном престиже,

Повергнут был, едва не околев.

И безрассуден честолюбец, иже

Глядит, как победитель на коне:

Стремясь все выше, падает все ниже.

Афины, Спарта, славные вполне,

Росли, пока других не побороли.

А поборовши, пали и оне.

Но жил себе укромно и на воле

Немецкий город. Он и ныне жив,

Заняв в округе пару миль, не боле.

И Генрих флорентийцев обложив,

Не устрашил своею ратью града,

Не жаждавшего лавров и нажив.

А ныне уж Флоренция — громада,

Туда распространилась и сюда,

Сама ж — от мухи запереться рада!

И, стало быть, умеренность тверда,

И не тверда чрезмерность, хоть и яро

Кипит и покоряет города.

Всех безрассудных постигает кара,

Захочешь все — не будет ничего.

Печальна участь, например, Икара.

Среди правителей лишь у того

Бывает совершеннее путь и гладок,

Кто соблюдет закона торжество.

Без сор, и передряг, и неполадок

Там воцариться благодать сама,

Где суть необходимость и порядок.

Но, коли нету здравого ума,

Не будут долговечными державы,

Где перемен сплошная кутерьма.

А вот еще: правители не правы,

К примеру , и в такой стране, в какой

Законы хороши, да плохи нравы.

Воспомним об истории мирской.

Молились все империи сначала

За здравие, потом за упокой.

Так, поднялась одна и прахом пала:

Была великим Нином собрана,

Потом погибла от Сарданапала.

Так создается доблесть страна,

И, пиршество устроив на покое,

На пиршестве и рушиться она.

И, лишь урезанная вдвое, втрое,

Спасаясь от невольничьих оков,

Она проявит мужество былое.

Пришедшее — уйдет: закон таков.

И тут бессильны и борьба, и ковы.

Ведь сей закон — основа из основ.

Извечна смена доброго и злого.

Сперва добру наследовало зло,

Чтоб злу добро наследовало снова.

Вот говорят, что к краху привело

Иные города скотство людское.

Да, мненье убедительно зело.

Кричат, мол, славно государство, кое

Блюдет и строгий пост, и строгий нрав,

И граждане его — вот, мол, герои!

Однако же на деле будет прав

Ответствующий им, что, тем не мене,

Не набожность вершит судьбу держав.

Ведь, если жили в праздности и лени,

Так тем и навлекали массу бед,

Хоть падали во храме на колени.

Да, надобно молиться, спору нет.

Решительно правители не правы,

На веру наложившие запрет…

Коль в гражданах благочестивы нравы,

В стране порядок, а в порядке том

Живут благополучнейше державы.

Но, коль иной безумец и ведом

Мечтой, что жив лишь благочестьем этим,

И не латает рушащийся дом —

Найдет конец в нем и себе, и детям!

Пока, задумавшись о бренной славе,

Я в глубину истории залез,

Земное солнце закатилось въяве.

Да, въяве, по окружности небес,

Движенье завершая полукруга

И опускаясь за дремучий лес.

Издалека уверенно, упруго

Донесся шаг упитанных кобыл.

Подходит с подопечными подруга.

А я сижу подавлен и уныл,

Как будто мучусь и на самом деле.

А об отраде начисто забыл!

Забыл я о прекрасной неужели?

Нет, глянул — снова потерял покой.

К красавице все мысли улетели.

Она погладила меня одной —

Другою же рукой к себе прижала.

И я сидел близ девы, как ручной.

Смущение вернулось поначалу,

Потом веселие взяло меня,

Поддержанное влагой из бокала.

И мы вдвоем, смеясь и гомоня,

Чесали языки, как кум с кумою,

И ужинали, сидя у огня.

Но говорит хозяйка с прямотою,

Улыбчивых не опуская глаз.

«Идем со мной. Тебе секрет открою».

«Приходит, — продолжает, — ныне час.

И снова я твоей вожатой буду.

Узнаешь, что имеется у нас.

Я приведу тебя туда, откуда

Увидишь сотоварищей былых.

Явлю тебе пример добра и худа».

Вновь на меня оцепененья стих

Нашел, но повелительницы, право,

Был глас успокоителен и тих.

И вывела меня наружу пава.

Царила ночь. Не близилась заря.

И мы пошли и повернули вправо.

И вот, себя куража и бодря,

Я вижу двери, сделанные просто,

Как будто в келейках монастыря,

Не выше человеческого роста

В проходе по обеим сторонам.

Обшивка будто грубая короста.

Дверь первую открыли. Тотчас к нам

Животные. За новой дверью — тоже.

Подруга молвит: «Объясненье дам.

Волшебница число животных множит

И здесь их сводит, судя по тому,

Насколь при жизни нравом были схожи.

И вот сюда заходишь, как в тюрьму,

К могучим львам, открыв задвижку эту.

Но я замка, пожалуй, не сниму.

В иных узревши благородства мету,

Цирцея им обличье льва дала.

Но флорентийцев среди этих нету.

И правда, благородные дела

Давненько родину твою не грели.

Живет она без света и тепла.

А вот другая дверь: в медвежьем теле

За ней рычат и скалятся теперь

Насильниками бывшие доселе.

Еще пройдем немного. Верь не верь,

Но рядом волки в атмосфере спертой.

И это волчья, сиречь — третья дверь.

А вот быки и буйволы когортой.

Цирцеиной не минув кабалы,

Свирепые засели за четвертой.

За пятой те, кто на кормежку злы.

Обожрались они на вашем свете.

Былые лакомки теперь козлы.

Но полно. Бесконечны двери эти.

Не осмотреть зверинца до зари.

Зверьем забиты закуты и клети.

А вот на эти двери посмотри.

Ведут они к слонам, пантерам, ланям.

Животные безвыходно внутри.

Пора нам восвояси часом ранним.

Однако же задержимся вот тут.

На эту дверь двустворчатую глянем.

И ты, пожалуй, не сочти за труд,

Хотя, конечно, этот запах гадок,

Узнай, какие звери здесь живут.

Не стану задавать тебе загадок.

Поведаю в подробностях, каков

В загоне установленный порядок.

Так, хищники всех видов и родов

От крокодила до гиппопотама

Закрыты непременно на засов.

Но видишь двери перед нами прямо.

Тут позволяют выйти за порог.

Тут как бы ваша долговая яма.

И, стало быть, режим не очень строг.

И на площадке этой могут звери

Прогуливаться вольно, без морок.

Ты сможешь по одной такой вольере

Судить о многочисленных других.

По ней поймешь о прочих в полной мере.

И в этой же вольере, во-вторых,

Заключены не кто-нибудь, а те, кто

Был особливо знаменит и лих.

Теперь они бесчувственная секта.

Но приглядись: был знаменит любой.

Узришь во всяком важного субъекта».

И повела в сторонку за собой.

И мы открыли дверь очередную.

И замер я пред новою гурьбой.

Узрел колосса я и обрисую:

Не виделось ему концов-начал —

Огромному гранитному статую.

Как на слоне когда-то Ганнибал,

Глядел он горделиво, разудало,

Несокрушимость камня выражал.

И примостились, как и подобало,

У каменных несокрушимых ног

Тот, и другой, и третий прихлебала.

Кто честолюбец, тот не одинок,

«Ты видишь: родина его — Гаэта.

Как извещает лавровый венок, —

Сказала донна, — за тщеславье это

Цирцея удостоила вельми

Сего аббата, якобы поэта —

В зверинце возвышаться над зверьми.

А по такому горе-корифею,

Какое тут собранье, сам пойми.

Но надобно спешить. Не то Цирцею,

С тобою загулявшись тут вдвоем,

Я обмануть сегодня не сумею.

Идем же далее. Ступай в проем

И в новый переход за мною выйди.

В одну-другую клеть еще зайдем.

Надеюсь, на меня ты не в обиде».

Мадонна резким сдвинула ударом

Задвижку, распахнула дверь, и мы

Порог переступили. И недаром.

Тут кто-то был. Послышались из тьмы

Загадочные в закуте зловонном,

Но явственные звуки и шумы.

Не знаю, бросился навстречу кто нам.

Освободила донна от пелен

Светильник, прикрываемый хитоном.

О небеса! Как был я изумлен.

Увидел я в пределах как бы зала

Зверей не пять, не десять, но мильон.

«Ты удивился, — спутница сказала. —

Увидевши не группу, но орду.

Действительно, животных здесь немало.

Четвероногих, и других найду —

Тут обитает и змея, и птица.

Вон, погляди, порхает какаду».

И разглядел я — живность суетится

У наших ног. Кого тут только нет!

Поверьте описанью очевидца!

Я, каюсь, — не ученый-зверовед,

Но рассказать хочу о многих разом

Животных с особливостью примет.

Вот, помнится, в углу, за дикобразом,

Лежала кошка, не ловя мышей,

Наказанная за ленивый разум.

А вот дракон, стоглав и кривошей,

Летал, кружил, то далеко, то близко,

Не мог угомониться, хоть убей.

Спала поодаль хитренькая лиска,

И туг же лаял бестолковый пес

На юный месяц, как на василиска.

А рядом самого себя до слез

Кусавший лев, рыча от боли глухо,

Вину за глупые советы нес.

А вот картина — общая поруха:

Животные за прошлые грехи

Сидели кто без глаза, кто без уха.

Теперь все стали смирны и тихи.

Всех больше было, помнится, баранов,

И кроликов, и прочей чепухи.

И вдруг увидел я, подальше глянув,

Что меж непривлекательных тетерь,

Окраской изумительно каштанов,

И вдруг увидел я, подальше глянув,

Что меж непривлекательных тетерь,

Окраской изумительно каштанов,

Красив и соразмерен, как ни мерь,

С приятностью, прошу прощенья, морды,

Сидит невиданный, изящный зверь.

Глаза его, презрительны и горды,

Блистали, но без злобы и угроз,

Оглядывая сборища и орды.

У зверя ......................................

.......................................

......................................

Я увидал .........................

.....................................

.....................................

Себя услужливостью наказав,

Всю залу обходил, как раб триклиний,

И перед каждым шею гнул жираф.

Но чванился узорчатостью линий

И словно говорил: «На всех плюю!» —

Павлин, распахивая хвост павлиний.

И чудо-юдо, помнится, свою