- Примите от сына!
      Сверток женщина не взяла, быстро заговорила:
      - А ведь вы это зря. И он зря. Пусть сам как следует ест. И не говорите ничего, - сказала она, хотя капитан молчал. - Все понимаю, всем сейчас лихо. Ему расти, воевать. А я и помру - не беда, едоком в городе меньше. Не возьму и только.
      Каштанкин думал и о ее упрямстве, и о том, что она по-своему права, эта строгая с виду старушка. Стал объяснять, что в часть больше не вернется, будет служить в другом месте и вернуть посылку не сможет.
      - Тогда себе возьмите! Как там Ванюша? Да войдемте в комнату, что в коридоре стоять.
      - Простите, некогда мне. Еще надо побывать по нескольким адресам, а транспорт... Сами знаете, какой в Ленинграде сейчас транспорт...
      - Из сверточка-то покушайте!
      - В тыл я еду, на Большую землю, там еды много. Берите же! - снова протянул он сверток.
      - Ничего, видно, не поделаешь, возьму, - согласилась женщина.. - А вы заходите, коль вернетесь в Ленинград!
      Вернется, нет ли... Этого он тогда не знал... На бульваре Профсоюзов, где жил штурман эскадрильи, на стук открыли не сразу. На лестницу вышел пожилой, обросший бородой, с длинными волосами мужчина в смятом зимнем пальто. Когда капитан спросил об отце и жене штурмана, резко отрубил: "На работе..."
      - Вот это передайте, пожалуйста, - попросил Виктор Николаевич, - здесь мыло и папиросы. И еще скажите, что штурман наш жив и здоров.
      - Исполню, - буркнул мужчина, плотно закрывая дверь прямо перед лицом летчика.
      "Тепло бережет. Даже зайти на минуту не предложил", - подумал Каштанкин. Эту мысль сразу вытеснила другая. "А ведь я его где-то видел. Да, да, на сцене видел. Не узнал бы ни за что, если бы штурман не рассказал, что в их коммуналке проживает известный конферансье. Тогда на концерте он показался веселым, общительным не только внешне. Война, голод и людей изменили. Пожилого артиста, кажется, сломала. Стричься, бриться и причесываться перестал. Совсем опустился человек. Таким выживать труднее..."
      Чтобы попасть к третьему адресату, следовало миновать площадь Труда и мост Лейтенанта Шмидта. С моста было видно, как на Неве, у прорубей, собираются группы людей - женщины и дети с чайниками, ведрами, кастрюлями. Поражала тишина, с какой они делали свое дело. Молча подходил к проруби человек, набирал воды и так же молча уходил.
      В квартиру на Университетской набережной Виктор Николаевич не достучался. Спускавшаяся по лестнице женщина объяснила, что не живут здесь родители летчика, переехали на время к родственникам, у которых есть печка, а куда - не знает.
      Капитан спустился по лестнице вниз, к выходу. Сверток с хлебом отдал двум тощим замерзшим мальчишкам, которые везли с Невы на санках небольшой самовар с водой.
      Назад Виктор Николаевич возвращался по Республиканскому мосту. Слева остались зенитные орудия, установленные у здания бывшей Фондовой биржи, у проруби - та же немая, скорбная очередь...
      Документы для следования к новому месту службы Каштанкину оформили быстро. Теперь можно проститься с городом, но не с привычным, кипящим жизнью, а с городом хмурым, в котором все сильнее властвовали голод и холод.
      Но Каштанкин знал твердо, что как стрелка компаса всегда движется к северу, так и люди всегда тянутся к жизни. Врагу не удалось и не удастся задушить и покорить Ленинград ни голодом, ни холодом, ни обстрелами, ни бомбежками. Город живет, борется, и непременно выстоит. Все дело в сроках, в силах, которые накапливает фронт. А защитники Ленинграда не только оборонялись, но и наносили удары по врагу.
      Еще Виктор Николаевич знал, что можно победить в одном, в другом бою, но пока идет война - это временный успех. Фашистские войска стоят на подступах к Ленинграду. Не знал и не мог знать тогда Виктор Николаевич, что примерно через год успешно завершится операция "Искра". Блокада города будет прорвана, "фляшенхальс" - бутылочное горлышко, как враг называл свою шлиссельбургскую группировку, будет разбита вдребезги, на такие мелкие осколки, собрать которые воедино окажется невозможным.
      Занятая советскими войсками узенькая полоска земли вдоль Ладожского озера даст возможность пустить поезда, прочно соединить Ленинград с Большой землей. Каштанкин не знал, когда и как это произойдет, но знал, что будет именно так, потому что всегда, с первого часа войны верил в нашу неминуемую победу.
      11
      В первый день нового, 1942 года, находясь в запасном полку, Виктор Николаевич написал жене в Борисоглебск: "Трудности и тяжести войны легче переносит тот, кто внутренне собран. Мои боевые товарищи, живые и погибшие, просто решали вопросы войны: жить героем и умереть героем. Искусственно беречь себя я не умею. Когда действуешь смело - останешься цел, а враг понесет большой урон".
      В этом письме капитан Каштанкин как бы суммировал итоги боев сорок первого, размышлял о том, что помогает одержать победу в бою. И еще в письме есть главное - вера в новые успехи, в победу.
      Может показаться, что летчик несколько переоценивает свои боевые достижения. Но то, что ратные дела Каштанкина были отмечены правительственной наградой, подтверждает справедливость его слов. А в 1941-м, в период наших временных неудач и отступления, не щедро давали боевые ордена.
      Старший начальник, вручая Каштанкину орден Красной Звезды, пожелал заслужить в предстоящих трудных боях новые награды. Напомнил, что легких боев не бывает, но самый трудный - ближайший, который предстоит вести. Потом будет следующий, опять самый трудный...
      Напряженные недели переучивания на новую технику - "летающий танк" Ил-2 промелькнули, словно один длинный день. Но не бои ждали летчика, а дело, пожалуй, не менее трудное, чем бои: напряженная и опасная работа летчика перегонщика самолетов.
      О летчиках-перегонщиках известно немного. О них не писали газеты и журналы, им не посвящали кинофильмы и песни, нет о них художественных произведений и военных мемуаров. Пожалуй, трудно объяснить причину такого отношения к людям, сочетавшим одновременно деятельность летчика-испытателя и фронтовика. В самом деле, летчик получал на заводе новую машину, налетавшую 20-30 минут, потому что на заводском аэродроме самолет производил лишь взлет, летал по кругу и совершал посадку. Каждую машину во время войны всесторонне испытывать не было времени. Фронт требовал непрерывного пополнения техникой, и вели ее с заводов на фронтовые аэродромы чаще всего летчики-перегонщики.
      У каждой машины свои особенности в управлении, на виражах, это учитывал летчик, за которым машина закреплена постоянно. Этого не могли знать пилоты, становившиеся ее хозяином лишь от завода до боевой части. Тут они продолжали путь летчиков-испытателей. Но, приближаясь к линии фронта, они принимали эстафету летчиков-фронтовиков; при ограниченном количестве боезапаса к пушкам и пулеметам - на заводских аэродромах его было немного - вступали в бой с врагом. Не все и не всегда побеждали, но все стремились свято и до конца выполнить воинский долг.
      Закончив учебу, капитан Каштанкин стал перегонять самолеты из тыла в окруженный врагом Севастополь.
      ...Позади осталось притихшее Кавказское побережье. Самолеты шли над морем на запад. Каштанкин вел эскадрилью курсом на Крым, чтобы передать штурмовики морским летчикам. Виктору Николаевичу, человеку любившему и знавшему русскую литературу, вспомнились слова одного из защитников города Л. Н. Толстого: "Не может быть, чтобы при мысли, что вы в Севастополе, не проникло в душу вашу чувство какого-то мужества, гордости и чтобы кровь не стала быстрее обращаться в ваших жилах..." Приземлившись на обстреливаемом врагом аэродроме, он подумал: "Будто писал Толстой про наши дни..."
      Господствующими высотами у города владел враг, а аэродромов было всего три. Несмотря на тяжелый скалистый грунт, обстрелы и бомбежки, жители города расширили их, построили укрытия для людей и машин. Весной и зимой сорок второго сюда и прилетали самолеты Каштанкина и его боевых друзей. Иногда приходилось садиться под огнем, и заруливать в укрытия, и улетать на транспортных самолетах за новыми "илами". Летчиками владело одно стремление: быстрее доставить машины героическому городу, не потерять ни одной из них в пути - пути трудном и опасном, на котором не раз подстерегали вражеские истребители.
      При последнем штурме Севастополя в июне 1942 года летчики особой авиагруппы, в которую были сведены все самолеты, оборонявшие город, провели свыше 1600 бомбо-штурмовых ударов, уничтожили свыше 100 самолетов противника, около 50 танков, более 300 автомашин, немало другой техники. Громадная нагрузка в тех тяжелых боях при превосходстве врага в воздухе ложилась на самолеты Ил-2, что пригнал с Кавказа Каштанкин и пилоты его эскадрильи.
      Поднявшись в воздух, севастопольские штурмовики и бомбардировщики шли в сторону моря, вдали от берега набирали высоту и возвращались к намеченным для удара целям. Только так можно было обмануть врага, обладавшего превосходством в воздухе и большим количеством зенитной артиллерии.
      Случалось, что гитлеровцы часами обстреливали из орудий последний оставшийся у нас Херсонский аэродром. В короткие паузы летчики все же успевали подняться в воздух. Случались на взлете и аварии, когда самолет попадал колесами в свежую воронку.
      Последние семь "илов" улетели с аэродрома у Херсонесского маяка незадолго до того, как наши войска оставили город. Они перелетели в Анапу, участвовали в обороне Кавказа. А обстановка на южном направлении летом и осенью 1942 года складывалась трудная. Овладев Ростовом и всем Крымом, немецко-фашистское командование готовило операцию по захвату Кавказа. В те дни большую помощь сухопутным войскам оказывал Черноморский флот и его авиация.
      12
      В июне 1942 года капитан Каштанкин стал командовать отдельной штурмовой авиаэскадрильей. Летчики наносили удары по наземным войскам противника, скоплению судов в портах Керченского и Таманского полуостровов. За короткое время эскадрилья капитана Каштанкина потопила 12 транспортов, уничтожила 63 самолета и немало другой вражеской техники и живой силы."
      Как всегда, получив в штабе задание, Каштанкин поспешил на самолетную стоянку. Двигатель его "ила" работал на полных оборотах. "Механик включил форсаж", - подумал он, вслушиваясь в рев мотора. Идущая от вращающегося винта упругая воздушная струя подхватывала пыль и сухую траву и, поднимая их ввысь, несла к другому концу аэродрома.
      - Самолет к полету готов, - доложил летчику, спустившись с плоскости, авиамеханик и, улыбнувшись, добавил: - Мотор - зверь, работает как часы.
      Капитан тоже улыбнулся. Слишком уж несовместимыми ему показались слова "зверь" и "часы". Он хотел сказать об этом механику, но передумал: не стоило тратить время на не относившиеся к делу разговоры. Летчик поднялся в кабину и двинул сектор газа вперед, самолет вырулил к старту.
      Взлетев, Каштанкин повел свою машину над краем аэродрома, а когда круг замкнулся и он повернул к фронту, за ним легли на курс и остальные шесть "илов". За облаками штурмовики пересекли передний край и стали снижаться.
      Он повидал уже немало фронтовых дорог с глубокими колеями, с остовами сгоревших автомашин и танков по сторонам и близ обочин. Теперь его интересовал не железный лом, а конкретная цель.
      Штурмовики пробились сквозь облачность, и широкая степь, перечеркнутая черной ленточкой дороги, открылась до самого горизонта.
      Капитан сразу увидел то, что они искали: колонну крытых автомашин. Он немного развернул самолет и начал пикировать. Первая бомба взорвалась рядом с головным грузовиком, который тут же перевернулся, будто бы не многотонная машина, а легкий спичечный коробок, и запылал желто-черным пламенем. Другие автомобили стали сворачивать в сторону. Гитлеровцы попрыгали на дорогу, разбежались по кюветам. Но пушки и скорострельные пулеметы "илов" косили убегавших фашистов. Десятки вражеских солдат остались лежать у обочин;
      Вперед удалось вырваться лишь одному грузовику. Круто обойдя горящие машины, снова выскочил на дорогу и помчался дальше. Обстановка для его атаки была самой простой - одиночная машина и нет зенитного огня.
      - Атакуй! - приказал Каштанкин ведомому младшему лейтенанту Хромову, пришедшему недавно в эскадрилью из училища.
      Наблюдая за его действиями, готовый прикрыть ведомого в случае опасности, Каштанкин заметил, что Хромов пикирует слишком круто. "Промажет", - подумалось, но вмешиваться в действия ведомого было поздно. Водитель грузовика дал полный газ, машина рванулась вперед, и в этот же миг Хромов открыл но ней огонь...
      Слишком резко вывел ведомый свою машину из пикирования.
      - Порядочек в летных частях? - спросил разгоряченный боем младший лейтенант, когда они вернулись на аэродром.
      - В основном, - нехотя ответил капитан. Каштанкин понимал: сказал не то, что думал, а такой ответ ничего не даст для учебы. Но не решился сразу начать разговор с ошибок летчика. Вообще стоит ли ему говорить о слишком крутом вираже - ошибка не велика и цель поражена?
      - Идите обедайте, - сказал Виктор Николаевич, - потом поговорим.
      О чем же будет он говорить с молодым летчиком? Ему прежде всего помощь нужна, поддержка. Но и учеба - тоже.
      - "Стоял он, дум великих полн", - услышал Виктор Николаевич знакомый голос комиссара полка Салова, которого знал еще по Балтике.
      - Думы, товарищ батальонный комиссар, о прошлом вылете, о ведомом, как помочь ему лучше.
      - Разговор, вижу, серьезный. Пойдемте ко мне, обмозгуем вместе.
      Капитан подробно рассказал о бое, о неполучившемся разговоре с ведомым и своих размышлениях после полета.
      - Для начала скажу, что тут лобовой атакой делу не поможешь, - заметил батальонный комиссар. - Зачем вчерашнего курсанта ругать. Хорошо что вы об этом подумали. Ход нужно найти, чтобы рос человек.
      - Какой? - нетерпеливо спросил Каштанкин.
      - Если бы мы с вами знали все рецепты на разные случаи жизни, как легко и просто было бы работать, - улыбнулся Салов. - Хотя случай ваш, понятно, не самый сложный!
      Виктор Николаевич подумал, что батальонный комиссар уже много раз говорил подобное. "Сказал, лишь бы не угас разговор, а сам думает, как помочь молодому летчику и мне".
      - Есть такой термин в авиации - "потолок", - продолжал Салов.
      - Понимаю, наибольшая высота, на которой способен действовать самолет, - усмехнулся Каштанкин, еще не догадываясь к чему клонит комиссар.
      - Потолок подъема машины ограничен техническими возможностями. Так?
      - Согласен, - ответил Виктор Николаевич.
      - А потолок роста летчика, его знаний, мастерства? Это зависит прежде всего от стремления достигнуть большего.
      Виктор Николаевич уловил главную мысль политработника. Беседу с ведомым надо повернуть так, чтобы он понял: успеха добивается тот, у кого выше личный потолок. Надо развивать стремление к знаниям, быть строгим к успехам и промахам своим и молодежи.
      - Но перспективу, перспективу не забудьте! - добавил батальонный комиссар, - чтобы вперед идти, к потолку...
      - Попробую, теперь должен разговор получиться, - сказал Каштанкин.
      - И у меня тоже, - согласно кивнул комиссар. - С другими летчиками. Тему вы мне хорошую для размышлений подбросили... Пусть мы ведем бои, которые не попадают в сводки. Не войдут они и в учебники тактики, но нет предела совершенствованию. Верно я говорю?
      - А ведь большой смысл для нас, летчиков, в этом термине - потолок! подхватил Каштанкин.
      - Вы куда идти собираетесь? - спросил, помолчав, батальонный комиссар Салов.
      - На стоянку, - ответил Каштанкин. - Оттуда в полевые авиаремонтные мастерские. Наш самолет там ремонтируют. Взглянуть, как идут работы.
      - Можно и я с вами пойду? Не возражаете? - спросил комиссар полка.
      Каштанкин отлично понимал, что комиссар, конечно, не должен спрашивать согласия командира эскадрильи. Но таков уж он, Салов: до мозга костей летчик и ровно настолько же интеллигентный человек.
      - Очень рад такому предложению, - с улыбкой ответил Виктор Николаевич.
      У расчехленных штурмовиков, стоявших в капонирах, работали авиаторы. Одни осматривали машины и проверяли приборы, другие носили к самолетам землю, чтобы сделать укрытия повыше и пошире, понадежнее. Комиссар попросил дать ему носилки, чтобы поработать вместе с летчиками и техниками. "Знаем, сколько вы летаете, потом еще работаете, - ответил один из техников. Отдыхайте, мы сами справимся". Так уж получилось, что носилок Салову никто не давал. Он приказал принести от мастерских новые - для себя и Каштанкина, весело посматривал на работающих, мол, не по-вашему получается.
      Виктор Николаевич заметил, что многие обращались к комиссару не по воинскому званию, а уважительно, по имени и отчеству, на вопросы комиссара отвечали обстоятельно, знали, что не любит он скороспелых, поверхностных суждений и его интеллигентность не помешает строго спросить за самые мелкие упущения.
      - Разрешите обратиться, - подошел к комиссару незнакомый Каштанкину летчик из другой эскадрильи, молодой, невысокого роста младший лейтенант, и тихо добавил: - Давно с вами встречи ищу.
      - Если давно, говорите скорее, пожалуйста. И если не секрет, то можно и при капитане, - ответил Салов.
      - Да какой там секрет, - махнул рукой младший лейтенант. - Поскорее бы настоящее дело дали. Я же летать разучусь!
      "Еще бритвы и помозка не знает, - отметил про себя Виктор Николаевич. Прибыл из училища, самолетов в полку не хватает. В общем, потолок, о котором комиссар говорил, видит только в дежурной комнате". Так все и оказалось, как подумал Каштанкин. Младший лейтенант просил назначить его летать с кем-нибудь посменно или допустить на "ил" хотя бы воздушным стрелком.
      - Вас сколько времени учили? - перебил летчика Салов, причем таким резким тоном, какого Каштанкин в его разговорах не помнил.
      - Больше двух лет, если с теоретической подготовкой считать, - понурил голову летчик, понимая, почему задал такой вопрос политработник.
      - А воздушного стрелка в несколько раз быстрее готовят. Но не только это важно, не каждый рожден летать, не из каждого летчик может получиться. Будет и для вас, пилота, настоящее дело. Вы меня понимаете?
      Лицо молодого лейтенанта просияло. Слова комиссара прозвучали для него как похвала за ревность в службе. Летчик оценил это и с благодарностью посмотрел на Салова. Однако биться с врагом ему хотелось конечно же не в будущем, а сейчас, и он стоял на своем.
      Характер настойчивый люблю, - шепнул комиссар Виктору Николаевичу, а в полный голос добавил:
      - Говорите, что готовы летать, - значит, будете. Не воздушным стрелком, а в третью смену на моей машине. Салов не сказал, что самому-то ему не летать никак нельзя, но авиаторы знал об этом без всяких слов. А молодой пилот остыл, присмирел и как бы виновато обратился к политработнику:
      - Вы, наверно, думаете, что мне легче говорить о первом боевом вылете, чем его совершить, а спорить с комиссаром куда проще, чем с врагом в воздухе?
      Батальонный комиссар от души рассмеялся:
      - Не робейте. Не был бы с детства "воинствующим безбожником", сказал бы, что не боги горшки обжигают. К тому же самолет - не горшок, а обжигаются и горят пусть фашистские пираты. Для начала, - продолжал Салов, - слетаете с командиром эскадрильи на учебном самолете, а к вечеру - в третью смену на моей "девятке"... Вон, смотрите, носилки несут, за работу!
      Вместе с другими авиаторам комиссар и Каштанкин работали до вечера, пока по-южному, почти без сумерек, не настудила темнота.
      Сложив носилки и лопаты, летчики и техники окружили батальонного комиссара. Говорили о том, что знают наземную обстановку лишь на своем участке, а что за радиусом действий - - представляют порой весьма смутно. Комиссар ответил, что обстановку перед всем фронтом знает командующий, но она меняется, и всем знать ее, наверно, не обязательно. В общих же чертах он готов о ней рассказать.
      Все согласно закивали головами, и Салов стал говорить о продвижении врага к Большому Кавказу и Сталинграду, о необходимости стоять в каждом бою насмерть. С убежденностью сказал он о том, что еще до конца года фашисты выдохнутся, недолго осталось ждать перелома в войне...
      Был уже поздний час, когда комиссар полка и капитан Каштанкин попали в мастерские. Здесь у штурмовика, при свете небольших Лампочек, подсоединенных к старому аккумулятору, трудились лишь краснофлотцы-ремонтники.
      Вошедших окружили краснофлотцы, попросили, чтобы чаще бывали у них летчики, рассказывали о полетах и боевых делах.
      - Тут такое дело, - степенью говорил один из моряков. - Латаем мы самолеты, видим пробоины от осколков, а вот картину боя и как наши летчики воюют, тоже знать надобно...
      - Вот товарищ капитан как-нибудь зайдет и расскажет, - сказал Салов, кивнув на Каштанкина. - У него впечатлений предостаточно.
      - Наслышаны, что и вы, товарищ комиссар, в боях удачливы, но о себе никогда не говорите, - с хитринкой в голосе проговорил пожилой краснофлотец. - А ведь говорите все о других летчиках.
      - Военная тайна, - попытался отшутиться Салов.
      - Так и всегда, - не то с обидой, не то с одобрением сказал пармовец, о себе ни слова, все о других.
      - Что я! О себе одно сказать могу: пока руки держат штурвал, а глаза видят небо и землю, буду сражаться, - ответил комиссар, - А что о себе расскажешь? Что-то было, а вроде ничего особенного и не было...
      "Вот тут батальонный комиссар похож на большинство летчиков, - подумал Каштанкин, - многие так отвечают... А я что рассказал бы? Жене пишу кое-что, так это скорее для детей: когда вырастут, больше обо мне будут знать. Еще в газетах о нас писали. Меня ведь, если что, ребята и не запомнят. Малы еще очень..."
      13
      Передовицу в газете "Красный флот" первым прочитал батальонный комиссар Салов. Он сам разыскал Каштанкина и, вручая ему свежий номер, улыбаясь, сказал:
      - Бывает ведь и так: похвалили человека, а он и успокоился. - Салов внимательно посмотрел в глаза капитану. - Ну, это к слову, потому что летчику без самокритики никак нельзя.
      Каштанкин понимающе кивнул и, взяв газету, стал читать. Статья называлась "Бить врага всей мощью авиационного оружия", и были в ней такие строки:
      "Наиболее эффективно действуют по аэродромам наши самолеты-штурмовики. Подразделение, которым командует капитан Каштанкин, только за один вылет бомбами и пулеметно-пушечным огнем уничтожило и повредило на земле свыше 20 вражеских самолетов... За короткий срок они разрушили несколько переправ, сожгли много танков, истребили сотни гитлеровцев..."
      Но не сами по себе приходили боевые успехи. Стремление воевать лучше, обязательно победить, отыскать новые приемы, неудовлетворенность достигнутым всегда отличали Каштанкина. После одного из боев, в котором эскадрилья потеряла самолет, летчика и стрелка и не полностью решила задачу, он стал размышлять о том, что за призывом воевать активно, творчески подчас не стоят конкретные дела: бомбят с круга по одному - прием врагу хорошо известный, редко используются налеты с разных высот и направлений, не всегда грамотно проводится противозенитный маневр. Получалось, что прошлый опыт часто становится грузом, который тянет к шаблону в действиях на поле боя.
      Виктор Николаевич потер переносицу; он иногда делал это, когда решал трудную задачу, и остро отточенным карандашом стал рисовать кружки и крестики - цели и самолеты. На бумагу ложились варианты боев: выход из-за облаков и со стороны солнца, атаки с разных высот и направлений.
      Думая о завтрашних боях, капитан не забывал о тех, кому предстоит их вести. Его подчиненные - летчики, воздушные стрелки, техники - люди разные по роду выполняемой работы, опыту, знаниям. Взять хотя бы только летчиков: один точнее бомбит, другой - стреляет, третий больше привык к групповым ударам, четвертый инициативнее действует в одиночку. Это тоже надо учитывать, чтобы воевать эскадрильей творчески.
      Такие мысли приводили к определенным решениям. Каштанкин посоветовался с парторгом эскадрильи и на совещании рассказал о своих раздумьях, обращаясь к схемам боев, приводя примеры удачных и неудачных действий подчиненных. И словно оживали нарисованные им крестики и кружочки, изготовленные механиками макеты наших и немецких самолетов, приходили в движение стрелы на картах.
      Нашлось что сказать и предложить почти у каждого, разгорелись такие споры, словно проходило не служебное совещание, а беседа в курилке. Парторг эскадрильи улыбнулся: они с командиром так и задумали.
      Пусть выскажется каждый, сердцем поймет, что можно и нужно воевать лучше.
      Каштанкин слушал летчиков и размышлял о том, что заметно выросли они в последнее время. Не только о выполнении задач беспокоятся, но и какой ценой, как это сделать тактически грамотнее, надежнее. О себе Виктор Николаевич не думал, но это не меняло того обстоятельства, что в словах летчиков эскадрильи - его опыт, в мыслях - частица его мыслей, в их боевых победах его наука.
      С гордостью смотрел Виктор Николаевич на товарищей. На похвалу он был в общем-то скуп, но тут не удержался, сказал, что неплохо умом пораскинули, теперь следует потрудиться, чтобы теория приобрела материальную силу.
      Закончив выступление, отодвинул листы с кружочками и крестиками, макеты самолетов, раскрыл карту - боевое задание на завтра...
      На другой день был бой, в котором "илы" стремительно, с различных высот и направлений нанесли удар по большой железнодорожной станции, скопившимся на ней эшелонам. Летчики видели, как у орудий метались вражеские зенитчики, не зная, с какой стороны ставить завесу летящим, казалось, со всех сторон штурмовикам.
      Каштанкин ударил по батарее реактивными снарядами. У орудий запрыгал огненный смерч. Бомбы с других самолетов падали на вагоны, на станционные постройки. Загорелись составы, цистерны с горючим. Над железнодорожным узлом, закрывая небо черной гарью, заполыхало дымное пламя. Краснозвездные штурмовики уходили к своему аэродрому без потерь.
      В авиации говорят, что разбор полетов - лучшая форма учебы. На нем, отметив удачные действия пилотов, командир эскадрильи сказал:
      - Вы знаете, в налете участвовала "девятка". Фашисты вопили по радио, что их атакует двадцать "илов", просили прислать побольше истребителей. Небо врагу с овчинку показалось. - Каштанкин с теплотой, как и после вчерашнего занятия, оглядел летчиков и продолжил:
      - Вот это бой! Доказали, что штурмовики не те, кто летает на самолетах-штурмовиках, а те, кто врага умело штурмует!
      После первого, довольно легкого ранения в сентябре 1941 года пули и осколки зенитных снарядов словно облетали Виктора Николаевича стороной, хотя нередко он возвращался на аэродром на такой поврежденной машине, что механик самолета и моторист головами качали, как она в воздухе держалась, а Каштанкин виновато улыбался: "Привез вам, друзья, работы..." Но из последнего вылета он "привез работы" и техникам, и врачам.
      В штурмовик попало несколько снарядов. Заклинило руль поворота, отбило часть стабилизатора. Самолет был еле управляем. Самого летчика тоже ранило. Раскаленный осколок снаряда пробил борт кабины и обжег кисть. Рука упала с ручки управления, самолет свалился вправо. Капитан перехватил ручку здоровой рукой и выровнял машину. Но нужно было не только вести самолет, но и управлять рычагом газа, обеспечивая питание мотору. Каштанкин закрепил сектор газа на средние обороты двигателя.
      Кровь капала на пол кабины, и Виктор Николаевич почувствовал, что все больше слабеет. К горлу подступила противная тошнота. Он открыл фонарь кабины. В нее ворвался свежий, прохладный воздух. Словно чудодейственная живая вода, он давал пилоту сил.
      Посадку капитан Каштанкин произвел на высокой скорости, и штурмовик долго скользил по траве. "Для самолета - это дорожка в ремонт, для меня - в госпиталь. Только бы покороче оказались эти пути-дороги", - подумал летчик.
      14
      Белая больничная койка, белый потолок, белые стены. Непроходящая боль в распухшей, одеревеневшей руке. Сосредоточенность и строгость в глазах хирурга при осмотре его раны, - значит, не такая уж она легкая у него, как казалось самому Каштанкину.
      За окном сгущались сумерки. Виктор Николаевич натянул на голову одеяло. Мысли уносили его в прошлое, в Ленинград, в Ригу, а когда снова возвращались к сегодняшнему дню, беспокойно становилось на душе. Сможет ли он теперь управлять самолетом, не закроет ли рана ему дорогу в небо?
      Каштанкин представил кабину "ила". Перед ним ручка управления самолетом с боевыми кнопками пушек и пулеметов, за ними приборная доска - высотомер, указатель скорости, авиагоризонт, манометры. Справа - электросбрасыватель бомб и реактивных снарядов, слева - рукоятка управления режимом работы двигателя - сектор газа. Все это было настолько знакомо, что капитан физически почувствовал себя рядом с приборами, в кабине штурмовика. Ему вдруг представилось, что рули - продолжение ног, а продолжение рук - крылья. Но могут ли крылья быть продолжением изуродованной руки?..
      Дни складывались в недели, недели в месяцы. А лечат не только врачи, лечит и время. Радовали и добрые вести с фронтов, а у победителей раны всегда заживают быстрее. Побеждал их и сильный, молодой организм летчика.
      - Молодцом! Молодцом! - похвалил его при обходе врач, осмотрев рану.
      - Значит, скоро и летать смогу? - спросил Каштанкин, хотя этот вопрос уже задавал врачу много раз.
      - Все будет, как было. Летайте в небе, да не забывайте, что фашизм с землей сделал! - задумчиво проговорил врач, наверно, вспомнив о погибшей семье.
      - Ничего не забуду, доктор!
      И вот он пришел - последний вечер пребывания в госпитале. Последний обед, последний ужин. Последняя вечерняя прогулка. На западе еще горела светлая полоска уходящего дня, а с востока надвигалась ночь. "За ней придут другие, новые дни. Что принесут они?" - подумал Виктор Николаевич. На сердце у него было светло и радостно, крепла уверенность в том, что следующие дни и месяцы принесут добрые вести с фронтов, удачно сложится боевая судьба.
      Было радостно еще и потому, что по дороге из госпиталя в запасной авиационный полк предстояло свидание с женой. Он послал телеграмму, чтобы Вера Афанасьевна приехала на станцию, мимо которой должен будет пройти его поезд.