За столетия до Кобо Дайцы буддийский миссионер раннего периода Эн-Аскет упрятал под камень на вершине горы, где сейчас стоит Двенадцатый храм, огнедышащего дракона, который терроризировал живущих в долине крестьян и уничтожал их хозяйства. Как раз к этому храму мы сейчас направляемся сквозь лесные заросли и выгоревшие поляны. Вдохновленный Буддой, мальчик Дайцы поднялся на самый пик горы над долиной, где он родился – часовня Семьдесят Пятого храма построена в честь этого события и на том самом месте, – и бросился с вершины с криком: «О, Будда! Если мне суждено стать спасителем человечества, то спаси меня! А если нет, то дай умереть!» Естественно, Будда выбрал милосердие. Что касается меня, то самой выразительной легендой горного буддизма я считаю историю про Эмона Сабуро, богатого и скверного землевладельца из префектуры Эгиме (кстати, человека равнины, абсолютно неодухотворенного). Он нагадил в чашу для подаяния странствующего монаха – на самом деле в этот образ воплотился Дайцы. За это его ожидала прижизненная кара – он потерял семью, друзей и все состояние в одну ночь. Охваченный муками совести, он раздал земли арендаторам и отправился вслед за Дайцы в надежде вымолить прощение. Но как бы быстро он ни двигался, ему никогда не удавалось нагнать святого. Через четыре года, сделав двадцать полных кругов, он вдруг подумал, что сможет скорее встретить Дайцы, если пойдет в обратном направлении, тогда он попадется ему навстречу. На двадцать первом паломничестве вокруг Сикоку он, полумертвый от истощения и холода, добрался до вершины горы. Дайцы явился ему и отпустил грехи. Умирая, Эмон Сабуро попросил возможности возродиться в образе правителя своей родной провинции (в то время она называлась Айио, а сейчас известна как Эхиме), чтобы совершить великие добрые дела в возмещение зла, которое он натворил в этой жизни. Дайцы подобрал маленький камешек, написал на нем имя Сабуро и сунул тому в кулак. Эмон Сабуро умер, Дайцы похоронил его, а свой дорожный посох превратил в кедр.
      Как в любой хорошей истории, здесь есть неожиданный поворот. В конце следующего лета жена правителя Айио родила сына. Прекрасного, здорового, чудесного мальчика, но с одним недостатком: кулачок его левой ручки был сильно сжат и никак не раскрывался. Призвали главного жреца Сингона, он молился над мальчиком, призывая дух Дайцы. Наконец кулачок стал медленно разжиматься. Внутри был маленький камешек. На камешке начертаны слова: Эмон Сабуро, вновь рожденный.
      Наму Дайцы Хеньо Конго!
      Мы поднимаемся по длинным широким ступеням Двенадцатого храма. Ни священника, ни паломников, никого. Эту лесную поляну с нами делят лишь несколько промышленных роботов, с номерами и печатями Бюро по антиквариату префектуры Токушима. Выше Двенадцатого храма непогода наконец отступает. Теперь наш путь проходит при неизменно чистом солнечном небе. Мы движемся вдоль хребтов, окружающих долины, и спускаемся по горным склонам. Для меня свет всегда несет обновление. Если бы можно было навеки остаться пилигримом… Тринадцатый храм – Дайницы-дзы – находится на утесе у входа в долину, по дну которой, словно острова в море мягко колышущегося тростника и бамбука, разбросаны большие, добротные фермерские дома. Подобно Двенадцатому храму, этот тоже пришел в упадок. Персонал его составляют флегматичные роботы из Бюро антиквариата. Молитвы в пустом зале. Компьютер штемпелюет наши альбомы. Ноги опять на педелях, руки на рукоятках руля. В этот момент в ворота въезжает биоэнергетический «ниссан-пикап», из-под колес летит туча сырой щебенки. Немолодая женщина в странных резиновых сапогах, сверкающих зелеными отблесками, выпрыгивает наружу и тепло нас приветствует. Зовут ее миссис Мори-кава. У нее ферма в долине, но кроме того, она – куратор (на полставки) Двенадцатого – Пятнадцатого храмов буддистского культурного наследия. На своих мониторах она увидела, что по древней тропе паломников пробираются два хенро, за три года мы первые идем Путем Дайцы, не сделаем ли мы ей одолжение и не почтим ли своим присутствием ее ферму, чтобы переночевать?
      Мы решили рассматривать ее предложение как сет-таи, подаяние. День почти кончился. Храмы Четырнадцать и Пятнадцать находятся на расстоянии восьми кайев, и это по тяжелой каменистой местности. Мас заказал нам номера в захудалом мотеле для туристов сразу за границей Токушимы, на шоссе, соединяющем соседние провинции.
      А тут теплый фермерский дом, здоровая деревенская еда, чистые постели, горячая вода.
      Велосипеды отправляются в багажник, мы втискиваемся на переднее сиденье, рядом с миссис Морикава. На панели укреплена дешевая пластиковая статуя Дайцы в рясе паломника. Догио Нинин.
      Пока мы едем мимо плантаций сахарного тростника и бамбука, миссис Морикава признается, что за ее даром гостеприимства прячется еще и тайный мотив. Ее старшая дочь больна странной, безымянной, высасывающей силы болезнью. Доктора и их роботы применяли самые современные достижения медицинской науки, но все они признают, что подобную болезнь в равной степени следует считать недугом не только тела, но и духа. Вот она и подумала: не могли бы мы, не согласились бы посмотреть ее дочь? Древние верования приписывают огромную силу храмовым печатям в альбомах хенро. Миссис Морикава, а до нее ее матери, случалось видеть случаи божественного исцеления, когда пилигримы проводили своими альбомами над больным. Мас запротестовал: мы не чудотворцы, целители или шаманы, не бидзири – странствующие буддистские блаженные. Мы сами ищем духовного обновления, и мы так же, как все люди, грешны. Мы не соперничаем с Дайцы, просто идем по его следам. Женщина продолжала просить – ведь это не может принести вреда! И правда, не может, но и пользы тоже, если дело только в том, чтобы провести каллиграфическими письменами над страждущим духом. Но я чувствую, знаю, что в этом может быть и еще что-то, должно быть! Демоны и Дайцы – ревнивые властители там, где дело касается духа. Ветер колышет высокий бамбук. Несколько фраз, несколько поворотов грязной дороги – и вот я у входа в моральный капкан, ловушку, такую хитрую и запутанную, что я попадаю в нее раньше, чем успеваю осознать, что уже поздно.
      – Хорошо, мы попробуем, – говорю я, пресекая протесты Маса. Миссис Морикава счастлива.
      Травяная крыша почти до земли, спутниковые тарелки, телеком-линки, переработчики отходов, метановые растения, емкости для сиропа, сельскохозяйственные роботы – типичное сельское жилье в Японии двадцать первого века. Сын хозяйки бросает свои дела – он вынимал сломанный биомотор из робоплантера – и ставит наши велосипеды в сарай. На полдороге к дому что-то бьет меня в спину – мягкий солидный шлепок. Я растягиваюсь на бетонной дорожке. Женщина хватает что-то черное и гибкое, кричит на него и отбрасывает в сторону. Возмущенно визжа, существо поспешно скрывается в сарае. Летучая кошка.
      Женщина извиняется. Они недавно приобрели франшизу. И теперь, когда кто-нибудь посторонний приходит в дом, кошки планируют вниз на меховых перепонках между передними и задними лапами, чтобы разобраться с пришельцем. Пока она открывает дверь, черный клубок, притулившийся над крыльцом, открывает свои лунные желтые глаза и злобно нас изучает.
      Запах смерти в комнате больной девочки настолько силен, что кажется неодолимым. Не так-то легко научиться его чуять, но, познав хоть раз его вонь, вы уже никогда до конца не можете от него избавиться. Я приваливаюсь к дверной раме, пытаясь справиться с собой.
      – Не ест, не разговаривает, не просит о помощи. Ничего не делает, только лежит и глотает таблетки, – говорит миссис Морикава голосом человека, настолько свыкшегося с болью, что она становится близким другом.
      Девочке лет пятнадцать – шестнадцать. Тот самый возраст! Эта болезнь любит юные жертвы. Аноксерия, булимия, нарушения обмена. Сейчас для нее придумали новые названия и черты, но ее имя осталось прежним – самонеприятие, ее лик – саморазрушение. Доктор, который назвал ее болезнью духа, был прав. Мас тихонько выругался, из уважения к присутствующим – по-английски.
      В углу на полке телевизор, к нему прицеплена камера Sony размером с ладонь. На экране двадцать два мужика в шортах гоняют пестрый черно-белый мяч по астрополю. В правом нижнем углу два лица: старик и старуха. Сквозь маленькую камеру фантомы умерших дедушки и бабушки смотрят на любимую внучку из Чистой западной страны Амаретсу. Когда два хенро попадают в их поле зрения, они улыбаются и кивают нам из-за пределов жизни.
      Если девочка и заметила нас, пока мы водили своими альбомами и молились над ее кроватью, она никак этого не показала. Миссис Морикава, кажется, удовлетворена, она благодарит нас и за потраченное время, и за наши молитвы. Дух Дайцы спасет ее дочь. Она верит. Неверящий гайдзын, я ощущаю вину, чувствую себя мошенником, странствующим продавцом дождя, бродячим торговцем змеиным жиром.
      За отбивными (мы пользуемся древним буддистским эвфемизмом, называя кабана «горным китом», чтобы обойти запрет на мясо) трое сыновей миссис Морикава и ее младшая дочь расспрашивают нас о паломничестве. Если они и узнали Маса, то воспитание не позволяет им надоедать ему вопросами о кабуки. Подали печенье и чай. Младший мальчик приносит большую корзину с банками пива. Мас считает, что, совершив доброе дело, может не придерживаться запрета на алкоголь и пьет в свое удовольствие. Остальные присоединяются к нему только, из вежливости. Я воздерживаюсь. В желудке я чувствую боль. Это не мышечные спазмы, не реакция на непривычную кухню миссис Морикава. Острые когти нравственной дилеммы рвут мои внутренности. Я могу спастись и заслужить проклятие. Могу заслужить проклятие и спасти.
      – А где мистер Морикава? – спрашивает Мас, чувствуя себя весьма раскованно под действием 8,5 процента алкоголя.
      – Уже три года, как умер, – отвечает миссис Морикава. – Он погиб в Одиннадцатом храме. Там поселились акира. Он не мог смириться с мыслью, что они превращают в сортир одну из святынь Сикоку. Во многих отношениях он был довольно глуп, но все же не настолько, чтобы отправиться туда одному. В то время компания «Тоса секьюрити» выкупила полицейские контракты по обслуживанию долины, и в качестве жеста доброй воли они провели операцию против разбойников и мелких горных банд, включая шайку акира в Одиннадцатом храме. Это было ужасно. Звуки стрельбы гремели по всей долине. Мы видели вспышки разрядов. В конце концов мой муж не смог больше сидеть и слушать, как они разрушают его любимый храм. Он пошел наверх, пытаясь их образумить. Боевик ToSec убил его по ошибке, спутав с одним из акира, хотя у него был с собой белый флаг. За два месяца до этого он как раз прошел интельразгрузку. Они отвезли его микрочип за Внутреннее море в Одиннадцатый регенератор Осаки. Он в тех местах жил в детстве. В этом году страховые премии выросли на двадцать процентов, и ToSec посылает своих агентов в каждый дом, чтобы люди не тянули с оплатой.
      Когда пилигрим идет по стопам своего учителя, у него нет возможности выбирать путь. Делай, как сделал бы он. Болью придется пренебречь.
      Извинившись, я оставляю своих сотрапезников и иду в сарай. Свет вспыхивает автоматически. С сеновала на меня с любопытством смотрят забавные котята, они планируют вниз на своих крыльях-перепонках, приземляются рядом со мной, мурлыкают и трутся о мои ноги. Он лежит именно там, где я его оставил – на дне левой велосипедной сумки. Органические батареи все еще заряжены, а в принтере новый картридж биораспадающейся бумаги. Любые мои слова вызовут только страх и смущение, а потому я молча проскальзываю мимо большой кухни в фермерском доме и направляюсь в комнату больной девочки. Никаких свидетелей: я выключаю телевизор и камеру, отправляя бабушку с дедушкой в их кибернетическое чистилище. За оконным стеклом танцуют ночные мошки. При свете луны я устанавливаю демонический ящик.
      – УРОВЕНЬ СИСТЕМЫ ГЕНЕРАЦИИ ФРАКТОРА ТРЕХИНТЕРФЕЙСНЫЙ, – говорит демонический ящик.
      На мгновение мои пальцы замирают над символами клавиш на черной плоской поверхности ящичка. Если раскрыть его, то будет точно так же, как с тем, другим, ящиком из легенды: то, что выпустишь из него, назад уже не загонишь.
      – TIFERET, – медленно печатаю я букву за буквой.
      – ВВЕСТИ КОД?
      – ТО, ЧТО Я ПОВТОРЮ ТРИЖДЫ, ЕСТЬ ИСТИНА.
      Экран потух. У меня пересохло во рту.
      – ПАРОЛЬ ПРИНЯТ. ДИСПЛЕЙ ИЛИ ПЕЧАТНАЯ КОПИЯ?
      – ПЕЧАТНАЯ КОПИЯ.
      Визжит принтер. Я отклеиваю краешек полосы, прикрепляю липкий кончик к телеэкрану, направляю освещение так, чтобы видеть напечатанное на ней, и подхожу к кровати.
      – Ну, давай, дочка, – говорю я по-английски. – Пришло время очам твоим узреть славу Господа нашего. – Стоя спиной к хаотичным фигурам фрактора, я приоткрываю пальцами ее глаза.
      Ни звука, ни одной тактильной перемены под кончиками пальцев. Но ее зрачки расширяются. Она видит. А увиденный, фрактор проскальзывает сквозь защиту ее сознания в первичное, дочувственное ядро нейрохимических реакций.
      Ползут минуты, медлительные, растянутые, невероятно длинные. Глаза ее смыкаются, губы приоткрываются во сне; я не медик, но понимаю разницу между этим сном и неглубокой, беспокойной дремотой, от которой я ее пробудил.
      Голоса на веранде. Мас, миссис Морикава. Дверь спальни открывается, скрип, желтая полоса света. Им не видно, что я тут делаю. Я захлопываю дверь, закрываю щеколду.
      – Этан?
      – Оставь меня, Мас. Я могу ей помочь, верь мне.
      – Мистер Ринг?
      – Все будет хорошо, миссис Морикава. Я не причиню ей вреда, клянусь. Только дайте мне эту ночь. Пожалуйста.
      С фракторами всегда так: вместе с добром сеешь зло, С лечением и целостностью – подозрение и недоверие. Но разве у меня был выбор, только ввергнуть их в недоверие к своей персоне. Я нахожу стул, убираю его с линии воздействия и сажусь, чтобы ждать. Ночной страж. Светящиеся гроздья фабрик, витающих на низких орбитах, собираются в арку у меня над головой, а я вспоминаю жизнь Этана Ринга.
      Она говорила, что все самые важные решения принимает, основываясь на «следомантии». На инверсионном следе самолетов. Набирающих высоту, приземляющихся, перекрещивающихся, почти встречающихся… Гектограммы небес.
      – В этом куда больше смысла, чем в картах, костях или кофейной гуще. Гадание должно быть продуктом своей эпохи. Разве не логично?
      – А что же ты делаешь в пасмурные дни?
      – В пасмурные дни я даже не вылезаю из-под одеяла.
      В какой же момент след удаляющегося трансполярного суборбитальника составил угол точно в тридцать два градуса с взлетающим шаттлом из Франкфурта и он в нее влюбился? Никогда прежде не влюбляясь, он обнаружил, что это состояние похоже на затяжное падение с высоты. Эмоциональное головокружение, шок – вот что он испытал. Любовь ошеломила его, повергла в ужас и счастливое изумление. Как будто тебе вручили ключи от лучшей площадки и позволили играть до самого вечера. Мысли о ней непрошено вторгались в каждый миг его существования. В груди теснилась нежность, но он был колюч, как еж.
      – И когда же ты собираешься что-нибудь предпринять? – спрашивал Масахико, актер на амплуа героя, Маркус Кранич, компьютерный маньяк, и его девушка, которая выглядела так, будто ее имя должно кончаться на «и», но которую на самом деле звали Бекка, и все пьяницы, мыслители, шутники, позеры, пижоны, картежники, хорошенькие куколки и их кавалеры – все те, из кого состоял первый курс отделения графических коммуникаций, все те, кто коллективно и поодиночке заметил, что Лука Касиприадин по крайней мере четыре раза в день взлетает по пяти лестничным пролетам между колледжем Изящных искусств на первом этаже и отделением дизайна на шестом.
      – Предпринимать? – спрашивал Этан Ринг, которому и в голову не приходила мысль, что такое восхитительное создание может одарить его ответной любовью.
      – Делай же что-нибудь, – уговаривал его Масахико, а вместе с ним Маркус, Бекка-с-и-на-конце, пьяницы, мыслители, шутники, позеры, пижоны, картежники, хорошенькие куколки и их кавалеры.
      Однажды во вторник, зимним вечером, она постучала в его дверь, кружась, словно в вальсе, влетела в тесную, как шкаф, кухню и, заливая молоком рисовые хлопья (они взрываются на языке), сказала:
      – Хочу тебе кое-что показать. Пошли! – и быстренько сунула его в ожидающее такси.
      – Где?
      – Здесь.
      С переднего сиденья она вытащила компьютер и заплатила шоферу.
      – Но здесь ничего нет. – В холодном ноябрьском воздухе изо рта у него повалил пар. Захваченный ее энергией, он выскочил, не накинув даже куртки, и теперь, дрожа, сунул свои длинные обезьяньи руки под мышки, чтобы согреться.
      – Нет, есть. Здесь стройплощадка. И не просто стройплощадка, а площадка под Вайлдвуд-центр, ни больше ни меньше. Нумеро уно в программе развития досуга и торговли компании «Индастриэл Нортвест».
      – Стройплощадка.
      – Эй, охрана! – Она махнула рукой. Ночной сторож махнул в ответ из стеклянной кабины, висящей на стальном каркасе Вайлдвуд-центра. Металлические ворота с колючей проволокой по верхнему краю скользнули в сторону на взвизгнувших роликах.
      – Ну, что, пошли?
      Шаг за шагом, пролет за пролетом. Мощные желтые лампы качаются над головой, плоскости и столбы света пересекаются с тенями на прямоугольных рамах балок и этажей.
      – Черт подери! – воскликнул Этан.
      – Дело не в том, что ты знаешь, а кого знаешь. – Лука повела его к служебному лифту. – Но не в библейском смысле.
      Вверх, вверх. Десять, двадцать, тридцать метров по световому стволу.
      – Четвертый этаж. Дамская одежда, прорезиненный трикотаж, экзотические шляпки.
      Она нырнула под защитные ворота и потянула за собой Этана в сюрреалистичное пространство бетонных горизонталей, прорезанных опорными колоннами и неоштукатуренными стенами. Местами полы и потолки еще не были закончены, зияющие пустоты открывались на нижние этажи, пропастями накладываясь друг на друга. Над головой только холодное ноябрьское небо, ежеминутно грозящее дождем. Вокруг кучами лежали неизбежные следы пребывания строителей. (Слышал бы ты, что они мне предлагали!) О господи, его инструменты, его игрушки, его картинки полуобнаженных девиц, банки из-под его диетической кока-колы.
      Лука отцепила от пояса аудиовизуализатор и пару воспринимающих перчаток, передала все это Этану Рингу.
      – Смотри и учись, любовь моя.
      Бросок в преображенное восприятие ужасал и заставлял трепетать.
      Плоскости и колонны ядовитых цветов, синусоиды, углы – и все они связаны рвущейся вперед силой и движением. Ощущение скорости, пока он мчался по бетонному полу, дугой выгибало его тело. Кислородные компрессоры, сварочное оборудование, электроинструменты, переносные генераторы тока превратились в вибрирующие вихри движения. Он видел заключенную в них энергию в форме мелькающих образов, растянутых во времени действий, втиснутых в статическое безвременье. Брошенная бутылка открывалась в спирали и плоскости сжатой энергии, смятая газета превратилась в головокружительный каскадный вихрь информации.
      – Что это? – взмолился он, мечтая о стабильности, ища взглядом Луку и видя перед собой лишь пятно кинетической энергии.
      – Стихия Бочиони. – Ее голос казался глубоким, надежным корнем, который уходил в глубь реальности, служил опорой в этом мечущемся мареве нестабильности. – Умберто Бочиони, дуайен итальянских художников-футуристов, 1882–1916, был одержим манией промышленности, энергии, скорости, агрессии. Это место абсолютно ему подходит. «Город вздымается!» Ты что, не чувствуешь? Здесь все прямо пропитано тестостероном! Из него вышел бы классный фашист, если бы он не расшиб себе голову, катаясь верхом как-то утром в Вероне и не прекратив преждевременно свое существование.
      Малейшее движение его головы порождало вспышки цветной энергии, с бешеной скоростью уносившиеся прочь.
      – Как ты это сделала?
      – Компьютерами. Правда здорово? Я сделала ремикс старой видеосистемы обработки образов. Воспользовалась преобразованными коммерческими энзим-программами. Вскрыла ее и переформатировала. – Излучая листообразные сполохи света, она подобрала оптико-волоконный кабель, который горел и извивался от видимой глазу информации. – Камеры на голове фиксируют образы, мобильник их обрабатывает и снова подает на визуализаторы. Этот пока имеет только один режим – зрительный образ. Позже я смогу добавить другие измерения. Следующими, я думаю, будут кубисты, а потом, вероятно, даже стихия Кандинского. Может быть, Миро? А ты считал меня маленькой черной закорючкой с кляксой вместо головы? В конечном счете я желаю создавать мои собственные, отдельные вселенные. Стихия Луки, ни на что прежнее не похожая! Обретенные источники! Мусорная эстетика. Новые варианты реальности. – Она помолчала. – Они ничего не понимают, Этан. Другие из моего класса. Считают меня фашисткой, потому что я хочу использовать компьютерные ремиксы, чтобы создавать наложения реальности и виртуальности. Называют меня бездушной механисткой, глухой к духу времени двадцать первого века, застрявшей во вселенной количественных неопределенностей. Но я по крайней мере не равнодушна, я люблю то, что делаю. И люблю из-за того, почему это делаю. Я не забиваю по три раза в день свой микро-чип самой новейшей идеологической дрянью. А у них в голове только реализм и чтобы о них говорили нужные люди и чтобы нужные преподаватели о них упомянули; а если говорить о самих преподавателях, то наши тьюторы только и мечтают, чтобы на нужной вечеринке их не забыли. Чертова честность! Чертова оригинальность! Чертово искусство! – В ее голосе, доносящемся из самого сердца вихря, полыхающего водопадом образов, звучала темная, целеустремленная агрессия, которая одновременно пугала и возбуждала Этана Ринга.
      Несмотря на бездушную механистическую глухоту к духу времени, за проект стихии Бочиони она получила награду и убедила Этана устроить по этому случаю вечеринку у него в квартире.
      – А почему не у тебя? – поинтересовался он.
      – Да, ну… – И больше никаких объяснений. Явились все, у кого хватило духу, и из ее группы, и из его. Они нелепо танцевали под невероятно громкую музыку. Невероятно много пили. Курили какую-то зверскую смесь, а кололи кое-что и похуже. Чудовищно вели себя на людях в неурочные часы, носились по улице, сидя на плечах друг у друга, падали на припаркованные машины, лупили по их корпусам, оставляя глубокие вмятины; визг противоугонной сигнализации разрывал вечерний город дикой какофонией звуков. И всю ночь он смотрел, как она ходит по его дому, пьет, смеется, хихикает, как потрясающе выглядит в умопомрачительном прорезиненном платье в окружении ярких, красивых, пьющих, смеющихся людей, которых она притягивает, как магнит, в то время как сам он не смеет потребовать для себя хоть одно слово, одну улыбку, один танец. Вернувшись из ванной, до того забитой наркотическим дымом, что уносил множество ее посетителей из круга реальности не хуже, чем виртуальные наложения Луки, он увидел ее и это ее умопомрачительное эластичное платье. Она вписывала слова в «Самый длинный кроссворд в мире», который тянулся вдоль всех стен его спальни-гостинной и убегал в крохотную кухню.
      – Этан! – Ее пальцы на его локте лежали так требовательно, как никогда прежде. – Пошли! – Она потянула его прочь от «Самого длинного кроссворда в мире», прочь от разгулявшейся вечеринки, вверх по лестнице, в свою квартиру. – Пошли! – В спальню. – Сегодня вечером я видела три параллельных следа от взлетов. Проблема, кризис, точка перехода. Значит, пора. – Она притянула его к себе. От нее пахло виски, эластиком и множеством диких, диких вещей. – Почему, ты думаешь, я устроила вечеринку внизу, у тебя? – Она заперла дверь. – Добро пожаловать в стихию Луки!
      Я просыпаюсь от звука голоса. Секунду, пока разгружается микрочип, я ничего не понимаю, потом стеклянные пирамиды кристаллизуются в моем разуме.
      – Пожалуйста, я так голодна. Нельзя ли чего-нибудь поесть?
      Тусклый серый свет в окне, предрассветный туман. Она настолько слабая и хрупкая, что едва может сидеть в кровати. Смертное отупение пропало из ее взгляда. В ней возник новый свет.
      Мои ребра ноют, ноги под коленями затекли оттого, что я заснул, вытянув их на журнальный столик. Голова как буханка черствого хлеба. Во рту как в заднице у сатаны. Прежде чем уничтожить следы своего темного искусства, я позволяю себе единственный беглый взгляд.
      Тиферет: Ангел Исцеления и Полноты Бытия.
      Благополучие водопадом устремляется по моим чакрам с макушки до самых ступней. Этот поток смывает и уносит все мышечные боли и спазмы. Я чувствую, что могу пробежать марафон, догнать гончую, перепрыгнуть с одного небоскреба на другой. Я чувствую себя олимпийцем. Бессмертным.
      – Пожалуйста, мистер, что-нибудь поесть!
      Я выхожу в коридор и зову миссис Морикава. Через секунду весь дом на ногах. У меня такое впечатление, что никто и не ложился. Пока миссис Морикава и остальные члены семьи мечутся в радостном оживлении, готовя маисовый суп, жиденький рис и чай, я разбудил Маса.
      – Как девочка?
      – Все будет хорошо.
      Он все еще будто пьян ото сна.
      – Что… как?
      – Позже. Я тебе обещаю. – Во что я себя втравил? В какую ложь, обман, недоверие и боль? Человек, устремленный к духовным поискам, стал бы молиться господину Дайцы о милости избежать последствий правильного поступка, но я всего-навсего сомневающийся нечестивец Этан Ринг. – Нам надо отправляться, если мы хотим до темноты попасть на противоположную окраину Токушимы.
      – Сейчас только двадцать минут шестого.
      – Я знаю.
      Мне хочется оказаться на тропе хенро и скрыться за следующей горой прежде, чем семья Морикава, остыв от радости, вспомнит о нас и начнет благодарить, хвалить, совать подарки. Задавать вопросы. Велосипеды готовы, тюки уложены за полчаса. Свет зари все ярче, он потоком вливается в долину, обрушивается водопадом на наши головы, а мы едем по дорожке между бамбуком и сахарным тростником к тропе хенро. Я впереди, потом Мас, совсем рядом с моим задним колесом.
      Из высокогорной крестьянской местности мы снова ныряем в густонаселенные прибрежные равнины. Здесь много храмов. Масса машин направляется в Токушиму. Никакой возможности спокойно предаваться воспоминаниям. Дорога требует полной сосредоточенности. Токушима-Сити, столица префектуры, шумный, грязный, неприятный город, надрывающийся от невыносимого бремени мигрантов из рухнувших конклавов во внутренних районах страны и беженцев из социального хаоса мегаполиса Токийской бухты. Токушима является, да и всегда была, городом-воротами, городом-стражем. В исторические времена границы между префектурами охранялись очень бдительно, на заставах проверяли документы и подорожные у торговцев и путешественников. Хенро едва терпели, подозревая в них шпионов, убийц, имперских агентов, в общем, нежелательных лиц. Наряду с политическими барьерами существовали и иные: храмовые барьеры, места духовной проверки и испытания. Оттуда пилигрим, способный к чистосердечной молитве, мог продолжать свой путь, однако если на его пути возникали препятствия или дурные предзнаменования, приходилось возвращаться и начинать паломничество снова.
      Политические барьеры могли рухнуть, но духовные все еще на месте. Тропа хенро уводит нас от толчеи главных магистралей Токушима-Сити в боковые улочки и промышленные зоны, где повсюду видны следы теперь уже постоянного индустриального кризиса, поразившего Японию: закрытые магазины, разорившиеся мелкие фабрики. Контейнеры для жилья массового производства громоздятся в десять, двадцать этажей, стискивают нас со всех сторон, уводят в узенькие, почти непроходимые лабиринты. Приюты для беженцев – вотчина новых бедняков. Мас явно не в своей тарелке, даже я ощущаю атмосферу злобного отчаяния: одинокий и чуждый здесь пришелец среди двухсот миллионов, – более того, я принадлежу к народу, который нанес поражение их империи, обрекая их участи беженцев в своей собственной стране. Дети в спортивных костюмах – «Крик Сезона! Последняя Мода!» – смотрят на нас с неприятным, взрослым вниманием, сидя на подвесных сетках и бамбуковых лестницах, ведущих на верхние этажи. На перекрестках, вокруг кадок с бамбуком, сидят на корточках мужчины. Другие играют в мяч о стены, сплошь покрытые граффити, приходят, уходят, ждут. В этих местах сейчас зарабатывают женщины. Тяжелые случайные заработки на неполный день в индустрии обслуживания. Только у роботов на биоэнергии есть работа на всю жизнь, спасибочки Компании, низкий ей поклон. Пахнет дерьмом, древесным углем, уличной пищей, машинным маслом, горячей пылью и непонятно знакомым, сладким запахом домашней браги. Звуки одновременно работающих двадцати спутниковых каналов; в каждом киоске, каждом баре, каждом магазине, каждом доме Sony с плоским экраном не выключаются ни днем ни ночью. Жизнь в лучшее телевизионное время. Выпотрошенные автомобили. Разбитые уличные фонари. Брошенные тележки из супермаркетов. Граффити, претендующее на звание Искусства, и Заметного искусства. Псы, дерущиеся псы.
      У некоторых шевелятся волоеы на затылке. У других покалывает большие пальцы. У меня же всегда появляется ощущение зуда у самого основания спины. И это безошибочный знак опасности. Восемь человек в легких камуфляжных доспехах с геральдикой своей Хартии, в ореоле изысканно стремительных техно-готических «ямах». Акира. Подростки из среднего класса, отвратившиеся от низкопробных развлечений бесконечными телесериалами и соблазненные пятнадцатью каналами самурайских саг по анимо под звуки Trash Metal – чтоб кровь и гитары! Подростки, сбежавшие из мифологизированного имперского прошлого и устремившиеся к недосягаемому будущему. Большие «ямахи» окружают нас, урча моторами, выбрасывая углеводороды. На задних сиденьях девицы с развевающимися штандартами, прикрепленными к спинам, изучают нас пронзительными взглядами, наводя страх своими черными, блестящими губами. Одно слово их главаря – толстого агрессивного юнца, раз и навсегда решившего проблему грязных волос, сплетя их в косицу, – и они утащат нас в темную вонь крысиного хода между налезающих друг на друга этажей жилых контейнеров. Девица на заднем сиденье его мотоцикла поигрывает моими рыжими волосами, наматывает их на черную кожу перчаток, зажимает черными губами и слегка посасывает. В голосе Маса возникают нехарактерные нотки паники, он непрерывно и суетливо кивает, повторяя, что мы только простые пилигримы по стопам Дайцы, всего-навсего невинные пилигримы… Толстяк же явно предпочитает угрожающе рассматривать рыжеволосого дайдзына.