– Идем со мной, Тенделео. Я хочу, чтобы ты тоже это увидела.
      Офицер чуть заметно кивнул. Автоматы опустились, и я вылетела из грузовика. Отец взял меня за руку, и мы зашагали к церкви.
      Войдя внутрь, мы немного постояли на пороге, потом медленно двинулись по проходу. На скамейках еще лежали молитвенники, а на полу перед кафедрой были расстелены новенькие яркие циновки, но отец даже не посмотрел на них. Отперев еще одну маленькую дверцу, он привел меня в ризницу, откуда я когда-то украла деньги. Темная и тесная комнатка – свидетельница моего преступления – хранила и другие мрачные тайны. Из шкафчика для церковных облачений отец достал помятую красную канистру с бензином и отнес ее к престолу. Взяв в руки чашу, он вознес благодарение Богу, потом наполнил ее бензином и повернулся лицом к алтарю.
      – Кровь Христова да сохранит тебя для вечной жизни! – нараспев продекламировал отец и выплеснул бензин на белое непрестольное покрывало. Не успела я опомниться, как он уже поджег его, и я отскочила от яростной вспышки желтого пламени. На мгновение мне показалось, что отец вознесся на небо вместе с огненными языками, и я вскрикнула. Но он повернулся ко мне, и я увидела: пламя беснуется позади него.
      – Теперь ты понимаешь? – спросил отец.
      Я понимала. Иногда лучше самому уничтожить дорогую тебе вещь, а не ждать, чтобы ее у тебя отняли и сделали чужой.
      Когда мы вернулись к грузовику, из-под крыши церкви уже вовсю валил дым, а из окон выбивалось пламя. Суданцев пожар почти не заинтересовал. Наш Бог был для них чужим, и они смотрели на гибнущую церковь лишь потому, что огонь и разрушение всегда привлекают солдат.
      Когда колонна уже трогалась, старик Гикомбе, который стал слишком дряхлым и глупым, чтобы уехать со всеми, решил опробовать на суданских грузовиках свой излюбленный трюк. Раз за разом он садился на землю перед очередной машиной, солдаты оттаскивали его в сторону, но Гикомбе снова возвращался на дорогу. Суданцы проявили поистине евангельское терпение, однако искушать судьбу слишком долго не позволено было даже Гикомбе. Водитель следующего за нашим грузовика просто не заметил одетую в пыльные лохмотья фигурку, мелькнувшую перед капотом. Машина рывком тронулась с места, раздался короткий крик, Гикомбе упал и был раздавлен тяжелыми колесами.
      Уже когда мы ехали по шоссе, ветер, дувший со стороны чаго, донес до нас горький запах дыма от догорающей церкви. Христианская община Гичичи перестала существовать.
      Я часто думаю, что время превращает все в свою противоположность. Юность в старость, невинность в опыт, уверенность в неопределенность. Жизнь в смерть. Время превратило Найроби в чаго задолго до того, как наступил конец. Десять миллионов человек сгрудились в лачугах, окружавших башни делового центра. И каждый день, каждый час прибывали все новые и новые беженцы – с юга и севера, из долины Рифт и Центральной провинции, из Ибисила и Найваси, из Макинду и Гичичи.
      Когда-то Найроби был красивым городом. Теперь он превратился в один большой лагерь для беженцев. Когда-то здесь зеленели обширные парки. Теперь между похожими на огромные ящики домами тянулись лишь пыльные пустыри. Все деревья были вырублены на дрова. Деревеньки вырастали вдоль дорог, а также на стадионах и спортивных площадках, как растут вдоль побережий коралловых островов кучи мусора и отбросов. Вооруженные патрули ежедневно очищали от самовольных поселенцев последние две полосы местного аэропорта. Железная дорога, перерезанная чаго на юге и на севере, давно не действовала, и около десяти тысяч человек ютились в заброшенных Басонах, пакгаузах и между рельсами на путях. Национальный парк превратился в огромную пыльную котловину – деревья пошли на дрова и на строительство лачуг, а животные разбежались или были съедены. Над городом день и ночь висел смог, состоявший из дыма, дизельных выхлопов и испарений сточных канав. Ширина пояса трущоб вокруг города достигала местами двух десятков километров. Чтобы добыть воду, приходилось совершать полуторачасовое путешествие, да и та часто оказывалась грязной, вонючей, едва пригодной для питья. Несмотря на это, найробский бидонвиль рос, как наго, не по дням, а по часам. В дело шло буквально все: пластиковая пленка, парусина, картонные коробки, остовы старых матату, краденые кирпичи, мешковина, жесть. Казалось, город и чаго тянутся друг другу навстречу, с каждым днем становясь все более похожими.
      О тех первых днях, проведенных в Найроби, я мало что помню. Слишком много всего произошло за этот короткий промежуток времени, и мое ощущение реальности притупилось. Чиновники, записывавшие наши имена, семьи, которые, сидя на корточках, молча смотрели на нас, пока мы бродили вдоль рядов белых палаток, отыскивали свой номер, не вызывали ни страха, ни протеста. Все это было нам навязано, и мы подчинились новому порядку вещей, не рассуждая. Во всяком случае, так было со мной. Я запомнила только, что у меня все время звенело в ушах. Так бывает, когда хочется заплакать, но не можешь выдавить ни слезинки.
      По злой иронии судьбы лагерь, куда мы попали, носил имя Святого Иоанна – как наша церковь в Гичичи. Лагерь был из новых и располагался к югу от Найроби, неподалеку от бывшего когда-то международным аэропорта. Наш номер был 1832. Один номер на всех, одна палатка, одна керосиновая лампа, одно пластмассовое ведро для воды, один половник недоваренного риса к завтраку, обеду и ужину. На каждые сто палаток полагалась одна водоразборная колонка. На каждые сто палаток – одна выгребная яма. Мимо нашей двери тек настоящий ручей нечистот. Вонь стояла такая, что спать было совершенно невозможно, но еще хуже был холод. Старая тонкая палатка совсем не защищала, и, как мы ни кутались в одеяла, холод пробирал до костей. Бывало, мы дрожали ночи напролет, не в силах сомкнуть глаз. Удивительно, но никто не плакал – должно быть, никому не хотелось начинать первым. Не давал уснуть и шум – то гудел моторами большой самолет, то в соседних палатках начинали кричать или драться. А в самую первую ночь где-то поблизости раздались еще и выстрелы. Стрельбы я раньше не слышала, но сразу поняла, что это такое.
      В Святом Иоанне мы перестали быть влиятельными людьми. Теперь мы вообще были никем и ничем. Пасторский воротничок отца не вызывал у окружающих никакого уважения. Когда он в первый раз пошел к колонке за водой, какие-то молодчики избили его и отняли пластиковое ведро. С тех пор он перестал надевать воротничок. А вскоре и вовсе перестал выходить из палатки. Целыми днями он сидел в дальнем углу, слушая радио или глядя на свои книги, которые валялись у стены, по-прежнему связанные бечевкой. Со дня нашего отъезда из Гичичи он ни разу к ним не прикоснулся.
      Сейчас я думаю, что именно лагерь Святого Иоанна источил, разрушил последние скрепы, на которых держалась душа моего отца, и если бы спасение немного запоздало, он мог бы сойти с ума. А в Святом Иоанне это означало смерть. Каждый день, когда я ходила за едой к продовольственному грузовику, я видела много таких доходяг, которые сидели перед своими палатками и, держась за пальцы ног, глядели в пыль перед собой или, бессмысленно мыча, раскачивались из стороны в сторону.
      Мы прожили в лагере уже пятнадцать дней (я знала это точно, потому что отмечала каждый прошедший день обгорелой спичкой на стене палатки), когда снаружи раздался шум подъехавшей машины и чей-то голос прокричал:
      – Джонатан Би! Кто-нибудь знает, как найти пастора Джонатана Би?
      Думаю, отец удивился бы куда меньше, если бы за ним явился сам Иисус Христос. Но нашим спасителем оказался пастор Стивен Элезеке, возглавлявший приход Воинствующей Церкви на шоссе Джогуру. С моим отцом он подружился в теологическом колледже, где они играли в футбол в одной команде. Мой отец был крестным детей пастора Элезеке, а пастор, в свою очередь, был моим крестным отцом, хотя я в этом не уверена. Как бы там ни было, он усадил нас в белый микроавтобус «ниссан», на одном борту которого было начертано «Хвалите Его со звуком трубным», а на другом «Хвалите Его на псалтири и гуслях». Потом мы тронулись, и пастору Элезеке пришлось много раз сигналить группам подростков и молодых мужчин, которые глядели на «паршивых церковников» чуть ли не с ненавистью и не спешили уйти с дороги.
      Пастор Элезеке объяснил, что нашел нас через компьютерную сеть. Оказывается, крупные церкви уже давно разыскивали своих священнослужителей в списках эвакуированных. Пастор Би оказался одним из них.
      Так мы перебрались на шоссе Джогуру. Когда-то, еще до Независимости, здесь был расположен крупный учебный центр, включавший, помимо всего прочего, вполне современный двухэтажный жилой корпус. Он, конечно, уже давно был переполнен, и на каждом свободном клочке стояли палатки и деревянные хижины. Для нас, впрочем, нашлись две комнатки позади слесарной мастерской. Они были удобными, но слишком маленькими, к тому же, когда в мастерской начинались какие-то работы, у нас становилось довольно шумно. Но и это было намного лучше, чем лагерь Святого Иоанна, к тому же мы давно не верили, что где-то существует такая вещь, как укромный тихий уголок. Об уединении пришлось забыть навсегда.
      Сердцем прихода Воинствующей Церкви был небольшой белый храм, имевший форму барабана и крытый соломой. Палатки и навесы беженцев окружали его со всех сторон, но держались на почтительном расстоянии. Храм оставался святыней. Одни приходили сюда молиться, другие – просто поплакать вдали от близких, чтобы не заразить их своими слезами, которые в этом отношении были еще хуже дизентерии. Частенько посещал храм и мой отец.
      Несколько раз я собиралась подслушать, молится он там или плачет, но так и не решилась сделать это. Что бы ни искал в церкви отец, он так и не стал цельным человеком, каким был когда-то.
      Тем временем мама пыталась воссоздать на шоссе Джогуру новый Гичичи. За жилым корпусом было небольшое поле, покрытое засохшей травой, вдоль дальнего края которого тянулись открытая сточная канава и забор из колючей проволоки, отделявший поле от шоссе. Сразу за шоссе находился давно закрытый универсальный магазин «Джогуру-роуд» (это название было написано краской на проржавевшей жестяной крыше), все пространство позади которого было занято хижинами-развалюхами, палатками, землянками, как назывались у беженцев неглубокие ямы, кое-как прикрытые картоном или кусками пластика. В этих трущобах люди жили буквально друг у друга на головах, но на землю Воинствующей Церкви никто, как ни странно, не покушался.
      И вот мама нашла несколько женщин, которые, как и она, загорелись идеей превратить поле в шамбу. Пастор Элезеке дал свое благословение, и женщины, смастерив мотыги из кузова старого автомобиля, взрыхлили землю и посадили маис и сахарный тростник.
      В то лето мы с волнением наблюдали, как растет будущий урожай, а тем временем лачуги бидонвиля все ближе подступали к шоссе, все теснее смыкались вокруг магазина, который вскоре исчез, разобранный на крыши и заборы.
      Но до шамбы обитатели трущоб так и не добрались. Казалось, что-то ее охраняет. Работая, женщины смеялись, пели под радиоприемник, сплетничали, а Маленькое Яичко и девочки помоложе гоняли палками крупных крыс, живших в сточной канаве. Но однажды я увидела на краю поля чашечки с пивом и блюдечки с маисовыми зернышками и поняла, кто охраняет наши посевы.
      Мама старательно делала вид, будто мы снова живем в Гичичи, но я хорошо видела, что это не так. В Гичичи мужчины не выстраивались вдоль проволочной ограды и не глазели на нас столь бесстыдно. В Гичичи военные вертолеты не кружили над нашими головами, словно стервятники. В Гичичи ярко раскрашенные матату, стремительно носившиеся по шоссе, не были вооружены тяжелыми пулеметами, установленными прямо на крыше, и там не сидели подростки в спортивных костюмах, которые делали вид, будто все вокруг принадлежит им. Эти вооруженные банды – Молодые Шакалы, как их еще называли – появились в Найроби недавно. Состояли они в основном из молодых мужчин и подростков, некоторым из которых только-только исполнилось двенадцать, однако у них были и машины, и оружие, и даже подобие формы. Банды эти присваивали себе громкие названия, например: «Черные носороги», «Черные симба», «Эбеновые мальчики», «Объединенный христианский фронт» и «Черные талибы». Слово «черный» явно нравилось им больше всего…
      Сколько названий, столько же было верований и даже политических взглядов, однако всех Шакалов объединяло одно: все они контролировали какой-то определенный район, регулярно патрулировали «свои» улицы и вводили свои законы. Подчинения они добивались, стреляя непокорным в коленную чашечку или сжигая их автомобили. Свои улицы Шакалы защищали от посторонних с помощью АК-47. Мы все знали, что, когда придет чаго, банды будут драться над трупом Найроби, как настоящие шакалы или гиены.
      Наша местная банда называлась «Футболисты». Они тоже носили спортивные костюмы, длинные, до колен, тренерские куртки и рисовали на бортах своих пикни, как назывались вооруженные пулеметами матату, эмблему городской футбольной команды. На их зеленого цвета знамени был изображен шар, составленный из черных и белых шестиугольников, однако, несмотря на название банды, это не был футбольный мяч. Так схематически изображалась «сфера Бакминстера», или молекула фуллерена – ароматического углеродного соединения, являвшегося наполовину живым, наполовину механическим «кирпичиком», из которых состояло вещество чаго. Предводитель «Футболистов», похожий на крысу парень в куртке с эмблемой «Манчестер юнайтед» и темных очках, то и дело сползавших ему на кончик носа, недолюбливал христиан, поэтому по воскресеньям «Футболисты» садились в пикни и с шумом и стрельбой носились туда и сюда по шоссе Джогуру.
      Но это было почти все, на что они оказались способны. Как выяснилось, Воинствующая Церковь имела свои планы на будущее, обещавшее стать временем великих перемен. Однажды поздно вечером я вышла по нужде и вдруг услышала, что из кабинета пастора Элезеке доносятся голоса. Один из них принадлежал моему отцу. Выключив фонарик, я подкралась поближе к закрытому жалюзи окну.
      – Нам нужны такие люди, как ты, Джонатан, – говорил пастор Элезеке. – Я думаю, мы делаем Божье дело. Именно теперь у нас появился шанс построить настоящее христианское общество.
      – Но ты не можешь знать наверняка.
      – Молодые Шакалы…
      – Они – грязь. Стервятники.
      – Выслушай меня, Джонатан. Они, конечно, не подарок, но дело не в этом. Я знаю, что кое-кто из них ходит в захваченные чаго зоны, несмотря на все карантины. Американцы очень интересуются тем, что там происходит, и готовы платить любые деньги за «сувениры» из пораженных районов. Конечно, тот, кто подрабатывает таким способом, кое-что рассказывает. Я некоторое время собирал эти сведения, и, надо сказать, картина получается весьма любопытная. Похоже, на самом деле чаго совсем не такое, как мы думаем, вернее – как нам говорят. Оно совсем, совсем другое, Джонатан. Представь себе растения-машины, способные производить электрический ток, очищать воду, служить убежищем, давать лекарства и готовый текстиль. И знания… Говорят, там есть устройства размером с мой большой палец, которые передают информацию непосредственно в мозг. Более того – в тех краях живут люди. Это не дикари и не беженцы. Да, чаго изменило их, изменило по своему образу и подобию, но зато местные научились использовать его. Оказывается, человек все же может заставить чаго работать на себя! У подножия Килиманджаро существуют целые поселки – поселки, Джонатан! – в которых живет много таких людей, и я уверен, что это – зародыш нового, более совершенного общества, которое настолько близко к идеалу, насколько это вообще возможно. Или, вернее, вообразимо…
      Последовала долгая пауза.
      – Это правда, Джонатан. Если угодно – просто другой способ остаться человеком.
      – К сожалению, здесь я тебе не помощник, брат мой, – ответил мой отец и вздохнул.
      – Не хочешь объяснить почему?
      – Хочу, – ответил отец так тихо, что мне пришлось подойти к окну вплотную. – Потому что я боюсь, Стив. Чаго отняло у меня все, но ему этого мало. Оно успокоится только тогда, когда заберет меня, изменит, сделает чужим самому себе.
      – А как же твоя вера, Джонатан?
      – Веру оно отняло в первую очередь.
      – Ох!.. – Пастор Элезеке тоже вздохнул. Потом после непродолжительного молчания сказал: – Только помни, Джонатан: здесь тебе всегда будут рады.
      – Спасибо, Стив. И все равно я ничем не могу тебе помочь.
      Тем же вечером или, точнее, уже ночью я впервые вошла в белый храм Воинствующей Церкви, чтобы раз и навсегда выяснить отношения с Богом. Храм был очень красив; в нем была даже внутренняя стена – настолько длинная, что, прежде чем попасть внутрь, мне пришлось обойти храм чуть ли не кругом. Наконец я села на переднюю скамью и задумалась, с чего начать и как начать. Взгляд мой случайно упал на крест над престолом, и самый вид его неожиданно рассердил меня, хотя другому человеку эта картина показалась бы прекрасной и возвышенной. Крест был строг и прям, как сама истина, и ему не было дела ни до кого, ни до чего.
      Некоторое время я сидела неподвижно, мрачно разглядывала его. Наконец я набралась храбрости и спросила:
      – Так ты говоришь, ты и есть ответ? Я – ответ,сказал крест.
      – Мой отец раздавлен страхом – страхом перед чаго, перед будущим. Он боится умереть и боится жить. Каков же твой ответ?
       Я – ответ.
      – Мы стали беженцами, мы живем на подачки проклятых вазунгу, моя мать выращивает маис, а моя сестра жарит его и продает у шоссе. Где же ответ?
       Я – ответ.
      – Существо с другой планеты отняло у нас все, что мы имели. Но оно хочет еще больше, и ничто, ничто не может ему помешать. Как остановить его? Скажи, где найти ответ?
       Я – ответ.
      – Ты утверждаешь, что ты – единственный ответ на любой вопрос, который только может задать человек, но что это значит? Каков ответ на твой ответ?
       Я – ответ,сказал со стены молчаливый, строгий крест.
      – Это не ответ! – заорала я. – Ведь ты даже не понимаешь, о чем тебя спрашивают, как же ты можешь быть ответом? Какая в тебе сила?! Никакой. Ты ничего не можешь. Моим близким нужна я, а не ты, и я сделаю то, на что ты не способен!
      Я вышла из храма спокойно, не торопясь. От богов, в которых больше не веришь, не убегают. Я шла, не замечая людей, которые глядели на меня во все глаза.
      На следующий день я отправилась в Найроби искать работу. В целях экономии пришлось идти пешком. По дороге мне попадались одни мужчины – они прогуливались с друзьями, собирались группами на обочинах шоссе, продавали самодельные угольные жаровни из листовой жести или батарейные лампы, мастерили что-то из старых покрышек и ржавых металлических деталей, сидели на корточках у дверей своих хижин. Где-то должны быть и женщины, но я не видела ни одной, и мне стало не по себе. Мужчины откровенно ощупывали меня взглядами, и у всех без исключения были глаза жителей трущоб – глаза, которые замечают только то, что можно использовать. К счастью, я выглядела слишком оборванной, чтобы меня грабить, и слишком тощей, чтобы вызвать желание, и все же я почувствовала себя в относительной безопасности, только когда по обеим сторонам дороги выросли многоэтажные башни городского центра, а навстречу стали попадаться желто-зеленые автобусы и юркие белые ооновские машины.
      Сначала я отправилась к служебному входу крупного отеля.
      – Я умею чистить фрукты и овощи, убирать и обслуживать постояльцев, – сказала я одному из помощников шеф-повара, одетому в грязную белую куртку. – Я не боюсь тяжелой работы и не ворую. Мой отец – священник.
      – Таких, как ты, сюда приходит тысяч по десять в день, – ответил повар. – А ну, брысь отсюда!
      Потом я отправилась к зданию Си-эн-эн, что с моей стороны, безусловно, было большой наглостью. Проскользнув в здание вслед за курьером-мотоциклистом, я подошла к миловидной негритянке-луо, сидевшей в приемной за конторкой.
      – Я ищу работу, – сказала я. – Любую работу. Я все умею: могу заварить чай, работать на ксероксе, знаю основы бухгалтерии. Кроме того, я хорошо говорю по-английски и немножко по-французски. А если я чего-то не понимаю, то быстро научусь.
      – Вакансий нет, – ответила луо. – И не будет. Пойми для начала это.
      И я отправилась по китайским лавкам на авеню Мой.
      – Работа? – переспрашивали торговцы. – Ты что, не видишь, что торговля и так идет еле-еле. Мы не можем прокормить даже собственные семьи, не говоря уже о всяких беженцах из глубинки.
      Тогда я пошла к оптовикам с Кимати-стрит и городского рынка, но везде получала один и тот же ответ: экономика полетела к чертям, а значит, нет ни торговли, ни работы. Я попытала счастья у лоточников и бродячих торговцев, продававших всякую рухлядь с расстеленных прямо на мостовой кусков брезента, однако от их сквернословия и бесстыдства меня скоро замутило, и я отправилась дальше. Пройдя километров пять вдоль шоссе Угуру, я добралась да штаба ООН в Восточной Африке, размещавшегося в те времена на бульваре Хироно, но часовой у ворот даже не взглянул на меня. Машины и броневики он видел, а вот своих соплеменников не замечал в упор. Проторчав там час, я побрела восвояси.
      На обратном пути я по ошибке свернула не на ту улицу и оказалась в районе, который был мне совершенно незнаком. Здесь вдоль улиц тянулись угрюмые двухэтажные дома, в которых когда-то помещались небольшие магазинчики, но сейчас часть из них была сожжена, а остальные стояли заколоченными или были закрыты тяжелыми стальными жалюзи. Поперек улицы тянулись от дома к дому тяжелые кабели, собиравшиеся петлями на провисших несущих тросах. Несколько раз я слышала далекие голоса, но так и не встретила ни единой живой души.
      Вскоре я поняла, что голоса доносятся из аллеи, проложенной вдоль задних стен магазинов. Казалось, там собрались все жители района, и я подумала, что не видела такой толчеи даже в лагере Святого Иоанна. Люди стояли чуть ли не вплотную друг к другу, они то двигались в какую-то одну сторону, словно грозовое облако, то топтались на месте, колыхаясь, словно волна. От крика и шума множества голосов у меня сразу заложило уши. В конце аллеи я рассмотрела большой автомобиль, блестевший так, что глазам было больно, и на крыше его стоял какой-то человек. К нему со всех сторон тянулись десятки, сотни рук, будто все эти люди поклонялись ему как божеству.
      – Что происходит? – прокричала я, надеясь, что кто-нибудь услышит меня за шумом. Толпа снова качнулась вперед, но я стояла твердо, отказываясь двинуться с места, пока не выясню, в чем дело.
      – Работа! – крикнул в ответ бритый наголо молодой парень. Он был на редкость тощим: наверное, страдал от хронического недоедания. Увидев мою озадаченную гримасу, он пояснил: – Ватекни , поденная работа по обработке информации. ООН считает всех жителей этой страны дерьмом, но мы достаточно умны, чтобы рассчитывать их налоговые декларации.
      – И хорошо платят?
      – Хорошо, что вообще платят.
      Тут толпа качнулась снова, и на этот раз я двинулась вместе с ней. Сзади к нам подъехал второй автомобиль, и толпа, развернувшись, словно стая птиц, сама толкнула меня к открывшейся дверце. Оттуда вылез крупный мужчина и несколькими взмахами кулака расчистил место для агента-нанимателя. Это был низкорослый лухья в длинном белом джелябе и солнцезащитных очках-экране армейского образца. Губы его были брезгливо сжаты. Оглядев толпу, он взмахнул пачкой зажатых в кулаке бумажных карточек. Машинально я протянула руку, и он не глядя сунул мне карточку. На карточке было написано только одно слово: НИМЕПАТА.
      – Пароль на сегодняшний день, – подсказал мне тот же бритый парень. – Без него не войдешь в систему.
      – Туда, туда! – рявкнул один из охранников, указывая на старый автобус, остановившийся в другом конце аллеи.
      Я побежала к автобусу, чувствуя, что сотни людей гонятся за мной по пятам. У дверей автобуса стоял еще один крепкий, высокий мужчина.
      – Какие языки знаешь?
      – Я знаю английский и немного французский, – выпалила я.
      – Ты что, шутить сюда пришла, девка? – прорычал высокий. Выхватив у меня карточку, он с такой силой толкнул меня руками в грудь, что я упала.
      И увидела совсем близко десятки, сотни ног, готовых сокрушить, растоптать меня. Инстинкт спас меня – я покатилась по земле, нырнула под автобус и вылезла с другой стороны.
      Я бежала, не останавливаясь, до тех пор, пока не выбралась из квартала ватекни и не оказалась на улицах, по которым ходили нормальные люди. Я так и не увидела, получил ли карточку мой тощий приятель. Впрочем, я надеялась, что ему повезло.
      «Требуются исполнители песен» – гласило объявление, висевшее у подножия выходившей прямо на улицу длинной лестницы. Что ж, подумала я, раз на рынке информационных технологий мои знания и умения не нужны, придется поискать другой рынок.
      И я стала подниматься по ступенькам. Они привели меня в комнату настолько темную, что я даже не сразу поняла, большая она или маленькая. В воздухе густо пахло табачным дымом, пивом и жареной кукурузой. И мужчинами – их запах я научилась различать довольно отчетливо.
      – На вывеске написано – вам нужны певицы, – сказала я в темноту.
      – Проходи. – Мужской голос, раздавшийся в ответ, был очень низким, прокуренным, хриплым. Я ощупью двинулась вперед. По мере того как мои глаза привыкали к темноте, я начала различать столы с перевернутыми стульями на них, барную стойку, низкую эстраду в углу. За одним из столиков я разглядела несколько темных фигур и мерцающие огоньки сигарет.
      – Что ж, давай попробуем.
      – Где? – спросила я.
      – Здесь.
      Я взобралась на эстраду. Откуда-то из угла ударил мощный луч света, мгновенно ослепивший меня.
      – Сними рубаху.
      Поколебавшись, я расстегнула пуговицы кофточки, сбросила ее на пол и выпрямилась, прикрывая груди руками. Мужчин я рассмотреть по-прежнему не могла, но чувствовала на себе их жадные, трущобные взгляды.
      – Да не стой ты, как христианская девственница, – сказал тот же голос. – Дай нам посмотреть товар.
      Я опустила руки. Те несколько секунд, что я стояла на сцене в серебряном свете прожектора, показались мне часами. Наконец я осмелилась спросить:
      – Разве вы не хотите послушать, как я пою?
      – Ты можешь петь, как ангел, детка, – был ответ, – но если у тебя нет сисек…
      Я подобрала с полу кофточку и, просунув руки в рукава, принялась застегивать пуговицы. Одеваясь, я испытывала куда больший стыд, чем когда раздевалась. Потом я осторожно сползла со сцены. Мужчины в темноте смеялись и переговаривались вполголоса. Когда я была уже около двери, хриплый голос снова окликнул меня:
      – Как насчет того, чтобы сбегать с поручением, детка?
      – С каким?
      – Нужно срочно отнести вот эту штуку на соседнюю улицу.
      В свете, падавшем из приоткрытой двери, я увидела пальцы, сжимавшие небольшую, плотно закупоренную стеклянную пробирку.
      – На соседнюю улицу?
      – В американское посольство.
      – Я знаю, где это, – соврала я.
      – Отлично. Отдашь пузырек одному человеку.
      – Какому?
      – Спроси у охранника на воротах – он знает.
      – Но как он поймет, кто я?
      – Скажешь ему, что тебя прислал брат Дуст.
      – А сколько брат Дуст мне заплатит?
      Мужчины снова рассмеялись.
      – Достаточно.
      – Из рук в руки?
      – Другого способа я не знаю.
      – Договорились.
      – Вот и умница. Эй!
      – Что?
      – Разве ты не хочешь узнать, что это такое?
      – Разве ты мне скажешь?
      – Это фуллерены. Фуллерены из чаго, понятно? Споры чужого мира. Американцы их покупают. Они нужны им, чтобы создавать всякие вещи из… буквально из ничего. Ты что-нибудь поняла?
      – Кое-что.
      – Ну и хорошо. И последнее…
      – Да?
      – Ты не должна нести пузырек ни в руках, ни в кармане. Ты понимаешь, что я хочу сказать?
      – Думаю, что да.
      – За сценой есть раздевалка. Можешь зайти туда.
      – О'кей. А можно еще один вопрос?
      – Валяй.
      – Эти фуллерены из чаго… Что будет, если они вырвутся из флакона там, внутри?
      – Можешь думать, что чаго никогда не трогает живую плоть, если так тебе будет спокойнее. Кстати, возьми, тебе будет легче… – В воздухе мелькнул какой-то предмет. Я протянула руку и поймала его на лету. Это оказался тюбик силиконового крема «Знаю тебя».
      – Для смазки, – пояснил Дуст.
      Прежде чем отправиться в туалетные комнаты, я задала еще один вопрос:
      – Скажи, почему ты выбрал меня?
      – Потому что для христианской девственницы ты достаточно чернокожа, – непонятно ответил он. – Кстати, имя у тебя есть?
      – Меня зовут Тенделео.
      Через десять минут я уже шла по городу мимо ооновских пропускных пунктов и застав. Пузырек с фуллеренами мне почти не мешал. У ворот американского посольства стояли двое часовых в белых касках и белых гетрах. Из них я выбрала чернокожего с крепкими белыми зубами.
      – Я от брата Дуста, – сказала я.
      – Подождите минуточку, – ответил морской пехотинец. Затем он связался с кем-то по переговорному устройству. Уже через минуту ворота посольства отворились, и оттуда вышел невысокий белый мужчина. Короткие волосы у него на голове стояли торчком.
      – Идем со мной, – сказал он и повел меня в туалет при караульном помещении, где я заперлась в кабинке с портретом одного из американских президентов на «рубашке». Этого президента я знала – его фамилия была Никсон.
      – Если хоть раз вернешься без такой карты к своим, – сказал мне американец, – тебя убьют.
      Карту с портретом Никсона я отдала брату Дусту. Он сунул мне толстую пачку кенийских шиллингов и велел прийти еще раз во вторник.
      Две трети заработанных денег я отдала матери.
      – Где ты это взяла? – спросила она, держа деньги в сложенных как для благословения ладонях.
      – Заработала, – ответила я с вызовом, думая, что она спросит – как. Но мать так и не задала этого вопроса. На эти деньги она купила одежду для Маленького Яичка и немного сушеных фруктов. А во вторник я снова отправилась в пропахший пивом и табаком клуб на втором этаже, получила новый груз и доставила его в американское посольство маленькому белому человеку с торчащими «ежиком» волосами.