Я помню, однажды утром меня разбудили голоса, доносившиеся из соседнего двора, где жила семья Мутиго. Голоса принадлежали нескольким мужчинам, которые говорили негромко, словно боясь разбудить окружающих, но меня это как раз не удивило, поскольку было еще довольно темно. Тем не менее я соскочила с кровати и, торопливо одевшись, вышла на улицу посмотреть, что происходит. Грейс и Рут как раз вынесли из дома большие картонные коробки, которые мистер Мутиго и двое его друзей грузили в багажное отделение «ниссана». Очевидно, они работали уже давно, поскольку свободного места в пикапе почти не оставалось, и девочки собирали последние мелочи.
      – А-а, это ты, Тенделео, – печально сказал мистер Мутиго. – А мы-то надеялись уехать, пока никто не видит!
      – Можно мне поговорить с Грейс? – спросила я. Но разговаривать с ней я не стала. Вместо этого я принялась на нее орать. Понимает ли Грейс, что, если она уедет, я останусь совершенно одна? Неужели она хочет меня бросить?
      И тогда Грейс задала мне вопрос. Она сказала:
      – Ты говоришь, мы не должны уезжать. Скажи, Тенделео, почему ты должна остаться?
      Возразить на это мне было нечего. Мне всегда казалось, мы никуда не уезжаем, потому что пастор всегда должен оставаться со своей паствой, но недавно я узнала, что епископ несколько раз предлагал отцу перевести его в новый приход в Элдорете.
      Грейс с семьей уехали, едва начало светать. Красные габаритные огни их «ниссана» скоро затерялись в потоке беженцев, не редевшем даже ночью. Несколько раз я слышала сигнал клаксона, сгонявший с дороги скот и предупреждающий пешеходов; этот звук разносился по всей долине.
      Я не надеялась, что Мутиго вернутся, но старалась поддерживать их дом в порядке. Однако всего несколько недель спустя компания подростков из соседней деревни вломилась в него, вытащила все ценное, что там еще оставалось, а сам дом сожгла.
      Вопрос, который задала мне перед отъездом Грейс, оказался довольно мрачным прощальным подарком. Чем больше я над ним размышляла, тем сильнее становилась моя убежденность, что мне необходимо самой взглянуть на вещь, вынуждавшую нас принимать столь непростые решения. Я должна была увидеть чаго своими глазами. Мне хотелось оказаться с ним лицом к лицу и попытаться выяснить, что им движет.
      Маленькое Яичко стала моим доверенным лицом и помощником. Мы тайно собрали в дорогу еду и даже взяли деньги из церковной кружки для пожертвований. Лучшим временем для путешествий было выбрано раннее утро, когда в школе начинались занятия.
      Нам хватило ума не идти по дороге, где нас легко могли заметить. Вместо этого мы сели на попутный матату, который довез нас до Кинангопы в долине Ньяндаруа, где нас никто не знал. Деревни вдоль шоссе еще не обезлюдели окончательно, и матату был битком набит крестьянами, везшими на продажу самые разные товары, а также связанными за ноги курами, которых владельцы затолкали под скамьи. Нам с Яичком досталось место в самом конце. Стараясь не привлекать к себе внимание, мы сели и принялись за орехи, вытаскивая их из бумажного кулечка.
      Чем ближе к границе чаго, тем чаще попадались на шоссе грязно-белые ооновские грузовики. Пассажиры выходили один за другим, и к Нданьи в кузове матату остались только мы с Яичком. В конце концов помощник водителя обернулся и спросил:
      – А вам куда, девочки?
      – Мы хотим посмотреть чаго, – ответила я.
      – Скоро чаго само доберется до ваших мест, смотрите тогда на него сколько влезет.
      Я показала ему церковные шиллинги.
      – Вы можете отвезти нас туда?
      – Ну, ваших денег на это не хватит. – Помощник покачал головой, потом переговорил о чем-то с водителем. – Мы высадим вас в Ньеру, оттуда вам придется идти пешком. Впрочем, там совсем недалеко – километров семь, может быть, меньше.
      В Ньеру мы очень ясно увидели, что станет с Гичичи, когда там останутся только старики, больные или безумцы. Я была рада, когда мы покинули поселок. Определить, в какой стороне находится чаго, было очень легко – туда никто не ехал и не шел. Только мы с Яичком шагали к горам по заброшенной грунтовой дороге.
      Должно быть, со стороны мы выглядели довольно странно. Две девочки, идущие по пустынному, разоренному краю с узелком в руках, должны были сразу бросаться в глаза, но, к счастью, смотреть на нас было некому.
      Солдаты остановили нас, когда мы отошли от Ньеру километра на два. На протяжении нескольких минут я слышала позади урчание мотора. Потом показалась и сама машина – большой четырехосный бронетранспортер Южноафриканской армии.
      Офицер показался нам очень сердитым. Он то и дело хмурился и говорил раздраженно, отрывисто, но наша храбрость, похоже, произвела на него впечатление. Что мы себе думаем, вопрошал он. Здесь повсюду рыскают шайки стервятников. Только на прошлой неделе в пяти километрах от этого места они напали на рейсовый автобус и перерезали всех пассажиров. Ни один человек не спасся. Если бандиты наткнутся на двух беззащитных девочек, они ограбят их, изнасилуют, а потом подвесят за ноги и перережут глотки, как свиньям.
      Пока он нас отчитывал, солдат на башне внимательно оглядывал окрестности, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону вместе со своим большим тяжелым пулеметом.
      – Так что, черт возьми, вам здесь понадобилось?
      Я честно ответила, и офицер ушел переговорить с кем-то по радио. Когда он вернулся, то коротко сказал:
      – Полезайте назад.
      В бронетранспортере было ужасно жарко и пахло мужским потом, оружейным маслом и соляркой. Когда бронированная дверца с лязгом захлопнулась за нами, я подумала, что еще немного – и мы задохнемся.
      – Куда вы нас везете? – спросила я, впервые почувствовав страх.
      – Смотреть чаго, вы ведь этого хотели? – ответил командир.
      Мы молча съели наши завтраки, стараясь не глазеть на солдат, которые наперебой угощали нас водой из своих фляжек и пытались рассмешить. К счастью, поездка оказалась недолгой, хотя и не слишком комфортной. Снова лязгнула бронированная дверца, и офицер помог мне выбраться наружу. Оглядевшись, я чуть не упала от изумления.
      Я стояла на склоне холма. Повсюду виднелись древесные пни – они были совсем свежими, многие еще сочились. Откуда-то доносился визг бензопил. На расчищенном от леса пространстве яблоку негде было упасть – столько здесь было военной техники и палаток. Между палатками суетились люди, главным образом – белые. В самом центре обширной поляны находилось нечто, что я могу сравнить разве что с городом на колесах. Тогда я еще не бывала в Найроби, но узнала это сооружение по снимкам из газет. Над скоплением невысоких прямоугольных строений возвышался целый лес изящных высоких башен и ажурных ферм. Именно такой, похожей на железные джунгли, показалась мне база, когда я впервые увидела ее. Только приглядевшись, я поняла, что строения – это стандартные сборные вагончики, установленные на огромных лесовозных платформах, подобных тем, какие я один раз видела в Элдорете. Их тащили за собой мощные трактора. От платформ к башням тянулись толстые пучки кабелей и вели железные лестницы. По лестницам быстро, чуть ли не бегом поднимались и спускались люди. Некоторые из башен возносились высоко к небу, но к ним тоже сновали люди. Я смотрела на смельчаков со страхом. Сама я не отважилась бы на подобное и за миллион шиллингов.
      Таковы были мои первые впечатления. Вы, конечно, будете смеяться, потому что вам хорошо известно: прекрасный белый город, который я описываю, был на самом деле мобильной базой ЮНЕКТА, собранной на скорую руку из самых дешевых материалов. Но в моих словах есть и доля истины, ведь видеть – это одно, а рассматривать – совсем другое. Рассматривать – значит убивать волшебство, и чем дольше я смотрела, тем меньше магии оставалось в открывшейся мне картине.
      Воздух на поляне был таким же скверным, как в бронетранспортере, и так же сильно вонял дизельными выхлопами. Отовсюду доносился рев, стук, урчание работающих моторов. Вырубленная в лесу просека выглядела так, словно ее проломила сама база. Невольно я перевела взгляд на огромные зубчатые колеса тракторов. Они едва заметно вращались. База действительно двигалась – тяжело, грузно, не быстрее, чем стрелки часов; она пятилась назад по своим следам с той же скоростью, с какой наступало чаго.
      Маленькое Яичко взяла меня за руку. Думаю, некоторое время я стояла разинув рот.
      – Идем, – сказал офицер. Он больше не сердился. – Ведь вы хотели увидеть чаго.
      И он подвел нас к высокому американцу, у которого были рыжие волосы, рыжая борода и голубые глаза. Его звали Байрон, и говорил он на таком скверном суахили, что даже не понял, когда Яичко довольно громко шепнула мне: «Он похож на вампира».
      – Я умею говорить по-английски, – сказала я, и Байрон, с облегчением улыбнувшись, повел нас между тягачами к центральной, самой высокой башне. Как и все в городе, она была выкрашена белой краской, и на ее боку большими голубыми буквами было написано: ЮНЕКТА, и ниже, буквами помельче: «Станция «Ньяндаруа». Здесь мы вошли в небольшую металлическую клетку. Байрон закрыл дверцу, нажал кнопку, и клетка стала подниматься вверх вдоль стены башни. Должна сказать, что этот грузовой лифт показался мне куда более страшным, чем любые рассказы о бандах мародеров. Вцепившись в металлический поручень, я крепко зажмурилась, но это не помогло: я ясно чувствовала, как башня – и вся база – раскачивается подо мной.
      – Можешь открыть глаза, – сказал Байрон. – Иначе ничего не увидишь, и получится, что весь путь ты проделала зря.
      Лифт поднялся уже выше макушек деревьев, и передо мной открылась панорама окружающей местности. Я увидела, что станция «Ньяндаруа» двигалась вниз по восточному склону Абердарского хребта. Чаго расстилалось передо мной, как разложенное на кровати свадебное покрывало-канга.
      Выглядело оно так, словно кто-то нарезал из цветной бумаги кружочков и рассыпал по горам. Чаго повторяло все изгибы и складки местности, но это было, пожалуй, единственной его особенностью, которая казалась естественной. Во всем остальном оно было совершенно чужим. Цвета этих кругов были ошеломляюще яркими, и я едва не рассмеялась, глядя на апельсиново-рыжие, вишнево-алые, ядовито-розовые и темно-красные пятна, словно венами пронизанные ярко-желтыми полосами. Мне не верилось, что это – настоящее. Ничто живое, реальное такой расцветки иметь не могло, и оттого мне на мгновение почудилось, будто передо мной созданная в Голливуде киношка, сверх меры напичканная компьютерными спецэффектами.
      Я прикинула, что от нас до чаго примерно километр. Это было совсем небольшое чаго – куда меньше килиманджарского, которое уже поглотило Моши, Арушу и другие танзанийские города и находилось теперь на полпути к Найроби. Когда я сказала это вслух, Байрон ответил, что новое чаго имеет в диаметре пять километров и начинает приобретать классическую форму скопления разноцветных кружков.
      Я вгляделась пристальнее, стараясь рассмотреть детали. Мне казалось, если я сумею это сделать, чаго станет для меня реальным. Вдали я увидела путаницу отростков-ветвей цвета медной проволоки, и впрямь похожих на кораллы, увидела стену темно-малиновых деревьев, вздымавшихся на невероятную высоту. Их стволы были прямыми и гладкими, как копья, а листья смыкались наподобие зонтиков. За деревьями громоздилось что-то похожее на покосившиеся ледяные горы, на молитвенно воздетые к небу руки, на пористые, как старые грибы, колонны, на веера из перьев, на груды футбольных мячей, купола, гигантские мозги или ядра грецких орехов. Были там и совсем уж непонятные образования, похожие только друг на друга и ни на что больше. Чего там не было, так это того, что принято называть предметами в общепринятом смысле слова. И весь этот невообразимый хаос тянулся ко мне, но я почему-то сразу поняла – чаго не схватит меня до тех пор, пока я нахожусь здесь, на белой башне, которая медленно пятится назад вниз по отрогам Абердарской гряды со скоростью пятьдесят метров в день.
      Мы были почти на самом верху, и наша клетка раскачивалась на ветру. Я почувствовала тошноту и страх и снова с силой вцепилась в ограждение. Именно тогда чаго стало для меня реальностью. Я почувствовала его запах, который принес ветер. Иллюзии не пахнут, а от чаго пахло корицей, потом и свежевспаханной землей. Еще от него пахло гнилыми фруктами, соляркой и мокрым после дождя асфальтом. От него пахло свернувшимся молоком, которое отрыгивают грудные младенцы, телевизором, той штукой, которой мастер из нашей сельской цирюльни «Под деревом» смазывал волосы отцу, и женским святилищем на шамбе. Каждый из этих запахов будил во мне воспоминания о Гичичи, о наших соседях, о моей жизни, а все вместе они вновь всколыхнули во мне чувства, которые я испытала совсем недавно, когда вступила в Возраст. Так чаго стало для меня реальностью, и каким-то шестым чувством я поняла, что оно поглотит мой мир.
      Пока я стояла, стараясь как-то вместить в себя все, что было или могло быть внутри этих цветных кругов, в стене башни отворилась дверь, и в клеть лифта вошел белый мужчина в вылинявших джинсах и превосходных ботинках «Тимберленд».
      – Привет, Байрон, – сказал он и только потом заметил двух кенийских девочек. – А это кто такие?
      – Меня зовут Тенделео, а это – моя сестра, – объяснила я. – Мы зовем ее Маленькое Яичко. Мы пришли сюда, чтобы посмотреть чаго.
      Кажется, мой ответ ему понравился.
      – Меня зовут Шепард, и я исполнительный директор ЮНЕКТА, – представился он, пожимая нам руки (судя по акценту, Шепард тоже был американцем). – Это значит, что я мотаюсь по всему миру и ищу ответы на вопросы о чаго. Что это такое, откуда оно взялось и что нам теперь с ним делать…
      – Ну и как, нашли хоть один? – спросила я. Шепард, казалось, слегка растерялся, и я почувствовала себя нахалкой и грубиянкой, но он сказал:
      – Пойдем, я покажу вам одну штуку.
      – Может, не стоит, Шеп?.. – сказал вампир-Байрон, но Шепард все равно повел нас в башню.
      В комнате, куда мы попали, было столько белых (большинство – бородаты и одеты только в шорты), сколько я не видела за всю свою жизнь. На каждом столе стояло по компьютеру, но за ними никто не работал. Вазунгу в основном сидели друг у друга на столах, очень быстро и много говорили и еще больше жестикулировали.
      – Разве нам сюда можно? – спросила я на всякий случай.
      Шепард рассмеялся. На протяжении всей экскурсии он относился к каждому моему слову так, словно оно слетело с уст старого мудрого м'зи, а не тринадцатилетней девчонки.
      – Почему бы нет? – спросил он и повел нас в комнату, где компьютеры рисовали на круглых столах планы чаго: чаго сейчас, чаго через пять лет, чаго, когда оно встретится со своим братом с юга и они оба начнут поглощать Найроби сразу с двух сторон, точно два старика, повздоривших из-за стебля сахарного тростника.
      – А что будет, когда и Найроби исчезнет? – спросила я.
      На картах я видела названия всех городов и поселков, уже проглоченных чаго, но это меня не удивило. Как же иначе? Ведь названия не меняются! И я потянулась к тому месту на карте, где, по моим расчетам, должно было находиться Гичичи.
      – Мы не можем заглядывать так далеко, – сказал Шепард.
      Но я все думала о Найроби – огромном городе, который исчезнет под яркими красками чаго, словно втоптанная в ковер грязь. Человеческие жизни вместе с их прошлым превратятся в воспоминание, в ничто… И я поняла, что некоторые названия все же могут исчезать – даже названия таких больших вещей, как города и народы.
      Потом мы спустились по крутым металлическим лестницам на другой этаж. Здесь в закупоренных контейнерах хранились образцы, добытые из самого чаго. В пробирках топорщились колонии изящных грибов, в стеклянной реторте лежало несколько голубоватых губчатых пальцев, цилиндрический резервуар размером с двухсотлитровую бочку сплошь зарос изнутри похожей на тесто зеленоватой массой. Некоторые контейнеры были настолько большими, что внутри мог свободно поместиться человек. Я увидела несколько таких исследователей – они были одеты в мешковатые белые костюмы, которые скрывали их целиком и соединялись со стенами шлангами и гибкими трубками. Глядя на них, трудно было сразу сказать, где люди, а где – чаго. Запертые за стеклом полосатые, странной формы листья диковинных растений выглядели едва ли не более естественно, чем специалисты ЮНЕКТА в своих странных костюмах. Чаго в своей прозрачной темнице было по крайней мере на своем месте, чего нельзя сказать о людях.
      – Чаго надежно изолировано от окружающей среды, – сказал Шепард.
      – Это потому, что если оно вырвется, то сразу начнет нападать и расти? – спросила я.
      – Совершенно верно, – подтвердил он.
      – Но я слышала, чаго не нападает на людей и животных, – сказала я.
      – От кого ты это слышала? – удивился Шепард.
      – Мне папа сказал, – вежливо объяснила я. После этого вопросов он уже не задавал, а повел нас еще ниже, в отдел геодезии и картографии. Там мы увидели огромные, размером во всю стену, видеоизображения нашей планеты, передаваемые со спутников. Сейчас такие изображения знакомы буквально всем, но тогда они были в диковинку. Мы, дети, видели их только в учебниках, а среди поколения, к которому принадлежали мои родители, еще встречались люди, от души веселившиеся, когда им говорили, что Земля – шар и что она не висит ни на какой ниточке.
      Я долго рассматривала изображения (на мой взгляд, это одна из тех вещей, которые становятся тем интереснее, чем дольше на них смотришь) и только потом заметила, что лицо мира сплошь покрыто точками, как у женщин из племени гириама. Под тонким слоем облаков вся Южная Америка, Южная Азия и мать Африка словно оспинами испещрены светлыми пятнышками, выделявшимися на фоне коричнево-зеленого ландшафта. Некоторые пятна были довольно большими, некоторые – крошечными, как пылинки, но все имели форму правильного круга. Глядя на один из них, разместившийся на восточном боку Африки, я поняла, что за болезнь поразила континенты. Чаго. И впервые я поняла, что это не только наша, кенийская беда. И даже не африканская. Весь мир был поражен чаго.
      – Они все на юге, – заметила я. – На севере нет ни одного чаго!
      – Как ни странно, над Северным полушарием действительно не отсеялся ни один из биоконтейнеров, – ответил Шепард, с уважением поглядев на меня. – Именно это дает нам основания полагать, что чаго все же можно остановить и что оно не покроет собой всю нашу Землю от полюса до полюса, а ограничится одним Южным полушарием.
      – Почему вы так думаете?
      – Мы не думаем. – Он пожал плечами. – Скорее надеемся.
      – Надеетесь?
      – Да.
      – Мистер Шепард, – сказала я, – объясните, пожалуйста, почему чаго отнимает нашиземли и дома и не трогает богатых людей на севере? Это несправедливо!
      – Во Вселенной, детка, не существует такого понятия, как справедливость. Но ты, наверное, знаешь это лучше меня.
      Потом мы перешли в отдел звездной картографии – еще одну просторную темную комнату, где на стенах мерцали тысячи и тысячи звезд. Примерно на высоте моего лица звезды сливались, образуя широкую белую полосу, которая опоясывала всю комнату.
      – Я знаю, что это, – сказала я. – Это Серебряная Река. Я видела такую картинку по телику у Грейс, пока они не увезли его с собой.
      – Серебряная Река? Да, это она. Хорошее название.
      – А где находимся мы? Земля? – спросила я.
      Шепард подошел к стене возле двери и показал пальцем на крошечную звездочку где-то на уровне его колен. Она была обведена красным кружочком. Я думаю, что если бы не это, даже Шепард не смог бы отыскать наше Солнце среди окружающих звезд. То, что оно оказалось таким маленьким и обычным, мне не понравилось.
      – А откуда взялось чаго? – спросила я.
      Не отрывая пальца от изображения звездного неба, Шепард двинулся вдоль стены. Он дошел до угла, повернул и остановился, лишь добравшись до середины смежной стены. Его палец уперся в небольшой радужный завиток, похожий на язычок пламени.
      – Ро Змееносца. Это просто название, которое ничего не значит. Важно другое – то, что Ро находится очень, очень далеко от нас. Так далеко, что свету – а быстрее света ничто в природе двигаться не может – необходимо восемьсот лет, чтобы долететь до нас. Кроме того, Ро Змееносца не планета и даже не звезда, а огромное облако светящегося газа; мы называем подобные объекты туманностями.
      – Как могут люди жить в облаке? – спросила я. – Разве они ангелы?
      Это мое замечание рассмешило Шепарда.
      – Не люди, – сказал он. – И не ангелы, а машины, механизмы. Не такие машины, какие мы знаем. Обитатели Ро Змееносца больше похожи на живые существа, только очень, очень маленькие. По своим размерам они меньше, чем самая маленькая клеточка твоего тела. Представь себе цепочку атомов, которые обладают способностью перемещать, компоновать окружающие атомы и таким образом копировать самих себя и все, что им захочется. Существует гипотеза, что эти облака газа есть не что иное, как триллионы триллионов этих микроскопических живых машин.
      – То есть это не растения и не животные? – уточнила я.
      – Нет, не растения и не животные.
      – О такой гипотезе я еще не слышала, – сказала я. Она казалась мне замечательно всеобъемлющей, почти гениальной, но думать о ней было все равно что смотреть на солнце – очень больно. И я стала разглядывать завиток туманности, раскрашенной так же ярко, как оспины на лике Земли, и крошечную белую точку у двери, которая дарила мне свет и тепло. По сравнению со всей комнатой и та, и другая казались просто ничтожными.
      – А зачем этим машинам понадобилось лететь так далеко? Что им надо в нашей Кении? – спросила я.
      – В том-то и вопрос… – сказал Шепард.
      На этом наша экскурсия закончилась. Очевидно, мы осмотрели все, что специалистам ЮНЕКТА разрешалось показывать посторонним, потому что из комнаты со звездами Шепард повел нас в помещения, где сотрудники базы ели, спали, смотрели телевизор и видео, пили алкоголь и кофе или, одевшись в нескромные костюмы, занимались на тренажерах, что, похоже, нравилось им больше всего. В коридорах мы то и дело встречали голоногих, нескладных, как щенки, молодых мужчин, идущих в спортзал или из него.
      – Здесь пахнет вазунгу, – заявила Маленькое Яичко, не подумав о том, что этот м'зунгу может знать суахили лучше, чем Байрон. Но Шепард только улыбнулся.
      – Мистер Шепард, – сказала я, – вы не ответили на мой вопрос.
      Сначала он удивился, но потом вспомнил.
      – А-а, что такое чаго и прочее… Этого я не знаю – не знаю даже, как лучше взяться за поиск ответов. А какой вопрос считаешь самым главным ты?
      Десятки новых вопросов тотчас пришли мне на ум, но ни один из них не был таким важным и правильным, как тот, который я уже задавала.
      – Мне кажется, единственный важный вопрос, от которого зависит все остальное, это вопрос о том, могут ли люди жить внутри чаго.
      Шепард отворил дверь, и мы вышли на металлическую платформу, нависавшую над одной из тракторных упряжек.
      – Это и есть тот вопрос, который нам даже обсуждать не разрешается, – сказал он, когда мы поравнялись с лестницей-трапом.
      Итак, можно было подвести первые итоги нашей дерзкой вылазки. Мы увидели чаго. И еще мы увидели наш мир, и наше будущее, и наше место между звездами. Быть может, эти вещи были слишком большими для двух деревенских девочек-подростков, но не думать о них мы не могли – не имели права, потому что в отличие от большинства вазунгу найти ответы нам было необходимо.
      Снова очутившись на твердой земле, где звенели бензопилы и пахло гарью от множества работающих дизелей, мы поблагодарили доктора Шепарда. Казалось, он был тронут. Судя по всему, на базе он пользовался достаточной властью. Одно его слово – и вот уже юнектовский «лендровер» везет нас домой. Мы были так взволнованы увиденным, что позабыли попросить водителя высадить нас не доезжая Гичичи, чтобы пройти остаток пути пешком. Так мы и въехали в поселок по главной дороге, промчавшись в облаке пыли мимо лавки Харана, мимо авторемонтной мастерской и мимо мужчин с газетами, которые именно в этот час выходили посидеть в тени под деревьями.
      Потом «лендровер» уехал, а мы остались лицом к лицу с отцом и мамой. Объяснение было тяжелым. Отец увел меня к себе в кабинет. Я стояла. Он сел. Достал свою Библию на языке календжи, которую епископ подарил ему в день рукоположения, чтобы отец всегда мог иметь под рукой слово Божье на своем родном языке, и положил ее на стол между нами. Отец сказал, что я обманула его и мать и сбила с пути истинного Маленькое Яичко. Он обвинил меня во лжи и воровстве. «Это не Бога ты обокрала, – сказал он про деньги, которые я взяла из церковных сборов, – а тех людей, с которыми ты каждый день встречаешься на улице, вместе с которыми каждое воскресенье молишься и поешь в церкви. Ты подвела их», – вот как он сказал.
      Все эти обвинения отец произнес очень спокойно, он даже ни разу не повысил голос, и я готова была рассказать ему обо всем, что с нами произошло. Все эти вещи я хотела предложить ему, так сказать, в обмен: да, я совратила сестру, я лгала, обманывала, обокрала христианскую общину Гичичи, но зато я многое узнала. Я видела наше Солнце, затерявшееся среди миллионов других звезд. Я видела, что наш мир, который Бог якобы создал совсем особенным, на самом деле так мал, что его едва можно разглядеть среди остальных миров. Я видела, как люди, которых Бог возлюбил настолько, что умер за их грехи, пытаются понять живые машины, каждая из которых меньше, чем бактерия, но которые вместе образуют облако столь большое, что пересечь его из конца в конец можно лишь за несколько световых лет. Я хотела сказать отцу, что это путешествие не прошло даром и что я узнала, насколько сильно многие вещи отличаются от наших представлений о них, но не успела, потому что он сделал невероятную вещь. Он встал. И ударил меня по лицу – ударил, не сказав ни слова, без всякого предупреждения или другого знака. Я упала на пол, больше от неожиданности, чем от удара.
      А потом папа сделал другую невероятную вещь. Он снова сел за стол, обхватил голову руками и заплакал. Это настолько испугало меня, что я выбежала из кабинета и бросилась к матери.
      – Он боится, – сказала мама.
      – Но ведь у папы есть церковь, есть его пасторский воротничок. Библия – что же могло так его напугать?
      – Ты, – ответила мама.
      Этот ответ потряс меня едва ли не сильнее, чем удар по лицу, и мама спросила, помню ли я, как после собрания в церкви отец сел на мотоцикл и куда-то уехал на целую неделю. Я сказала, что да, помню.
      – Он ездил на юг, к самому Найроби и даже дальше. Он ездил, чтобы взглянуть на то, чего боялся, как это сделала ты. И он увидел, что даже вера не поможет ему победить чаго.
      Отец сидел в своем кабинете довольно долго. Потом он вышел в гостиную, встал передо мной на колени и попросил простить его. Он сказал, что это библейское правило, которого он старается придерживаться. Но хотя библейские принципы по-прежнему жили в его сердце, в тот день отец как будто немножечко для меня умер. Впрочем, что такое жизнь, как не вереница смертей и перевоплощений в новые вещи и понятия?
      Между тем дом за домом Гичичи тоже понемногу умирал. Когда над кронами деревьев на перевале показались верхушки самых высоких шпилей чаго, в поселке оставалось не больше двадцати семей.
      В тот же день, вскоре после рассвета, на шоссе появились потрепанные юнектовские грузовики русского производства, ныне принадлежащие суданской армии. Небрежно раскрашенные и грязные, они ревели моторами и выплевывали черный дым. Когда грузовики остановились и из них стали выпрыгивать чернокожие солдаты, мы очень испугались, потому что нам приходилось слышать о том, как жестоко одни африканцы могут поступать с другими африканцами. Не доверяла я и их офицеру – он был слишком худым, а на его выбритом черепе красовалась странная вмятина, похожая на лунный кратер.
      По его приказу все оставшиеся жители поселка собрались на площади у церкви, их пожитки были свалены тут же. У нас оказалось двенадцать завязанных в канга тюков. Я держала в руках радиоприемник, а отцовские книги были связаны бечевкой и навьючены на бензобак красного мотоцикла.
      Офицер с проломленной головой взмахнул рукой, и первый грузовик подъехал к нам задним ходом. Из кузова выпрыгнул солдат. Поставив на землю складной пляжный стульчик, он уселся на него и достал карандаш и блокнот. Первыми грузились Кариа, которые были одними из самых дисциплинированных отцовских прихожан. Посадив в кузов детей, взрослые стали передавать им узлы с вещами. Солдат внимательно наблюдал за ними, делая какие-то пометки в блокноте. Потом он покачал головой.
      – Очень много лишнее, – проговорил он на плохом суахили. – Что-то придется оставлять.
      Мистер Кариа нахмурился, поглядел в кузов, где еще оставалось довольно много места, и поднял с земли узел с одеждой.
      – Нет, нет, нет! – быстро сказал солдат и, встав со стула, постучал карандашом по их телевизору. Подошел другой солдат и, взяв телевизор из рук ошеломленного мистера Кариа, отнес его в грузовик, который стоял на обочине дороги. Мы сразу поняли, что это был «оброчный» грузовик для «лишних», с точки зрения солдат, вещей.
      – Теперь садиться, – приказал солдат и черкнул что-то в блокноте.
      Да, именно так все и происходило. Это был самый настоящий грабеж средь бела дня. Жаловаться было некому. Мы даже не пытались протестовать.
      Нам пришлось расстаться с мотоциклом. От негодования лицо отца словно окаменело – он не выносил, когда попирались законы Божий, однако мотоцикл он отдал без звука. Офицер взял машину за руль и укатил в сторону, где возле небольшого костра-дымокура сидели на корточках несколько солдат. Сразу было видно, что мотоцикл им очень понравился. Солдаты вскочили и принялись рассматривать его и тыкать пальцами в двигатель. До сих пор, когда я слышу шум мотора «ямахи», я оборачиваюсь, чтобы увидеть вора, который ездит на нашем красном мотоцикле.
      – Давай, давай, – поторапливал мытарь.
      – Моя церковь! – спохватился отец и выпрыгнул из кузова на землю. Тут же на него оказалось направлено не меньше дюжины «Калашниковых». Отец поднял руки, потом оглянулся на нас.