– Вы хотите сказать, их убили?

– Я могу сказать, сэр, только то, что данный инцидент привлек внимание правительственного отдела, известного под названием «Министерство».

– Сыщики Кришны?..

– Именно. Квартира считается местом расположения фирмы Бадрината Сундарбана.

– Они работали с киберраджами?

Адвокат Нагпал разводит руками.

– У меня нет никаких данных, чтобы делать те или иные выводы.

Томас Лалл говорит медленно и четко – так, чтобы у адвоката не возникло никаких сомнений относительно того, что он имеет в виду.

– Вам поручил выслать эту фотографию Аж именно Бадринат Сундарбан?

– Господин Лалл, у меня есть мать, братья, замужняя сестра с тремя детьми, да будут боги благосклонны к ней… Я простой нотариус, заверитель документов, и работаю, должен вам сказать, далеко не в самом нравственно здоровом окружении. Здесь действуют такие силы, о мере влияния которых мне даже не хотелось бы говорить. Я просто выполняю указания и получаю гонорар. Я не могу вам ничем помочь, не могу ответить ни на один из ваших вопросов. Прошу вас понять меня правильно. Но я могу выполнить одно последнее пожелание моих клиентов.

Господин Нагпал звонит в колокольчик, отдает какое-то приказание на хинди слуге, который возвращается с коробкой размером с книгу, завернутой в варанасский шелк. Господин Нагпал разворачивает ткань. Внутри два предмета: фотография и деревянная резная шкатулка для драгоценностей. Он передает фотографию Аж. Снимок из разряда семейных: мать, отец, девочка – все улыбаются, стоя у какого-то бассейна, а у них за спиной небоскребы большого современного города. Но мужчина и женщина уже мертвы, а у девочки, жмурящейся от яркого утреннего света, обритый череп со следами недавней хирургической операции.

Аж невольно проводит рукой по своим волосам.

– Извините за причиненное беспокойство, – говорит адвокат Нагпал, – но перед вами вторая часть того, что мои клиенты хотели вам передать.

Он протягивает Аж маленькую шкатулку для драгоценностей. Когда Аж открывает медный замочек, Томас Лалл чувствует сильный запах сандалового дерева.

– Моя лошадка!..

Между большим и указательным пальцем она держит вселенский круг огненной чакры. А в ее центре танцует вставшая на дыбы белая лошадь.

За многоэтажными зданиями Восточного берега небо обсидианового цвета – сплошная стена в десять километров высотой. С того места, где он сейчас сидит на верхних ярусах гхата Дасашвамедха, Томас Лалл чувствует ее давление. Затянутое туманной дымкой желтое солнце висит над городом и рекой. Широкие песчаные отмели, где нага совершают свои аскетические подвиги, кажутся ослепительно белыми на фоне черного неба. Порыв ветра несет лепестки бархатцев вдоль гхата Дасашвамедха и покачивает лодки на реке. Даже в Ке рале Томас Лалл не помнит такой влажности. Он представляет жару, влажность, химические вещества, скапливающиеся в его дыхательных путях, и ему становится нехорошо.

Нос для дыхания, рот – для беседы.

Настроения в городе жесткие, напряженные. Жара и война. Ярость Саркханда вылилась на улицы. Поджоги. Убийства. Первыми были ньюты. За ними последуют мусульмане, как всегда. А пока пикапы «Махиндра» разъезжают по американским закусочным в Новом Городе, и карсеваки обливают спиртовым топливом кощунственные говяжьи гамбургеры. Впервые Томас Лалл чувствует себя неуютно из-за своего акцента и цвета кожи.

Армейский офицер взял у Томаса паспорт и оставил его одного в складском помещении без окон, внутри маленького сельского медпункта, который военные силы Бхарата использовали для пропуска беженцев после нападения на поезд. Лалл сидел на металлическом стуле под единственной, не дававшей тени лампочкой и впервые ощущал страх и беззащитность, а в соседней комнате офицер громким голосом на хинди по телефону наводил справки по поводу его паспорта. Разумом Томас никогда не верил в сказки об особой американской благодати, о том, что эта маленькая книжечка способна сделать его всемирным аристократом, облечь броней неуязвимости. Однако паспорт был для него чем-то вроде распятия, на которое он пытался уповать, стиснутый между двумя столкнувшимися силами.

Лалл не думал, что ему могут предъявить какие-то обвинения. Тем не менее в подобной ситуации возможно все. Томас уже целых три часа просидел в комнате, а клавиши продолжали стучать, офицеры снимали показания, звучал разноголосый шум, а на улице причитали женщины. Но вот коренастый субалтерн – с синим тилаком на языке из-за постоянного облизывания карандаша – вырвал какие-то квитанции, проштамповал страницы и протянул Лаллу стопку бумаг – розовых, синих и желтых, – а вместе с ними и его плотный черный паспорт.

– Ваше разрешение на проезд по стране, временное удостоверение личности и билет, – сказал он, указывая карандашом на выданные бумаги. – Автобусы отправляются от храма Дурги. Номер вашего автобуса – 19. Позвольте мне от имени правительства Бхарата выразить сожаление по поводу тех неприятностей, которые вам пришлось испытать, и пожелать благополучного дальнейшего путешествия.

И субалтерн поманил карандашом женщину, стоявшую в очереди за Лаллом.

– А моя спутница, молодая женщина с тилаком Вишну?

– Все автобусы и все люди перед храмом. Доброго пути вам, сэр.

Взмахом пера младший офицер показывает Томасу, что разговор закончен. Деревенская улица освещена только светом автомобильных фар. Лалл проходит между рядами мертвых тел, лежащих парами, словно возлюбленные. Но к концу тропинки, ведущей к автобусу, у военных, видимо, закончились мешки для трупов, и мертвые лежат прямо на земле. Лалл старается не вдыхать запах обгоревших тел. Армейские медики уже заняты работой – снимают роговицы.

– Аж!.. – кричит он. С разных сторон видны вспышки фотокамер. Зажигаются осветительные приборы: группы корреспондентов выбирают удобный ракурс для съемок. За лесом из микрофонных штативов с машин со спутниковыми антеннами разгружают оборудование, которое напоминает внезапно распустившиеся маки. – Аж!..

– Лалл! Лалл!..

Бледная рука машет ему из окна автобуса. Свет падает на тилак. Томас пробирается сквозь толпу, повернувшись спиной к камерам с американским логотипом.

– Вас так долго не было, – говорит девушка, когда он наконец усаживается рядом с ней.

– Им хотелось убедиться, что я не являюсь агентом враждебного государства. А как вы? Я думал, что…

– О, меня сразу отпустили. Мне кажется, они просто испугались.

Автобус ехал остаток ночи и весь следующий день. Долгие бесконечные часы слились в сплошную пелену жары, скуки, деревень с яркими рекламами воды и нижнего белья и постоянным блеянием автомобильных сигналов. Но перед глазами Томаса Лалла снова и снова всплывала одна и та же картина: обгоревшие трупы на сельских улицах, Аж, стоящая на одном колене с протянутой рукой, и повинующиеся ей вражеские боевые роботы.

– Я должен вам задать один вопрос…

– Я увидела богов и спросила их. Именно это я и сказала солдатам. Не думаю, что они мне поверили, но зато очень испугались.

– У роботов тоже есть боги?

– Бог есть у всего, господин Лалл. Нужно просто его найти.

Во время очередной остановки Томас купил газету, чтобы убедиться, что все его обрывки впечатлений на самом деле часть пережитой им реальности, а не галлюцинация. Экстремисты из хиндутвы Бхарата совершили нападение на железнодорожный экспресс авадхов в порыве ложно понятого патриотизма (так говорилось в передовой статье), а отважные джаваны аллахабадской дивизии отразили жестокий и ничем не оправданный ответный удар авадхов…

Каким бы либеральным ни был представитель западного мира, наступает момент, когда Индия неизбежно его шокирует. Для Томаса Лалла шоком стал дремлющий в глубинах индийского менталитета субстрат ярости и ненависти, который рано или поздно просыпается. И тогда индиец приходит в дом соседа, с которым мирно жил на протяжении десятилетий, проламывает ему голову топором, сжигает его жену и детей, а за тем, когда все закончено, как ни в чем не бывало возвращается к прежней спокойной жизни. Даже когда находишься среди паломников и владельцев прачечных, среди уличных лавочников, кормящихся за счет торговли среди туристов, ты должен помнить, что страшная, все сметающая на пути индийская тол па может возникнуть внезапно, в любой момент. Томас не может объяснить подобное методами своей философии.

– Было время, когда мне казалось, что я смогу работать на Сундарбанов, – говорит Томас Лалл. – Это было после того, как я давал показания комиссии Гамильтона. Они имели основания подозревать меня. Одной из главных идей, лежавших в основе проекта «Альтерра», было создание альтернативной экосистемы, в которой разум имел шанс развиваться по собственному эволюционному пути. Не думаю, что я смог бы остаться в Штатах. Мне хочется верить, что я сумел бы остаться стойким и непреклонным в любом случае, но на самом деле я становлюсь трусливым котенком, как только дело доходит до воздействия на меня оружием. Однако тогда я боялся даже не оружия, не насилия. Меня пугало отсутствие интереса ко мне. Я буду писать, говорить, беседовать с людьми, но ни одна живая душа не обратит на меня ни малейшего внимания. Заперт в темнице своего «Я». Единственное, что остается, – кричать в подушку, что гораздо хуже смерти. Быть раздавленным, задушенным всеобщим безразличием.

Я прекрасно понимал, чем они здесь занимаются. Любой, кто когда-нибудь имел дело с сарисинами, знает, что прячут в Киберабадах. За месяц до того, как в действие вступил Акт Гамильтона, они вывозили бевабайты информации из США. Вашингтон применил невиданное доселе давление ко всем индийским государствам с целью заставить их ратифицировать международное соглашение относительно регистрации и лицензирования искусственного интеллекта. И мне тогда казалось, что кто-то, какой-то американец должен высказаться в защиту индийцев, показать, что и на их стороне есть своя правда.

Жан-Ив и Анджали хотели, чтобы я приехал. Они понимали, что даже если авадхи пойдут на поводу у Вашингтона, единственное, что американцы смогут получить от правительства Ранов, – это половинчатую и лицемерную уступку. И тут случилось то, что случилось: жена ушла от меня и унесла с собой половину нажитого мною добра. Я думал, что я мудр и одновременно современен, а оказалось – ни то, ни другое. Вышло, что я вообще противоположен всем своим представлениям о самом себе. Думаю, что какое-то время я просто был на грани помешательства. И еще не совсем вышел из такого состояния… Боже, никак не могу поверить в то, что их больше нет.

– Как вы думаете, над чем они работали у Сундарбана?

Аж сидит, скрестив ноги, на деревянной площадке, где священнослужители совершают ночную пуджу богине Ганга. Молящиеся провожают ее долгим взглядом: вайшнавитка в самом сердце поклонения Шиве.

– Я думаю, у них здесь уже есть третье поколение.

Аж поигрывает с лепестками бархатцев.

– Мы достигли сингулярности?

Томас Лалл вздрагивает, слыша столь высокоумное словцо из девичьих уст.

– И что же, загадочная дева, вы понимаете под сингулярностью?

– Кажется, это означает тот теоретический уровень, на котором сарисины вначале становятся равными по разуму людям, а затем очень быстро опережают их.

– Мой ответ: и да, и нет. Да – потому что, вне всякого сомнения, уже существуют сарисины третьего поколения, которые столь же живы, наделены сознанием и чувством собственного «Я», как и ваш покорный слуга. Однако их существование вовсе не означает, что они стремятся всех нас сделать рабами или какой-то разновидностью домашних животных или просто хотят взорвать весь мир из-за того, что воспринимают человечество как соперников в борьбе за одну и ту же экологическую нишу. Так рассуждали те, кто готовил Акт Гамильтона, и эти рассуждения в корне порочны. И вот почему: да, они разумны, но разумны вовсе не по-человечески. Сарисины наделены абсолютно чуждым нам разумом, который является результатом взаимодействия с особыми условиями и стимулами специфической среды, Киберземли, законы существования которой очень и очень отличны от законов существования Земли реальной.

Вот первый закон Киберземли: информация не может перемещаться, она должна копироваться. На реальной Земле физическое перемещение информации – примитивнейшее дело. Мы занимаемся этим постоянно. Сарисины не способны ни к чему подобному. Зато они обладают кое-какими возможностями, которыми не обладаем мы. К примеру, могут копировать самих себя. Но я не знаю, как подобная способность может воздействовать на ваше самоосознание, на структуру вашего «Я», и, технически говоря, знать не могу. Для нас – но не для сарисинов – просто немыслимо быть в двух местах одновременно. Для них философские импликации того, что ты делаешь со своей свободной копией, когда сам перемещаешься в Новую матрицу, принципиально важны. Погибает ли от этого целостное «Я» или оно просто становится частью какого-то большего гештальта?

Таким образом мы сталкиваемся с совершенно чуждым нам устройством разума. Поэтому, даже если сарисины достигли сингулярности и стремительно приближаются к IQ, равному миллиону, что подобное развитие ситуации может означать для человечества? Как мы вообще сможем его оценить своей мерой? И какой мерой? Интеллект не есть нечто абсолютное, он всегда специфичен для конкретной среды. Сарисинам нет нужды вызывать биржевые крахи, или направлять на нас наши же ядерные ракеты, или вносить сумятицу в информационные системы. Между нами не может существовать никакого соперничества, так как все то, что я перечислил, в их вселенной не имеет никакого смысла и значения. Мы соседи, существующие в параллельных вселенных, и пока мы будем жить как соседи, будет царить мир. Но Акты Гамильтона означают, что мы восстали против наших соседей и пытаемся уничтожить их. И когда-нибудь искусственный интеллект неизбежно даст от пор, как делает любой, когда его припирают к стенке. И вот тогда мы столкнемся со страшным, жестоким противником. Нет ужаснее битвы, чем битва между богами, а мы друг для друга именно и есть боги. Мы – боги для сарисинов. Наши слова способны переписать облик любой части их вселенной. И тут ничего не поделаешь: такова реальность их мира. Нематериальные сущности, способные изменить любую часть их материальной реальности, – такая же часть структуры самого бытия сарисинов, как и квантовая неопределенность, как теория «М-звезды» в нашей все ленной. Когда-то мы сами жили во вселенной, которая мыслила таким же образом. Духи, предки и все остальное связывалось вместе Божественным Словом. Мы нужны друг другу, чтобы поддерживать существование наших миров.

– Вероятно, есть другой путь, – тихо говорит Аж. – Может статься, война не так уж неизбежна.

Томас Лалл чувствует прикосновение ветра к лицу, а где-то вдали слышно отчетливое рычание тигра приближающейся грозы.

– Но что-то обязательно будет, – говорит он. – Другой путь? Вряд ли, ведь мы живем в Кали-югу.

Лалл встает, отряхивает с себя пыль и пепел сгоревших человеческих тел.

– Ну что ж, пойдемте. – Томас протягивает руку Аж. – Я иду на факультет компьютерных технологий университета Варанаси.

Аж наклоняет голову набок.

– Профессор Нареш Чандра пока там, но вам стоит поторопиться. Вы меня извините, если я не последую за вами, Томас?

– А куда вы пойдете? – Это сказано тоном обиженного возлюбленного.

– Национальный отдел регистрации актов гражданского состояния Бхарата открыт до пяти часов. Так как все другие методы оказались неэффективны, возможно, анализ профиля ДНК поможет мне найти моих родителей.

Усиливающийся ветер шевелит ее по-мальчишески короткие волосы, развевает широкие штанины Томаса Лалла. Внизу, на реке, которая вдруг сделалась бурной, лодки стайкой спешат к берегу.

– Вы уверены?

Аж вертит в руках свою маленькую лошадку из слоновой кости.

– Да, я много над этим думала и пришла к выводу, что должна знать…

– Ну что ж. В таком случае – удачи.

Не задумываясь, против воли Томас Лалл обнимает девушку. Она худенькая, костлявая и такая легкая и хрупкая, что ему кажется, что он может раздавить ее в объятиях, как стеклянную палочку.

Лалл гордится чисто мужским талантом находить дорогу в том месте, которое ему хоть раз довелось посетить. Однако через две минуты после того, как он вышел из фатфата на зеленые лужайки университета Варанаси, Томас уже не понимал, куда ему идти. Когда несколько лет назад он читал лекции на только что открывшемся факультете компьютерных технологий, восемьдесят процентов территории университета занимала строительная площадка.

– Извините, – обращается Лалл к садовнику в сапогах, что выглядит несколько абсурдно во время самой продолжительной засухи за всю короткую историю Бхарата.

Большие темные тучи собираются за легкими и просторными факультетскими зданиями, по краям облаков сверкают яркие всполохи молний. Горячий ветер набирает силу. Кажется, он сейчас снесет этот хрупкий университет и поднимет его к облакам. Скорей бы начался дождь, скорей бы начался дождь, молит Томас, взбегая вверх по лестнице мимо чаукидара, проходя через двойные двери в факультетский офис, где восемь молодых людей и одна женщина среднего возраста сидят, обмахиваясь глянцевыми журналами. Лалл решает обратиться к женщине:

– Я хотел бы встретиться с профессором Чандрой.

– В данный момент профессор Чандра не может с вами встретиться.

– О, мне известно из источников, заслуживающих доверия, что он сидит у себя в кабинете. Просто сообщите о моем приходе.

– Это будет нарушением принятых у нас правил, – отвечает секретарша. – О посещениях следует договариваться заранее, причем со мной. В мои обязанности входит занесение времени визита в наш журнал до десяти часов утра понедельника.

Томас Лалл нагло усаживается на стол. На него уже находит грозовое облако, он готов начать скандал, прекрасно понимая, что единственный способ как-то пробиться сквозь неприступную стену индийской бюрократии состоит в том, что бы произвести впечатление своим уникальным терпением, взяткой или общественным положением. Он наклоняется и нажимает сразу все кнопки на интеркоме.

– Будьте так добры, сообщите профессору Чандре, что профессор Томас Лалл хочет срочно переговорить с ним.

Одна из дверей внезапно открывается.