Разумеется, демонический ящик с фрактором Канджи на экране сообщает это значительно более убедительно, но ведь каждому мужику хочется хоть раз в жизни почувствовать себя Робин Гудом, гарцующим по Шербургскому лесу. Забрать у богатых и раздать бедным? И пусть скромный танец пальцев по клавишам не похож на величественные пассы мага от индустрии, но он означает истинное разрушение, полный экономический крах «Тоса Секьюрити».

Двойные двери раскрываются без моей команды. Я молча скольжу по сверкающему полу к самому сердцу земли обетованной. И так же молча утыканные телеэкранами стены заполняются лицами – мужскими, женскими, молодыми, старыми. Европейцев и американцев немного. Среди лиц странный пустой экран, по которому промелькнула путаница образов, резанувшая по глазам, как фрактор. Колонны ворот тории усеяны клапанами для душ.

Создаваемая «Тоса Секьюрити» империя мечты сооружается и поддерживается руками мертвецов, украденных душ, порабощенной памяти многих. Здесь десятки, возможно, сотни функционирующих систем. За ними надо следить, управлять ими, контролировать их. И все это осуществляют они. Бдительные. Неутомимые. Надежные. Вечные. Если мертвые – цифры и датчики этой империи, то кто… что же является ее движущим интеллектом? Дверь в Зал Дайцы распахивается. Что мне остается? Только войти.

Висячие бронзовые светильники озаряют ясные лики сотен буддийских святых, которые обрамляют стены. Я узнаю Кэннона, Дайницы, Бинзуру, навеки лишенного просветления из-за пристрастия к крепким напиткам. Место центрального образа в алтаре занято чем-то, напоминающим древние рыцарские доспехи с телевизором вместо головы.

– Жизнь имитирует анима? – говорю я по-английски, двигаясь между боддисатвами и боддидхармами. Теперь я вижу, что древние доспехи укреплены на корпусе популярного промышленного робота Дорнье, такого же, как Одджоб Луки Касиприадин, который сопровождал нас в калифорнийском чистилище. Я продолжаю приближаться, пока не вижу, что мое лицо полностью отражается в пустом экране под пикирующим крылатым силуэтом.

– Совсем рядом люди спокойно завтракают и смотрят утренние новости.

Лезвие кажется ужасающе ярким серебряным пятном, стальной ветер бьет мне в лицо, оно готово к удару, как и моя левая рука, тоже готовая и тоже к удару.

– Это легко могла бы оказаться и ваша голова, мистер Ринг. – Английская речь. Стандартное произношение. Достаточно идиоматичное. Совершенное, как может быть совершенным только микрочип-переводчик самого высокого класса.

Я начинаю понимать. И очень сильно пугаюсь.

– А ваша – еще легче, – бессильно бросаю я и сжимаю левую руку.

– Что-то я сомневаюсь, мистер Ринг.

Совсем как в старом мультфильме Рея Харрихаузена, машина-самурай спускается с алтаря; тонкие ноги стучат, стучат, стучат по деревянному полу. Две из ее четырех рук оканчиваются короткими острыми лезвиями. Детский кошмар: телевоспоминания о крабопауках, извлеченных со дна Японского моря, пять метров позвякивающих, хитинообразных, длиннющих доспехов. Поборов внезапную слабость, я перехожу к делу:

– Значит, все делают компьютеры, так? – кричу я боддисатвам и боддидхармам и массе телелиц на массе экранов. Всему, что может и будет слушать. – Как вы умерли?

– Рак, мистер Ринг. Разумеется, рак. Некоторые говорят, что такая болезнь – благословение, она дает время подготовиться к встрече с Буддой, или с предками, или с Аллахом и обрести достоинство. Но это не про меня, мистер Ринг. Но с другой стороны, я всегда был исключением из правил. Вместо достоинства я обрел гнев. Гнев, что тело, которое я так яростно тренировал, так необратимо предало меня. Гнев, что мои амбиции, моя работа станут достоянием других, не таких способных, как я. Да, гнев. Сама по себе смерть не была мучительной. Клапан моей души был разгружен в симулятор, мои дети и служащие выказали приличествующую случаю скорбь, я превратился в призрак, живую память. А потом, мистер Ринг, произошла странная вещь, которую я не могу должным образом объяснить вам потому, что она подразумевает проникновение в самую суть необъяснимости каждой личности. Я вернулся к жизни. Я превратился в нечто большее, чем просто мертвая, пассивная память. Я стал понимать, чувствовать. Стал активным, живым. Мне нравится думать, что именно гнев, сила моего негодования не пожелали умирать и реинкарнировались в машине. Конечно, только гнев и инстинкт обладания заставили меня создать компанию, напасть на других призраков, обитающих в том же симуляторе, покорить их, превратить в инструменты, оружие, которое отобрало контроль над компанией у моих наследников. Представьте себе их возмущение, когда они обнаружили, что системы им не повинуются, и увидели на экране мое лицо! Еще несколько шагов по деревянному полу.

– У всех наций, мистер Ринг, имеется определенная дата, время и место, когда каждый очень отчетливо помнит, что именно он делал. У вас – это смерть Элвиса Пресли, гибель «Челенджера». У нас – внезапный утренний свет над Хиросимой. Я видел тот свет, мистер Ринг. Видел, как вместе с дождем и пылью на землю обрушился пепел Империи. И я видел, как Империя возродилась, стряхнула с себя патернализм Америки, победила ее. И я не жалею, что сегодня мы отодвинуты на периферийные роли, боковые игроки иногда переигрывают центральных нападающих.

Теперь я понимаю и этот дом – воплощение культурной шизофрении, и это неоимперское приключение. За напудренной маской гейши живет все та же душа, неизменившаяся, неизменяющаяся и не подверженная изменениям.

– И сейчас вы поднимаете меч Мисимы.

– Требуется особое благородство, чтобы выпотрошить себя на балконе отеля, но Мисима был идеалистом, а все идеалисты – дураки. Мы, Такеда, прагматики. Для начала я хочу получить то, что всегда было моим: земли, имя, почет.

– Я бы понял, если бы вы хотели этого во имя спасения души Японии, – сказал я, – но ведь вы просто-напросто еще один маленький гребаный даймио.

– Который хочет и получит вашу голову, мистер Ринг. Лезвие дрогнуло. На этот раз я готов. Моя правая рука поднята.

– Не думаю, мистер Такеда.

– Господин Такеда, если не возражаете. И как я уже говорил, я-то не сомневаюсь.

Дуга лезвия пролетает так близко, а мои инстинкты реагируют так медленно, что я почти ощущаю стальной поцелуй на своей глотке. Робот-самурай со щелчком принимает боевую стойку: одно лезвие высоко поднято, другое отведено для смертоносного удара.

Теплая кровь на пальцах. Я с изумлением смотрю на правую руку.

Невозможно! Невозможно! Невозможно!

Левая рука. Рука Хаоса. Рука Смерти. Костяшки пальцев прижаты к лицу. Умирай, ты, покойный ублюдок!

– Воинам известно, мистер Ринг, что путь к победе лежит через превращение в своего врага, – вещает голос с произношением диктора ВВС. Он говорит? Видит Кетера и продолжает жить? Как? Как? Я едва разбираю его слова, кровь ударяет мне в голову.

– Я знаю вас, мистер Ринг. Неужели вы думаете, что ваши европейские хозяева позволят своему самому ценному, самому могущественному оружию безнадзорно разъезжать на велосипеде по холмам и долинам?

– Они наняли вас, чтобы следить за мной?

– Европейское посольство вступило с нами в контакт, когда вы еще только занимались покупкой велосипедов с вашим другом из анима. С тех пор как вы получили штамп в Первом храме, наше присутствие незримо сопровождало вас на всем пути паломничества. Мы двое. Пилигримы. Товарищи в пути. Вам удалось скрыться от нас в Токушиме, но мы догнали вас в Девятнадцатом храме и установили контрольный пост в Хиясе. Я до сих пор не уверен, было ли ваше отклонение от утвержденнного туристского маршрута в Ахи упущением или большой удачей. Если бы не это, вам не встретилась бы охрана из киберпсов и я никогда бы не понял до конца, почему европейские хозяева так высоко вас ценят.

Эти мертвые телевизоры, эти полуфракторы, вспыхивающие интерференцией. Так я и думал, кто-то управлял собаками, но только кто-то неживой.

– Если бы я наблюдал за вами по чисто визуальным каналам, моя особа была бы так же безнадежно уничтожена, как и другие ваши жертвы. Но я охочусь за вами более чувствительными средствами: инфракрасными, звуковыми, двигательными датчиками.

– Я не собираюсь так легко расставаться со своей головой, мистер Такеда. – Европейцы тоже читают откровения мастеров. «Бей неожиданным образом», – пишет Мииамото Мусахи. Конечности робота очень сильны, но связки у него хрупкие. Интересно, зарегистрировали ли датчики моего врага скачок тепла, мелькание цифр, когда я наношу удар между его расставленными ногами, рывком опускаю поднятую руку с лезвием, ломаю сустав о колено и когда вторая рука, сверкая, летит к моему горлу, чисто срезаю ее в первом суставе захваченным в битве мечом?

В пластиковом гнезде моего черепа хранится кое-что еще, кроме японского разговорника для туристов.

– Не следует полагаться только на один вид оружия, – цитирую я древних воителей, хватая ртом воздух и пытаясь унять бешено бьющееся сердце.

– Разумеется, – отзывается механический Такеда, – но не только вы умеете играть в «камень – ножницы – бумага». Темный экран открывает свой единственный глаз. Фрактор Кетер не выжигает дыры вместо глаз в моем черепе лишь потому, что мне уже случалось видеть его лик и выжить. Даже доля секунды на узнавание и реакцию смертью отдается у меня в позвоночнике. Что? Где? Чувствуй! Чувствуй! Деревянный пол. Закрой! Закрой глаза! Чувствуй!!! Мои дрожащие пальцы шарят по деревянной резьбе подножия боддисатвы. Я слышу позвякивающие, семенящие шаги. Мой враг приближается, чтобы убить меня. Но теперь битва – это нечто большее, чем личная месть Этана Ринга. ToSec, владеющая паролями и командами, записанными на клапане души, встроенном в мой череп, и распоряжающаяся фракторами по своему усмотрению во всем мире! Трудно себе представить, чем может кончиться подобная историческая драма!

– Я вижу вас, мистер Ринг, а вы меня?

Ты не можешь позволить себе ни единого взгляда, ведь если ты только что задействовал Малкхут, фрактор послушания… Действие Кетера ты еще мог пережить благодаря давнему знакомству, но как насчет неоспоримого приказа разрезать твой собственный желудок, сотворить харакири? Датчики движения. Инфракрасные датчики. В моей сумке-набрюшнике баллончик с аэрозольной смазкой, которую я использовал для этой проклятой коробки скоростей… Пальцами нащупываю зажигалку. Действуйте же, пальцы, чтоб вас, действуйте! Снимайте крышку! Господи, шаги все ближе! Беги, идиот, беги! Нащупываю боддисатву, вслепую обхожу… Прости меня, господин наш Дайцы! Масляный аэрозоль вспыхивает огненным факелом. Я направляю импровизированную горелку на деревянные образы… Прости меня, господин наш Дайцы! И в пламени просветления Будды устремляются вверх. Я больше не могу слышать уверенных, звякающих шагов робота Такеды. Заслонившись рукой, тушу пламя и поливаю жирным черным маслом свои велосипедные очки.

– Вот так, скотина!

Идиоты, дерущиеся в горящем доме!

– Очень впечатляет, мистер Ринг.

Голос слишком близко, слишком близко… Многосуставчатые пальцы смыкаются на моей глотке, выдавливают кровь из пореза вдоль линии волос, толкают к горящим Буддам. Я отбиваюсь баллончиком, но пальцы робота хватают мои очки, сдирают их. Моя единственная свободная рука распыляет черноту на то место, где, я надеюсь, находится экран. Пластиковые пальцы судорожно сжимаются, я ломаю суставы, как ноги у краба, и вырываюсь. Смогу ли я? Посмею ли? Смогу ли, посмею ли, смогу ли, посмею ли? Посмею.

Аэрозоль зачернил левую сторону крылатой эмблемы и три четверти светящегося экрана. Наму Дайцы хеньо конго! Я должен действовать быстро и решительно, пока Такеда не успел переформатировать фрактор для меньшего экрана.

Единственный взгляд может дать ключ к победе. На задней панели кирасы, в точности там, где, как я помню, Лука вставляла мультиплексный линейный передатчик в своего Одджоба, имеется пятнадцатиконтактное гнездо, стандартное для всех моделей роботов Дорнье Марк 15.

Такеда крутится вокруг своей оси, пытаясь в расплывчатых пятнах инфракрасных теней поймать истинное изображение, но я действую быстрее. За мгновение до того, как двигательные датчики успевают меня зарегистрировать, я оказываюсь на нем. Зал Дайцы сейчас подобен горящему аду, но демонический ящик слетает с моего пояса, и вот уже его адаптер вставлен в гнездо питания, куда Такеда дотянуться не может.

– Ты хотел получить фракторы, – кричу я сквозь рев огня и вой пожарных сирен. – Так держи их!

И нажимаю на клавишу dump disk.

– Ввести код? – спрашивает демонический ящик. Мои пальцы, онемевшие от Кетер-шока, ошибаются.

Страшная боль в шее; пальцы робота шарят, пытаясь оторваться от моего тела.

– Что я повторю…

Еще одна рука ощупывает сломанными пальцами основание моего черепа, трогает, щупает, пробует…

– Что я повторю три…

Хитиновый палец ввинчивается, ввинчивается в пластиковое гнездо микрочипа у меня на голове. Боль просто ошеломляет, но это ерунда по сравнению с тем, что будет, если господин Такеда сможет пропустить многовольтный разряд сквозь мой мозг.

– Что я повторю трижды… Я горю, я умираю.

– является…

Он выцарапывает внутренность моего черепа, высасывает душу, заглатывает меня.

– …истинной.

– Полная загрузка фракторной системы, – сообщает демонический ящик. В тот же момент господин Такеда ослабляет хватку, и моя душа освобождается. Боль утихает. Я, покачиваясь, отхожу в сторону. При свете сотни горящих Будд вижу робота Такеду, его ноги сложились пирамидой, руки повисли жесткими плетями, а Сефирот, диск Маркуса, изливает на него весь страх и всю радость, всю боль и все уничтожение, и все сумасшедшее, и все излечение, и всю святость, и всю память, и все забвение, и все высоты, и все провалы, и тишину, и проклятия, и смерть всего мира.

– Гори в аду, ублюдок!

Колонны вспыхивают, пламя лижет балки и перекрытия. Стены, облицованные содзи, уже исчезли. У меня совсем нет времени, крыша сейчас рухнет, но в этой огненной церемонии надо еще сжечь две вещи. Дым и жар заставляют меня опуститься на пол и ползти, давясь и обжигая кожу, к упавшему образу Кокуцо.

Как-то раз Лука записала на видеокамеру молодого уличного проповедника, который использовал большую турецкую свечу как аллегорию ада.

– Тысячу экю тому, кто продержит палец в ее пламени в течение минуты, – провоцировал он обывателей, отправившихся в воскресенье за покупками. – Одна минута… Нет желающих? Как же вы выдержите целую вечность в аду?

Однако некоторые вещи необходимо вытерпеть. Есть ад, который надо объять. Я прижимаю руку к раскаленному дереву. Боль сметает все мысли, все, кроме потребности прекратить ее, прекратить, прекратить! Но я не могу. Не могу. Наму Дайцы хеньо конго-наму Дайцы хеньо конго-наму Дайцы хеньо конго-наму Дайцы хеньо конго. Держи их. Я смотрю, как мои руки чернеют, держи их и плюй на все, держи их, и дымись, и гори, чтобы обнажились обуглившиеся хрящи. Держи их. И я держу, пока не сгорают все следы, все очертания того, что было на них выгравировано. И только тогда, преображенный болью, выбегаю из Зала Дайцы, а за спиной у меня, в водопаде пламени, рушится крыша на сверкающего в огне и плавящегося Такеду. Выбегаю между воротами тории под стеклянную крышу земли обетованной, которая трещит от внезапного приступа жара и разлетается на десятки мозаичных шестиугольников, и все они падают, валятся, летят вниз, дождем осыпая мою голову.

Легенда, связанная со скитом-бангаи, без номера, в который попадаешь утром после ночевки в Двадцать седьмом храме, пожалуй, самая необычная во всем паломничестве. Когда Дайцы шел через эту часть Сикоку, ему попался торговец с вьючной лошадью, груженной сухой соленой форелью. Кобо Дайцы попросил дать ему одну рыбу в качестве сеттаи, но сердце рыботорговца ожесточилось от многолетней греховной жизни, и он не подал даже самой маленькой рыбки, лишь подстегнул свою лошадь. В тот же миг у лошади начались паралитические колики, и тут торговец вспомнил, что на острове находится великий и святой человек, он повернул назад и стал молить Дайцы о прощении. Дайцы дал ему чашу для подаяния, велел наполнить ее водой из близлежащего источника и дать лошади. Так тот и сделал, и лошадь сразу поправилась. В благодарность торговец хотел отдать Дайцы весь тюк с форелью, но святой принял только одну рыбку, самую маленькую. Он поместил ее в источник, помолился, и рыбка сразу ожила. Рыботорговец построил у источника часовню, которая через века стала буддистским монастырем. По сию пору в пруду, питаемом этим источником, плавают рыбы; монахи любят показывать паломникам метки по обе стороны их спинок и на хвосте, которые считаются следами пальцев Дайцы.

Согласно их предписанию я должен держать руки в этих живительных водах два раза в день: на рассвете и на закате.

Не могу сказать, что я ощутил особое просветление и благословение, может быть, целительное воздействие основано на пользе физических упражнений – ежедневной двойной прогулке к источнику, и духовному умиротворению от наблюдения за медлительными созданиями в глубокой, чистой воде. Как бы то ни было, мои лекари говорят, что когда я иду к пруду, линии биотоков на мониторе робота, который следует за мной, как больная совесть, вычерчивают более гладкие, более спокойные конфигурации.

Это отшельническое братство монахов-гомосексуалистов состоит из добрых и истинно благочестивых людей. Они живут духовной жизнью с естественной, природной грацией рыбы в воде. На свете не много вещей более привлекательных, чем природная святость, и не много столь же редко встречающихся. Многие из них – это люди, оставившие свою профессию, потому что чувствовали: сексуальная ориентация уводит их от принятых духовных практик. Братья монастыря Форельного источника среди тех немногих, кто знает о его существовании, пользуются славой сильных мастеров щадящего лечения, очень умных счетоводов и суровых законников. После того как Мас нашел меня среди хаоса и руин «земли обетованной» и доставил назад в Танацакию, семейство Танацаки послало за братьями из монастыря Соленой форели, зная, что у них имеются возможности не только исцелить меня, но и укрыть от тех, кто может заинтересоваться человеком, в одиночку разрушившим «Тоса Секьюрити Инкорпорейтед».

Пока основные игроки этого разворачивающегося акта японского театра кабуки маневрируют и интригуют в образовавшемся вакууме после внезапной гибели ToSec, я знакомлюсь со своими новыми руками. Пластиковая кожа немного меня смущает, особенно шокирует место срастания с бледной веснушчатой кожей Этана на кистях, но брат Сайгио, мой любящий лекарь, ежедневно укрепляет мою уверенность, что под жестким клешнеобразным панцирем нарастает, уплотняется слой за слоем новая кожа. Каждую минуту, каждый час, каждый день. Пигментация, волоски, ногти, отпечатки пальцев – все будет как прежде, благодаря чуду ускоренной регенерации.

– Надеюсь, что нет, – говорю я, не объясняя брату Сайгио смысл этой маленькой шутки. Надеюсь, что нет. Думаю, что нет. Когда медицинский робот раскрывает эти пластиковые раковины и я опускаю руки в воды источника Дайцы, то вид их способен вызвать у меня невротический шок, но чувство такое, будто они здоровые и чистые.

– К вам гость, – лукаво усмехается брат Сайгио. Я не удивляюсь. Я жду этого визита с тех пор, как очнулся от анестезии на самом пике боли и сразу вспомнил, что сказал Мас в ту ночь в Танацакии. – Вы спуститесь или отправить ее сюда, наверх?

– Пришлите ее сюда, – отвечаю я, чувствуя себя в безопасности со своим пивом, газетами, дисками и роботом на веранде корпуса для пилигримов. Я смотрю, как она идет по вымощенной плитами дорожке среди надгробий, касаясь руками камней, ощущая мягкое покалывание сосновых иголок, чувствую бессознательную сексуальность каждого ее движения, ее раскованную непосредственность, и что-то словно впивается мне в сердце. Она поднимается по ступеням веранды: первая, вторая, третья, четвертая, – обозревает мои пустые жестянки из-под пива, газеты, диски, робота.

– Ну что ж, ты прошел долгий путь, правда?

Черная длинная юбка с каймой, браслеты с индийскими колокольчиками, черные туфли, черная блузка без рукавов. Много серебряных украшений. И этот нелепый хохолок черных волос, который вечно лезет ей в глаза.

– Идешь до тех пор, пока позволяет Дайцы, – отзываюсь я. – На этот раз, в этом паломничестве, я получил благословение только на двадцать семь с половиной храмов.

Мы обнимаемся. Ее длинные, тонкие, голые руки смыкаются у меня на шее с серебряным перезвоном. Я ощущаю дрожь острого, почти болезненного чувства. Мое полуобъятие нелепо – локти, руки; возникает странное нежелание касаться ее своими пластиковыми руками.

– Как они у тебя, Эт? – Я показываю. Она смотрит с тенью отвращения.

– Господи, Эт! Я сказала Масу, что оплачу счет, то есть сделаю соответствующий взнос в фонд храма. Они ушлые ребята, эти монахи. Мас об этом и слышать не хочет, говорит, что зарабатывает в пять раз больше меня и ни за что такого не допустит, но мне все равно, я сделаю по-своему.

– Они будут помогать мйе по-прежнему, дело не в деньгах, – возражаю я. – Не только в деньгах. – Потом добавляю: – Они прошли, Лука. Потому я это и сделал. Единственный способ от них избавиться. Просто выжег их.

– Вечно у тебя в голове ангелы и герои, а, Эт? – Она откидывается на ограждение веранды, вытягивает руки вдоль сучковатого дерева перил.

– Диск тоже пропал, Лука. Сгорел в огне. Все уничтожено. Все фракторы. Сгорела мечта Маркуса.

– Мас рассказывает, что когда он нашел тебя, ты все время бормотал одно и то же.

– Что?

– Прости, Маркус. Прости, Маркус. Снова и снова.

– Лука.

Она улыбается мне из-под своей нелепой челки.

– Я свободен. Я умер в огне вместе с фантомом Такеды. Этан Ринг больше не существует. Закрытый файл в сером офисе города Гента.

– Нет, это дерьмо, Эт. Я не желаю скрываться всю свою жизнь. У меня есть дела поинтереснее.

– Тебе и не придется, Лука. Я уверен. Без фракторов я им не нужен.

– Но если они передумают и захотят тебя вернуть, то будут действовать через меня. – Она оглядывается на храмовый сад. – Эт, я голодна, как гребаный волк. Пустилась в дорогу еще до завтрака. Ты знаешь, Мас не хотел сказать мне, где ты прячешься. Пришлось встретиться с ним в Йаватахаме и заставить привезти сюда. Сплошные тайны. Что ты натворил? Здесь в округе все с ума посходили.

– Я тут отстал от жизни. И слава богу. Я могу достать тебе что-нибудь поесть. Но у них строгости, буддистская диета. Овощи, крупы запрещены.

– Это мне подойдет.

– Ешь, что я ем.

– Стань мною.

– Ты хочешь этого?

В первый раз мы решились взглянуть друг другу в глаза. – Да. Да.

Она притягивает меня к себе, пробегается языком по розовым шрамам на голове.

– Эти сказочные, сказочные волосы, – мурлычет она. А потом лукаво шепчет в самое ухо: – А насчет всего остального как у них тут?

– Для братии это духовное благословение. Если, конечно, есть любовь.

– Думаю, это можно устроить.

Она берет мои изувеченные руки в свои ладони, потом поднимает их вверх и широко раскидывает.

– Они исчезли, Лука. И не вернутся. Но иногда, при особом освещении, рано утром или на закате, мне кажется, я вижу, что здесь, под пластиком, что-то написано.

Она замирает, каждый мускул готов к последнему, убийственному акту предательства. А в следующий момент решается мне верить.

– И что там написано, Этан?

– Эмон Сабуро, вновь рожденный.

– И ты объяснишь мне, что это значит?

Наши руки наконец встречаются в самом низу окружности, очерченной в воздухе.

– Когда-нибудь, Лука. Когда-нибудь.