Глава 1

С веранды, где ее просили подождать, Паула могла видеть площадку для игры в гольф, которая примыкала к территории госпиталя. На фоне отдаленного холма, еще зеленого после зимних дождей, невысокого роста человек в выцветшем костюме защитного цвета гонялся за невидимым мячом. Она наблюдала за ним некоторое время и обратила внимание на то, что он необычно обращался со своей клюшкой, будто бы учился играть в гольф одной рукой.

Может быть, он еще и левша.

Она забыла об одиноком игроке, когда услышала за спиной шаги Брета. Он развернул ее к себе, сжав плечи крепко, почти до боли, и стал всматриваться в ее лицо. В его спокойных глазах она увидела затаенное сомнение. Паула замечала это всякий раз, когда приходила навестить его раз в неделю, чувствуя себя неуверенно и потерянно, как родственник, которого пригласили для опознания личности утопленника.

На самом же деле Брет не изменился, только растолстел за девять месяцев пребывания в госпитале. Это изменило форму его щек и челюстей. Старая серая униформа стала для него слишком тесной. Она никак не могла полностью освободиться от впечатления, что этот Брет Тейлор — обманщик, который ведет здоровый образ жизни вегетарианца, одевается в одежду мертвеца и преуспевает за счет ее любви к покойнику. Она поежилась в его объятиях, а он еще крепче обхватил ее. Она не имела права предаваться безумным фантазиям. Она должна возвращать его к реальной жизни. Она служит для него связующим звеном с внешним миром и не должна забывать язык этого мира. Но даже находясь в его объятиях, Паула чувствовала, как у нее холодеет на сердце от пережитого ужаса. В первые минуты их встреч она всегда как бы скользила по тонкому льду, по самому краю здравого рассудка. Она всеми силами старалась не допустить, чтобы на лице отразились ее чувства.

Потом он поцеловал ее. Контакт был восстановлен, и эмоциональное состояние уравновесилось. Потерянный человек найден, и она — в его объятиях.

Санитар, который сопровождал Брета до самой двери, напомнил о своем присутствии.

— Вы хотите остаться здесь, мисс Вест? Вечерами становится довольно прохладно.

Она посмотрела на Брета с подчеркнутым уважением, это вошло у нее в привычку. Поскольку он был освобожден от принятия серьезных решений, она разрешала ему принимать все мелкие.

— Давай побудем здесь, — предложил он. — Если тебе станет холодно, мы сможем зайти в помещение.

Паула улыбнулась санитару, и тот удалился. Брет сдвинул два шезлонга, и они сели.

— А теперь дай мне сигаретку, — попросила она.

Пачка в ее сумочке была почти полной, но ей захотелось закурить именно его сигарету. Помимо того, сигарета принадлежала ему, что само по себе было уже важно, такой поступок создавал иллюзию простоты и раскованности.

— Они всегда называют тебя мисс Вест, — заметил он, давая ей прикурить.

— Поскольку это и есть моя фамилия...

— Но ведь это же не настоящая твоя фамилия?

Какое-то время она опасалась взглянуть на него, боялась, что его сознание опять помрачилось и он ее не узнает. Но наконец спокойно и миролюбиво ответила:

— Нет, не настоящая. Я объяснила тебе, что начала работать в Голливуде под девичьей фамилией. Свою фамилию по мужу я использую только на чеках.

— Я забыл, — скромно отозвался он.

— Невозможно упомнить все. Я забывала даже номер своего телефона.

— А я забывал даже, как меня зовут. Впрочем, моя память улучшается.

— Я убеждаюсь в этом каждый раз, когда прихожу к тебе.

Как путешественник, сообщающий об открытом им новом острове, он с гордостью произнес:

— Прошлой ночью я вспомнил Кераму Гетто.

— Правда?! Это самая большая новость за неделю.

— Для меня это — крупнейшая новость за весь год. Я вспомнил все. И так отчетливо, что, казалось, все опять происходит наяву. Я увидел рисовые квадраты над гаванью при вспышке от взрыва. Вспышка была такой яркой, что просто ослепила меня.

Она ужаснулась его неожиданной бледности. На кончиках волос появились крохотные капельки пота, и февральское солнце здесь было ни при чем.

— Дорогой, не говори об этом, если это мучительно.

Брет отвернулся и смотрел на лужайку, которая спускалась от веранды к долине и была залита ярким солнцем. Она подумала, что окружающий покой заставляет его потрясенный рассудок видеть в нереальном свете все, что произошло на террасах того японского островка.

Затянувшееся молчание было слишком тягостным, и она нарушила его, сказав вслух первое, что пришло на ум:

— За обедом я съела фруктовый салат. Простояла двадцать минут, пока попала в столовую. В «Гранте» готовят очень вкусные салаты.

— Они по-прежнему кладут в него авокадо?

— Да.

— Готов поспорить, что ты не съела авокадо.

— Этот фрукт всегда был чересчур сытным для меня, — радостно произнесла она. Он опять все вспомнил.

— Нам давали салат из авокадо на обед в среду или в четверг. Нет, в среду, в тот самый день, когда я постригся.

— Мне нравится твоя короткая прическа. И всегда нравилась.

Явный комплимент смутил его.

— Во всяком случае, так удобно плавать. Я еще не говорил тебе, что в четверг купался?

— Нет.

— Полагали, что я боюсь воды. Оказалось, нет. Я проплыл весь бассейн под водой. Впрочем, я быстро устал плавать в бассейне. Я бы много дал, чтобы опять поплескаться в прибрежной волне.

— Тебе этого действительно хочется? Очень рада.

— Почему?

— Ой, не знаю. Мне казалось, что ты ненавидишь море.

— Какое-то время я действительно не хотел о нем и думать, но теперь все изменилось. Во всяком случае, мне не может не нравиться Ла-Джолла.

Слезы выступили у нее на глазах от переполнившей радости. Для нее Ла-Джолла имела лишь одно значение: там они встретились.

— Помнишь тот день, когда приплыли котики? — Паула вздрогнула, произнеся слово «помнишь». Она всегда воспринимала его так, как воспринимают слово «видеть», когда разговаривают со слепым.

Брет резко наклонился вперед, его напрягшиеся мышцы на плечах туго натянули мундир. Не допустила ли я ошибку? — с ужасом подумала она. Ей было очень трудно балансировать между необходимостью мягкого терапевтического поведения и не поддающейся логическому контролю любовью к нему.

Но он ответил коротко:

— Мы должны будем вернуться в то время — и скоро. Кажется просто невероятным, что мы находимся всего в пятнадцати милях от того места.

— Я знаю, что скоро ты сможешь поехать туда. Дела идут на поправку.

— Правда, ты так думаешь?

— Ты и сам это знаешь.

— Иногда я чувствую себя совершенно нормально, — медленно произнес он. — Мне просто не терпится вернуться к своей работе. А потом в сознании возникает пробел, и мне кажется, что я откатываюсь назад. Задумывалась ли ты когда-нибудь над тем, что такое абсолютный вакуум? Когда нет ни воздуха, ни света, ни звука? Нет даже тьмы, нет даже тишины. Мне кажется, что мой рассудок сталкивается со смертью, что я почти умер.

Она положила ладонь на его напряженные пальцы, вцепившиеся в подлокотник шезлонга.

— Ты очень даже живой, Брет. Ты отлично поправляешься.

Но его мрачная напряженность пугала ее, заставляла задумываться. Что, если она уже не нужна ему? Что, если ему будет лучше без нее? Нет, такого быть не может. Доктор много раз говорил ей, что она именно тот человек, который ему нужен, что она является для него стимулом к жизни.

— Все это очень долго тянется, — сказал он. — Иногда я начинаю гадать: вырвусь ли когда-нибудь отсюда? А иной раз мне и не хочется покидать это место. Я похож чем-то на Лазаря. Он не смог обрести былого счастья, когда вернулся и попытался продолжить жизнь с того места, где она прервалась.

— Ты не должен так говорить, — резко заметила Паула. — Дорогой, ты не прожил еще и половины жизни. А болеешь меньше года.

— А у меня такое чувство, как будто это тянется с доисторических времен. — У него сохранилось достаточно юмора, чтобы улыбнуться над собственным преувеличением.

— Забудь о прошлом! — воскликнула она импульсивно.

— Сначала мне надо его вспомнить. — Он опять улыбнулся, на этот раз невесело, но все равно это была улыбка.

— Ты уже начал вспоминать. Но надо подумать и о будущем.

— Я расскажу тебе, о чем больше всего думаю.

— О чем?

— Я думаю о нас двоих. О том, почему я не сдаюсь. Тебе, наверное, тяжело быть больничной вдовой.

— Больничной вдовой?

— Да. Должно быть, тяжело приходится женщине, муж которой находится в психлечебнице. Я знаю, что многие предпочитают развод...

— Но, дорогой мой!.. — Было бы значительно легче пропустить это мимо ушей или обратить в шутку, но она решила сохранить верность правде. — Брет, я тебе не жена.

Он тупо посмотрел на нее.

— Ты сказала, что не пользуешься фамилией по мужу...

— Моя фамилия по мужу — Пэнгборн. Я говорила тебе, что развелась с мужем.

Она наблюдала, как мужественность слетала с его лица, и не могла ничего придумать, чтобы помешать этому.

— Я думал, что мы поженились, — произнес он высоким, но несильным голосом. — Я думал, что ты моя жена.

— У тебя нет жены. — Она не позволила себе сказать ничего больше.

Брет судорожно искал какой-нибудь предлог, какую-нибудь возможность смягчить охвативший его стыд.

— Значит, мы просто помолвлены? Но мы все-таки обвенчаемся?

— Если ты согласен взять меня в жены. — Не было ни намека иронии ни в каком уголке ее голоса и ума.

Он поднялся со своего шезлонга и нескладно стоял перед ней с несчастным видом. Этот промах основательно его потряс.

— Думаю, тебе пора уходить. Поцелуешь меня на прощание?

— Я просто умру, если этого не сделаю.

Его губы были мягкими и неуверенными, и он обнимал ее очень нежно. Потом торопливо ушел, как будто не смелоставаться с ней дольше после перенесенного унижения. Ей же понравилось, что он пошел к себе в комнату один, как любой нормальный мужчина, возвращающийся в свой номер в гостинице. Но его ошибка шокировала и обеспокоила ее. На какое-то время он оказался у нее в руках, а потом выскользнул и удалился в такое место, куда она не смогла за ним последовать.

Глава 2

Заведующий Райт поднял руку и указал в сторону долины.

— Видите этого парня с клюшкой для гольфа?

Паула слышала слова, но их смысл не доходил до нее. Ей казалось, что послеобеденное время повторяется, что встреча с Бретом была всего лишь репетицией, подготовкой к заключительной сцене. Маленький человечек в костюме защитного цвета гонялся взад и вперед за невидимым мячом по склону холма. Скоро Брет придет на веранду, и они снова повторят свои роли. Но на сей раз ошибок не будет, не будет и горького привкуса в их разговоре. Она передаст ему хорошие вести о Клифтере, и хоть раз они расстанутся на вселяющей надежду, ноте.

Затем Паула почувствовала дуновение холодного воздуха, который вечерами всегда доносится из залива. Бодрящий ветерок вернул ее к действительности. Брет уже приходил и ушел, и ошибку, которую он допустил, нельзя исправить мечтами.

Райт опять нетерпеливо вытянул палец и указал вдаль. Густые черные волосы на запястье его руки отливали на солнце сталью.

— Вы его видите, не правда ли?

— Простите, я не слушала. Боюсь, что я отключилась. Брет считал, что мы женаты...

Доктор крякнул и пошевелился в шезлонге.

— Именно это я и пытаюсь объяснить. У парня с клюшкой для гольфа довольно несложная проблема по сравнению с Тейлором. Он потерял руку, и это вам не шуточки, но он может обойтись без нее. Ему надо просто как-то перестроиться физически. Он этим сейчас и занимается. Тейлору надо сделать то же самое.

— Мне не совсем понятна аналогия.

— Тейлор предпочитает подавить в себе некоторые воспоминания, чем с ними жить. Он скорее останется совсем без рук, чем будет отращивать новую руку. Но до тех пор пока он подавляет в себе воспоминания о прошлом, он не может нормально приспособиться к настоящему. Прошлое и настоящее так переплетены, что невозможно отказаться от одного и не потерять контроля над другим. Утрата настоящего — это довольно точное определение безумия.

— Но он же не сумасшедший! — Слова протеста вырвались автоматически.

Он обернулся к ней и улыбнулся, обнажив свои крепкие белые зубы.

— Не надо так волноваться из-за слов, мисс Вест. Они все относительны, особенно те, которые мы используем в психиатрии. Думаю, что официальный его диагноз — травматический невроз с симптомами истерии. Такое определение вам нравится больше?

— Я не придаю большого значения словам. К тому же слова — моя профессия. Но слово «безумие» звучит так безнадежно...

— Не безнадежно. Но я не хотел создавать впечатления, что Тейлор сумасшедший. Безумие — это юридический термин, и с юридической точки зрения он не совсем в своем уме. Он быстро проходит проверки на сообразительность. Но плохо ориентируется в обстановке. Он, вероятно, мог бы выписаться хоть завтра и прожить остаток своей жизни не хуже других.

— Он действительно сможет это сделать?

— Если ему не придется столкнуться с какой-нибудь серьезной, кризисной ситуацией.

— Но в его памяти, кажется, есть ужасающие провалы. В некотором отношении его состояние сейчас хуже, чем было четыре месяца назад. Тогда он не думал, что мы женаты.

— Такой поворот дела меня не удивил. Он сделал небольшой шаг назад, чтобы получить возможность далеко шагнуть вперед. Четыре месяца назад он не допускал возможности того, что он женат.

— Он что, совсем не помнит своей жены?

— Не помнит, но вспомнит. Я его наблюдаю гораздо больше, чем вы, и, честно говоря, меня не беспокоят эти временные рецидивы. Он находится на грани полного выздоровления и подсознательно понимает это. Его сознание борется против такой перспективы всеми доступными средствами, ведет безнадежную борьбу.

— Вы думаете, что он не хочет выздоравливать? Сегодня он сам сказал что-то в этом роде.

— Почему он вообще-то заболел, как вы думаете?

— Разве это не очевидно? Он перенес два ужасных потрясения, одно за другим, бомбежку и потом смерть жены...

— Ничего, что связано с разумом человека, не является очевидным. — В его тоне звучала профессиональная помпезность. — На деле здоровый разум столь же загадочен, как и нездоровый. Я не раз задавал себе вопрос: почему такая женщина, как вы, например...

Его рука, похожая на жирного волосатого паука, стала постепенно приближаться к ее руке по подлокотнику шезлонга. Она убрала свою руку, положив ее на колени.

— Поскольку лейтенант Тейлор и я собираемся пожениться... — волосатый паук прекратил свое движение, — то я бы хотела спросить вас, не мог ли взрыв повредить его мозг? Повредить физически.

— Это исключается. Проблема здесь чисто психологическая, мисс Вест. И вряд ли будет чрезмерным упрощением сказать, что у него пропала память, потому что он этого хотел.

— Но вы сами сказали, что в этом большую роль сыграли потрясения.

— Они ускорили процесс ухудшения его состояния, но не являются главной причиной. Видите ли, разум Тейлора был уязвимым. Другие люди тоже переживали аналогичные потрясения, но у них не было провалов в памяти. Добровольных.

— Добровольных? — Она подхватила это слово и отшвырнула его назад, как оскорбление. Она опять начинала его ненавидеть, и у нее возникло желание сбросить эту волосатую руку с подлокотника своего шезлонга.

— Вы опять волнуетесь из-за слов. Я использовал этот термин условно и без всякого предвзятого смысла. Он провел несколько тяжелых лет на море, преимущественно в условиях боевых операций. Он вел себя мужественно, как и тысячи других. Затем попал под бомбежку и оказался в воде близ Керамы. Несомненно, это ослабило его сопротивляемость как в умственном, так и в физическом отношении. Именно второе потрясение, которое последовало за напряженными годами, сломало, как говорится, горб верблюда.

— Вы имеете в виду ее смерть?

— Да. Убийство совпало с его окончательным надломом. Сравнение с горбом верблюда не совсем удачно. В действительности его представление о мире и о себе оказалось надорванным серией тяжелых ударов. В конце концов он отступил, напряжение оказалось слишком сильным для него. Я не могу не думать, что он сам хотел вырваться из сложившейся ситуации еще до того, как ее убили. Мы столкнулись с его полным нежеланием вспоминать о ней. — Он искоса посмотрел на нее из-под своих густых бровей. — Он не был с ней счастлив, не так ли?

— Он ее почти не знал. Женился на ней во время трехдневной увольнительной и тут же ушел в море. Он женился на ней осенью 1944 года и больше не видел ее в живых.

— Как его угораздило так поступить?

Она сделала паузу, чтобы совладать со своими чувствами. Память об этом событии была столь же мучительной для нее, как, должно быть, и для самого Брета.

— Он женился на ней, когда был пьян в стельку. Подцепил ее в баре в Сан-Франциско, а на следующий день женился.

— Господи праведный, что же это была за девушка?

— Вот такая, — ответила она.

— В то время вы были знакомы с Тейлором, не так ли?

— Да, конечно, я его знала. — Несколькими быстрыми и нервными движениями она прикурила сигарету и сказала: — Полагаю, мне лучше рассказать вам об этом, если вы считаете, что это может иметь значение. Мне следовало это сделать уже давно.

— А почему же не рассказали?

— Это не анекдот, который всюду рассказывают, чтобы позубоскалить, — жестко отпарировала она. — Когда корабль пришел в Сан-Франциско, я подумала, что он собирается на мне жениться. Возможно, и он думал так же. Я прилетела из Голливуда, чтобы его встретить. В тот раз он пробыл в море почти год и, казалось, воскрес из мертвых. Разве это не похоже на романтику? Думаю, что я человек романтического склада или была такой. Я была без памяти от счастья, когда он вернулся. Но оказалось, что он не испытывает таких же чувств. Он в первый же вечер поругался со мной и оставил меня без всяких церемоний. Потом я узнала, что он женился на девушке по имени Лоррейн. Я думала, что стану объектом усиленных ухаживаний, но получилось так, что таким объектом стал кто-то другой.

— Кажется странным, что вы поругались так скоропалительно и так бесповоротно. Вы давно были с ним знакомы?

— Меньше года, но казалось, что дольше. Я познакомилась с ним в Ла-Джолле зимой предыдущего года, зимой сорок третьего, когда он был в увольнении. Мы провели вместе девятнадцать дней, прежде чем его корабль отплыл, а потом переписывались. Он был для меня моим личным залогом в этой войне, и у меня сложилось впечатление, что я была его залогом на будущее. Думаю, что я слишком на это рассчитывала.

— Из-за чего вы поругались?

— Поругался он, а не я. Его возмутило то, что у меня было больше денег, чем у него, но неприятности произошли не из-за денег. Он искал повода, чтобы поссориться, и нашел этот повод. Он мня обозвал по-всякому и ушел. Позже мне показалось, что этот его поступок был несколько... несколько ненормальным. Но думаю, что это просто досужие домыслы.

— Но возможно, поэтому вы и простили его?

— Разве я сказала, что простила? — Она выбросила окурок нарочито резким движением. Он описал крутую дугу над оградой веранды и упал, дымясь, в траву.

— По-видимому, вы его простили, мисс Вест. Потому что чувствуете, как бы это сказать, что он был сам не свой, когда ушел от вас.

Она заметила, что тон голоса доктора сменился на профессиональный, и ей это было приятно. Его руки забыли про нее и теперь были заняты: набивали трубку. Она закурила другую сигарету, перед тем как ответить, и выпустила клуб дыма, как будто хотела затуманить свои мысли.

— Нет, он был вполне здоров. Он еще полгода служил в военно-морском флоте. Ему даже объявили благодарность в приказе командования, недалеко от Иво. Я чувствовала себя приниженной, а он ходил с гордо поднятой головой.

— Но вы сами же высказали предположение, что его поведение было ненормальным.

— Может быть, для него это было нормой, — быстро отреагировала она. — С самого начала я знала, что он очень застенчивый. Он стеснялся своей любви, и я подталкивала его.

— Видимо, вы его горячо любили.

— Потому что попыталась навязаться ему?

— Потому что вы ведете себя очень честно, — рассудительно пояснил он. — Рассказываете о своем унижении, полагая, что это может ему помочь.

— Я, наверное, выгляжу виноватой, да? Уж не думаете ли вы, что я мазохистка?

— Сомневаюсь. — Его смеющиеся глаза спрятались глубоко под нависшими бровями. — Относительно вашей теории, что он стеснялся проявить свою любовь... Как это согласуется с его угорелым ухаживанием и женитьбой на этой девушке?

— Доктор, я не претендую на то, что знаю ответ. Но не забывайте, что он закутил после того, как оставил меня. Может быть, алкоголь притупил его сдерживающие центры. Его природные сексуальные импульсы взяли свое, и он воспользовался первым же объектом, который подвернулся под руку. В его отношении ко мне это, конечно, не проявилось, но между строк его писем я поняла это.

— Вы с ним переписывались после случившегося?

— Он написал мне одно письмо. Оно пришло примерно через месяц после того, как он опять покинул Сан-Франциско.

— Мне хотелось бы взглянуть на это письмо.

— Я могу пересказать, что там написано. Он был слишком горд, чтобы признаться, что поступил, как дурак, но смысл всего заключался именно в этом. Он не отказывался от своей женитьбы и изо всех сил старался убедить себя, что ему нравится, как все получилось, хотя на самом деле это ему совершенно не нравилось. В письме сквозила фальшивая, наигранная веселость, и это очень задело меня. Он явно был несчастен, раскаивался, но упрямился, не хотел признаться, в общем, вы понимаете, что я хочу сказать.

— Думаю, что понимаю. Это одно из тех писем, на которые так трудно отвечать.

— Я и не собиралась на него отвечать. Он просил меня не отвечать, я и не ответила. Поначалу было трудно, потому что привыкла писать ему обо всем, что делала или думала. И вот вдруг он стал принадлежать другой женщине, и больше того — я от него уже не получала вестей. Я наконец сдалась и решила повидать ее.

— Вы поехали в Сан-Франциско?

— Она купила себе дом в Лос-Анджелесе, и я нашла ее координаты в телефонном справочнике. С каким-то странным чувством я увидела ее фамилию в напечатанном виде: «Г-жа Брет Тейлор». — Паула умолкла и прикурила следующую сигарету от окурка предыдущей. Когда она снова заговорила, ее голос звучал бесцветно. — Меня не столько разбирало любопытство посмотреть на жену Тейлора, сколько хотелось узнать что-нибудь о нем, а она была единственным связующим звеном. К тому времени он уже отсутствовал четыре месяца, и я о нем ничего не слышала целых три месяца, с тех самых пор, когда получила его последнее письмо. Я часто лежала в кровати не смыкая глаз. И помню, меня, в частности, интересовало, на кого же он меня променял.

— Мне тоже это любопытно. — Свой косвенный комплимент он сопроводил медленным и многозначительным взглядом, который скользнул по ее груди, вниз по всему телу, до обнаженных ног.

Она была так сосредоточена, что даже не заметила этого.

— Я испытала злорадное чувство торжества, когда в первый раз увидела эту девицу. Она была достаточно миловидной, должна признаться в этом, но употребляла чересчур много косметики, не умела одеваться и причесываться. Это — элементарные вещи, но они могут многое сказать о женщине. Она не была даже хорошей хозяйкой. На столах и креслах стояли немытые стаканы и полные пепельницы. Мне не стоит быть такой придирчивой, правда? Идеальных людей нет.

— Сложившиеся обстоятельства вполне оправдывают некоторую желчность.

— Как бы там ни было, я пострадала за свое непродолжительное и фальшивое торжество. Она показала мне пачку писем, которые прислал ей Берт, и даже настояла на том, чтобы я прочитала одно из них. Видите ли, Брет рассказал обо мне, и ей хотелось посмотреть на мои переживания. Со мной она была любезна, но слишком холодна. Мне не хотелось читать то письмо, но я все-таки прочитала. Как будто меня кто заставил.

Оно было в таком стиле, в котором пишут ребенку, строгое и подбадривающее. Он опять находился в море, не мог сообщить ей где именно, но места там прекрасные. Он любит ее и ждет встречи. Мне было тяжело читать его, но оно дало мне некоторое утешение. В общем-то ему совершенно нечего было ей сказать, а ей недоставало ума или чувств, чтобы понять это.

— Я так понимаю, что она была довольно молодой особой. — В голосе доктора прозвучали грустные нотки, которые непроизвольно возмутили Паулу.

— Я бы дала ей девятнадцать или двадцать. У нее было преимущество передо мной почти в десять лет, но это не помогало ей: она отнюдь не была юной невестой. Она лезла из кожи вон, показывая мне, что повидала виды. Честно говоря, у меня сложилось такое впечатление, что Брета соблазнили.

— Понятно, кто-то должен был это сделать, — спокойно заметил Райт.

— Знаю. Я тоже пыталась в тот последний вечер, который мы провели вместе, но из этого ничего не получилось. И все же я уверена, что он любил меня.

— Вот это обстоятельство как раз и могло помешать. Он в каком-то смысле идеалист, да?

— Вы его знаете лучше.

— Он идеалист, точно. И это прекрасно. Но когда идеалисты надламываются, а это с ними происходит почти всегда, они склонны впадать в другую крайность. Например, эта девица. Полагаю, его интерес к ней заключался главным образом в сексе. Как она относилась к Брету?

— Не думаю, что у нее были какие-то глубокие чувства. Но, с другой стороны, я наверняка пристрастна. Казалось, она гордится тем, что вышла замуж за лейтенанта военно-морского флота, что у нее свой небольшой домик, хотя она особенно и не старалась содержать его в порядке. Она вела себя несколько натянуто. Предложила мне пива... Я пыталась втянуть ее в разговор, но он плохо вязался. У меня не Бог весть какой интеллект, но у нее были явно куриные мозги. Единственно, о чем с ней можно было говорить, — так это о фильмах.

— А о лейтенанте Тейлоре?

— Невозможно, даже о Брете. Наше понимание его настолько разнилось, что я просто не смогла разговаривать с ней о нем. Чтобы не злиться, по крайней мере. А я, конечно, не хотела этого допустить. Для нее он был удачным приобретением, как билет на званый вечер, преподнесенный на тарелочке с золотой каемочкой. Она два раза упомянула, что он купил для нее дом и высылает ей ежемесячно на содержание по двести долларов. Несмотря на все это, я пригласила ее побывать у меня, но она так и не появилась. Боюсь, я не очень умело скрывала свои чувства и была ей столь же противна, как и она мне. Я побывала у нее примерно за два месяца до убийства и после этого не видела ее больше живой.

Райт выбивал трубку о свой каблук с усердием самобичующегося человека.

— Вы не видели ее живой? — спросил он, не поворачивая к ней лица.

— Я видела ее мертвой. Я была с Бретом, когда он обнаружил ее тело.

Доктор посмотрел ей в лицо и был смущен болью, которая отразилась на нем.

— Ах да. Конечно.

— Я рассказала вам об этом, когда вам поручили дело Брета. Надеюсь, мне не надо все это снова повторять.

— В этом нет необходимости, — быстро ответил он. — У нас имеется полный протокол.

— Кстати сказать, мне придется пройти через все это еще раз, — сказала она. — У меня сегодня вечером встреча с доктором Клифтером.

— Клифтером?

— Психоаналитиком. Я думала, что капитан Келви сообщил вам об этом. Он согласился расспросить Брета завтра. С вашего позволения, — добавила она холодно.

— Конечно, капитан говорил со мной об этом. Я просто забыл фамилию. Я знакомился с монографиями Клифтера и нахожу их вполне на уровне. Но трудно свыкнуться с мыслью, что он находится в Калифорнии. Для меня он всегда был чем-то вроде европейского мифа.

— Он очаровательный человек, без амбиций, — продолжала Паула. — Он давал технические консультации по сценарию, который я переделывала. Так я с ним познакомилась. Буду очень рада, если он согласится взять это дело. Так у вас нет возражений, чтобы он порасспросил Брета?

— Никаких. Поскольку вы заручились согласием капитана, мое разрешение становится чистой формальностью в любом случае. По существу же я только приветствую возможность обсудить все с Клифтером. Но должен предупредить вас, чтобы вы не ждали слишком многого.

— Я жду очень немногого.

— Не хочу сказать, что Тейлор не поправится, и не имею в виду, что психоанализ бесполезен. В интервью, которые мы проводим здесь, также применяются приемы психоанализа.

— Я это знаю. — Она поднялась, собираясь уходить и держа перед собой сумочку, как щит. Специально для Брета она надела в тот день шерстяное платье, обтягивающее ее плечи и грудь. — Опаздываю на поезд.

— Давайте я вас подвезу.

— Спасибо. Меня дожидается такси.

— Я хотел сказать лишь одно, — повторил он, когда она протянула ему руку на прощание. — Вы не должны рассчитывать на чудо. Для таких вещей нужно время. А время ничем заменить нельзя.

Она восприняла его последнюю фразу по-своему. Всю дорогу до станции ее преследовала мысль — совсем другая, не та, что имел в виду доктор Райт. Время неслось, как река, а она и Брет находились на противоположных берегах. Ничто уже не восполнит то время, которое пробежало, время, которое еще утечет.

Глава 3

Хотя она проезжала между этими зданиями бесчисленное множество раз, ее всегда потрясал контраст между станцией Санта-Фе и зданием нефтяной компании Сан-Диего. Последнее напоминало огромный безобразный куб, окруженный высокими стальными дымовыми трубами, похожими на свечки по бокам юбилейного торта. Над железнодорожными рельсами возвышалась архаическая и сентиментальная громада станционной башни. Ей казалось, что оба этих здания представляли собой символы исторических сил. С одной стороны — огромная масса энергетических и бытовых компаний, которые фактически определяли жизнь во всем штате; с другой — испанское прошлое, которое плутократия Калифорнии использовала, как штукатурку для прикрытия своего фасада.

Сверкающие металлические вагоны стояли рядом со станцией и служили последним штрихом для этой аллегории. Невероятное будущее было навязано отвратительному настоящему в присутствии ностальгических воспоминаний о прошлом. Она подумала, что между временами нет преемственности. Вы переходите из одного периода в другой, как призраки проникают через стены, рискуя утратить представление о реальном. Безукоризненная чистота внутри этих стрелообразных вагонов будущего была заполнена нереальными пассажирами, которых, естественно, надо было доставить в Лос-Анджелес.

Как лунатик, она прошла по платформе и отыскала в вагоне-салоне свое зарезервированное место. Даже когда поезд тронулся, что ее всегда возбуждало, отблески моря не смогли вывести Паулу из состояния гнетущей подавленности. После пяти лет жизни здесь, в Калифорнии, где весь февраль стоит летняя погода, для нее все еще оставалось что-то фальшивое и кричащее. Она бы предпочла увидеть хмурое небо и серое море вместо этого постоянно желтого солнца и сверкающих волн. Может быть, и правда, что неизменно хорошая погода делает людей черствыми и капризными?

В такой день, как этот, имея возможность смотреть по сторонам из окна вагона-салона, было трудно поверить, что существуют грех, безумие и смерть. Прибой, похожий на растрепанный хлопок, совсем не казался механической наползающей пеной. Но, конечно, прибой был именно прибоем, а люди в Калифорнии страдали совершенно так же, как и в других местах. А возможно, и немного больше, потому что не получали сострадания от погоды.

Она постаралась выкинуть все из головы, улыбнулась, как делают верующие, и стала смотреть на апельсиновые деревья между железнодорожным полотном и морем. Моряк, который шел по проходу, рад был принять слепую улыбку Паулы на свой счет и задержался возле ее кресла.

— Добрый день, — произнес он с юношеской уверенностью, явно сознавая, что на нем мундир с двумя рядами петличек. — Прекрасная погода, не правда ли?

Он как бы оценивал предмет, ради которого хотел вступить в торги, и бесцеремонно разглядывал ее блестящие с медным отливом волосы, гладкую кожу, многообещающую фигуру, облаченную в голубое шерстяное платье. Она не могла заставить себя рассердиться. Ей было уже почти тридцать, и она никогда не была настолько красивой, чтобы пренебрегать своей внешностью. С другой стороны, она не собиралась выслушивать хищную болтовню всю дорогу до Лос-Анджелеса.

— Отвали, морячок, — прошептала она хрипло. — Мой муж — офицер.

— Конечно, конечно. — Он надвинул свою белую бескозырку на самую переносицу и сказал, двинувшись дальше по вагону: — Не сердись.

Она опять устремила свой взор на апельсиновые рощи, которые проносились мимо, как зеленая река, по которой уплывали назад тысячи крохотных апельсинчиков. Ее почему-то задела ложь, которую она только что сказала. Не потому, что это была неправда, а потому, что она предъявила претензии на Брета Тейлора как на своего мужа. Таковым он не являлся, и она опасалась, что никогда и не станет. Он довольно недвусмысленно отверг ее в Сан-Франциско, и если бы у нее была какая-то гордость, то она должна была бы отказаться от него, когда он женился на другой девушке. И все же три года спустя она все еще гоняется по его следам и вот уже начала говорить незнакомцам в поездах, что она его жена. Ей надо себя контролировать, иначе она повадится делать разные экстравагантные заявления, как, например, старая женщина в Монтеррее, которая утверждает, что она — дева Мария.

Был и еще один источник неуверенности, более глубокий. В течение двух с половиной лет знакомства с Бретом она не раз испытывала в самых сокровенных частях своего тела такие же сильные и такие же роковые ощущения, как сейсмические толчки. С ним она чувствовала себя женщиной до мозга костей, столь же неразумной, как любая из героинь книги Д.Г. Лоуренса о фрейлинах. Ей был нужен мужчина, и она хотела ребенка. Но ей представлялось несколько смешным быть похожей на старую деву Рахиль, которая рыдала из-за своих нерожденных детей. В общем-то она уже побывала замужем и знала все ответы; увы, большинство из них были неутешительными. Но может быть, не следовало принимать во внимание это замужество. Она почувствовала себя настоящей женщиной через годы после того, как Пэнгборн уплыл из ее жизни вниз по алкогольной реке с коктейльными берегами. Джек Пэнгборн, король алкогольной реки, был совсем не для Паулы. Нет, это замужество не в счет.

Ты, конечно, потрясающе ловкая обольстительница, сказала она себе иронически. Твоим первым завоеванием еще в средней школе стал моложавый Адонис, получивший на проверке способностей 85 очков из 100 возможных, перед которым открывалась ослепительная перспектива стать клерком в бакалейной компании. Затем ты начала втюриваться в пожилых мужчин и собиралась всех их спасать и перевоспитывать. Наконец последовала велению здравого смысла и завязала романтическую связь с приятным в обращении горьким пьяницей, который частенько не мог вспомнить твое имя и называл тебя то Мабель, то Герти, то Фло — в зависимости от настроения. Когда настроение Пэнгборна удалило его за пределы твоей досягаемости и ты уже, хотя тебе и хотелось бы, не смогла продолжать его содержать, ты в течение многих лет горевала о своем разбитом сердце. Или здесь замешан просто комплекс материнских чувств? Как бы это ни объяснялось, ты долго чуждалась мужчин под предлогом того, что тебе пришлось перенести тяжелое горе. А между тем твоя зарплата возросла со ста до семисот пятидесяти долларов в неделю, потому что ничто так не помогает молодой женщине зарабатывать деньги, как затронутые материнские чувства или разбитое сердце.

И вот однажды ловкая обольстительница крепко зажмурилась, прошептала про себя заклинание, обращенное к Афродите, и опять решила попытать счастья в мешке с подарками. На этот раз она вытянула лейтенанта Тейлора. Какое-то время он казался очень хорошим, таким хорошим, что ты начала уже сомневаться в своей способности трезво оценивать действительность. Но все стало на места в конце, когда он отвернулся от тебя в Сан-Франциско и навсегда разбил тебе сердце в ответ на все твое добро. Но этого оказалось недостаточно. Тебе было нужно что-то еще, чтобы оставаться несчастной, к чему ты уже привыкла. Поэтому он женился на другой девушке, чтобы твое горе стало постоянным. Потом он уехал на Тихий океан, сделав так, что его корабль разбомбили, а сам вернулся назад, но потерял рассудок. Но и на этом история не кончается. Правда, сопутствующие события оказались слишком страшными, чтобы вспоминать о них сейчас, после угнетающей встречи в госпитале. Еще будет время поразмыслить об этих событиях, когда она встретится с доктором Клифтером.

Как же ее угораздило оказаться в таком положении? Пару раз она ошиблась, как дурочка, в своем выборе, но она же ведь не убежденная мазохистка, влюбленная в систему все уменьшающейся выгоды и целующая руки, которые показывают ей фигу. Конечно, верно и то, что она пыталась выбросить его из головы, но снова вернулась, напрашиваясь на новые неприятности. Ведь он нуждается в ней. Ему нужен хоть кто-нибудь, и она решила, что этим кем-то станет сама. Но любила она его не потому, что он нуждался в ней. Когда она влюбилась в него в первый и последний раз, он вовсе в ней не нуждался. Она никогда раньше не встречала мужчину, который был бы таким независимым и самостоятельным. Она влюбилась в него по уши. Это произошло осенью 1943 года, когда начинался поворот в войне, а единственное, о чем беспокоились люди, — как ее поскорее выиграть. Удивительно, какими простыми иногда представляются такие великие события, как любовь или война, до тех пор, пока не начинаешь вдаваться в детали.

Тогда она поехала на уик-энд в Ла-Джоллу, в графство Сан-Диего, и встретилась там с ним на вечеринке. Вечеринка была так себе. Билл и Белла Леви были очень невнимательны к гостям, слишком заняты друг другом и своей любовью, чтобы устроить действительно хорошую вечеринку. Они просто собрали толпу разнополых людей, предоставили им свою большую однокомнатную квартиру, оборудованную радиопроигрывателем, и выставили ящик спиртного. В тот вечер присутствовал Сэм Слювел, который хорошо нагрузился и наяривал на электрическом органе буги-вуги.

В какой-то момент она двигалась по комнате одна, держа в одной руке бокал, а в другой — сигарету, рассматривая абстракционистскую живопись Билла и произведения искусства древности, собранные Беллой. Она думала, что подчас трудно отличить мужчин от женщин в этих произведениях. И тут молодой человек в синей форме морского офицера оказался рядом с ней. Он был единственным военным, и она уже успела его заметить раньше. Совершенно не собираясь ничего предпринимать, она обратила внимание на то, что он одинок и чувствует себя не в своей тарелке. Теперь он приглашал ее потанцевать, и она подняла руки, чтобы он мог взять ее за талию. Он танцевал довольно хорошо, хотя, глядя на него, трудно было это предположить. Она осталась довольна собой, потому что после нескольких часов умеренного принятия спиртного все еще могла танцевать с бокалом в руке и ни капли не расплескать.

— У вас твердая рука, — сказал он, когда в музыке наступила пауза.

Она осушила бокал и поставила его на стол.

— По секрету могу сказать, что мною управляют невидимые нити.

Он вежливо рассмеялся без особой причины.

— Разрешите, я вам принесу еще один бокал.

— Спасибо, не надо. Как и половина выпивох на этом свете, я пью только за компанию. Но идите и возьмите что-нибудь себе.

— Я не пью.

Ей показалось, что она уловила в его тоне оттенок провинциального фарисейства, и ей захотелось его смутить.

— Не может быть! Я думаю, что все моряки просто обожают спиртное.

Но он не покраснел, как она ожидала, а улыбнулся, и она, слегка удивившись, поняла, что он совсем не скучный человек.

— Выпивка вызывает у меня приступы паранойи, поэтому я бросил пить. Между прочим, моя фамилия Тейлор.

— А моя — Вест. — Она смахнула со скамейки сор, и они сели рядом. — Я так понимаю, когда вас вербуют в военно-морской флот, то лишают имени и взамен дают номер?

— Меня зовут Брет.

— А меня Паула.

— Я знаю.

— Вот как? Думала, что имен сценаристов практически никто не знает. — Черт меня подери, тут же подумала она про себя, обязательно надо вставить это. Никак не могу удержаться, чтобы не похвастаться.

— Я не знал, что вы пишете сценарии. Час назад я спросил у Билла, как вас зовут. Как только увидел вас.

— Почему? — В устах любой другой женщины такой вопрос означал бы, что она напрашивается на комплимент. Но Пауле просто хотелось знать причину.

Он поймал ее на слове.

— Похоже, что вы честный человек. От меня не укрылось, что у вас есть и свои завихрения...

— Вы сказали, что ваша фамилия Дайоджинис? Лейтенант Дайоджинис? — В общем-то она была польщена, но и раздражена немного.

— Вы уже спрашивали меня, — ответил он с неудовольствием. — Думал, что на этот раз смогу побеседовать с откровенной женщиной. А вообще-то я уже больше года не разговаривал с женщинами.

Он явно был смущен: сидел в неловкой позе, положив руки на колени. У него были коричневые от загара, тонкие руки, покрытые сеткой туго натянутых сухожилий и вен, от которых отходили веточки более тонких сосудов, и все это напоминало контурную карту неизвестной ей страны.

— У вас возникли странные ощущения.

— Все вокруг кажется мне странным. Это бросается в глаза, когда возвращаешься к гражданской жизни после службы на море. Люди, кажется, думают только о себе.

Она подумала о том, сколько облигаций она купила по займам и сколько крови сдала в качестве донора. Ей вдруг захотелось, чтобы она сделала для победы больше.

— А в море иначе? — спросила она, как бы оправдываясь.

— Может быть, не так уж велико отличие. У нас там встречаются разные люди. Много антисемитов, особенно среди офицеров. Конечно, негры на борту — совершенно иная категория людей. Но есть и что-то еще, что всех объединяет и над всем довлеет, — забота о корабле. Я вам не надоел своим рассказом?

— Нисколько. Но могу побиться об заклад, что на гражданке вы — социолог.

— Не угадали. Я изучал историю и право.

— Значит, вы работаете в Вашингтоне.

— Некоторое время прослужил мелкой сошкой в государственном департаменте. Разве это заметно по мне?

— Любой, кто побывал в Вашингтоне, становится очень серьезным.

Он ответил с легким неудовольствием:

— Вы переоцениваете мой опыт. Я всегда был серьезным человеком. Думаю, что стал еще более серьезным с тех пор, как мы вступили в войну.

— В этот последний раз вы долго были в боевых частях?

— Достаточно долго. Больше года. Жаловаться, правда, особенно не на что. Но после такого становишься каким-то деревянным.

Она и сама обратила внимание, что его худощавое лицо как-то одеревенело. Оно напоминало коричневую маску, будто бы тяготы войны создали некий жесткий материал, а тихоокеанское солнце высушило и поджарило его. Каждая косточка и мышца ясно просматривались под туго натянутой кожей, но глаза его выдавали страстную и жизнелюбивую натуру.

Глаза сидели глубоко, смотрели твердо, цвет униформы оттенял их голубизну. Он наблюдал за парочками, которые продолжали кружиться в потоке музыки.

— Но именно возвращение в Штаты сбивает с толку. Когда уезжаешь отсюда на некоторое время, то охотно согласишься заложить душу дьяволу за то, чтобы провести здесь пару недель. Тогда ловишь себя на подсознательном желании, чтобы поломались машины и пришлось бы вернуться для ремонта. Кстати сказать, как раз это и случилось.

— У вас есть две недели?

— Три. Осталось девятнадцать дней. Но теперь, когда я уже здесь, я этому вовсе не рад.

Это уже было похоже на прямое оскорбление, и ее вопрос помимо воли прозвучал резко:

— Что же вам не нравится?

— Думаю, что гражданские. Не так давно я и сам был гражданским. А теперь они мне кажутся чертовски суетливыми и легкомысленными! Но в их пустой с виду суете просматривается, конечно, и свой принцип. Они не забывают о том, что надо попасть в первые ряды.

— Могу ли я заключить, что произвела на вас впечатление легкомысленного человека?

— Конечно, вам свойственна суетность. Вы сказали, что пишете сценарии, не так ли?

— Я стараюсь их писать как можно лучше.

— А пытались ли вы когда-нибудь написать сценарий, который бы не рассказывал о паре олухов, которые дерутся за постоянное обладание парой фальшивых грудей? Приходилось ли вам видеть такой сценарий?

— Вы, наверное, не часто смотрите фильмы, правда? — Паула вовсю старалась продемонстрировать спокойствие и жизненную мудрость, но не могла подавить злость, звучавшую в ее голосе. — Вы, вероятно, никогда не слышали о «Большом обмане».

— Никогда не слышал, — признался он весело. — Но я насмотрелся фильмов, повидал их слишком много. На корабле кинопросмотр каждый вечер. Даже на Тихом океане нельзя укрыться от Голливуда. Он покрыл весь шарик тонким слоем своей пленки.

Рассудительность начинала возвращаться к ней. Как почти все, кто стоял ниже постановщика, она давно стала относиться к Голливуду очень критично. Ворчливость стала профессиональной болезнью сценаристов (у постановщиков — язва желудка). Но было слишком поздно.

— Наверное, вы каждый день потешаетесь над Голливудом, — сказала она холодно. — Этим занимаются все интеллектуалы, не так ли? Что-то вроде бойскаутских тренировок.

— Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы разобраться в этом потоке серости.

— К какому виду серости принадлежу я?

— Зачем переходить на личности?

— А как же иначе? — прочирикала она иронически. — Общие идеи ужасно трудно поддаются пониманию легкомысленных пустышек вроде меня.

— Это укололо вас, да? — Неожиданно он встал и протянул ей руку. — Давайте уйдем отсюда. Часа вполне достаточно, чтобы насытиться буги-вуги.

— Вы чертовски рассудительны, — произнесла она, но послушно встала и вслед за ним вышла из комнаты.

Бетонные ступеньки, которые спускались к берегу, были очень крутыми, их насчитывалось сто пятьдесят штук. Паула молчала, пока они спускались, сосредоточив все внимание на своих трехдюймовых каблуках. Когда они уже преодолели больше половины лестницы, она оступилась и схватилась за его руку. Она споткнулась еще раз, когда они почти достигли подножия лестницы. На нее накатило странное и несколько пугающее ощущение, а в воображении возникло тело под синей формой, вылепленное напряженным трудом, подсушенное ветрами, отполированное солнцем и пустотой, которая, как фиговый листок, закрывала его бронзовый пах.

Она обрадовалась, когда перед ними раскинулось море, и мысленно расслабилась под далекими и чистыми звездами. Был прилив, который катил обильные воды прибоя, одиноко шумевшие в глубоко изрезанных скалах, бившие по скалам белыми лапами полярного медведя из пены. Это выглядело дико и вселяло в нее ужас, как сцены случки лошадей. Она дрожала, несмотря на теплую одежду, как будто море могло достать ее.

Она не могла оставаться пассивной, хотя и была напугана. В глубине души Паула была суеверной и верила, что море знает о ее присутствии и грозит ей лично. Она переступила через низкую ограду набережной, отважилась выйти на скользкий камень у самой кромки набегавших волн и встала там, смеясь над бессильными волнами.

Он подошел сзади и прокричал:

— Вы сошли с ума! На высоких каблуках!

Она повернулась и посмеялась также и над ним. Взлетел сноп брызг и достал до ее ног, но она продолжала смеяться.

Он обхватил ее обеими руками и оттащил от края.

— Не очень-то полагайтесь на невидимые нити. Уж не пьяны ли вы?

— Просто прекрасно себя чувствую. Я показала ему, что не боюсь его.

— Ему?

— Ему, — повторила она. — Или, выражаясь точнее, пусть знает. — И она опять рассмеялась.

Его объятие было грубым и неловким, как будто он выполнял неприятную обязанность. Но, проработав много лет в Голливуде, она не очень-то уважала мужчин, которые считались утонченными экспертами в этих делах. Она не отворачивала от него лица, чтобы он мог ее поцеловать, если пожелает. Когда он не воспользовался такой возможностью, она почувствовала себя потаскухой, и ее восторг сменился злобой.

— Вам следует вернуться домой и принять горячую ванну, — посоветовал он ей.

— Вы правы, я так и сделаю.

Он был ей почти противен всю дорогу до гостиницы. Но когда в самый последний момент перед прощанием он попросил ее о встрече на следующий день, она почувствовала необычайную признательность.

Выдался безоблачный день, безоблачный и ясный, и они, захватив купальные костюмы, отправились в уединенное местечко среди скал. В любой другой компании Паула первая ринулась бы в воду, но на этот раз ей совсем не хотелось купаться. С ней был мужчина, который мог рисковать вместо нее, человек, который притупил ее соревновательный инстинкт. Она, как изнеженная женщина, утомленно легла на горячий песок и наблюдала, как он укрощал волны. Он хорошо плавал, и это ей нравилось. Когда мужчина умный, это хорошо, даже необходимо, но хотелось бы большего. Например, чтобы у него были широкие плечи и он умел плавать под водой.

Сегодня коричневый человек выглядел значительно моложе среди волн, он был гораздо более свободным в воде, как будто это была его родная стихия. Он резвился, как молодой зверь, пока не устал, и тогда волна подхватила его и выбросила на берег. Он поднялся по склону, пошатываясь и тяжело дыша.

— Могу поспорить, что там очень холодно.

— Не так уж холодно, если двигаться. — Он стоял на одной ноге и дрыгал другой в разные стороны, стараясь вытрясти воду из ушей.

— Не надоедает вам море — вы ведь находитесь там так долго?

— Это зависит от того, какое море. — Он сел на песок, потом растянулся рядом с ней. — Существуют два вида моря, и они отличаются друг от друга, как день от ночи. Есть море, которое граничит с сушей, и есть только море. Когда море и берег сливаются, то как бы возбуждают друг друга, и получается нечто лучшее, чем просто море или суша. Мне никогда не надоедает побережье. — Он сделал паузу и глубоко вздохнул. — Но когда вы находитесь посреди океана и в течение недель ничего не видите, кроме воды, то это ужасно уныло, как ферма в центре прерий или школьные подготовительные курсы в центре пустыни.

— "Над океаном опустилась полночь, — процитировала она. — А вокруг не видно было ни одной машины".

— Абсолютно точно. Мне нравится смотреть на океан, но не быть на его поверхности. И дело не в том, что я вижу слишком много воды, когда нахожусь в море.

— Я думала, что офицеры военно-морского флота в любую погоду стоят на капитанском мостике и внимательно всматриваются в туманный горизонт, стараясь заметить вражеские суда.

— Конечно, вахтенные офицеры обязательно стоят на мостике, но мы ни разу не увидели вражеского судна. Окружающие воды осматривают за нас наши самолеты.

— Я не знала, что вы служите на авианосце.

— Это корабль, набитый джипами. Я — офицер секретной службы. В мою задачу входит следить за полетами самолетов.

— Это трудно?

— Вообще-то нет. Но в условиях боя это не только трудно, а просто невозможно. Аппаратура пока что несовершенна, а подготовка тем более, поэтому связь зачастую прерывается. Вся система выходит из строя именно тогда, когда больше всего нужна. Не буду даже пытаться это описывать.

— В каком-то смысле вы уже сделали это. Наверное, приятно оказаться дома для разнообразия... — Но тут она вспомнила, что он сказал ей о своем разочаровании, и быстро добавила: — Вы сказали, что в вашем распоряжении три недели?

— Теперь остается восемнадцать дней.

— Вы собираетесь провести их здесь?

— Думаю, что да. Вряд ли я найду лучшее место.

— Никаких родичей в родных местах?

— Никаких. Родители мои давно умерли. Большинство друзей живут в Вашингтоне, но сейчас мне не очень хочется ехать туда.

Она совершенно бесстыдно уже начала строить планы. Не было никаких особенных препятствий к тому, чтобы ей взять отпуск теперь же. Даже если она продолжит работу и закончит переделку сценария, ее постановщик все равно занят другими вещами и приступит к постановке по ее сценарию разве что через много месяцев. Она и так уже почти решилась провести свой отпуск в Ла-Джолле. Здесь лучше, чем где бы то ни было, суша и море дополняют друг друга, как он выразился, и кажутся чем-то новым под солнцем.

Он приподнялся на локтях, чтобы посмотреть ей в лицо.

— Вы живете в Ла-Джолле?

— Нет, но этот месяц проведу здесь.

— Наверное, живете в Голливуде?

— Да, последние несколько лет.

— Я бы не подумал, что вы из Голливуда.

— Голливуд кишит необыкновенными людьми.

— Я не это имел в виду. Вас нельзя назвать необыкновенной.

Она улыбнулась, глядя на него.

— Мои дела идут неплохо.

— Знаю. Это видно по вашей одежде. Но существуют и другие варианты.

— Какие другие варианты? Кухня и дети?

— Может быть.

— Я это пробовала.

— Завести детей?

— Нет, не детей. Но я некоторое время была замужем. Довольно давно. И без всякого успеха.

— Вот как! — воскликнул он.

Воспользовавшись благоприятным моментом, она продолжала:

— Я позволила себе пожить как принято, не скупясь на возвышенные мысли. Зарабатывала на хлеб с маслом в детройтской газете «Фри пресс» и писала в мелкие журналы ради интереса. Потом познакомилась с человеком, который предложил устроить меня в Голливуд, и я позволила ему продать меня туда. Мне надоело жить в однокомнатной квартире и до полуночи штопать свои чулки. А теперь я их просто выбрасываю. И начала это делать еще до войны.

— Чулки или долларовые бумажки?

— Пятидолларовые.

После этих слов он на некоторое время замолчал.

— Думаю, вам не нравится, что я читаю вам мораль, — вымолвил он потом.

— Не особенно. Не понимаю, откуда у вас это. Уж не учились ли вы на священника?

— Нет. — Но, к ее удивлению, он добавил: — Мой отец учился. Впрочем, так и не закончил семинарию. Разочаровался в вере и стал профессором философии, а не священником. Его религиозные убеждения переросли в страсть к моральным ценностям. Он стал просто одержим вопросами морали, особенно после смерти матери.

— Сколько вам было лет, когда она умерла? — У нее уже появился типичный симптом влюбленных, их самое горячее желание — узнать друг о друге все возможное, с самого начала. — Вы были ребенком?

— Думаю, мне было четыре. Четыре или пять лет.

— Это ужасно. От чего она умерла?

На его лице пропало всякое выражение. После непродолжительного молчания он ответил:

— Не знаю.

— Но разве отец не сказал?

— Нет, — ответил он коротко. — Отец был странный человек, ужасно застенчивый и скромный. Думаю, ему следовало бы быть монахом.

— Как он выглядел? — спросила Паула. — Думаю, что мне бы он вряд ли понравился.

— Не понравился бы. Но и вы бы ему не понравились. Приходилось ли вам видеть портрет Мэтью Арнольда? Он был похож на него. Удлиненное серьезное лицо, умное, но тяжелое, будто несчастное. Он был несчастным человеком.

— Вы, наверное, с радостью от него уехали.

— Это было нелегко сделать. Даже после его смерти я продолжал находиться под его влиянием. В то время я учился в Чикагском университете и пытался отделаться от наследия предков, но душа у меня не лежала к этому. Тогда-то я и узнал, что не могу пить.

— Что же случилось? — Она задала этот вопрос как можно более индифферентно, но с нетерпением ждала ответа.

— Несколько раз я напивался и каждый раз ввязывался в драку. Пятнадцать лет у меня накапливалась агрессивность, и она прорывалась в барах. Наверное, это наиболее подходящее место, чтобы проявить свои животные инстинкты.

— Вы имеете в виду агрессивность против самого себя? Вы что, ненавидели своего отца?

— Я никогда себе в этом не признавался, но думаю, что да. Долгое время я не смел даже думать ни о чем таком, что бы он не одобрил. Отец никогда не тронул меня и пальцем, но вселил в меня священный страх. Конечно, я его и любил тоже. Вам кажется это слишком сложным?

— Кажется, но это не сложнее, чем жизнь.

Она подумала о собственном отце, который был антиподом прародителя Брета, легко относившимся к жизни, крепко выпивавшим торговцем; он все реже навещал семью и, наконец, вообще пропал. В юности она его презирала, но теперь осталось лишь чувство нежной терпимости к нему. Терпимость была самым сильным чувством, которое она до сих пор испытывала к кому бы то ни было.

Неожиданная полуденная прохлада преодолела тепло солнца и заставила их вернуться в гостиницу. Но после ужина они опять вышли погулять к морю, как будто оба признали, что море служит катализатором их встреч. В темноте, под пальмой рядом с тропинкой, он впервые поцеловал ее, кинувшись к ней так неожиданно, с такой отчаянной решимостью, как будто напал на нее из засады. В его поцелуе была какая-то трогательная сухость, как будто тропическое солнце иссушило его жизненные соки. Он отпустил ее так быстро, что она не успела ответить.

Незаконченность его поцелуя в общем-то не имела значения. В ней уже зародилось нечто новое после утра, проведенного с ним на берегу моря. Шум прибоя наполнился различными отзвуками, а ночь стала более величавой, чем когда-либо раньше.

Он прибыл издалека, из немыслимого места, где самолеты взмывают с палубы авианосцев и пользуются средствами связи в боевых условиях. Она остро чувствовала, что океан протянулся гораздо дальше границ ее видения, изгибаясь во тьме за неясным горизонтом в направлении островов и нейтральных вод, куда докатилась война. Ее охватило какое-то наваждение, которое уже не оставляло ее никогда: она стоит на краю туманной бесконечности, где с ней может произойти все что угодно — горе, экстаз или смерть. И ей пришлось пережить все эти три состояния.

Глава 4

Теодор Клифтер наблюдал за ней по мере того, как она рассказывала, изредка поглаживая окладистую бороду. Он отрастил ее случайно в тот период, когда нечем было бриться, — ему пришлось работать среди заключенных, которым не выдавались бритвы из опасения, что они перережут себе горло, — и он решил сохранить ее, как память. Верхняя часть его лица была закрыта очками с толстыми стеклами, которые увеличивали его размеры, но несколько смазывали выразительность, как будто между лицом и вами находилась стеклянная стена.

Его восхищение Паулой содержало в себе и критический элемент, хотя он всегда отдавал особое предпочтение высоким женщинам с длинными каштановыми волосами, похожими на волосы его матери, которые, когда он был ребенком, ему позволялось расчесывать по вечерам. Паула не относилась к очень умным женщинам, что ему тоже нравилось в ней. Клифтера раздражал резкий контраст между суровым содержанием их беседы и яркими проявлениями эмоциональной женственности ее натуры. Но она была честной и отдающей себе в этом отчет женщиной. Паула знала, что ей нужно, и могла спокойно дожидаться своего часа. Она могла выдержать большую страсть, не впадая в моралистские тривиальности, слишком романтическую церемонность. Хотя любовники других людей были в работе Клифтера наиболее тяжелой темой, его не мог не заинтересовать мужчина, вызвавший любовь такой женщины.

На ее спокойном лице виднелись следы тяжелого дня, но она сразу же погрузилась в свой рассказ, как только устроилась в его гостиной с бокалом вина в руке. Он не прерывал ее, так как понимал, что она собралась с духом, и он не хотел ее расхолаживать.

— Вы уже знаете, что в апреле прошлого года у него было сильное потрясение, когда его корабль попал под бомбежку? Это был один из самолетов, который шел на таран, японцы так часто поступали в последние месяцы войны. Многие члены экипажа погибли, а сам Брет был серьезно ранен и оказался в воде. Его подобрали со спасательной лодки и самолетом отправили в Гуам. Там он лечился в военно-морском госпитале. В то время я об этом ничего не знала, но его жена была в курсе.

Когда он пробыл в Гуаме четыре недели, руководство госпиталя решило, что он может лететь домой для окончательного выздоровления. Его ожоги зажили, и он не проявлял никаких признаков умственного расстройства, во всяком случае, в его медицинской карточке ничего такого не записано. Он прибыл в Сан-Франциско после ночного перелета с Гавайских островов и после небольшой задержки из-за некоторых бюрократических формальностей сел на поезд до Лос-Анджелеса. Доехал до дома примерно в половине десятого вечера, но жены дома не оказалось.

— Где же она была?

— В городе, в одном из баров. Бармен ее немного знал и на следующий день сообщил полиции, что она побывала в его заведении. Видите ли, она не знала точно, когда приезжает Брет. Он сам заранее не знал, когда ему удастся сесть на самолет из Гуама, но даже если бы ему это было известно, он бы не смог ее уведомить из-за цензуры. Ему бы следовало дать телеграмму из Сан-Франциско, но, полагаю, он решил преподнести ей сюрприз, неожиданно свалиться на голову. Как бы там ни было, но дома ее не оказалось. Он расстроился и почувствовал себя одиноко, поэтому решил позвонить мне. За всю жизнь я не испытала такой радости, как от этого звонка. В тот вечер мне было все равно, женат он или нет. Я заехала к нему домой, и мы решили прокатиться.

— Как он вел себя?

— Прилично. Чересчур прилично.

— Это не совсем то, что меня интересует...

— Догадываюсь, — заметила она с легкой улыбкой. — Он казался в основном таким же, как всегда, только был еще более молчалив. Со мной держался на расстоянии до такой степени, что я удивлялась, зачем он вообще мне звонил. Он не захотел говорить ни о своей службе, ни о бомбардировке. Сведения, которые я смогла из него выудить, походили на краткую сводку. Он не скрывал беспокойства о жене. Миновав Сансет, по автостраде мы направились в сторону Малибу, но уже через час Брет попросил меня вернуться.

— Значит, ему не терпелось увидеть ее?

— Да, я заметила его нервозность, которая могла указывать на это. Конечно, в нервозности не было ничего необычного, если учесть все, что ему пришлось пережить. Он еще больше похудел, а ведь и раньше не отличался полнотой. Он чуть ли не дергался, когда мы подъехали к его дому, и почему-то попросил меня зайти вместе с ним в дом. Меня не прельщала идея присутствовать при его встрече с женой, но он почему-то настоял на своем. Думаю, хотел быть с ней честным, не обманывать даже в такой малости, как прогулка в машине. Поэтому я вошла в дом. — Она сделала большой глоток из бокала.

Доктор обратил внимание, что ее рука сжала бокал с такой силой, что побелели костяшки пальцев.

— В передней спальне горел свет — когда я заезжала за ним, света там не было. Он открыл дверь и вошел. Я слышала, как он произнес ее имя — Лоррейн, а затем раздался тяжелый удар от падения его тела на пол. Я вошла в спальню вслед за ним и увидела ее. Она лежала голая на неразобранной кровати. Даже тогда, после смерти, было видно, что у нее завидная фигура, но лицо было ужасно, потому что ее удавили. Я прошла к телефону и позвонила в полицию. Затем вернулась в спальню и нашла Брета на полу, все еще в бессознательном состоянии. Я пыталась привести его в чувство, но безуспешно. Он оставался без сознания всю ночь и почти весь следующий день. Когда прибыли полицейские, то обнаружили на столике рядом с кроватью Лоррейн презерватив и другие доказательства того, что с ней был мужчина. Человек, убивший ее, так и не был обнаружен.

Она часто дышала, от ее лица отлила кровь, на щеках выступили лихорадочные красные пятна. Она взяла бокал и допила его.

— Налейте мне еще, доктор Клифтер. Не думала, что будет так тяжело все это рассказывать вам.

Она протянула ему пустой бокал.

Когда он вернулся из кухни, неся крепкий коктейль для нее и послабее — для себя, она стояла у окна и смотрела наружу. Ее спина, обтянутая сшитым по фигуре платьем, была напряженной и прямой, как у прислушивающихся людей. Даже то, что она не обращала на него внимания, не особенно его задевало, потому что она была высокая, стройная, с каштановыми волосами. Паула была из тех женщин, которые, не отказываясь от женственности, заслуживают уважения мужчин. Она обладала точеной, как ракета, фигурой, своего рода мощным оружием, но не использовала его для достижения своих интересов или оправдания ошибок. В Европе тоже встречались женщины, которые жили своей жизнью и не просили пощады, но они были скорее исключением, чем правилом. В Лос-Анджелесе тысячи женщин смело полагались на свой ум, были довольны жизнью и представляли собой динамичные атомы в хаотическом обществе.

Он поставил бокалы на стол, подошел к ней и посмотрел в окно поверх ее стройных плеч. Она пристально всматривалась в темноту. Обнесенная стеной территория гостиницы выглядела спокойной и пустынной, как сельская местность. Единственный звук доносился из отдаленного бунгало, где негромко играло радио, нарушая тишину.

На своих высоких каблуках она была выше его на дюйм или два. Когда они оба стояли, ему было трудно сохранить покровительственную манеру поведения, свойственную его профессии. Он бросил свою клинику и профессорство, уехал в чужую страну и иногда с опаской замечал, что хотел бы попасть под влияние одной из таких женщин. Он захватил правой рукой свою густую черную бороду и совершенно искренне подумал о себе, как о почти священнике, который стоит выше человеческих слабостей, даже своих собственных, как о человеке, лишенном нежных привязанностей, как говорили американские колонисты.

Затем она повернулась, и он увидел на ее лице выражение ужаса.

— Что вас тревожит, мисс Вест?

Она ответила быстро и негромко, но у Клифтера сложилось впечатление, что ей стоило большого труда произнести эти слова:

— Мне показалось, что кто-то заглянул в это окно.

— Кто же?

— Не знаю. Незнакомец. Я увидела лишь два глаза, или мне это показалось.

— Это, наверное, игра вашего воображения. Ворота гостиницы закрываются в восемь часов вечера, и любой гость должен пройти через конторку дежурного. До этого ко мне никто не заглядывал в окно.

Она неуверенно засмеялась.

— До последнего времени и ко мне никто не заглядывал. Но вот уже два месяца как я нахожусь под впечатлением, что кто-то за мной следит. Я не чувствую себя в безопасности даже у себя дома.

— Это неприятное ощущение, даже если оно и не соответствует действительности.

— Вы когда-нибудь испытывали такое, доктор? Такое чувство, что за вами наблюдают злые глаза?

Тут она заметила на кофейном столике полный бокал с коктейлем, подошла к столику и жадно выпила.

Доктор Клифтер еще раз осмотрел по-казенному меблированную комнату. Уже два года он снимал этот домик — бунгало на территории сельской гостиницы мексиканского типа, но все еще считал себя постояльцем. Он не повесил здесь ни одной картины, не приобрел никакой мебели, не посадил ни одного цветка на клумбе. Вокруг его домика пышно распустились разные цветы, но они, казалось, цвели не для него. Он считал, что его единственное право — право нового переселения. Его сундук стоял в чулане, дожидаясь, когда его упакуют. В худшем случае, в самом что ни на есть плохом, он был готов тронуться в путь немедленно, имея в кармане лишь денежные чеки путешественника и книжечку с поэмами Рильке.

— Когда я выхожу из двери, то смотрю направо и налево, — сказал он. — Когда подхожу к перекрестку, то осматриваю улицу с разных сторон. Я знаю, что в Америке нет гестапо, но гестапо сидит у меня теперь в печенках. Надеюсь, когда-нибудь я отделаюсь от этого наваждения. Но пока у меня болит шея оттого, что постоянно приходится озираться.

— Вы, похоже, уверены, что мои страхи воображаемые. — Выпитое слегка зарумянило ее щеки.

— Вещи, которые вы видите, глаза и люди, следящие за вами, почти наверняка являются плодом вашего воображения.

Реальны сами страхи. Нас всех преследует страх — от рождения до кончины, от боязни родиться до страха смерти. Нет таких людей, которые хоть раз не увидели бы подобные глаза ночью. В качестве примера я указал на свои типично европейские страхи.

— Вы очень добры, — заметила она.

— Наоборот, я очень жесток. — Он жестом предложил ей сесть в кресло и сам сел к ней лицом. — Но я склонен думать, что моя жестокость — это жестокость хирурга, который ампутирует руку, чтобы спасти жизнь. Вы проявили мужество, рассказав мне так много об убийстве, без всяких уверток. Скажете ли вы мне еще об одной вещи?

— Да, если смогу.

— Мне пришло на ум — я буду с вами так же откровенен, как вы были со мной, — что потеря памяти у господина Тейлора была и остается проявлением его желания уклониться от какой-то вины, которую он не смог перенести. Вы находились с ним в тот вечер и в состоянии пролить для меня свет на это обстоятельство.

— Уж не хотите ли вы спросить, не сам ли Брет убил свою жену?

— Именно об этом.

— Он этого не делал. Я знаю, что он ее не убивал. Но вам не обязательно верить мне на слово. Полицейский хирург определил, что ее убили примерно вполовине одиннадцатого, а в это время мы с Бретом находились на полдороги в Малибу. Есть и другое доказательство, которое подтверждает медицинское показание. Соседка слышала вопль, раздавшийся в это время из их дома.

— Видели ли кого-нибудь выходившим из дома?

— Та женщина не выглянула наружу. Она решила, что вопль раздался по радио. Больше никто ничего не видел и не слышал, пока Брет и я не обнаружили ее тело.

— Спустя девять месяцев это происшествие все еще живо в вашей памяти.

— А разве может быть иначе? Я сохранила вырезки из газет по этому вопросу. Они у меня с собой. Если хотите, можете взглянуть.

Она порылась в своей сумочке и извлекла из нее вырезки, зажатые скрепкой. Развернув верхние листочки, разложила их на кофейном столике перед ним.

— Эти, по-моему, самые плохие, но вот газета «Экземайнер» дала наиболее полное описание.

Доктор бегло просмотрел колонку печатного текста:

"На ее шее остались темные следы, и лицо мертвой девушки было налито кровью, по словам д-ра Ламберта Симса, помощника медицинского эксперта. Д-р Симс быстро установил, что молодую женщину удавили, а также совершили над ней половое насилие всего за полчаса до звонка миссис Пэнгборн.

Имелись явные доказательства того, что в комнате находился незнакомый мужчина, и версия полиции заключается в том, что убийца пришел в дом вместе с жертвой. Никто из других жителей этой спокойной улицы не видел, как он пришел или ушел после совершения кровавого преступления. Миссис Маргарет Шульц — соседка, жившая рядом с убитой женщиной, — заявила во время следствия, что она слышала негромкий вопль из этого дома примерно в половине одиннадцатого вечера в день убийства. Миссис Шульц дала показания, что она не придала этому значения в тот момент, отнесла это на счет радиопрограммы с рассказом о преступлениях, но ее слова помогли подтвердить заключение медицинской экспертизы и установить время смерти.

Наиболее зловещими и многозначительными симптомами оказались пятна крови на крыльце и на пешеходной дорожке возле бунгало, где произошло убийство. Д-р Симс смог определить, что эти пятна являются каплями свежей человеческой крови, но относящейся к группе, к которой не относится кровь ни одного из основных действующих лиц этого дела. Человек, оставивший эти следы и, по предположению полиции, являющийся убийцей, еще не задержан.

Лейтенант Сэмюэль Уоррен из уголовного отдела полиции Лос-Анджелеса, который ведет это дело, придает также большое значение набору отпечатков пальцев, очевидно, принадлежащих этому человеку и найденных на месте преступления. Эти «отпечатки», снятые с поверхности столика возле кровати, где произошло убийство, показывают, по словам лейтенанта Уоррена, что убийца оперся на него при совершении своего черного дела. Лейтенант Уоррен уверен, что убийца в конце концов допустит неминуемую ошибку и попадет в руки закона. Когда это произойдет, отпечатки его пальцев в досье полиции помогут осудить его".

Доктор Клифтер положил вырезку на стол и сделал глубокий вдох.

— Это ужасно, правда?

— Это одно из обстоятельств, которое заставляет меня примириться с потерей памяти Бретом. Ему не обязательно вспоминать все это. Он не знает даже о том, что его фамилия попала в заголовки газет.

— Вы ему ничего не рассказали?

— Ничего. И к счастью, заведующий отделением госпиталя Райт согласен со мной. Я не могла заставить себя показать ему это. — Она с отвращением указала на вырезки на столе. — Можете их оставить у себя, если хотите. Не знаю, зачем я их так долго храню.

— Спасибо. Возможно, я найду им применение.

— Какое применение?

Он ответил ей уклончиво:

— Не уверен, что заведующий прав...

— В том, что скрывает эти факты? Я понимаю, что Брет когда-нибудь узнает о них. Но сейчас ему это не нужно. Его связь с реальностью все еще непрочная. Не знаю, что может случиться с ним после еще одного потрясения.

— Этого не знаю и я. Надеюсь, что лучше разберусь в этом, когда побеседую с ним завтра. Может быть, правда обо всем этом, отвратительная и голая правда, — как раз то, что нужно его разуму. Видите ли, тот факт, что он не виновен в смерти своей жены, не исключает возможности появления у него субъективного представления о своей вине. Этот факт просто устраняет наиболее объективную причину его вины.

— Придется вам пояснить вашу мысль. Сегодня моя голова плохо варит.

— Могу пояснить. Предположим, он хотел смерти своей жены. Хотя за исключением помыслов он был совершенно невинным, ее смерть, удовлетворяя его неосознанные или частично осознанные желания, вполне могла вселить в него всеподавляющее чувство вины. Теперь вы понимаете меня?

— Да, — произнесла она тихим голосом. — По той же причине и я чувствовала себя виновной в ее смерти.

Ее потемневшие от страха глаза опять напряженно всматривались во тьму за окном.

Глава 5

Лучше всего ему думалось в ночные часы, когда комнату заполняли темнота и тишина. Он лежал с широко раскрытыми глазами долго после полуночи, рыская по просторам своей памяти, которая простиралась далеко в прошлое. События, объяснявшие его сегодняшнюю жизнь, было так же трудно проследить, как русло реки, половина течения которой скрыта под землей. Но каждую последующую ночь он возобновлял свои поиски на ощупь. Ему казалось, что он может найти свою утраченную сущность в каком-то подземном царстве, где скрываются насилие и ненависть, нежность и желания, и что ключ к этому царству находится в комнате, где он лежит.

То, что было когда-то важным для него — участие в первенстве по боксу в колледже, окончание курса с отличием, назначение на работу в Вашингтон, публикация его книги в серии «Возраст разума», — все эти вещи утратили свое значение, когда он взирал теперь на них издалека, из тьмы, в которую погрузился. Торжественная церемония посвящения его в офицеры запаса военно-морского флота в свое время глубоко его взволновала, а теперь она потеряла смысл, оставаясь лишь звеном в цепи событий, которые привели на койку госпиталя. Потрясение в его мозгу, как кризис в экономике страны, изменило шкалу ценностей.

Но в его жизни имелись и такие сцены, которые, казалось, освещались вспышками молний, сопровождаясь пульсирующей болью, и были такими же таинственными и интимными, как сама кровь. Когда ему исполнилось десять лет, он подстрелил воробья из духового ружья, которое ему подарил отец на день рождения. Раненый воробей дико прыгал по саду и долго не хотел подыхать. Он не смог опять выстрелить в него или прикончить руками и застыл, парализованный чувством вины, отвращения и жалости, взирая на его предсмертные судороги среди цветов.

Десять лет спустя, стоя у гроба отца, он не испытывал горя. Забитый цветами дом в небольшом городке Индианы, где происходили похороны, раздражал и вызывал у него скуку. И в атмосфере, насыщенной запахами роз и гвоздик, вспомнил день своего десятилетия. Отец увидел его возле подыхающего воробья, они оба стали свидетелями этой сцены смерти, перехода от бурной энергии жизни к кучке пыльных перьев. Они закопали погибшую птичку рядом с кустом роз, а отец отобрал у него ружье, и мальчик больше его не видел.

Он мысленно снова посмотрел на покрасневшее и осунувшееся лицо профессора Джорджа Тейлора, который зачал и вскормил его, который отобрал у него ружье и умер нелюбимым во сне, на шестьдесят шестом году жизни. Но через два дня после похорон он проснулся на полке пульмановского вагона на пути в Чикаго и разрыдался, вспоминая бедного старика и погибшую птичку. С тех пор прошло еще десять лет, но он и теперь помнил заволакивающиеся глазки воробья, когда жизнь оставляла его, а также страшное одиночество умершего тела в гробу.

Такое же смертельное одиночество сопутствовало ему все эти десять лет. Он ни разу не смог принять любовь или полюбить сам, пока не встретил в Ла-Джолле Паулу, которая согласилась провести с ним несколько дней. Даже день, когда он признался ей в любви, был омрачен импульсом неприятия. Хотя на деле ничего не произошло и злой порыв был подавлен, запомнившаяся ему сцена, полное движения небо и серое море, темные бакланы, пролетавшие над водой, — все это, как молнией, освещалось в его сознании и оставляло чувство вины.

Это был первый облачный день за всю неделю, проведенную ими вместе, слишком холодный и мрачный, чтобы загорать или купаться в бухточке. Резкий ветер с моря усилил прилив, и волны накатывались на берег; как стеклянные громады, разлетаясь сверкающими брызгами на пляже. От ветра ее щеки раскраснелись, глаза сверкали. В накинутом на голову шарфе она выглядела юной, смешной и привлекательной и хохотала, когда о скалы ударяли волны, похожие на взрывы белой пены. Они взялись за руки и поднялись на набережную, как ив первую ночь. Перепрыгивая через лужи и водоросли, взобрались на высокий камень и стояли там, недоступные для прибоя.

Наблюдая за игрой слепых сил природы, они заметили стайку котиков, которые обычно не подплывают к берегу ближе чем на милю. В воде то появлялись, то исчезали их мордочки, как конусы тьмы на фоне постоянно менявшего цвет океана. Но иногда, когда котики были в хорошем настроении, а волны высокими, они устраивались на гребне и подплывали к берегу. Они могли поднырнуть и вынырнуть из любой волны, выпрыгнуть в воздух, перевернуться и снова скользнуть в свою родную стихию. Они носились взад и вперед там, где разбивались волны. Их грациозные движения были видны отчетливо, как сквозь стекло. В самый последний момент, когда, казалось, волны вот-вот бросят их на камни, они ныряли и отходили назад, а потом опять седлали волны. Их лоснящиеся тельца скользили и извивались среди водяных стен, чем-то напоминая фигуры женщин. Он ощущал какое-то ликование, смешанное со страхом и стыдом. Он еще ни разу не обладал женщиной.

— Как бы мне хотелось стать танцовщицей! — воскликнула Паула. — Выражать свои чувства движениями тела, а не с помощью пишущей машинки, лиц актеров и кинокамеры. Это, наверное, самый прекрасный вид искусства.

Он, не отвечал ей, пока котики не угомонились или не решили поиграть в другом месте, быстро скрывшись из виду. Когда он обернулся к ней, его охватила нежная теплота.

Она радостно смотрела на него своими милыми и блестящими глазами. Ее разгоряченное тело было скрыто, подобно зверю в засаде, под шубкой. Он остро, до боли, ощущал теплоту ее руки, белизну подбородка и шеи, алость губ, которые тянулись к „нему. Сердце его громко стучало, он весь налился желанием. Она расстегнула свою шубку, чтобы он смог к ней прижаться, и они обнялись на утесе, нависшем над морем, на виду у двух гостиниц.

Вот тогда-то он и признался ей в любви. Но в головокружительный момент страсти им овладело, чувство протеста. Он пошевелился, чтобы освободиться из объятий, но она неправильно поняла его движение и прижалась к нему еще сильнее. Он почувствовал себя в ловушке. Она была разведенной, ее поцелуи — горячими и сладкими, а тело — легкодоступным. Она была такой же женщиной, как и другие. Ни в ком из них нет добродетели, как давно предупреждал его отец.

Он, конечно, преодолел побуждение, которое чуть не овладело им: столкнуть ее вниз, в кипящий прибой — пусть ее привлекательное тело разобьется и очистится. Он мог бы без труда убить ее, одним резким движением отбросить ее любовь и потерять навсегда. Но он не сделал ничего, чтобы причинить ей боль или затронуть ее чувства. Его любовь к ней ушла в глубь его души, и он не открыл ей свою тайну.

Ему впервые пришло в голову, что, возможно, она что-то подозревала. После того случая они провели вместе еще почти две недели, но не стали любовниками. Он винил в этом свою неопытность и отчаянную застенчивость, но, может быть, это зависело и от Паулы, которая потихоньку отдалилась от него. Когда он предложил ей пожениться, она предпочла подождать, сказав, что видела слишком много торопливых свадеб во время войны. Конечно, ей хочется стать его женой, но лучше подождать и действовать наверняка. Когда его корабль получил приказ выйти в море и опять направился на запад, они не устроили даже формальной помолвки.

Несмотря на это, она оставалась ему верной, как жена, хотя в течение года их связывала только тоненькая бумажная цепочка писем. Она ему писала каждый день, изливая душу на бумаге, стараясь показать, как сильно его любит. Его внутренняя жизнь питалась этими письмами, как питается ребенок в утробе матери. Каждый день по письму, тридцать писем в месяц.

Иногда, когда они неделями были в открытом океане, он целый месяц ничего не знал, а потом сразу собирал богатый урожай в тридцать писем. Число ее писем превысило три сотни, когда корабль получил приказ вернуться на западный берег США, чтобы взять на борт партию самолетов.

Правила секретности не позволили ему сообщить ей об этом заранее, а у него было слишком развито чувство долга, чтобы обойти инструкцию. Поэтому она и не могла предположить, что он возвращается. Его звонок из Аламеды стал для нее полной неожиданностью. Она отозвалась на его голос недоверчивым смехом, чудо: они оказались опять на одном континенте. Он позвонил ей примерно в двенадцать часов дня, в два сел на самолет в Бюрбэнке, а в начале пятого встретился с ней в аэропорту Сан-Франциско.

Когда он увидел высокую фигуру Паулы — она спускалась по трапу из салона самолета, — его охватила волна гордости, что она принадлежит ему, но это чувство быстро поглотил страх, что у него нет на нее никаких прав. Во всем ее облике, от изящных ножек до шляпки, кокетливо сидящей на блестящих волосах, сквозила гордая осанка и элегантность. Ее движения были загадочны: она была представительницей мира женщин, который находился вне пределов его досягаемости. Брет смотрел на нее через призму времени, как на насекомое в капле янтаря.

Затем она показалась у выхода для авиапассажиров, торопясь, временами припускаясь бежать. Между их телами исчезло расстояние и время. Он позабыл о своих сомнениях и страхах, забыл обо всем, лишь всем существом ощущал, что она с ним.

— Как хорошо опять быть дома! — И это все, что он придумал сказать ей, прижавшись лицом к ее щеке.

А она смогла ответить только:

— Да.

Они отметили его возвращение традиционно: выпили в баре «Том Марк», пообедали в ресторане «Омар Хайям». Они говорили о жизни на кораблях, которая была ей незнакома, о деятельности киностудий, которая в основном была неизвестна ему, о жизни любящих в разлуке, которую они очень хорошо знали оба. Но постепенно он утратил способность отвечать на стремление Паулы к интимности. Брет испытывал острое смущение из-за ее явной гордости по поводу его повышения в звании и новых знаков отличия.

По мере того как проходили часы, те самые часы, которые Брет мысленно пересчитывал в последние пять бессонных ночей после выхода из Перл-Харбора, его напряженность внутри его возросла до такой степени, что стала нестерпимой. Паула чувствовала, что с ним происходит, и старалась успокоить его. Но после ссоры за ужином ее доброжелательность, казалось, натолкнулась на что-то, что она не могла переступить. Они оба основательно выпили, и полуночная прогулка на такси в Окленд, которую предложила она, поскольку никогда не ездила по этому мосту через залив, вылилась в пьяное бегство от неминуемой реальности. Еще не прошло и двенадцати часов, а они поняли, что их золотые часы проносятся мимо.

Окончательная потеря, самая крупная взятка пустоты, пришла с горьким окончанием проведенного вместе вечера. Ей удалось снять квартиру в одной из семейных гостиниц в районе Ноб-Хилл на три дня, которые они хотели провести вместе, и она пригласила его туда на последнюю рюмку. Из окна он мог смотреть на залитый огнями город, как с самолета. Вниз, к порту, сбегали улицы с неоновыми вывесками. В темном порту неустанно сновали паромы и маленькие суденышки-такси, а огромная арка моста нависала над ними, как светящаяся цепь из фонарей. Алкоголь слегка туманил его взгляд, и весь город шевелился, как ослепительная армада при легком ветре. Он подумал, что расположенный таким образом флот было бы легко разбомбить. И город тоже. Небольшая бомбежка в нужных местах пошла бы на пользу Фриско. Господи, его голова гудела! Чаще всего алкоголь нагонял на него меланхолию, а иногда приводил в бешенство. А на поведении Паулы алкоголь заметно не сказывался, лишь обострялись ее рефлексы.

Она тихо подошла к нему сзади и обняла за талию.

— Прекрасный вид, правда? Более величественный, чем вид Трои или Карфагена. У нас в стране есть три города, которые вселяют в меня чувство величия, такое же чувство, которое я испытала, когда посетила Лондон и Париж. Это Нью-Йорк, Чикаго и Сан-Франциско. Такое перечисление звучит, как названия железнодорожных станций, правда? Трансамериканская магистраль без пересадки в Чикаго.

— От Трои ничего не осталось, — мрачно произнес он, — а руины Карфагена римляне засыпали солью.

Она тихо рассмеялась прямо у его уха.

— Ты слишком трагически воспринимаешь историю! Я ни о чем таком и не подумала. Эти названия звучат для меня романтически, вот и все. В свое время это были крупные приморские города.

Брета задевали ее смех, ее легкомысленное отношение к его настроению. Его обоняние, притупленное виски, воспринимало запах ее волос как невероятно сладостный. Но его раздражали обнимавшие руки, дорогая одежда, которую он не смог бы купить ей, комнаты с высокими потолками, которые он не смог бы снять. Они поругались за ужином, когда она хотела расплатиться по счету. Хотя Паула поняла свою ошибку и немедленно уступила, все равно чувство унижения мучило его.

— Ты независимая женщина, правда? — спросил Брет.

Она помолчала, потом сказала, как о само собой разумеющемся:

— Думаю, что да. Уже много лет я живу самостоятельно. — Но ее объятие ослабло, она несколько отстранилась от него, как бы в порядке самозащиты. — Уж не хочешь ли ты, чтобы я прилепилась к тебе, как лоза дикого винограда?

Он грубо рассмеялся.

— Ну, нет.

Он продолжал смотреть в окно. Огни города сверкали ярко и безразлично, как злые глаза. Сан-Франциско — город, увидеть который он мечтал целый год, — теперь значил для него не больше, чем пустые камуфляжные города, которые строились, чтобы сбить с толку вражеские бомбардировщики.

— Я думала, что нравлюсь тебе такой, какая есть, Брет. Извини, если поступила неправильно за ужином. Я просто привыкла платить сама за себя. В Голливуде, это средство самозащиты.

Он сердито пошевелился, и, когда поворачивался к ней, ее руки его отпустили.

— Я мало что знаю о вашей голливудской толпе, но такое отношение ко мне выглядит забавно. Я думал, что мы поженимся...

— Конечно, поженимся.

— Какое же место я буду занимать в твоей жизни, если стану твоим мужем?

— Чего ты добиваешься? Ты создаешь трудности на пустом месте.

— Наоборот, могут возникнуть непреодолимые трудности.

— Послушай меня, — обратилась она к нему. — Я даже не знаю, из-за чего мы ругаемся. Думала, что научилась понимать тебя за те недели, что мы вместе провели в Ла-Джолле. Удалось мне это или нет, не знаю, но ты все видел своими глазами, когда уезжал. Жизнь моя здесь казалась призрачной все то время, что ты отсутствовал. До встречи с тобой призрачной мне казалась война, но потом я могла думать только о войне.

Ему удалось ее больно уколоть, и боль от этого укола заставила его постараться задеть ее еще раз.

— Несомненно, я даю тебе некоторый достоверный материал для твоего следующего сценария на военную тему.

Паула отбросила свое тщеславие и опять обняла этого упрямца.

— Не будь идиотом, дорогой. Ты же не можешь ревновать меня к моей работе.

— Смехотворное предположение.

— Тогда в чем же дело? Я была без ума от счастья, когда ты позвонил сегодня утром. Думала, что все будет прекрасно, но все не так. Может, ты не любишь меня?

Он ответил с усилием:

— Не знаю.

— Во всех письмах ты писал, что любишь меня. Не сделала ли я чего-нибудь такого, что все испортило? Повернись ко мне и посмотри мне в глаза.

Брет повернулся, оставаясь в ее объятиях, и посмотрел на нее сверху вниз. На ее глаза навернулись слезы, которые она хотела незаметно смахнуть, учащенно моргая. Потом зажмурилась и прислонилась к нему.

— Я знаю, что ты меня любишь, — прошептали ее опухшие накрашенные губы. — Забудь обо всем, Брет. Просто люби меня.

Ему не хватало сил, чтобы принять ее любовь. В его голове проносились видения прошлого, капризная память остановилась на картине мертвого лица на подушке. Он сам был таким же холодным, как и лицо его умершей матери. Своей мертвой хваткой она достала до его сердца. Он взял Паулу за плечи и оттолкнул от себя.

На ее лице отразились чувства печали и злости, но она не повысила голоса.

— Не понимаю, Брет, в чем дело, но тебе лучше уйти.

— Я тоже так думаю.

— Завтра ты позвонишь мне?

— Не знаю. Спокойной ночи. Извини.

Он слышал, как она тихо плачет, пока ждал лифта на мрачной лестничной площадке. Мертвая рука прошлого схватила его, образ умершей женщины спустился вместе с ним в лифте и последовал за ним на ведущую к океану улицу.

Лежа через полтора года на кровати госпиталя, Брет видел лицо своей матери так же четко, как и тогда: мраморное лицо покойницы, не видящей, не реагирующей на прикосновение, с волосами, похожими на крылья тьмы, сложенными на ее челе. Она умерла, когда ему было четыре года, уже больше двадцати пяти лет назад, но, казалось, ее лицо смотрело со стены каждой комнаты, в которую он входил, и холодная память о ее смерти все еще пронзала его до костей. Но, насколько он знал, она умерла своей смертью, в кровати. Беда была лишь в том, что он не помнил, как все это произошло. Его голова была заполнена говорливой толпой неясных образов.

Он смутно помнил о том, что произошло после того, как он ушел от Паулы, потому что пил весь следующий день. Брет ощущал вкус виски в горле до самой носовой полости и припоминал звенящую от алкоголя пустоту головы. Он спустился вниз на лифте, пересек улицу у стоянки такси, и память его отключилась.

Еще несколько месяцев назад Брет и не пытался вспоминать об этом, но теперь он сгорал от нетерпения восстановить все события. Его память хорошо запечатлела всякие мелочи. Он помнил, как зовут маршалов Наполеона, знаки кораблей, которые, использовались недалеко от Лейта, номер своего телефона в Арлингтоне, свой адрес в Лос-Анджелесе. Нет, не в Лос-Анджелесе. Он там никогда не жил. Тут произошла странная ошибка, и такие ошибки у него постоянно повторялись. Доктора называют это как-то по-научному и говорят, что подобные случаи — обычное явление, но это его не утешало. Брет приходил в ужас от мысли о том, что не может полагаться на свою память.

И все же ему становилось лучше. Девять месяцев назад он совершенно не ориентировался ни во времени, ни в пространстве. Теперь Брет знал, кто он такой и что находится в госпитале. Он повторял факты, как утешающую литургию. Брет Тейлор, лейтенант запаса военно-морских сил США, военно-морской госпиталь, одиннадцатый военно-морской округ, Сан-Диего. Забывчивость. Сегодня суббота. Скорее воскресенье, поскольку уже за полночь. Воскресенье, 24 февраля 1946 года. Не 1945-го, а 1946 года: война уже закончилась. Ему потребовалось много времени, чтобы сообразить все это, но если усваивал что-нибудь, то это накрепко. Проблема заключалась я том, чтобы восстановить те пропавшие дни во Фриско. А у него осталось лишь ощущение запаха виски, гудящая пустота в голове, чувство беды. Произошло что-то гибельное, но он не знал что именно. Об этом могла бы рассказать Паула, но ему было стыдно обращаться к ней с расспросами.

Но что бы там ни произошло, она его не бросила. Полтора года спустя она продолжала навещать его каждую неделю. Она не вышла за него замуж, как он предполагал, но оставалась рядом. Мысль о ней была островком безопасности среди неопределенностей в его голове. Он уснул с мыслью о том, что она стоит у его кровати. Но во сне он увидел не Паулу.

Глава 6

Он проснулся в обычное для себя время. Увиденное во сне еще живо стояло перед ним, а с языка готово было сорваться имя. Сон быстро потускнел, когда Брет открыл глаза, но он запомнил множество баров в ужасном дешевом пассаже, пропитанном запахом виски. В одну из азартных игр он выиграл мягкую куклу с блестящими голубыми глазами. Она сидела у него на плече, как заморский попугай. Ему не хотелось, чтобы у него на плече находилась кукла, но он выиграл ее и теперь нес за нее ответственность. Полицейский с лицом, похожим на Мэтью Арнольда, произнес роковые слова:

— Вы соединяетесь узами брака, пока смерть не разлучит вас. — Лицо Мэтью Арнольда высохло, превратившись в череп, а мягкая кукла плясала на его могиле в Эльзас-Лотарингии.

— Лотарингия, Лоррейн, — повторили его высохшие губы. Он женился на девушке по имени Лоррейн. Но только вчера Паула сказала ему, что он не женат.

Он набросил халат, надел тапочки и быстро пошел по залу к спальне Райта. На его стук никто не ответил. Он дернул за ручку двери, но дверь была закрыта на, замок. Он постучал еще раз.

Охранник вышел из-за угла, где находился стол дежурного.

— Заведующего здесь нет, мистер Тейлор. Вам что-нибудь нужно?

— А где он?

— Вчера вечером уехал в Лос-Анджелес. На дежурстве лейтенант Вайсинг.

Вайсинг не годился. Он был слишком молод, и Брет не мог открыто разговаривать с ним.

— Я хочу поговорить с заведующим Райтом.

— Он сказал, что вернется утром. Может ваше дело потерпеть?

— Что ж, придется потерпеть.

Но его мысли не могли ждать. После завтрака, к которому он не притронулся, Брет вернулся к себе в комнату, чтобы продолжить попытку восстановить прошедшее. Вернуться ко сну о мягкой кукле и к имени, которое вдруг восстановилось в памяти, вызвав большое беспокойство. Но у него появился нужный ключ, нить Ариадны в лабиринте Сан-Франциско.

Эта нить привела его в комнату, которую он очень хорошо запомнил. В память врезалась каждая деталь: потрескавшиеся стены, порванные занавески, запыленное зеркало, ненадежно висевшее над комодом. Он снял эту комнату в дешевой гостинице после того, как ушел от Паулы, и плохо спал в ту ночь. К утру ему все-таки удалось задремать на пару часов, не больше. Еще до полудня он вышел на улицу и купил бутылку виски. Выпил несколько рюмок в своей комнате, но алкоголь подействовал на него угнетающе, его охватило чувство одиночества. Ему нужно было общение, любая компания. Он спрятал бутылку в шкаф и отправился на поиски какого-нибудь бара.

Ему встретился бар, где официанты с пушистыми усами подавали пенящееся пиво. Был и следующий, с зеркальными стенами и потолком, где отражался мертвенный свет ламп дневного освещения и выжидающие лица женщин. Был и такой бар, на стенах которого изображены обнаженные розовые дамы с большими и красными, как крупные вишни, сосками на грудях. Был также бар вроде бревенчатой избы с подвальным помещением, находившимся как бы под водой. Там ему показалось неуютно, и он продолжил обход баров. Зашел в заведение в китайской части города, где девушка в кимоно подала жареных креветок, и Брету стало плохо в кабинке. Никогда раньше он не продолжал пить после первого опьянения и тошноты, но в тот день не остановился. Он прошел через длинную череду баров, которые почти не отличались друг от друга: электропроигрыватель с одной стороны и китайский бильярд — с другой. И в каждом из них бармен в белом пиджаке разливал в полумраке спиртное со скучающим и всезнающим выражением лица подозрительным парочкам и одиноким мужчинам и женщинам, устроившимся на высоких кожаных вращающихся стульчиках. В одном из них за завесой дыма и шума от электропроигрывателя и начался кошмар с Лоррейн.

Запомнившаяся ему сцена походила на дурной сон. В длинном зале находилось несколько человек, но все они молчали. Его собственный голос, соперничавший без усилий с шумом электропроигрывателя, доносился из его глотки, хотя губы не шевелились. Его ноги и рука, которая оплачивала выпивку и подносила бокал ко рту, казались ему такими же далекими, как острова Тихого океана. Но он чувствовал себя беззаботным и сильным, как самолет, взмывший ввысь и унесшийся вдаль за счет жужжания в голове.

Конечно, все это произошло не во сне. Лоррейн была настоящей девушкой, которая сидела не в какой-то пещере подсознания, а в реальном баре. Она пила совершенно реальное виски. Для девушки ее возраста у нее, казалось, была удивительная способность поглощать спиртное. Если бы стал известен ее настоящий возраст, то, возможно, она вообще не имела бы права пить в баре. В Калифорнии очень строго соблюдают правила относительно малолеток, а она не выглядела на двадцать один год. У нее было удивительно невинное выражение лица, подумал он, и необыкновенно приятное. Белизну ее невысокого широкого лба прорезали голубые жилки вен и обрамляли черные волосы. Широкие брови, которые не были выщипаны, как у Паулы, придавали голубым глазам простое и твердое выражение. Короткая верхняя губа, повторявшая вздернутость носа, придавала лицу проказливую веселость, что подчеркивали ее сочные, чувственные губы. Она выглядела невинным ребенком из провинции, который по ошибке забрел в этот подвальчик и которого окружающее не затрагивало.

Он чувствовал свою ответственность за нее, как и за всех слабых, невинных или беспомощных людей.

— Мне все равно, — заметила она. — Две полоски означают «лейтенант», не так ли?

— Да, — ответил он. — Мне нравится ваше лицо. У вас славное, чистое лицо.

Она хихикала и вся извивалась.

— Вы — ребята с военных кораблей — шустрые парни. Давно не были на берегу?

— Почти год. — Он наклонился вперед, к благоуханию ее волос, которые тяжелой волной рассыпались по ее плечам. Когда он наклонил голову, мысли закружились вокруг ее тела, как гирлянды. Он выговорил задыхающимся шепотом: — Мне нравится, как пахнут ваши волосы.

Она засмеялась от удовольствия и быстрым движением головы пустила свои волосы по кругу, так что они коснулись его лица.

— Неудивительно. Косметика очень дорогая. Как вас зовут, морячок?

— Брет.

— Симпатичное имя. Необычное. А меня — Лоррейн.

— Думаю, что Лоррейн — прекрасное имя, — сказал он.

— Вы мне льстите.

Он схватил ее руку и поцеловал влажную ладонь. Бармен бросил на него быстрый, циничный взгляд.

— Будьте осторожны, Брет. Вы разобьете наши бокалы.

— Черт с ними! У меня в номере бутылка виски «Харвуд». А эта жидкость только сушит мне горло.

— Мне нравится «Харвуд», — произнесла она с девичьей откровенностью.

— Тогда пойдем ко мне.

— Если хотите, дорогой Брет.

Она соскользнула со своего стульчика и застегнула пальто. Она была удивительно маленького роста, но фигурка — само совершенство. Когда она шла впереди него, направляясь к двери, он заметил, как раскачивались бедра под плотно облегавшим пальто при каждом стуке ее быстрых каблучков и какой узкой была ее талия. Его голова закачалась вместе с ее телом, а глаза раздели ее.

Через двадцать минут он раздевал ее уже руками. Поездка в такси к нему в гостиницу превратилась в непрерывный поцелуй, он задыхался, у него кружилась голова. Она перевела дыхание, чтобы помочь ему разделаться с последним трудным крючком и петелькой, и легла, улыбаясь, на спину. Его поразили строение и роскошь ее тела. Под великолепными грудями прощупывались хрупкие ребрышка. Он мог обхватить ее талию двумя ладонями. Но изгиб бедер был потрясающим. Так же, как нежность ее живота, ног и чернота волос между ними.

Когда он выключил свет, то вся ночь превратилась в темноту, такую же черную, как пантера, такую же потрясающую и сладострастную. Ее поцелуи были воплощением ожиданий, невероятно сладострастными, как порыв весны в середине зимы. Где-то внутри его лед растопился и хлынул бурной волной. Черная ночь протекла, как река наслаждения, через узкое отчаянное ущелье в теплую долину, где он в конце концов уснул.

На этот раз Райт был у себя в кабинете и крикнул ему через открытую дверь, чтобы он заходил.

— Ничего, если подождешь минутку, Тейлор? Мне надо еще покончить с этими бумагами. — Он правил красным карандашом отпечатанный доклад, нажимая так, что карандаш мог того и гляди сломаться в его толстых пальцах.

Брет сел на стул и стал ждать. Он был в беспокойном напряжении. Если только он опять не ошибался, то он совершил такой поступок, который совершенно испортил всю его жизнь. Он вспомнил, как проснулся утром и увидел в кровати девушку. Голова его гудела, как треснувший колокол, но глоток из бутылки «Харвуда» смягчил этот гул. Он подошел к спящей девушке и опять был зачарован ее полуоткрытым телом, которое сияло в неопрятной комнате. Он разбудил ее своим прикосновением, и она повернулась к нему, мягкая и чувственная, как котенок. Все это было довольно скверно для человека с его моральными установками (в тот самый день, когда Паула пролетела пятьсот миль, чтобы встретить его), но не в этом была главная причина того, что теперь беспокоило его. Он, кажется, вспомнил, что, когда у них кончилось виски и они вышли купить еще, он заодно купил и брачное свидетельство.

— Чертова бюрократия на флоте, — проворчал Райт. Он поднял взгляд от бумаг и взял из пепельницы потухшую трубку. — Полагаю, вы зашли, чтобы осведомиться насчет доктора Клифтера? Ну что ж, он уже здесь. Приехал в одной машине со мной.

— Не понимаю, сэр.

— Разве мисс Вест не сказала вам, что он собирается приехать?

— Нет, сэр.

— Он ее знакомый, известный психоаналитик. Один из первых членов Венского общества, работал с Фрейдом, пока не порвал с ним. Открыл свою собственную клинику в Праге еще до войны. Последние несколько лет работает в Лос-Анджелесе.

— Очень интересно, — заметил Брет. — Но какое я имею ко всему этому отношение?

— Он приехал сюда, чтобы побеседовать с вами. Я думал, что вы об этом знаете. Сейчас он просматривает досье у Вайсинга. Если сочтет, что ваш случай поддается психоаналитическому лечению, то мы устроим...

— А кто за это заплатит? Я не могу позволить себе роскошь пригласить психоаналитика из средней Европы.

— Этим занимается мисс Вест.

— Понятно.

— Вы вроде бы не очень довольны. Если он возьмется за ваше дело, то время с ним не будет засчитываться в ваш курс лечения у нас. Особенно на это не рассчитывайте, но по правилам это так.

— Я давно перестал на что-либо рассчитывать. — При других обстоятельствах перспектива получения дополнительного отпуска окрылила бы его. Но в данный момент он ни о чем другом не мог думать, кроме незнакомки, с которой переспал и на которой женился. Если он на ней женился, это означало конец одной вещи, которая была для него дорога. Когда Паула об этом узнает, если она уже не узнала... но она должна знать. Почему же она не сказала ему об этом?

Райт посмотрел на него более пристально.

— Тейлор, вас что-то беспокоит?

— Да. Женат ли я? Я знаю, насколько безответственно звучит мой вопрос...

Райт, выпустил две струйки дыма из ноздрей, как сказочный дракон.

— Пожалуйста, закройте дверь. Спасибо. Теперь присядьте.

— Есть ли у вас что-нибудь относительно девушки по имени Лоррейн? Для меня важно узнать об этом...

— Да. Вы собираетесь жениться на мисс Вест, правда?

— Ответьте на мой вопрос, — резко произнес Брет. — Не вижу никаких причин хранить это в тайне.

— Я не делаю из этого тайны, Тейлор. Так поступило ваше собственное сознание.

— Ладно, хорошо. Но женат ли я?

Райт выбил свою трубку, как бы гася импульс и снижая напряжение у пациента.

— Вы не должны постоянно полагаться на мою память. Особенно теперь, когда вы становитесь вполне нормальным человеком.

— Еще бы, сэр! — воскликнул Брет с явной враждебностью.

— Давайте разберемся. Вы встретили эту Лоррейн Беркер в Сан-Франциско осенью 1944 года. Можете ли что-нибудь рассказать мне о ней? Как она выглядела?

— Голубоглазая брюнетка, очень красивая девушка. — Он говорил о ней в прошлом времени, как и доктор, подсознательно чувствуя, что так и надо делать. — Для брюнетки у нее была удивительно белая кожа.

— Вы запомнили ее такой, когда видели в последний раз?

— Не знаю. Я думаю об этом. — Он уловил в памяти проблеск лица Лоррейн, заспанного, со слезами на глазах в то утро, когда уезжал от нее. Корабль должен был сняться с якоря в восемь часов, а ему надо было выехать из гостиницы в пять, чтобы успеть добраться до Аламеды. Он поцеловал ее последний раз в губы, поцеловал глаза и грудь и оставил, видимо, в свадебной кровати. — Я на ней женился, не так ли? Перед тем как ушел на корабле? Это где-то зафиксировано?

Райт позволил себе подтвердить это.

— Где же она теперь?

— Вспоминайте сами, приятель.

Другое лицо в иной кровати (старая железная кровать с катушками, которую отец купил в Бостоне?) появилось на горизонте сознания, где-то в середине его памяти. Но это было лицо не Лоррейн. Правда, он не был в этом уверен. Смерть творит странные вещи с лицами людей.

— Она умерла? — прошептал он.

— Вы меня спрашиваете об этом? — Хищные глаза Райта испытующе смотрели на него из-под густых бровей.

— Я помню умершую женщину. На ней было черное шелковое платье.

— Это была ваша мать, — произнес Райт с раздражением. — Она умерла, когда вы были еще ребенком.

— Мое ощущение хронологии, кажется, несколько сдвинулось. — Этот толстомордый доктор, высокомерный и самодовольный, как всякий другой с золотыми нашивками командира на рукаве, не собирался ему помогать. Он сидел за своим письменным столом неподвижно, как Будда, и все важные секреты хранил в своей башке.

Вместо того чтобы дать правдивый ответ, Райт заставил его выслушивать свои рассуждения об элементарной метапсихологии.

— Время — относительное понятие, — говорил он. — Разум похож на часы с разными стрелками, каждая из которых ведет свой отсчет времени. Одна для минут и часов, другая — для времен года и лет, еще одна — для индивидуального биологического развития, следующая — для умственной жизни и так далее. Но на уровне мотиваций и эмоциональных реакций разум практически не имеет временных рамок. Последователи Фрейда вроде Клифтера утверждают, что часы заводятся всего один раз, в детстве, и их ход никогда не прерывается, если только человек не возвращается в прошлое и не переводит их сам. Думаю, что это — чрезмерно упрощенный взгляд, но в нем есть доля правды. По дороге сюда Клифтер сказал, что вы, возможно, отождествляете жену со своей матерью, хотя они умерли с разрывом в двадцать лет.

— Значит, Лоррейн умерла?

— Вы знаете об этом, не так ли?

— Как она умерла?

— Вам следует самому вспомнить. Может быть, у Клифтера другой подход, но, пока это дело веду я, будет по-моему. В этом наша единственная гарантия против рецидива. Я мог бы сообщить это для вашего разумного сознания, но не ваше разумное сознание стерло все из памяти. Бессознательные уровни должны примириться с фактами. Единственный для вас способ доказать, что это произошло, заключается в том, чтобы самому восстановить память.

— Не вижу смысла углубляться в такую мистику.

Райт с усилием пожал плечами, как человек, который поправляет груз на спине.

— Мне было бы легко и приятно оказать вам помощь, но я этого не стану делать. Вы должны стоять на собственных ногах, без подпорок, понятно? — Он поднялся со стула, как бы подтверждая свою мысль примером:

Брет встал вместе с ним, но Райт сделал ему знак оставаться пока на месте. Этот жест в сочетании с темно-синей формой усилил сходство Райта с дородным полицейским.

— Вы можете подождать здесь. Пойду узнаю, готов ли Клифтер встретиться с вами.

Брет опять сел и стал ждать. Его раздражение пропало сразу, как только за Райтом закрылась дверь. Опять наступила депрессия. В течение нескольких часов он оказался женатым на неизвестной девушке и овдовел неизвестно как. Ему казалось, что время является смыслом жизни, а он потерял это время. Его будущее все еще находилось в прошлом. Он попал в замкнутый круг, бессмысленный, как колесо для белки в клетке, и лишенный времени, как преисподняя.

Глава 7

Внешне Брет был типичным американцем: крупный, с гладкой кожей лица, загорелый, с крепким носом и подбородком, доверчивыми голубыми глазами. За первые несколько минут Клифтер заметил в нем единственный признак внутреннего беспокойства — это когда глаза молодого мужчины забегали в сторону окна. И тут крепкие мышцы его плеч напряглись под униформой защитного цвета, как будто узкий кабинет сдавил его, прижав к низкому стальному стулу невидимым ремнем. Когда он отвел глаза, оглядев зеленую территорию госпиталя, на его лице проявилось сложное сочетание чувств.

Оказалось, глаза его были не чисто голубые, а голубые в серую крапинку. Такая комбинация цвета придала им глубину и изменила их прозрачность. Казалось, у них было несколько поверхностей, как у набора линз, которые фильтровали, отбирали изображения, перед тем как направить их в мозг. Рот тоже изменился. К щедрой мягкости природного оформления добавилась твердая линия агрессивной воли. Конфликты, свойственные природе молодого человека, придавали ему какую-то напряженную, застенчивую красоту. Но Клифтера насторожила ироническая горечь улыбки, бросавшая тень на глаза и искажавшая рот.

Вырезки из газет, которые накануне дала ему Паула, лежали в боковом кармане пиджака. Если разум Тейлора двигался к реальности и выздоровлению, тогда полное знание о событии, которое послужило причиной его болезни, поможет ему окончательно преодолеть недуг. Но если его разум пострадал серьезно, оказался психически извращенным, тогда знание об убийстве может усилить болезнь. Правда — мощное средство, которое либо вылечит, либо погубит, в зависимости от того, как воспримет ее организм пациента. Его задача, как и всегда, заключалась в том, чтобы понять конкретного человека.

Он повернулся к Брету, который молча сидел на стуле, пустым взглядом уставившись в пол.

— Пожалуйста, продолжайте. Мне хотелось бы побольше узнать о вашем детстве.

Брет беспокойно заерзал.

— С самого начала?

— Не обязательно. В отличие от Адлера я не придаю значения самым ранним воспоминаниям. Меня больше интересует то, что вы осознанно считаете важным.

— Вы имеете в виду мое отношение к событиям?

— Приводите мне факты. Ваше к ним отношение станет ясно само собой.

После некоторых колебаний Брет поборол застенчивость и продолжил прерванный рассказ:

— Вы, наверное, поняли, что моя жизнь в семье, когда я был ребенком, была довольно странной. Это относится не к периоду до смерти моей матери. Она умерла, когда мне было четыре года, и я мало что помню о том периоде. К нам приехала старшая сестра отца, чтобы помогать вести хозяйство, и пару лет я был целиком в ее власти. Тетя Алиса, а может быть, и отец установили довольно странные правила для пятилетнего ребенка. Припоминаю, что она отшлепала меня, по крайней мере, один раз за то, что я задавал вопросы о своей матери. Она мне даже не хотела сказать, что случилось с матерью. Тетя Алиса сама умерла, когда мне было всего шесть лет, и я бы не сказал, что пожалел об этом. — Он опять улыбнулся беспокойной улыбкой, плотно сжав губы, как будто эти воспоминания отдавали горечью.

— Это вполне понятно, — заметил Клифтер. — Строгая старая тетя — плохая замена умершей матери. Кто за вами ухаживал после смерти тети?

— Мною занялся сам отец. К тому времени он стал уже профессором и заместителем начальника управления, поэтому мог позволить себе пригласить служанку. Но по какой-то причине он не захотел пустить в дом женщину. Он пошел на большие неудобства и, возможно, часто пренебрегал своей собственной работой просто для того, чтобы не жить в одном доме с женщиной. Временами он нанимал своих студентов для помощи на кухне и в уборке помещения. Но основную работу по дому выполняли мы сами. Я уже умел неплохо готовить, когда мне было восемь лет. Но зато не смог научиться играть в бейсбол, пока не пошел в подготовительную школу. Между прочим, он позволил мне проучиться в подготовительной школе только один семестр. Возможно, этим объясняется моя неспособность легко входить в коллектив, чувство, что у меня нет определенного места в обществе.

— Возможно, этим.

— Когда я оглядываюсь назад, то мне кажется, что всю жизнь я был чем-то вроде одинокого волка. Даже моя профессия — не помню, говорил ли я вам, что занимаюсь историей — занимался, — тоже работа в одиночку. Я редко принимал участие в командных играх, но преуспел в боксе и плавании. Единственное, чем я по-настоящему увлекся, — служба в военно-морском флоте. После того как меня произвели в офицеры и особенно когда приписали к кораблю, впервые в жизни я почувствовал, что к чему-то принадлежу. Я стал членом команды, которая сражалась за правое дело, и это дало мне неведомое раньше удовлетворение. Из меня получился довольно хороший офицер, как это ни удивительно. Я ладил с подчиненными и выполнял свои обязанности. Когда корабль затонул, я почувствовал невосполнимую утрату.

— Вас... списали по инвалидности, насколько мне известно, до окончания войны?

— Правильно. Я знаю, на что вы намекаете. Я подробно обсуждал это с заведующим Райтом. Правда, конечно, что я чувствовал вину, потому что вышел из борьбы раньше, чем закончилась война. Правда и то, что я не хотел возвращаться в строй после того, как разбомбили мой корабль. Я был совершенно измотан после двухлетнего пребывания на море и думаю, что к тому же боялся. В то время я не признавался в этом даже самому себе, а теперь вот признаюсь.

— В чем конкретно признаетесь?

Брет перевел взгляд с Клифтера опять на окно. Его рука напряженно сжала подлокотник полукресла, как будто это была ловушка.

— Я признался заведующему Райту и самому себе, что внутренне был рад, когда мой корабль пошел ко дну. Для меня это означало получить отпуск, если спасусь. — Его голос словно треснул на последнем слове.

— Понятно. Вы еще чувствуете за собой вину?

— Может быть, и чувствую, — нетерпеливо ответил Тейлор. — Но к данному делу это не имеет отношения.

— Думаю, что имеет. Вы все еще не можете спокойно жить, осознавая свою слабость. Помните, что ставить личное над общественным является нормальным проявлением человеческой слабости. Я вынашивал аналогичное желание, мистер Тейлор. Когда каждый день отбирал кандидатов на сожжение, я молился про себя, чтобы не стать одним из них, хотя было много других людей, которые больше меня заслуживали право остаться в живых; Мы все должны научиться жить, примирившись с чудовищным фактом своего собственного эгоизма. Нет никакой добродетели в бесполезном самобичевании.

— Именно это сказал Райт, и я ему поверил. Кое-чему поверил. Но сейчас не это обстоятельство беспокоит меня.

— А что вас сейчас беспокоит?

— Вещи, которые не могу вспомнить, — произнес он глухим, жалким тоном и неожиданно выпалил: — Доктор, что случилось с моей матерью?

— С вашей матерью?

Его улыбка тоже была жалкой.

— Разве я сказал «мать»? Я имел в виду жену. Хотел вас спросить, что случилось с моей женой. До сегодняшнего дня я даже не знал, что женат.

— Сожалею, но она умерла. — Клифтер развел руками, сделав жест замешательства и сочувствия.

— Но как она умерла?

Клифтер еще не принял решения, как ответить, и поэтому отделался иезуитской полуправдой.

— Точно я этого не знаю. Расскажите мне о своей матери, мистер Тейлор. Вы помните ее?

— Да. — Затем после продолжительной паузы добавил: — Она была очень миловидной женщиной. В этом я уверен, но ее образ запомнился мне смутно. Я уже сказал, что мне было всего четыре года, когда она умерла. Она была добра ко мне. Мне с ней было весело. Она даже становилась в кровати на голову ради меня и все такое. Мы дрались подушками. Во время еды мы тоже играли. Я должен был сделать глоток, когда она коснется стола всеми десятью пальцами. У нее были красивые руки.

— Вы запомнили ее смерть?

Взгляд мечтательных голубых глаз стал жестким.

— Нет. Подождите... Кое-что я помню. — Глаза Брета потускнели, взгляд стал отсутствующим. Коричневое от загара лицо разгладилось и просветлело, как будто на него надели маску молодого человека, чтоб извлечь прошлое. — Я вошел в ее комнату, а она была мертва. Иногда ночами, когда я чего-то пугался, она разрешала залезать к ней в кровать и оставаться там, пока не засну. В ту ночь мне приснился страшный сон, и я пошел к ней в комнату, но она была неподвижной и холодной. Я видел ее мертвое лицо при свете лампочки, стоявшей у изголовья кровати. Руки были сложены на груди. Я дотронулся до ее лица, оно было такое же холодное, как мокрая одежда.

— Была ли на ней ночная сорочка? — Клифтер вспомнил, что Лоррейн была голая, когда ее обнаружил Тейлор.

— Нет. — Ответ был совершенно однозначным. — Она была одета в черное шелковое платье с кружевной оборкой на шее. Глаза закрыты, а голова лежала на белой сатиновой подушке. Я не знал, что она умерла, пока мне не сказал об этом отец. До этого я еще не видел мертвого человека.

— Спала ли обычно ваша мать на белой сатиновой подушке?

— Разве я могу запомнить такую вещь? Моя мать умерла, когда мне было четыре года.

Клифтер не стал указывать на то, что Тейлор сам припомнил эту деталь. Эта тема, казалось, расстраивала молодого человека, поэтому Клифтер на время оставил ее.

— Скажите, часто ли вы вспоминаете о смерти матери, мучительно ли это воспоминание для вас?

— Вы имеете в виду, вспоминал ли я в детстве?

— Да.

— Я вообще редко думал о матери. Одна из причин заключалась, вероятно, в том, что отец никогда не упоминал о ней. Думаю, что он, наверное, горевал о ней в одиночестве. Конечно, он не был счастливым человеком, так и не женился снова, но, насколько я помню, о ней он не говорил. Даже не отвечал на мои вопросы о ней, эта тема вообще была запретной. Понятно, у меня возникло впечатление, что с этим что-то неладно, но я так и не осмелился спросить его, в чем дело.

— Может быть, он не любил мать?

— Может быть, и не любил. Эта мысль не могла прийти мне в голову, когда я был ребенком, но позже я думал об этом. Я уже сказал вам, как он вообще относился к женщинам. Воспитывая меня, отец внушал мне относиться к ним как к лицемеркам, как к нежным щупальцам вселенской грязи. Это продолжалось, пока я оставался дома, а я жил вместе с ним до семнадцати лет, если не считать семестра в подготовительной школе. Мне не позволялось водиться с девчонками. Он не разрешал мне купить девочке стакан содовой воды или пойти на смешанную вечеринку. Я стал ухаживать за девочками только после его смерти, уже на старшем курсе в Чикаго, но у меня с ними ничего не получалось. Я был девственником до свадьбы. — Он поторопился поправить себя: — До ночи накануне свадьбы.

Была ли это Паула Вест? — подумал доктор. Конечно, она бы ему сказала. А может быть, и утаила бы. У каждой женщины, как и у каждого мужчины, есть свои секреты.

Брет понял, о чем подумал доктор, и ответил на незаданный вопрос.

— Я переспал со своей женой накануне свадьбы. Любопытное обстоятельство, — неуверенно добавил он. — Мне это приснилось сегодня утром. — Он рассказал Клифтеру, что запомнил, о приснившейся ему мягкой кукле. — Вероятно, это означает, что я женился на Лоррейн под впечатлением моральных взглядов своего отца?

— Или переспали с ней в знак протеста против него? Сон может иметь много значений. О вашем сне мы поговорим в другой раз.

Клифтер поднялся со стула и нетерпеливо заходил по маленькому кабинету. Хотя большая часть биографии была смазана или вообще отсутствовала, характер сознательной жизни Брета начал вырисовываться. Совершенно очевидно, что он зациклился на смерти матери, в чем частично был виноват отец, весьма неумело обращавшийся с сыном. Но он слишком легко получил подтверждение этому, почти безо всякого труда. Готовность рассказать о детстве и отчетливость детской Памяти вызывали подозрения, особенно в свете схожести смерти матери со смертью жены. Совершенно очевидно, что сцена смерти могла заместить утраченную в памяти сцену убийства жены — умелая работа воображения пациента, отождествившего образы матери и жены, ведь Брет их спутал даже в разговоре. Получался вариант эдипова комплекса, осложненный меланхолией, возникшей на почве того, что Брет назвал чувством утраты. Он лишился матери в уязвимом возрасте; его корабль затонул, унеся с собой обстановку товарищества. А затем лишился жены. Он стал одним из тех, кто постоянно переживал утраты и ждал, что они повторятся, особенно там, где затрагивались его привязанности. Он сделал все возможное, чтобы потерять Паулу Вест. И наконец утратил память и само чувство реальности.

Заведующий Райт считал, что Брету не надо открывать правду, о которой он забыл, пока тот не докопается до нее сам. Как многие американские врачи, даже те, которые следовали учению Фрейда, Райт по сути своей был моралистом. Он считал, что умственное расстройство является попыткой пациента уклониться от ответственности, и поэтому долг врача перед пациентом заключается в том, чтобы позволить ему, насколько это возможно, лечиться самому. Небо поможет тем, которые помогут себе сами.

Но не исключалась и другая возможность: мотивы напористого поведения Райта носили не только моральный характер. Клифтер заметил во время их разговора по дороге в госпиталь, что Райт проявлял повышенный интерес к Пауле Вест. Этот сексуальный интерес к возлюбленной своего пациента мог способствовать как можно более долгому лечению больного и отказу от коротких путей, к которым почти решил прибегнуть Клифтер. Было и еще одно обстоятельство: Паула была против того, чтобы говорить правду Брету, а Райт очень внимательно прислушивался к ее мнению.

Клифтер неохотно отказался от этой изощренной цепочки предположений. Этот случай надо рассматривать на основе фактов, а не „предполагаемых мотивов поведения причастных к нему лиц. Решить надо было всего один вопрос — о месте Тейлора по отношению к той нечеткой и изменчивой разграничительной линии, которая отделяет овец от козлищ, и Клифтер решился.

Рука уже нащупывала в кармане вырезки, но его вновь одолели сомнения. Что, если он преподнесет этот сильнодействующий подарок — правду, а Тейлор откажется стать его пациентом. В результате возникнет очень неловкое, если не отчаянное положение. Он должен убедиться, что пациент перейдет к нему, и только тогда выписывать лекарство.

— Хотите ли вы опять встретиться со мной? — спросил он. — Считаете ли, что я смогу вам помочь?

— Мне бы хотелось так думать. Я ухвачусь за любую возможность вылезти из этого болота. Если не смогу вскоре вернуться к своей работе, это будет конец.

— Что вы собираетесь делать? Очень хорошо, что вы думаете о возвращении к трудовой деятельности.

— Писать книгу, которую задумал очень давно. Под условным названием «Политическое заблуждение». В ней не будет ничего особенно оригинального. Эти идеи были уже известны до Тороу, нашего поэта прошлого столетия, но я хочу их осовременить. Главное заблуждение нашего времени, распространяющееся на фашизм, коммунизм и даже на либерализм, состоит в том, что политизированный человек считается человеком высшего разряда, что политические формы являются спасением для души человека... Но я не хочу вам надоедать, — закончил он на жалкой ноте.

— Что вы, наоборот. Пожалуйста, продолжайте. Вы не анархист?

— Можете назвать меня политическим протестантом. Настоящий анархист — враг любых политических форм. Я же просто хочу, чтобы правительство знало свое место. Государство или политическая партия — это лишь средство для достижения цели. А цели должны определяться не политическими установками, иначе политика превращается в змею, которая пожирает саму себя, заглотив свой хвост. У вас в психиатрии существует аналогичная проблема, правда? Готовить пациентов для безукоризненной жизни в обществе или для обычной? Это довольно грубое сравнение, но вы понимаете, что я имею в виду.

— Да, я понимаю. Это одна из наших основных проблем. Особенно в такие периоды, когда безукоризненная жизнь и просто жизнь в обществе могут радикально отличаться. В безумном обществе здравомыслящие люди выглядят сумасшедшими.

— К сожалению, не могу принять это соображение на свой счет, — заметил Тейлор со своей горькой усмешкой.

— У вас нет оснований отчаиваться. Решающий критерий заключается в способности трудиться, а ваш ум демонстрирует большую энергию.

— Но ничего не производит. Вам трудно представить себе, как выбивает из колеи неспособность вспомнить некоторые вещи. Это все равно, как если бы кто-то заминировал собственный двор. Причем я знаю, что мины поставил я сам, но не помню где.

— Вы так же хорошо, как и я, знаете, что внутри каждого человека, так сказать в его душе, существует полный набор добра и зла. Но все это свойственно каждому человеку. Вы не найдете там ничего такого, что могло бы окончательно погубить его.

— Что же случилось с моей женой? — Голос Тейлора неожиданно повысился, зазвучал резко. — Почему никто не объяснил мне?

— Вы ведь не знали до сегодняшнего дня, что у вас вообще была жена. Заведующий Райт придерживался курса естественного восстановления вашей памяти.

Тейлор заерзал на стуле, желая заглянуть в лицо Клифтеру.

— Я не могу до конца жизни оставаться в клетке. Я чувствую себя так, будто меня замуровали в мавзолее.

— Понимаю ваши чувства, — спокойно произнес Клифтер. — Значит, мы встретимся снова?

— Если считаете, что от этого будет польза. Заведующий Райт что-то сказал об отпуске.

— Совершенно правильно. Если вы остановитесь у мисс Вест в Лос-Анджелесе, то сможете посещать меня. Она уже переговорила об этом с начальством заведующего Райта. Вы придете ко мне на прием на этой неделе, когда будете в Лос-Анджелесе?

— У меня нет другого выхода, правда?

— Вы можете выбирать курс лечения по своему усмотрению. По закону вы свободный человек...

— Не хочу быть неблагодарным, — прервал Тейлор. — Если у меня будет выбор, я приду.

— Очень хорошо. А тем временем будет неплохо, если вы ознакомитесь вот с этим. — Он вынул из кармана сверток вырезок и протянул его Тейлору. — Мы поговорим об этом на нашей следующей неделе.

Молодой человек уставился на сверток.

— Что это такое?

— Газетные отчеты о смерти вашей жены. Девять месяцев назад ее убили. С того времени началась ваша болезнь.

Брет вскочил и стоя смотрел на доктора. Радужные оболочки его глаз светились, подобно серым крутящимся колесикам.

— Кто убил ее?

— Убийца неизвестен и все еще находится на свободе. Когда вы прочитаете все эти вырезки, то будете знать ровно столько же, сколько и я.

— Теперь я понимаю, в чем заключалась тайна, — медленно произнес Тейлор. — Проклятые кретины!

— А теперь прошу извинить меня, — сказал Клифтер. — До свидания. Точнее, до встречи. — На кончике языка у него вертелась немецкая фраза, но он подавил желание произнести ее, как подавлял в себе все немецкое.

Брет так увлекся статьями, которые оказались в его руках, что даже не ответил. Взглянув в последний раз на его измученное лицо, Клифтер направился к двери. Внешне эти американцы, думал он, закрывая за собой дверь, оптимисты, вполне земной народ. Неумолкающие радиоприемники отгоняют от них одиночество; яркая реклама в пяти красках и хромированные ванные отпугивают болезни; похоронные учреждения, похожие на небесные палаты, отвлекают от смысла похорон. Но трагическая внутренняя жизнь продолжается. Тем сильнее, чем больше она отрицается, и тем насильственнее, чем тщательнее скрывается. Смерть бросает свою тень на красивые бородатые головы, на загорелые лица. Ему казалось, что Тейлор даже больше, чем другие, ввязался в нескончаемую схватку со смертью. Так пусть же он столкнется лицом к лицу со своим противником.

Глава 8

Стоял теплый для февраля день. Они ехали в машине, опустив верх. Приятно было снова оказаться на дороге, когда закончился последний, долго тянувшийся час в госпитале. Вещи Брета были уложены в багажник, выслушаны последние наставления заведующего Райта:

— Ему абсолютно не противопоказано умеренно развлекаться. Заниматься спортом, например плаванием и гольфом, это поможет ему восстановить уверенность в своих силах. Иногда можно сходить и в ночной клуб, но ему совершенно нельзя пить...

Когда они миновали отвратительные пригороды Сан-Диего и выехали на прибрежную автостраду, Паула развила большую скорость. Продвижение вперед сквозь упругий воздух создавало у нее иллюзию прогресса и надежды. Но она была разочарована поведением Брета. После многих месяцев жизни почти в заключении он, понятно, чувствовал себя неловко и смущенно, когда снова оказался на свободе. Заведующий Райт предупредил об этом. И все же ее беспокоило это упорное молчание, которое ставило под сомнение надежды и грозило испортить этот солнечный, великолепный праздник освобождения.

Используя любую возможность втянуть его в разговор, Паула указала на дорожную достопримечательность, которую не раз замечала здесь раньше, — высокую наклонившуюся трубу кирпичного завода, расположенного на островной части автострады.

— Держу пари, что это построил эмигрант из Пизы.

— Прости. — Голос Брета звучал глухо и вяло. Он не заметил наклонившейся трубы. Даже не слышал, что сказала Паула, и она вынуждена была признать, что ее шутка не для этой аудитории.

Она украдкой взглянула на Брета. Выражение его лица было таким же унылым, как и голос; настоящая закрытая дверь между нею и его мыслями. Ей казалось, что он просто не замечает солнца и ветра. Но сознание было в капкане и тщетно копалось в темной безвоздушной яме памяти. Она подумала о лошадках в шахтах, которые ослепли, потому что никогда не видели солнца, и на какое-то мгновение ей пришла в голову безнадежная мысль о том, что Брет навсегда потерян для нее в этих подземных туннелях. Она стряхнула это унылое настроение и нажала на педаль, увеличив скорость еще на пять миль в час.

— Прости меня, Паула. Я не слышал, что ты сказала.

— Я сделала глупое замечание и не хочу его повторять. Посмотри-ка, тебе видно море между вон тех двух холмов? Оно голубое?

Он послушно посмотрел на отполированный край моря между холмами и отвел взгляд. Его глаза были ярко-голубыми и бессмысленными, как море. Все его внимание было сосредоточено на себе самом. Паула, собственно, и не подумала, что они находились в нескольких милях от Ла-Джоллы, но его нежелание посмотреть на море потрясло ее. Она горела желанием показать ему все, что он пропустил, все прекрасное, чем богат окружающий мир, а он не хотел даже взглянуть на то, что их когда-то объединяло, — на Тихий океан.

— В чем дело, Брет? — спросила она против своей воли.

— Я очень многое обдумал.

— Что же именно?

— Что мне надо делать.

— Я думала, что все улажено. Ты остановишься у меня и через день будешь посещать доктора Клифтера. В отличие от госпиталя остальное время ты можешь развлекаться. По утрам мне надо быть на студии, а у тебя будет возможность заняться работой, если ты захочешь.

— Не уверен, что мне стоит встречаться с доктором Клифтером.

— Но, дорогой мой, у тебя же назначен прием на среду.

— Не думаю, что психоаналитик сможет помочь в моей беде. Она имеет слишком реальный характер.

— Брет, он не один из тех старомодных докторов, о которых ты читал. И не пытается все объяснить с точки зрения детского кругозора. Он сознает значимость проблем взрослых...

— И я тоже. Видишь ли, я знаю, что случилось с моей женой.

— Ты вспомнил?

Брет ответил не сразу. Ей показалось, что все зависит от этого ответа. Стрелка спидометра перешла отметку в семьдесят миль и стала колебаться в районесемидесяти пяти. Ветер отчаянно трепал его волосы, но лицо оставалось невозмутимым, будто каменное.

Изменится ли у него выражение лица, если машина слетит с дороги и перевернется, угодив в канаву? На какое-то мгновение Паула позволила себе подумать о том, чтобы вильнуть в последний раз рулем и предоставить обоих слепой участи массы, мощности и скорости. Ясный, ветреный день вроде этого был не хуже других, чтобы умереть. Это было бы последним жестом ее уходящей молодости.

Но еще толком не осознанная шальная мысль была смыта поднявшейся из глубины души волной надежды. В воображении Паулы промелькнула картинка будущего, когда она заживет с мужем в домике с садиком и лужайкой, на которой будут играть дети и собачки. Ее нервы основательно зацепились за устойчивость воображаемого домика и за еще не свершившееся замужество, когда она нажимала правой ногой на тормозную педаль. Она съехала на обочину и остановила машину. На мгновение показалось, что остановился весь мир. Что окружавшие их холмы ждут лишь сигнала, чтобы двинуться опять.

— Ты это вспомнил?

— Я не помню, как она умерла. Но помню, как женился на ней в Сан-Франциско.

— Откуда ты узнал, что она умерла? Тебе сказал об этом доктор Клифтер?

— Он дал мне вот это.

Брет показал ей сверток вырезок, и она почувствовала себя как мечтательница, чей повторяющийся кошмар неожиданно и невероятно стал частью реального мира. Она посмотрела ему в лицо и с дрожью подумала о том, что могут скрывать эти остановившиеся глаза.

Он испытывал глубокое чувство жалости к своей погибшей жене и гложущий стыд. Он подвел Лоррейн и в жизни, и в смерти. При жизни обрек ее на изнасилование и убийство. После смерти забыл о ее существовании, девять месяцев провел уютно и удовлетворенно в животном мире без памяти, предаваясь детским мечтаниям о счастье с другой женщиной. Но непоправимое прошлое, более роковое, чем любое предопределенное будущее, которое не может измениться и обязательно наступит, — это прошлое неожиданно навалилось на него из-за угла.

— Это случилось, как здесь описано? — Указательным пальцем правой руки он постучал по газетным вырезкам, которые держал в левой руке. Она взяла их и посмотрела на них, но была так расстроена, что не могла ничего прочитать, кроме заголовков.

— Да. Разве ты...

— Можешь меня не спрашивать, вспомнил ли я. Я не вспомнил. Возможно, никогда и не вспомню. Последнее, что помню, — это полет в Сан-Франциско и посадка утром в Аламеде. Человек, который убил ее, еще не пойман?

— Нет. Я в контакте с полицией. Они нисколько не продвинулись с тех пор. Брет?

— Да?

— Не лучше ли будет, если ты перестанешь об этом думать? Я очень жалею, что Клифтер дал тебе эти бумаги. Я не должна была передавать их ему. Надо было их давно уничтожить.

— Он оказал мне хорошую услугу. Гораздо лучшую, чем вы с Райтом, державшие меня в тупом неведении.

— Но все это уже стало прошлым, Брет. Оно не может изменить настоящее. Нам просто не повезло, что это случилось, и мы тут ничего не можем поделать.

— Это произошло с моей женой, — сказал он холодно. — Нас это почти не затронуло.

— Я сожгу эти мерзкие бумажки. — Она отыскала зажигалку в сумочке и поднесла пламя к краю газетных вырезок.

Он выбил зажигалку из ее рук и отобрал вырезки.

— Как ты смеешь! — закричала она. — Мне не нравится рукоприкладство, Брет. — Она немедленно подавила свою злость и сказала обычным голосом: — Ты мог бы поднять мою зажигалку и дать мне прикурить.

— Извини, я поступил грубо.

— Забудем об этом. — Она взяла прикуренную сигарету, которую он ей подал в знак примирения. — Впрочем, я не понимаю, почему ты помешал мне сжечь их.

— Там приводятся некоторые фамилии, которые я хочу...

— Уж не собираешься ли ты обратиться в полицию? — Она старалась не повышать голоса и оставаться спокойной, но ужас, как маленький свисток в глубине горла, поднял высоту ее тона. — Еще несколько месяцев назад я просмотрела вырезки вместе с ними, но это ничего не дало.

— Вряд ли от полиции будет большая польза. Я подумал, что мне стоит посмотреть на этого бармена Роллинза. Он мог бы кое-что рассказать.

— Роллинза?

— Который был среди свидетелей на дознании.

Он ловко перебрал вырезки, как будто уже запомнил, в какой последовательности они лежали.

— Вот. — Он показал на абзац в конце колонки. "Согласно показаниям Джеймса П. Роллинза, бармена из закусочной в центре города и знакомого убитой девушки, Лоррейн Тейлор ушла из кафе «Золотой закат» одна. «Она была одна и слегка навеселе, переборщила с выпивкой, — так выразился Роллинз. — Я предложил вызвать ей такси, но она сказала, чтобы я не беспокоился. Я подумал, что она и сама доберется».

— Он сказал, что она ушла одна? — Свисток в горле Паулы издал диссонирующий звук. — Что же еще он может тебе сказать?

— Возможно, ничего, но я хочу с ним поговорить. Разве тебе не понятно? Я даже не знаю, кто были ее друзья. Я должен попытаться понять, что же случилось.

— Но что ты собираешься предпринять? Тут ничего нельзя сделать.

— Я должен сам в этом убедиться. Если найду мужчину, который был с ней...

— Уж не ревнуешь ли ты умершую женщину, Брет?

— Можно подумать, что ты сама ее ревнуешь.

Паула завела машину и снова выехала на автостраду. Было трудно смотреть на дорогу сквозь слезы, которые навернулись на глаза то ли от ветра, то ли от неожиданно возникшего чувства отчаяния. Настоящее и будущее опять ускользали от нее, и она сама была в этом виновата. Паула осуждала себя за глупость и слабость.

Они молча катили среди зеленых долин и голых холмов, мимо безукоризненно чистых пляжей из белого песка и вышек нефтедобывающего района Лонг-Бич. Прошлое неслось за ними, как трейлер, такое же реальное, как гудение и несусветная неразбериха пригородов Лос-Анджелеса. Паула страстно хотела оказаться в таком городе, где смогла бы укрыться, отделаться от преследовавшего их прошлого, забыть даже о будущем. Но оглушающая темнота Лос-Анджелеса превратилась в символ ее одиночества.

Именно чувство одиночества заставило ее наконец заговорить, с трудом подавляя дрожь в голосе:

— Ты, конечно, не подумав сказал, что, может быть, не пойдешь на прием к доктору Клифтеру?

— Разве?

Она сняла одну руку с руля и дотронулась до его руки.

— Думаю, тебе не следует принимать каких-либо решений, когда у тебя депрессия.

— У меня есть основания для депрессии. Я не освобожусь от нее, ведя глупую болтовню о своих детских воспоминаниях. Я должен что-то сделать в реальном мире, где начались мои неприятности.

— Сделать?

— Мою жену убили. Видит Господь, наша женитьба значила немного, но я все же чем-то ей обязан. Самое меньшее, что я могу для нее сделать, — найти убийцу.

Бетонное полотно дороги зарябило у Паулы в глазах, второй раз за этот день она почувствовала, что не в состоянии управлять машиной. Они уже проехали значительную часть бульвара, поэтому было нетрудно найти парковку. Она выключила мотор и прислонилась к плечу Брета, ослабев от усталости и неприкаянности.

— Ты знаешь, что недостаточно здоров для такого дела. Тебя отпустили из госпиталя при условии, что ты будешь под присмотром доктора Клифтера.

— Я не успокоюсь, пока не отыщу человека, который убил ее. Тебе это кажется бессмысленным, правда? А мне кажется никчемной трата времени на рассказы психоаналитику своих снов и мечтаний вместо того, чтобы разделаться с бедой у ее истоков.

— Ты уверен, что истоки в этом? Даже если и так, дела не поправишь. Ты должен примириться с этим.

Прищурившись, он с сомнением посмотрел на нее.

— Почему ты в этом так уверена?

— Полиция уже потратила много месяцев на расследование. Ты ничего не сможешь сделать один. Я не позволю тебе зарываться в прошлое...

— Ты говоришь так, будто чего-то боишься.

— Действительно, я боюсь.

Она прижалась лицом к упругим мышцам его руки. Даже в момент сомнений и отчуждения она испытывала подспудную гордость за его силу и признательность за то, что он вернулся к ней с войны физически целым.

— Не буду больше с тобой спорить, — заявил он. — Дай мне ключ от багажника.

— Но ты же едешь сейчас ко мне? Я попросила миссис Робертс приготовить ужин к семи часам.

— Прости, что мне придется нарушить твои планы. Я всегда расстраиваю твои планы, не так ли? Дай мне ключ.

— Не дам! — Паула включила зажигание и завела мотор. — Ты поедешь ко мне домой, хочешь ты этого или нет.

Но она еще не успела закончить эту фразу, как он выскочил из машины. Она окликнула его, бросилась бежать за ним, неловко подпрыгивая на высоких каблуках. В дверях табачной лавки стоял подзаборного вида старик. Он оглянулся, наблюдая за ними и понимающе улыбаясь. Брет размашисто шагал впереди, его широкие плечи, обтянутые синей формой, почти не шевелились. Она позвала его еще раз, но он не откликнулся.

Паула возвратилась к машине и села за руль. Его белая фуражка уже удалилась за сто ярдов и продолжала уверенно двигаться вдоль тротуара. Она смотрела на нее, как на улетающую надежду, пока та не скрылась из виду.

Глава 9

Как только Паула добралась до дома, она тут же подошла к телефону и набрала номер. Пока на другом конце провода раздавались гудки, она захлопнула ногой дверь на кухню, чтобы госпожа Робертс ничего не услышала.

— Да? — произнес мужской голос.

— Лэрри Майлс?

— О, приятный сюрприз. Не ждал от вас звонка, по крайней мере, еще целую неделю.

— Ничего приятного нет. Брет Тейлор находится в городе.

— Что вы говорите? — произнес мягкий, мелодичный голос. — Я думал, что он сидит под надежным замком с другими придурками.

— Ничего смешного. Может быть, он ищет вас.

— Ну, и что мне делать? Собирать манатки?

— Да. Уезжайте из города.

— Для этого нужны деньги.

— Но у вас есть деньги.

— Отнюдь. Мне не повезло на этой неделе. Остался без денег. А нет денег — нельзя смотаться. Но пары сотен хватило бы мне, чтобы добраться до Лас-Вегаса. Там у меня есть друзья.

— Ладно, деньги вы получите. Если уберетесь из города на пару недель. Я сегодня же передам их вам.

— Молодчина, девочка, — произнес голос на другом конце провода. — Обычное время и место?

— Да. А пока вот что: знаете заведение под названием «Золотой закат»?

— Ну, конечно. Что, нанести им визитик? Пощупать их?

— Держитесь от этого заведения подальше, — выпалила она. — Вы меня слышите, Майлс?

— Подождите, пока я поправлю свой слуховой аппарат.

— Я повторяю, во всем этом нет ровно ничего смешного. Брет Тейлор — здоровый мужчина, и он готов на все.

— Успокойтесь, моя прелесть. Я вас понял.

— Тогда имейте это в виду.

Паула положила на место трубку и поднялась на второй этаж, в свою комнату. Надежные полы и кирпичные стены дома казались ей такими же непрочными, как карточные постройки на студии. Даже спальня была лишена необходимой интимности, как будто не хватало четвертой стены, а кровать, на которую она повалилась, стояла на виду у всего враждебного ей города.

Она поднялась с кровати, подошла к зеркалу, посмотрела на свое отражение и не понравилась сама себе. Потом подошла к большому стенному шкафу, чтобы переодеться в красивое платье. Набор одежды ужаснул ее. Бальные платья и кофты, костюмы и шарфы, юбки и жакеты — все было экстравагантно и отвратительно, как маскарадные костюмы. На эти изделия из шелка, хлопка и шерсти были израсходованы тысячи долларов, но там не было ни одной вещи, в которой ее можно было бы положить в гроб.

Когда Лэрри вернулся в спальню, девушка сидела на краю кровати. Возбужденный телефонным разговором, он совсем про нее забыл. Ее спутанные золотистые волосы приятно блестели при слабом свете, струившемся из окна. Но если посмотреть на волосы при более ярком освещении, то можно было бы увидеть, что у корней они черные.

— Тебя долго не было, милый, — заметила девушка.

Она встала и направилась к нему с сонным выражением лица. Ее пупок и два соска составляли рисунок еще одного лица, удлиненного и скорбного. Когда он видел такое лицо вместо тела, то понимал, что девушка ему больше не нужна. Он позволил ей поцеловать себя, но не ответил на поцелуй.

— В чем дело, Лэрри?

— Все в порядке.

— С кем ты разговаривал по телефону? — прошептала она ему на ухо. Ладони, которые она положила ему на шею, были влажными.

— Дела. Заготовки уже раскалились на углях.

— А именно?

— Мои дела, не твои. Послушай, Фрэн, почему бы тебе не слинять на время?

— Чтобы ты мог устроить свидание с другой девушкой?

— Я сказал, что это — дела.

— Я слышала, как ты разговаривал по телефону. Ты думаешь, я тупица?

Он прямо посмотрел ей в глаза и ухмыльнулся.

— А как ты сама думаешь?

— Кто она такая?

— Кажется, я посоветовал тебе слинять. Уходи, исчезни, дуй отсюда, проваливай!

Она прислонилась правой щекой к его груди и замерла.

— Я уйду, если скажешь, кто она.

— Хорошо, — произнес он. — Ты хочешь, чтобы я поступил с тобой круто. — Он схватил ее локти с видом человека, который снимает неудобный воротник, разорвал ее захват и оттолкнул от себя.

— Ты не смеешь так со мной обращаться, — пропищала она.

Он сделал к ней шаг. Она отступила.

— Я ухожу, но ты пожалеешь, если будешь так обращаться со мной.

Она оделась, надела туфли и коричневое спортивное пальто. Он проводил ее в гостиную.

— Не дуйся, Фрэн. Я же сказал тебе, это — дела. Мне, может, придется поехать в Неваду на пару недель.

— Мне все равно, — кинула она от дверей и добавила приторно-сладким, неприятным голоском: — Кланяйся ей от меня.

Слушая звуки ее шагов по коридору, он пожал плечами. Фрэн решила, что тут замешана другая женщина, а с дамой спорить бесполезно. Конечно, женщина здесь замешана, но Паула Вест ему не принадлежала. Вест была слишком шикарна для него. Не внешне — внешний шик его бы не смутил. Она принадлежала к другому классу. А это пробирает насквозь за десяток шагов. Она шустрая дама, но поступила неумно, велев ему не совать нос в «Золотой закат». Уже несколько месяцев он не подходил и близко к этому заведению, но теперь, когда у него появилась причина не появляться там, он будет ходить именно в эту забегаловку.

Лэрри сбросил халат и пошел бриться в ванную. У него не было тройного зеркала, которое позволяет видеть себя в профиль, но, скашивая глаза, он получал обзор своего лица в три четверти. Ему нравилось, что подбородок выдается вперед прямой линией. Определенно греческий. Но не как у греков, занятых в ресторанном бизнесе, а как на греческих статуях. Его называли Адонисом на афишах, когда он дрался в полуфинальной встрече в Сиракузах, и он посмотрел в большом словаре в районной библиотеке, что значит это слово. У него были светлые вьющиеся волосы, такие же, как на картинке, изображающей памятник.

Помазав волосы бриллиантином, попудрив лицо пудрой под загар, побрызгав дезодорантом под мышками, он начал торопливо одеваться. Лэрри не привык носить нижнее белье — слишком долго у него не было на это денег. Поэтому первое, что надел на себя, — это коричневую шерстяную спортивную рубашку. Она ему обошлась в пятнадцать баксов, не меньше, но, в конце концов, одежда для парня — это своего рода капиталовложение. Он полагал, что его внешность заслуживает классной одежды. Иногда удачный улов выпадал ему, когда он этого меньше всего ожидал. Если хочешь поймать свой шанс, то следует быть на высоте все двадцать четыре часа в сутки.

Лэрри вышел из жилого здания через боковую дверь и взял свою машину из гаража, расположенного в переулке. Это была двухместная машина марки «Шеви» последней довоенной модели. Самое ценное в ней было то, что она не стоила ему ни цента. Лэрри был без ума от автомобилей, и этот был ему поднесен в качестве сувенира. Конечно, пришлось повозиться, когда он чуть не загубил мотор, но все равно машинка отлично бегала. В эти дни все для него катилось как по маслу. Кроме машины, он приобрел квартиру, установил хорошие связи разного сорта и приобрел столько монет, что не увезет и лошадь. Ну, маленькая лошадь. Конечно, он был подкован, но лишняя пара сотен не помешает. Когда кредитки окажутся у него в кармане, он решит, ехать ли ему в Неваду. Может быть, для дела будет лучше остаться здесь, в Лос-Анджелесе, и присматривать за Тейлором. Нельзя предсказать, что может вылезти наружу, и если он будет вести игру умно и осторожно, то в результате может очень неплохо устроиться.

Эта мысль так его воодушевила, что на авеню Уилшир он набрал скорость пятьдесят миль в час, прежде чем заметил это. Когда же посмотрел на спидометр, то резко снизил скорость, доведя ее до тридцати миль. Не надо, чтобы его поймали за превышение скорости. Он не мог себе позволить лишь одно — нарушать закон. Направляясь к центру, Лэрри позволил пятнадцати или двадцати машинам обогнать себя. Пусть лихачи высовываются, он поостережется.

Место для парковки нашлось рядом с улицей Раунд, как раз недалеко от кафе «Золотой закат». Если его не обманывает предчувствие, то Тейлор находится там. Здесь именно то место, от которого он должен держаться подальше по настоянию Вест. Какие у нее для этого причины? Перед тем как войти, он осмотрел заведение через дверное окошечко в форме звезды. Стульчики у стойки бара заняты, большинство кабинок заполнено. Но никаких следов Тейлора. Значит, его подвело предчувствие. Лэрри почувствовал даже некоторое облегчение.

Он все равно вошел и устроился в кабинке в глубине зала. Запахи, доносившиеся из кухни, напомнили ему о том, что он проголодался. Когда официантка заметила его, он заказал слабозажаренную вырезку с жареной картошкой и двойной порцией лука, а также бутылку пива, чтобы занять себя, пока подадут еду.

Он уже наполовину расправился с вырезкой, когда увидел Тейлора, который шел по проходу между кабинками и стойкой бара. Парень был в униформе, да и вообще Лэрри не мог забыть эту башку. Он быстро пригнулся. И не потому, что все же был один шанс из миллиона, что Тейлор его узнает. Об этом не стоило беспокоиться. Но Лэрри обнаружил, что не может больше есть вырезку. То, что он уже проглотил, тяжело легло в желудке, как будто туда положили кусок свинца.

Взглянув снова, Лэрри увидел, что Тейлор сидит у стойки бара, обратив к нему свою широкую синюю спину. Лэрри поймал себя на желании оказаться в баре вдвоем с Тейлором, чтобы никого больше не было, чтобы он так же сидел к нему спиной, а у самого Лэрри был бы в руках пистолет. Он чувствовал, что глубоко завяз в этой истории, и теперь без пистолета ему из нее не вылезти. Он отбросил эту мысль, но она возвращалась к нему снова и снова, испортив ему самодовольный восторг.

Глава 10

Брет обнаружил, что люди ему больше не нравятся. Ему не нравились мужчины среднего возраста с бурыми лицами алкоголиков, направляющиеся в бары или выходящие из них. Не нравились острогрудые девочки-подростки, щебетавшие оживленными группками и зыркавшие вокруг в поисках автографов, и взрослые женщины, похожие на упитанных птиц в ярком нелепом оперении. Ему были не по нутру пронырливые молодые мужчины без шляп, с расстегнутыми воротничками, с глазами, как прожекторы, пытавшиеся поймать свой шанс. Но больше всего он не любил самого себя.

Хотя его форменная одежда была достаточно теплой, а снижающееся солнце еще грело, все же он дрожал от какого-то непонятного озноба, стоя на углу Голливуда и улицы Вайн. Высокие здания, грохочущие улицы, быстро снующие загадочные толпы устрашали его. У него возникла постыдная тоска по своей комнате в госпитале и еще — по Пауле. Тоска по дому переросла в головную боль, которая давила на череп, как резиновые колеса. Материя, затянувшая окно магазина, от ветра вылезла наружу и втянулась внутрь наподобие эластичных стеклянных занавесей, спертый воздух разлетался в разные стороны со свистом.

Напротив остановилось незанятое такси желтого цвета, и он сделал отмашку. Такси было укрытием, куда он мог забраться. Ему надо было побеспокоиться также о том, чтобы снять комнату на ночь. Неизвестно, правда, на одну или на много ночей. Время и пространство слились в единый нереальный поток, проносившийся мимо него непонятным образом. Его завтрашний день олицетворял Лос-Анджелес, который мало кто хорошо знает, а он его вообще почти не знал.

Переходя улицу по направлению к поджидавшему такси, Брет почувствовал, что движение давит на него с обеих сторон, подобно прошлому и будущему, которые неразрывно связаны с настоящим. Но аналогия была неверной. Время двигалось по замкнутому кольцу, похожему на круг ипподрома. Он повторял себе это при каждой возможности. Он оказался в замкнутом круге, выходом из которого могла стать только смерть. Игра для отчаявшихся самоубийц.

— Куда вас отвезти? — спросил водитель.

— Вы знаете кафе «Золотой закат»?

— Заведение на улице Раунд? На этой улице есть кафе «Золотой закат».

— Думаю, это оно.

Они поехали по городу, мимо района Чирико, который застыл в бледном вечернем сиянии, а это мысленно переносило к другим аналогичным видам. Он почувствовал облегчение, когда подъехали к более старой части города, к районам трущоб и полутрущоб. Здесь ощущалось присутствие человеческого духа, может быть, потому, что в отличие от огромных полупустынных пригородов здесь вопреки своей воле жили и умирали поколения людей. Его голова еще трещала, как под давлением резиновых обручей, но напряжение вроде бы начинало ослабевать. Когда он вышел из такси на улице Раунд, к нему уже вернулись легкость и решительность.

Во всех окнах сверкали неоновые рекламы коктейлей. Надпись над дверью гласила: «Золотой закат», жареная курятина и отборные креветки". Брет прошел через открывающиеся в обе стороны двери, обитые искусственной кожей, в зал, заполненный людьми, которые понравились ему больше, чем народ возле Голливуда и улицы Вайн. Вечерняя пора только начиналась, или, может быть, еще не закончилось послеобеденное время, но все круглые стульчики у стойки бара оказались заняты. Люди в баре — возраст и доход большинства из них трудно было определить — сидели над своими бокалами почти в молитвенных позах, хотя кафе явно было более шумным заведением, чем церковь. Эти кровные братья, в чьих венах преобладал алкоголь, подумал он, молились Богу бутылки, чтобы немедленно получить на краткое время Небесное Царство на земле. И алкоголь погружал их в мечтательное настроение. Он чувствовал себя чужаком, присутствие которого требует объяснений, но никто не обратил на него внимания. Упитанный молодой человек в кабинке в глубине зала поднял голову от своей тарелки и посмотрел на него, как будто хотел поприветствовать, но быстро опустил глаза.

В проходе между стойкой бара и фанерными кабинками какой-то старец пританцовывал на неуверенных ногах фокстрот под мелодию песенки «Сентиментальная поездка», доносившейся из хриплого проигрывателя. Брет посторонился и позволил ему прошаркать дальше. Одинокий человек, цепляющийся за юношеские мечты, покрывшие глянцем умиления его выцветшие старые глаза. Брет не был уверен, что слышал раньше эту мелодию, но ее мягкий и грустный напев контрастировал с отдаленным завыванием ветра одиночества в его голове.

Он понял, что именно одиночество заставило Лоррейн прийти в это заведение. Он помнил о ней немного, но знал, что ей нравилась толпа, музыка из электропроигрывателя и влажное веселье баров. Боль, вызванная воспоминаниями о ней, была такой сильной, что он бы не удивился, если бы увидел ее в одной из кабинок нагнувшейся над своим бокалом, как видел раньше не один раз. Она сидела, подперев подбородок рукой, темные волосы свисали с висков, как неплотно сложенные крылья. В предпоследней кабинке сидела темноволосая девушка, которая могла быть Лоррейн. Но это впечатление рассеялось сразу, как только она повернулась и окинула его быстрым взглядом. Его разочаровали и оттолкнули колючие черные глаза и плотоядный рот. Но он ощутил и признательность за то, что лица умерших появляются только в воображении.

У конца стойки бара, рядом с матовым оконцем кухонной двери, он нашел свободный стульчик. Принять заказ к нему подошел крупный мужчина. Его живот под белым грязным фартуком напоминал плод беременной женщины.

— Шотландское виски с содовой водой? — переспросил он. Пока эти слова не прозвучали вслух, Брет и не подозревал, как ему хочется выпить. — В баре нет шотландского виски с начала войны. — Бармен говорил с сильным акцентом, подчеркивая свои слова движением густых черных бровей. — Хотите виски марки «Блэк энд уайт»? Будет стоит шестьдесят пять центов порция.

— Пусть будет «Блэк энд уайт».

Этот мужчина с центрально-европейским акцентом не мог быть Джеймсом П. Роллинзом. Роллинз — это английская или ирландская фамилия. Может быть, Роллинзом был бармен, стоявший на другом конце стойки, смуглый худощавый человек с бакенбардами, которые еще больше сужали его лицо.

Когда крупный мужчина принес ему сдачу, Брет оставил десятицентовую монету на стойке и кивнул в сторону смуглого молодого человека:

— Его фамилия Роллинз?

— Нет, это Род. Джимми сегодня не работает, у него выходной.

— Не знаете, где бы я его мог найти?

— Только не дома. Джимми ходит домой только спать. Просто побудьте здесь, мистер. Он все время заглядывает сюда, когда не работает. Здесь он получает выпивку со скидкой, понятно? Сам я так не поступаю. Никогда не подхожу к этому месту, если не надо идти на работу. В отличие от него у меня жена и семья. У меня трое детей, двое мальчишек. Они станут такими же большими, как их папочка. — Он выпятил живот в знак ликующего чувства отцовства.

— Прекрасно. А как выглядит Роллинз?

— Невысокий парень. Кудрявые волосы. Приплюснутый нос, он как-то сломал его. Оставайтесь здесь, я скажу вам, как только он войдет. Обычно он появляется в восемь или девять. Просто наберитесь терпения.

— Ржаное виски со льдом, Солли, — крикнул кто-то от середины стойки.

Брет шлепнул двадцатипятицентовую монету, которую держал в руке, на поверхность стойки бара. Улыбнувшись и поклонившись, Солли взял монету и положил ее в карман.

Брет посмотрел на часы. Еще не было и семи. Он решил ждать. Когда выпил первую порцию виски, то заказал вторую.

После второго бокала крепкого виски начало смягчать и рассеивать его меланхолическое настроение. Зеркало в позолоченной рамке за баром напоминало архаическую авансцену, на которой он наблюдал человеческие, трагедии. Стареющая женщина с безжалостно закрученными седыми волосами, одетая в облегающее платье, остановилась возле входной двери и стала изучающе осматривать зал усталыми близорукими глазами. Чья-нибудь мать, подумал он с карикатурной сентиментальностью, разыскивает своего непутевого мужа или заблудшего сына. Современная распутная Пенелопа, много лет не знающая любви, ищет своего потерянного Одиссея, чтобы показать ему результаты последней медицинской проверки. Невысокий мужчина в рабочей спецовке, сидевший рядом с Бретом, соскользнул со своего стульчика и кивнул женщине. Они вместе отправились в кабинку, которая оказалась ниже рамки зеркала, их отражение пропало.

На освободившийся высокий стульчик взобрался мужчина в форме младшего офицера и заказал себе ром с кока-колой. В зеркале Брет увидел, что новый сосед поглядывает на него поверх своего бокала. Брет отвел глаза, чтобы не встретиться с ним взглядом, ему не хотелось разговаривать.

Но старшина все равно заговорил с ним, как-то вдруг, как принято среди военных моряков.

— Они хотели сделать из меня настоящего офицера, но ничего не получилось, и я не жалею об этом. Меня чуть не представили, но я пошел к капитану и сказал, что не хочу становиться офицером, не хочу взваливать на себя ответственность и буду чувствовать себя не в своей тарелке в офицерской кают-компании. Он было стал меня убеждать, но я настоял на своем, вот такие дела. Я продолжал питаться за старшинским столом, а там лучшая кормежка на корабле.

— На моем корабле было то же самое, — отозвался Брет.

Ему не хотелось разговаривать с широколицым мужчиной, но не было другого выхода. Офицер ни в коем случае не должен оскорблять унтер-офицеров и солдат. И хотя война закончилась, а он уже долгое время не состоял в действующей армии, Брет все еще уважал честь мундира и считал, что он в долгу за привилегии своего звания. Когда бармен принес старшине вторую порцию рома с кокой, Брет настоял на том, чтобы заплатить за соседа, и заказал себе еще порцию виски. Это была уже четвертая порция, и он начинал чувствовать действие алкоголя, что его несколько обеспокоило, но вскоре беспокойство утонуло в приятном самочувствии, которое принес хмель. В конце концов, он не выпивал очень давно и мог себе позволить почувствовать себя пьяным. На то и существует выпивка.

— Вы служили на корабле, да? — спросил старшина.

— Два года. На судне, перевозившем джипы.

— Моя фамилия Мастин. — Старшина протянул толстую руку.

— Тейлор. Рад познакомиться.

Их рукопожатие больше походило на попытку раздавить друг другу руку, и Брет сделал соответствующие выводы. Мастин считал, что он крепче любого офицера, и будет рад, если ему докажут обратное.

— Я сам проплавал на боевом корабле, — продолжал собеседник, — весь последний год войны. А до этого на обычной посудине. В настоящий момент служу на острове, и если эта служба на берегу продлится еще пару лет, то мне нечего трепыхаться. Через два года выйду в отставку. Прежде я был честолюбивым, но когда понял свой уровень, хватило смекалки держаться за то, что есть. — Он подозвал бармена и попросил повторить для обоих.

Брет посмотрел на его лицо и увидел, как под увеличительным стеклом, глубокие морщины, обветренную кожу, помутневшие от рома глаза, уставшую плоть, накопившуюся под мощной челюстью. Он заслужил свою отставку после двадцатилетней службы, подумал Брет. Поступая на военную службу совсем молодыми, старшины уже к сорока годам имеют право выходить в отставку, но двадцать лет, проведенные в этой железной среде, старят. Двадцать лет бродячей жизни по барам и лачугам, разбросанным по берегам двух океанов. Старшины-ветераны все выглядят одинаково: в теле, крепкие, хитрые и какие-то потерянные.

— Бабы спятили с ума, — заявил старшина. После многолетнего пребывания среди жеребцов военно-морского флота Брет отнесся к неожиданной смене темы разговора вполне нормально, как к естественному развитию беседы. — Вот, например, жена моего приятеля. Он тоже старшина. Объездил весь свет, от Шанхая до Франции, и думал, что разбирается в жизни.

Женился на этой девочке в Бостоне шесть лет назад, а вот сейчас она доводит его до белого каления. Когда его перевели на Тихий океан, он привез ее с собой сюда, они приобрели небольшой домик в Даго, недалеко от залива, на побережье. Это было еще до того, как мы вступили в войну. В течение длительного времени он мог каждый вечер приходить домой. Потом, когда его корабль получил задание и ушел в море, она психовала, но он все же виделся с ней каждые две или три недели. Она была ему хорошей, верной женой, к тому же религиозной, но, как он говорит, страстная до чертиков. Не то чтобы ему это не нравилось... Он был доволен своим браком.

После Перл-Харбора его корабль направили в южную часть Тихого океана. Она писала ему практически ежедневно. Но спустя примерно год пришло письмо, которое сбило его с катушек. Получилось так, что она была в порядке, когда регулярно видела мужа. Но когда осталась одна, все изменилось. Она сняла штаны для кого-то еще и почувствовала ужасные угрызения, ведь она верующая. Она просто не могла не сообщить ему об этом. Поэтому и написала.

Этот мой приятель, а корабль его нес тогда боевую вахту в районе Соломоновых островов, помимо волнений, связанных со службой, получил такую залепуху от своей жены и чуть не свихнулся. Может ли он простить ее, спрашивала она в своем письме, — она больше никогда так не поступит. Она не хотела этого делать и в тот раз, но напилась и поняла, что произошло, уже после, когда проснулась в кровати с тем парнем в его гостиничном номере. Пару недель он обдумывал все это, даже советовался кое с кем из своих близких дружков и наконец взял себя в руки, написал ей хорошее, приличное письмо. Он писал, что вся эта история просто убивает его, но, мол, он никогда не был среди тех, кто плачет по разлитому молоку. И коль уж она говорит, что этого больше никогда не повторится, ему ничего не остается, как проглотить горькую пилюлю и поскорее постараться забыть все. Пару месяцев спустя он получил ответ. Она написала, что он лучший муж во всем мире и всю такую ерунду, что она посвятит оставшуюся часть своей жизни тому, чтобы оправдать его доверие. Чепуха!

— Может быть, она действительно хотела так поступить, — заметил Брет. Он сочувствовал этой женщине. — Человек оступился, это еще ни о чем не говорит.

— Если он оступился один раз. Но я еще не подбил бабки в своем рассказе. Выпьем еще по одной?

— Теперь моя очередь заказывать.

Хотя история была интересной и ему хотелось дослушать до конца, необычайная раздражительность охватила все его существо. Было неприятно узнавать из третьих уст интимную повесть о грехах женщины, которую он никогда не видел; он не хотел иметь к этой проблеме никакого отношения. Но он согласился выпить еще и узнать, чем закончилась история, ставшая приложением к этой выпивке.

— Прошел еще примерно год, и мой приятель возвратился домой. Всего на пять дней. Жена моя — просто прелесть, думал он. Она старалась угодить во всем и в то же время стала еще более набожной, ходила к обедне каждый день и все такое прочее. Он решил, что ее исправила церковь или что-то еще и что он поступил правильно, решив остаться с ней. Потом он опять ушел в море на восемнадцать или двадцать месяцев, участвовал в шести или семи высадках десантов, а она продолжала писать ему каждый день и объясняться в горячей любви, убеждала, что отдала бы все на свете, только бы он оказался с ней дома в постели. Весной 1945 года он получил приказ отправиться на береговую службу и окончательно возвратился домой. Жена ждала его на пристани. Но как только он увидел ее, то понял: что-то не так. Не так — это не то слово. Она не дотерпела, пока они доедут до дома, и сказала, что опять это сделала, не смогла справиться с собой. Нервы у него были взвинчены, он почти не спал с тех пор, как корабль вышел из Перл-Харбора, и он влепил ей пощечину. Тут она ужасно разрыдалась и приползла к нему на коленях, прося простить ее за грехи. «Грехи? — переспросил он. — О Господи, сколько же раз ты согрешила?» «Пятнадцать или шестнадцать раз», — ответила она. Но клялась, что любит только его одного и если он ее не прогонит, то будет ему хорошей женой до конца своих дней после того, как он вернулся домой. Дурость заключалась в том, что он все-таки продолжал любить ее, но не мог перенести, что она отдавалась шайке паршивых дезертиров, когда он уходил в море. Теперь он смотрит на нее, как на суку, и опасается, что однажды сорвется и прибьет ее до смерти. Что же ему делать, лейтенант?

— Не знаю, — ответил Брет. — А что бы сделали вы?

Мастин отвел в сторону свои маленькие глазки.

— Давайте еще по одной.

Потягивая шестую — а может быть, седьмую? — порцию виски, Брет обдумывал ситуацию, в которой оказался какой-то незнакомый человек. Ему был противен Мастин и его грязная история, но он был заинтригован, потому что она перекликалась с его собственной жизнью. Находясь под сильными парами, которые заставляли учащенно биться сердце и ударяли в голову, его воображение рисовало с кинематографической ясностью канализационные трубы, которые разветвлялись, как зараженные вены, по улицам всех городов, где чудища о двух спинах в тысячах спален утоляли ненасытную страсть женского лона, этого слепого рта прелюбодеяния, пожирающего дикое мясо. Второй раз за день он почувствовал, как черный ветер гонит его к гибели, к могиле, к бесплодному чреву, которое не опасается изнасилования и не угрожает вторым рождением. Умерший человек, зародыш могилы, без будущего и без терзаний совести, беспечно смешивался с грязью и отбросами поколений, безо всякой истории и какой-либо мысли, которая могла бы нарушить вечную безмятежность тьмы, бесконечную беременность праха. Он желал себе смерти и поэтому заказал двойную порцию виски, потом еще и еще раз. Спиртное возвратило ему интерес к жизни, но обнажило его отвращение к ней.

Он повернулся к Мастину, который уже некоторое время помалкивал, и спросил его:

— Этот ваш приятель с неверной женой, сам-то он был ей верен?

На лице Мастина отразилось потрясение, как будто Брет произнес незнакомое ругательство.

— Дьявольщина, конечно нет! Он прослужил во флоте всю жизнь, и, когда они приходили в Панаму или Гонолулу, он хватал баб где попало.

— Тогда что же его беспокоит? — грубо спросил Брет.

— Вы не понимаете, лейтенант. — В порыве чувств Мастин даже подался к нему. — Вы не разобрались в ситуации. Он женился на девушке в 1940 году и думал, что она девственница. Потом, когда он уехал драться за страну, она оказалась мелкой потаскухой. Хуже дешевки, потому что делала это вообще задаром.

— Вы хотите сказать, когда он дрался за страну и без разбору хватался за каждую юбку, которую встречал на стороне...

— Какого черта! — взорвался Мастин. — Я живой человек, не так ли? Мужчина имеет право надеяться на то, что его жена сохраняет чистоту, хотя он сам этого не делает.

— Речь идет о вашей жене?

Мастин опустил глаза.

— Да. Я не хотел говорить вам об этом.

— И вы хотите получить от меня совет, что вам делать?

— Не знаю. — Голос Мастина охрип от алкоголя и раздражения. — Вы не вникли в ситуацию. Вы не были женаты, правда?

— Это вас не касается! — вскричал Брет. — Я очень хорошо представляю себе ситуацию. Вы хотите до конца жизни вымещать на жене злобу за то, чем всегда занимались сами. Идите домой и извинитесь перед ней.

Старшина скривил рот и сплюнул.

— Идите вы к дьяволу, лейтенант! Вы ничего не знаете о таких вещах.

— Я знаю больше, чем мне хотелось бы. Вы заставили меня слушать свою историю и просили дать вам совет.

— Ничего себе совет! Можете им подавиться.

— Не смейте со мной так разговаривать.

— Почему бы и нет, черт подери! — Рожа старшины налилась кровью и злобой и стала приближаться, увеличиваясь, как шар. — Вы офицер не из моей части, и я благодарю за это Господа! Если в колледжах вас учат таким вещам, то я чертовски рад, что никогда не переступал порога ни одного из них! Проклятые выпускники колледжей строят из себя офицеров в морском флоте...

В невольном порыве, который он не смог побороть, Брет открытой ладонью оттолкнул его разъяренную физиономию.

— Эй, там, прекратите сейчас же! — Бармен Солли начал перелезать через стойку бара.

Мастин тяжело шлепнулся навзничь, вскочил, напружинив плечи, и сжал кулаки, выставив их вперед.

— Иди сюда и покажи, что умеешь драться как мужчина, жалкий трус!

Эту фразу завершил удар по голове, от которого Брет закачался. Он продолжал нападать, за кулаками горело красное лицо, олицетворявшее всю неисчерпанную ненависть сержантов и рядовых к офицерам и все сладострастные приключения во всех портах.

Резкий удар левой по щеке и боковой правой — по скуле уложили Мастина на спину во второй и последний раз. Брет стоял над поверженным человеком и с удовольствием смотрел на его окровавленную физиономию. Он услышал свист в воздухе за спиной и над головой, но было слишком поздно уклоняться. Сильный удар по голове расколол зал на много мелких осколков. Должно быть, это бутылка, подумал он; колени подкосились, и он шмякнулся лицом вниз. Потом черный ветер задул лампы дневного освещения.

Глава 11

— Постой! — крикнул Лэрри Майлс, но он был слишком далеко и не мог остановить опускавшуюся на голову Брета бутылку.

Он следил за развитием спора между Бретом и Мастином, но развязка произошла слишком неожиданно, и он оказался к ней не готов. Лэрри подбежал к краю стойки бара, переступил через обоих распростертых мужчин и остановился возле бармена Солли, который бесцельно помахивал неразбившейся бутылкой с пивом, держа ее в правой руке.

— Отдайте-ка мне эту бутылку, приятель, — проговорил Лэрри.

— Кто вы такой? Вы знаете, с кем разговариваете?

— Этот офицер — мой друг. Мне не нравится, когда моих друзей бьют.

— Тогда следите, чтобы они не затевали драк в этом баре.

— Солли, вызовем полицию? — спросил другой бармен.

Половина посетителей кафе смотрела на лежавших на полу мужчин, другая половина уже потеряла интерес к происшедшему. Да и вообще, что это за драка? Три тумака и обычная развязка с бутылкой.

Мастин сел и потрогал свою челюсть, потом неуклюже поднялся на ноги.

— Было совсем не обязательно бить по башке этого подонка, — произнес он.

— Хотите, чтобы я вызвал полицию? — спросил Солли.

— Зачем, черт возьми? Он не причинил мне вреда. — Мастин вытер лицо носовым платком и внимательно осмотрел платок, как будто хитрый противник мог измазать его лицо красными чернилами.

— А что делать с этим парнем? — продолжал Солли. — Не можем же мы позволить, чтобы он валялся здесь на полу.

— Я о нем позабочусь, — вмешался Лэрри Майлс. Он встал на колени возле потерявшего сознание мужчины и посмотрел на шишку на его голове.

— Я его сильно поранил? — спросил Солли с некоторым беспокойством.

— Нет, он будет в порядке. Он уже очнулся бы, если бы не напился. Но лучше его увезти отсюда.

— Вы на машине? Знаете, где он живет?

— Да. Я подгоню машину к входной двери, а вы поможете вывести его.

— Вы действительно его друг? — спросил Мастин. — Он в таком состоянии, что кто-то должен о нем позаботиться. Как его фамилия?

— Тейлор, — быстро ответил Лэрри. — Лейтенант Брет Тейлор, запас военно-морского флота США. Я работаю на его очень хорошего друга.

— Действительно, это его фамилия, — подтвердил Мастин для бармена. Он поддел рукой плечо Брета, повернул его на спину и приподнял до сидячего положения. — Ну что ж, надо двигаться. Жаль, что так получилось, но ничего не поделаешь. Парень немного с приветом, если хотите знать.

Что ж, ты попал в точку, хотя сам того не понимаешь, подумал Лэрри. Тебе неизвестно, что ты разговаривал с беглецом из дурдома, но не мне тебе об этом рассказывать. Он подогнал свою двухместную машину к входной двери кафе и осмотрел улицу в обоих направлениях, желая убедиться, что там нет его лучших друзей и самых суровых критиков — полицейских. Не то чтобы он знал их всех к западу от города Сиракузы или они его знали, но у него были особые причины не желать встреч с ними.

Мастин и Солли вышли из открывавшихся в обе стороны дверей, волоча на своих плечах полусогнутого Брета. Лэрри открыл дверцу и помог впихнуть его в машину. По характеру его дыхания Лэрри определил, что Брет пришел в себя после нокаута и сразу же впал в пьяный сон.

Отъезжая со стоянки и увозя с собой безжизненное тело в синем, Лэрри от радости готов был закукарекать, как молодой петушок. Если хорошенько подумать, ассоциация с петухом была не случайной. Как правило, петушка ждет топор у двери курятника. Дьявольщина, топор ждет и его самого, но палачу придется здорово попотеть, прежде чем удастся переломить его шею.

Он вел машину в направлении Голливуда по широкому бульвару, освещенному неоновыми лампами в форме звезд — символов очарования ночи, мимо освещенных витрин магазинов, хорошо устроенный и сверкающий мир которых он в свое время разобьет вдребезги. Он не совсем понимал, какое отношение ко всему этому имеет человек, храпящий на сиденье рядом с ним, но ему казалось, что прихватить его с собой — очень неплохая идея. Находясь рядом с ним, Лэрри будет знать, что делает этот парень, и чем внимательнее он будет следить за развитием ситуации вокруг Тейлора, тем лучше сможет влиять на ход дела.

А еще более важным было то, что по своему капризу он мог поступать совершенно иначе, чем хотела Паула Вест. Она велела ему держаться подальше от лейтенанта и заплатит за то, что он пообещает выполнить ее указание. Она не учла, что он, Лэрри Майлс, не подчиняется ничьим приказам. Он будет цепляться за Тейлора, как за брата, до тех пор, пока на него будут давить, чтобы он поступил иначе. По существу, он лучше брата, он добрый самаритянин. Оставшееся до дома время он потратил на размышления о том, что такое добрый самаритянин, и о том, безопасно ли облегчить немного кошелек Тейлора — взять из него, скажем, половину того, что там лежит. Но решил все-таки, что этого делать не стоит. Тот военно-морской старшина в «Золотом закате», видно, тот еще жук, и память у него, наверное, неплохая. Лэрри подумал, что денежные дела с Тейлором лучше вести в открытую и содрать с него сколько можно по договоренности. Он полагал, что так и должен поступить добрый самаритянин, что бы, черт возьми, ни значило это понятие.

Он заехал прямо в гараж и заглушил мотор. Тейлор все еще спал, неловко запрокинув голову на спинку сиденья. Лэрри осветил фонариком его лицо. На виске, куда пришелся удар старшины, показался синяк, в остальном все было в порядке. Лейтенант храпел так, как будто спал дома, в своей кровати. Лэрри испытывал радостное чувство власти над Тейлором: вот он, совершенно беспомощный и ни о чем не подозревающий, находится в его темном гараже. Даже во сне его лицо выглядело так, что казалось небезопасным шутить шуточки с этим человеком. Это было волевое, сильное лицо, и сам Тейлор был волевым, сильным парнем. Известные боксерские приемы, свалившие старшину, были проведены так же четко, как у профессионалов, которых когда-то Лэрри наблюдал во время собственных выступлений на ринге. Но в данный момент парень был безвреден, как ребенок. Лэрри пошлепал его несколько раз по щекам для пробы, и гадал, откроет ли он глаза и сядет ли нормально.

— Спокойно, лейтенант, — произнес он предупреждающе.

— Кто вы такой? — Слова с трудом вылетали из пересохшего и распухшего рта.

— Просто знакомый, ваш хороший знакомый. Как вы себя чувствуете? Нормально?

— Господи, совсем нет! Что случилось?

— Вам просто заехали по башке бутылкой, лейтенант. Бармен вывел вас из игры, чтобы вы не прибили парня.

— Наверное, я позволил себе лишнее. Проклятье, из-за чего же я подрался? Что-то там с женщиной...

— Да, так всегда бывает. Сумеете дойти до моей квартиры? Вам надо отоспаться. У меня, конечно, не дворец, но, если хотите, можете остаться на какое-то время.

— Вы не назвали себя. Я вас не знаю, правда?

— Моя фамилия Милн. Гарри Мили. — У него всегда была наготове эта фамилия, когда по какой-то причине он не хотел пользоваться своей. — Я находился в кафе и видел, как вас съездили по голове. Поэтому подумал, что стоит убрать вас оттуда до появления полицейских. Здешние полицейские могут причинить большие неприятности.

— Вы очень любезны. Но я не хочу злоупотреблять вашим...

— Не думайте об этом. Мне понравилось, как вы деретесь. Я и сам одно время немного занимался боксом. Пойдемте, если можете идти.

Тейлора пошатывало, но он был в состоянии передвигаться без посторонней помощи. Лэрри провел его через заднюю дверь здания и поднялся на свой этаж в грузовом лифте, потому что не стоило рекламировать тот факт, что у него гость. Женщина — другое дело. Девочки, которые приходили к нему, только поднимали его престиж. Если же их репутация была не на высоте, то он ходил к ним сам.

Тейлор вел себя податливо, как котенок, и не проронил ни слова, пока они не вошли в квартиру. Там он спросил, где находится ванная, и торопливо пошел туда. Пока Тейлор рыгал и отхаркивался над унитазом, Лэрри снял со стен свою коллекцию голых женщин с автографами и закрыл ее в ящике стола. Пока их отношения не прояснились, подумал он, ему следует постараться произвести хорошее впечатление. А события развиваются таким образом, что они с Тейлором могут стать закадычными друзьями. Вот будет хохоту, если это случится. Он был настоящей козырной картой, ценной штучкой. Лэрри даже немного жалел, что нет зрителей, но, понятно, он никому не мог довериться. Он был настолько скользким, что даже сам себе не верил.

Когда Тейлор вернулся, он действительно ни на что не годился, кроме как на то, чтобы лечь в кровать. Кровь отлила от его загорелого лица, и оно теперь было темно-желтушного цвета. Лоб блестел от пота, а глаза слезились от тошноты. Правда, походка стала ровнее, и это было хорошим признаком.

— Чувствуете себя лучше?

— Да. Я освободился от этого дерьма. Не привык пить виски.

— Как голова?

— Не так уж плохо. Кажется, кровоподтеков нет.

— Вам повезло, что бутылка не разбилась.

— Думаю, вы правы. Ну, я, пожалуй, потопаю...

— Лейтенант, не надо этого делать. Куда вы собираетесь идти?

— Между прочим, моя фамилия Тейлор. — Он пожал руку Лэрри. — Не знаю, как вас и благодарить.

— Чего уж там! Вы сейчас не в состоянии куда-то идти. У вас есть где остановиться?

— Пока нет. Но не могу же я злоупотреблять и дальше вашим временем.

— Оставайтесь здесь, черт возьми. Вы можете занять другую кровать. Приведите хоть одну причину, почему бы вам этого не сделать.

— С вашей стороны очень любезно...

— Бросьте! Я сделаю то же самое для любого, в смысле — любого ветерана. По-моему, мы все задолжали вам — парням, которые сражались на войне. — Господи, какая ахинея! Но он постарался вложить побольше искренности в свой голос.

— Если вы уверены, что это вам не помешает. Признаюсь, я чувствую себя неважно и мне будет нелегко искать жилье на ночь глядя.

— Считайте, что вопрос решен, лейтенант. Можете оставаться у меня столько, сколько захотите. Вы даже можете воспользоваться одной из моих пижам — мы примерно одинаковой комплекции, да? И пожалуйста, не надо лишних слов. Вот ваша кровать.

В половине одиннадцатого Брет уже опять спал, а Лэрри тихонько выскользнул из квартиры, чтобы не опоздать на встречу с Паулой Вест.

Глава 12

Сознание Брета протестовало против яркости утра. Он наполовину проснулся и слегка приоткрыл глаза, остро ощущая сверкающие иглы лучей, проникавших через щели жалюзи. Он опять закрыл глаза, пытаясь отыскать концы своих снов. Но их тени ускользали от него, подобно призракам. Реальность, как акушерские щипцы, за голову вытянула его боль, заставляя ощутить унижение. Он сел на кровати и попытался стряхнуть все это с себя, но боль и унижение не проходили. Боль четко сосредоточилась в затылке, а унижение погрузилось в глубины желудка и переросло в тошноту. Пересохшим горлом он сделал глотательное движение.

Воспоминание о том, что ему надо сделать, нахлынуло вол ной, и он взглянул на ручные часы. Уже почти девять. Он потратил целую ночь на пьянку, драку и сон и нисколько не приблизился к человеку, который убил его жену. Он спрыгнул с кровати и быстро начал одеваться.

Внезапно он почувствовал, что кто-то за ним наблюдает с кровати у противоположной стены комнаты. Он полу обернулся и увидел человека, который опирался на локоть и криво улыбался. Как фамилия этого мужчины? Милл? Нет, Милн. Гарри Милн. Их разговор накануне ночью донесся до него откуда-то издалека, отражаясь эхом от дырявых стен его похмелья.

— Доброе утро, — обратился к нему мужчина с другой кровати. — Хорошо спали?

— Очень. Должен поблагодарить вас за предоставленную кровать.

—Не за что. Можете пользоваться ею, сколько захотите. Я же не могу спать сразу на двух кроватях.

— Вы разрешите мне вам заплатить?

По какой-то причине этот вопрос показался смешным Гарри Милну. Он рассмеялся с детской непосредственностью.

— Господи, нет! Это же не меблированные комнаты для сдачи жильцам. Я кое-что делаю для своих друзей, но денег не беру. — Он щелкнул пальцами. — И отделываюсь от них с такой же легкостью, когда мое настроение меняется. И коли уж мы затронули эту тему, то должен сказать, что ваше настроение вчера менялось довольно быстро. Мутит с похмелья?

— У меня пересохло в горле.

— Минуточку. Принесу молока из холодильника.

— Пожалуйста, не беспокойтесь.

— Никакого беспокойства. — Он соскочил с кровати и затопал по комнате.

Брету не понравилась его кошачья манера передвигаться, но он подавил в себе это чувство. Человек относился к нему, как к брату, и он не имел права осуждать его.

Лэрри показалось, что что-то неладно. Может быть, этот парень все-таки знает его? Может быть, он в чем-то ошибся? Нет, это исключается. Причина, вероятно, была простой. Например, гостю не нравится разговаривать в полуодетом виде. Впрочем, ему нечего стыдиться, имея плечи, как у быка. Для отличной фигуры (как у самого Лэрри) они несколько тяжеловаты, но у него тоже быстрая реакция — отличный боксер полутяжелого веса с быстрой реакцией. В какой-то момент у Лэрри появилось желание сразиться с ним. И не потому, что он имел что-то против гостя, а просто ради интереса. Было бы интересно пощупать друг друга с полминуты. Со своим опытом на ринге он смог бы измочалить парня шестью ударами. И это было бы забавно. А если подумать, то очень даже забавно.

Тейлор взял свои синие брюки и начал их надевать.

— Эй, — окликнул его Лэрри от двери. — Это нельзя носить. — Он показал на треугольный клок, свисавший с правой брючины. А кроме того, вся униформа была запачкана грязью, которую не отчистить щеткой.

— Проклятье! У меня с собой нет другой одежды. Ему и не пришло в голову, что можно заехать к Пауле за своими вещами. Он не хотел встречаться с ней до тех пор, пока не сделает то, что надо. К тому же она, возможно, позвонила в госпиталь и сообщила, что он нарушил данное слово. Может быть, его уже разыскивают.

— Послушайте, — предложил Милн, — мы почти одинаковой комплекции. Вы можете надеть один из моих костюмов. А я отнесу вашу форму портному, который работает тут, за углом. К вечеру он вернет ее в полном порядке.

— Нет, я все-таки надену форму.

— Не делайте глупостей. Она в ужасном виде. Вот, возьмите примерьте. — Он бросил Брету ворсистый спортивный пиджак свободного покроя. — У меня столько одежды, что она пропадает зря. Эти брюки должны подойти. Мне они немножко велики. Примерьте их.

Брет надел брюки просто ради любопытства. Он уже много лет не пользовался гражданской одеждой и никогда в жизни не имел ворсистого пиджака и темно-коричневых габардиновых брюк.

— Я чувствую себя волком в овечьей шкуре, — сказал он.

— Послушайте, вам очень идет. — Лэрри опять засмеялся.

Его смех не нравился Брету так же, как и его походка. Чувствовалась какая-то фальшь во всей этой веселости, и ему не хотелось одалживаться. И все же у него не было другого выхода, если он не хотел впустую потратить еще много времени.

Лэрри подал ему вязаный коричневый галстук и наблюдал, как Брет его завязывает.

— Вы выглядите молодцом, — продолжал разглагольствовать Лэрри, пока Брет одевался. — Очень мягкий пиджак, да? Он обошелся мне в восемьдесят долларов. Не вздумайте опять ввязываться в свалку. Вы ведь не нанесете ущерба мне и моему пиджаку, правда?

— Не могу взять у вас пиджак, — резко проговорил Брет.

— Послушайте, не обижайтесь, приятель. Я просто пошутил. Я хочу, чтобы вы надели мой пиджак. Ужасно этого хочу. Дьявольщина, я верю вам, лейтенант. Вам не хватает чувства юмора.

Ты слишком много болтаешь, подумал Брет, и мне не нравится твоя болтовня. С кем из низкопробных голливудских артистов он связан? Но этот мужик вытащил Брета из скверной ситуации и привез к себе домой, позволил отоспаться на одной из своих кроватей. Нельзя пренебрежительно относиться к нему только потому, что он ходит крадучись или слишком быстро и звонко разговаривает.

— Я вам очень обязан, — выговорил он с некоторым усилием.

Лэрри взял синюю форму и перебросил ее через руку.

— Поскорее отнесу это портному, пока вы не передумали. Если хотите выпить молока, которое я вам обещал, то берите сами в холодильнике, вон там. — Он показал на открытую дверь гостиной. — Эй, подождите минутку. Я чуть не забыл о ваших карманах. — Его пальцы быстро обшарили карманы, выкладывая содержимое на кровать: носовой платок, расческу, письма, записную книжку, кошелек, несколько смятых газетных вырезок.

— Отдайте мне это. — Брет подошел к нему и выхватил у него из рук вырезки, но Лэрри успел заметить, о чем они.

— Конечно, конечно, — выпалил Лэрри.

Гость начинал действовать ему на нервы и на минуту даже внушил страх. В конце концов, считалось, что Тейлор с приветом, и нельзя предугадать, как поступит ненормальный. Нормальных людей, с которыми вы попали в замазку, можно приложить и бросить, пусть валяются. Но в шизиках что-то такое, от чего появляется дрожь в коленках. Он сам был не в своем уме, когда привез к себе в квартиру чокнутого вроде Тейлора. Этот парень мог придушить его во сне.

— Конечно, — повторил он еще раз. — Не подумайте, что я хотел что-то сделать с вашими вещами.

— Да нет, это я среагировал слишком резко, — заметил Брет. — Дело в том, что я кое-что отметил для себя в этих вырезках. Информация к размышлению, — неуклюже добавил он.

Вот именно, информация к размышлению, сказал сам себе Лэрри. Опять нахлынувшая храбрость развеселила его. Господи, парень ничегошеньки не знает, абсолютно ничего. А Лэрри знает все, и он, Лэрри, — хозяин положения. Хотя сейчас он и прикидывается простофилей, но готов играть на любые ставки. У остолопа Тейлора нет на него никаких данных и никогда не будет. Все получилось как раз наоборот, об этом не стоит забывать. Он чуть не пожалел этого дурачка. Но нет никакого толку в том, чтобы кого-то жалеть.

Он чуть не бежал в ателье, у него было так легко и весело на душе. Он не знал, что значит ирония, но наслаждался именно иронией судьбы. Вот он выполняет мелкие услуги для Тейлора. Живет с ним, одалживает ему одежду, спит в одной комнате. И все это время в его заднем кармане лежат две сотни долларов, которые ему дали, чтобы он не показывался на глаза этому парню. Если деньги действительно что-то значат, как считала Паула Вест, то он должен был бы находиться теперь в Неваде. Но ему интереснее остаться здесь, а деньги все равно оказались у него, и будет еще гораздо больше денег из того же источника. Ему достаточно назвать цифру, и деньги будут его.

Он испытал разочарование, как будто его предали, когда, возвратясь к себе в квартиру, обнаружил, что Тейлор ушел. На кухонном столе под неоткрытой бутылкой молока лежала записка:

"Извините, что убегаю, но у меня срочные дела. Еще раз спасибо за все. И, пожалуйста, не беспокойтесь за свой костюм.

Б. Тейлор".

Ну, Тейлор обязательно вернется, на него можно положиться. Тейлор был из тех людей, которые обязательно возвращаются, чтобы вернуть костюм. Сам он, правда, не такой, слава тебе Господи, но раз или два он встречал в своей жизни людей такого типа, как Брет. Они были до чертиков честными.

Глава 13

Брет добрался до кафе «Золотой закат» только в начале одиннадцатого. Заведение было пусто, если не считать нескольких ранних выпивох. Утром здесь всегда было зябко и одиноко; так у больных лихорадкой каждый день начинается с пониженной температуры. Но она постепенно поднимается, достигая к жаркому вечеру своего пика — состояния бреда. Длинный зал чем-то напоминал Брету его собственный организм с похмелья — неубранный и практически пустой, пропахший прогорклым маслом и пролитым виски.

К счастью, в это утро здесь не было ни одного из барменов, которые стали свидетелями драки. Брету еще не приходилось встречаться с человеком, который стоял за стойкой бара, — молодым человеком с мелкими округлыми чертами лица, как у истощенного младенца, с мешками серой гусиной кожи под бледными глазами неопределенного цвета. Это и есть Роллинз?

Возбуждение не придало ему сил, скорее наоборот. Он сел в ближайшую к двери кабинку и стал размышлять. Он не должен надеяться, что Роллинз ему что-нибудь расскажет. Полиция допрашивала его очень давно и узнала от него только одно: Лоррейн ушла отсюда без провожатых. Даже если Роллинзу известно что-нибудь еще, Брет не мог рассчитывать, что ему удастся это выведать. И все же возбуждение не покидало его. У него даже закружилась голова, да так сильно, что, когда лицо Роллинза — если это было именно его лицо — пошевелилось за стойкой бара, спертый воздух в зале зазвенел, как электрический колокольчик.

— Что вам принести? — Из кухни вышла официантка со смуглым лицом в ямочках и теперь спокойно стояла возле него в позе прислуги.

Он вспомнил, что ничего не ел с середины вчерашнего дня.

— Можно яичницу и поджаренный ломтик хлеба?

— Да. Сегодня у нас есть грудинка. Если хотите, поджарим яичницу с грудинкой.

— Хорошо. И принесите мне сразу же пакет молока. — Его пересохшее небо все еще сожалело о бутылке молока, которую Брет так и не открыл в знак своей независимости, оставил на столе в кухне Гарри Милна.

— Целый пакет молока? — Официантка приподняла густую черную бровь. — Может быть, в молоко что-нибудь добавить?

— Нет, не надо. Я большой любитель молока.

Потом она с любопытством наблюдала, как он пьет молоко, словно это невесть какая невидаль. Она не ушла и тогда, когда он поглощал яйца с грудинкой.

— Вы очень проголодались, — заметила она.

По утрам чаевых здесь не давали, да и вообще надо было ублажить этих шаромыжников, чтобы сорвать с их потной ладони хоть положенный гривенник. Поэтому можно было не особенно церемониться.

— Ага, — отозвался он. — Я большой любитель пожевать.

Она засмеялась, хотя он оставался серьезным. И надо же, он дал ей целый доллар и сказал, что сдачу она может оставить себе! Похоже, дела в этом заведении начали поправляться. На минуту она забыла о своих вздувшихся венах и почти перестала желать, чтобы атомная бомба разорвалась прямо над крышей кафе «Золотой закат» и уничтожила все вокруг на несколько квадратных километров, весь Лос-Анджелес и, конечно, ее саму.

— За стойкой сегодня Джеймс Роллинз? — спросил Брет.

— Угу, это Джимми.

Все посетители покинули бар, кроме одной утренней пташки. Роллинз включил кипятильник для старичка, который еще оставался в зале, а сам начал подрезать себе ногти перочинным ножичком, сосредоточенно хмурясь от скуки.

— Передайте ему, что я хотел бы с ним поговорить, хорошо? Здесь.

— Конечно, — отозвалась официантка и направилась к стойке.

Роллинз вышел из-за стойки через низенькую дверцу и подошел к Брету быстрыми, резкими шагами.

— Чем могу служить, любезный?

— Присядьте, пожалуйста.

— Это можно. — Он сел по другую сторону столика, его полукруглый бледный лоб все еще озадаченно морщился.

Брет не торопясь спросил:

— Вы работали в тот вечер, когда убили госпожу Лоррейн?

Ухмылка скривила губы Роллинза, хотя они и остались крепко сжатыми. Лицо его напряглось.

— Да, верно. Ну и что?

— Мне хотелось бы, чтобы вы рассказали о ней все, что тогда увидели.

— Вы полицейский? — быстро спросил он скучающим тоном. — Полицейским я уже все рассказал.

Брет вынул из кошелька двадцатидолларовую кредитку и сложил ее. Хищный огонек тускло сверкнул в глазах бармена.

— Нет, я не полицейский. Меня просто интересует, что случилось с госпожой Тейлор.

— Я знаю не больше вашего о том, что с ней стряслось. Она ушла отсюда в тот час, и больше я ее не видел. — Сделав явное усилие над собой, он оторвал взгляд от двадцатидолларовой бумажки и посмотрел в глаза Брету. Его глаза были такими же прозрачными и чистыми, как джин.

— Она была пьяна?

Широкий, но веселый оскал Роллинза приоткрыл золотую коронку на зубе мудрости.

— А вы как думаете? Вы сказали, что знали Лорри. Я ее никогда не видел особенно трезвой. А вы?

— Я не говорил, что знал ее.

— Ах вот как! Я принял вас не за того. Почему это вас интересует? Послушайте, может, вы хотите написать детектив? Вы — писатель?

— Нет. — Интервью явно не получалось, и не было больше смысла в осторожности и осмотрительности. — Моя фамилия Тейлор. Она приходилась мне женой.

— Вы ее муж? — Роллинз выпрямился, и противоречивые чувства скукожили его лицо, внезапно состарив. — Я думал, что вы... — Он прикусил язычок.

— Меня не интересует, что вы думали. — Брет развернул кредитку и разгладил ее на столе. — Вы абсолютно уверены в том, что она ушла отсюда одна?

— Конечно. И я не единственный тому свидетель. Вы это знаете. Я не стал бы ничего скрывать.

— Вы назвали ее Лорри...

— Разве? Это, наверное, у меня сорвалось. Знаете, как это бывает.

— Не знаю. Расскажите. Она часто приходила сюда?

— Да, конечно. Не проходило и двух дней, чтобы она не появилась здесь.

— Одна?

— Конечно, одна, — с готовностью подтвердил Роллинз. — Крошка была сама по себе и в хорошем настроении. Всегда немного подвыпивши, но вряд ли это можно ставить ей в упрек.

— Я не сержусь на нее, — попросил Брет, заставляя себя говорить ровным голосом, несмотря на охватившие его чувства. — Вы относились к ней по-дружески?

— Нет, наши отношения не назовешь приятельскими, — ответил Роллинз с некоторой тревогой. — Конечно, я познакомился с ней, она ведь так часто приходила сюда.

— И всегда одна?

— Я же сказал вам, одна. Послушайте, мистер, я должен извиниться, мне надо вернуться за стойку. В любую минуту может прийти хозяин. — Он бросил прощальный взгляд на двадцатидолларовую бумажку и поднялся.

— Присядьте еще на несколько минут, — предложил Брет. — У вас всего один посетитель, и он еще не допил свой бокал. — Из бумажника он вынул вторую двадцатидолларовую бумажку и положил ее поперек первой.

Роллинз некоторое время сопротивлялся магнетическому тяготению к кредиткам, но постепенно они заставили его сесть.

— Не знаю, что вы хотите от меня услышать, — сказал он после некоторого молчания. — Детка не была потаскушкой, если вы хотите это выяснить. У меня с ней никаких дел не было, я просто подавал ей напитки. Я не знал даже ее фамилии до тех пор, пока не прочитал в газетах.

— Вы прекрасно понимаете, к чему я клоню. Моя жена погибла, я стараюсь выяснить как.

— Но почему вы обращаетесь ко мне? Я не ясновидящий. Я рассказал полицейским все, что знаю, но это не помогло делу.

— Не было ли у нее каких друзей? Вы можете дать мне какую-то нить, ведь она приходила сюда чуть ли не каждый вечер.

— Понятно, что она знала очень многих завсегдатаев. Всем она нравилась. Парни угощали ее, но в этом не было ничего такого.

Рвение Роллинза убедить мужа в невиновности Лоррейн было явно чрезмерным. Это подстегнуло Брета продолжать расспросы.

— Кто ее угощал? Назовите кого-нибудь.

Роллинз поежился, но остался прикованным к месту в надежде на сорокадолларовый куш.

— Я не веду дневников, мистер Тейлор, — жалостливо протянул он. — У меня нет списков имен. Я не вникаю в частную жизнь посетителей.

— Дайте одно имя. Назовите одного человека, который знал ее. Одного человека, который угощал ее.

— Я никому не хочу неприятностей, господин Тейлор. Угостить девушку бокалом вина не преступление, и мне нет дела до того, как ведут себя люди, если они не нарушают порядок в баре. Я не стану за сорок баксов причинять неприятности кому-либо из своих клиентов.

— У меня в кошельке много двадцаток. Сколько?

— Поймите меня правильно, господин Тейлор. Дело совсем не в деньгах...

— Сколько?

— Сотню? — прошептал Роллинз.

— Что я получу за эти деньги?

Роллинз наклонился над столом и стал говорить спокойно. Его глаза бегали по сторонам, от кухни к входной двери.

— Есть тут один малый, который проявлял к ней интерес. Он пытался взять ее с собой пару раз, но она не согласилась.

— Когда?

— Ну, несколько раз. Он был здесь и в тот вечер, когда ее убили. Он предлагал подвезти ее до дому, но она его отбрила.

— Вы думаете, это стоит сто долларов?

— Подождите минутку. Я еще не все сказал. Но, ради Бога, господин Тейлор, не впутывайте меня в это дело. Я не хочу никому неприятностей, — произнес он, явно имея в виду себя.

— Поэтому вы и не сообщили об этом полиции?

Отхлынувшая от лица Роллинза кровь проявила прыщики.

— Уж не собираетесь ли вы рассказать об этом полиции? У меня не было оснований думать, что этот малый как-то причастен к ее убийству. Не мог же я бросить его на растерзание льва без всяких причин!

— Он ваш приятель?

— Нет, его нельзя так назвать. Если бы он был моим приятелем, я не выдал бы вам его фамилию за сто баксов.

Разве нет? — подумал Брет. Но вслух сказал:

— Вы еще не назвали его фамилию.

— А вы еще не передали мне сотню.

— Пока что — сорок. — Он продвинул кредитки по поверхности стола. — Вы сказали, что вам есть что добавить.

Рука Роллинза сделала быстрое движение, как проворная белая птица, и кредитки будто сдуло со стола.

— Вы намереваетесь отдать мне остальные?

— Когда расскажете все остальное и если это будет что-то существенное.

— Понятно. Но могу ли я вам довериться?

— Мне-то вы можете верить вполне. Меня самого беспокоит, могу ли я положиться на вас?

— Я рассказываю вам то, что знаю. Ничего лучшего предложить не могу.

— Что-то вы очень тянете. Продолжайте.

— Так вот. Этот человек пытался прихватить Лорри — вашу жену, как я уже сказал. Она ответила, что доберется до дому одна или что-то в этом роде, — слов я не расслышал.

— Это случилось в тот вечер, когда ее убили?

— Да, за несколько минут до ее ухода. Она вышла одна, как я и сказал, но этот человек тут же встал и пошел вслед за ней. В тот день я не придал этому значения, но вся эта сцена ожила в моей памяти, когда на следующий день тут появились полицейские. Я знал, что у этого малого неподалеку запаркована машина и он мог увязаться за ней, чтобы на улице еще раз попытаться уговорить.

— Кто он такой?

— Это парень, который иногда заходит сюда. Когда-то он был одним из обычных прощелыг, но сумел заработать во время войны и теперь открыл свое собственное питейное заведение в Глендейле. Но он остался мошенником. Грязный ублюдок обещал мне там место, а потом все переиначил и взял барменом Лефти Свифта — неженку, каких поискать.

— Понятно.

— Что вам понятно?

— Вы уверены, что не хотите его просто подставить?

— Клянусь Богом, господин Тейлор, больше всего я хочу избежать неприятностей. Вы просили меня рассказать все, что я знаю, именно это я и делаю. Ради Христа, не говорите Гарту, что услышали от меня.

— Гарт? Его фамилия Гарт?

— Да, Бертон Гарт. Но вы должны обещать, что не скажете ему, что я вам сообщил. Не знаю, имеет он отношение к убийству или нет, но если имеет, я не хочу быть никоим образом замешанным в это дело.

— Если дело не дойдет до суда. А если дойдет, то вам придется выступить в качестве свидетеля.

— Да, пожалуй, — неохотно согласился он. — Получу ли я остальные шестьдесят?

— Если этот Гарт действительно на что-либо выведет. В ином случае нет.

Обескураженный Роллинз огрызнулся, как рассвирепевший зверек:

— Так мы не договаривались. Вы обещали сотню.

— Вы получите остальное после того, как я повидаю Гарта. Я вам сказал, можете мне довериться.

— Довериться вам? — Роллинз ехидно рассмеялся. — Вы мне обещали сотню, а дали жалкие сорок.

— Успокойтесь, а то отберу и эти сорок, оставлю их у себя до поры до времени. — Брет поднялся, отбросив широкую тень на стену кабинки, возле которой сидел Роллинз. — Где я могу найти Бертона Гарта?

— Откуда мне знать, увижу ли я вас еще когда-нибудь? — проворчал Роллинз.

— Я сказал, не беспокойтесь об этом. Где сейчас Гарт?

— Ему принадлежит заведение под названием «Кокалорум» в Глендейле. Вероятно, он сейчас там. Не могли бы вы оставить мне свой адрес?

— У меня нет адреса, — ответил Брет, направляясь к выходу.

Глава 14

В обычных условиях он не счел бы для себя возможным взять такси в Глендейл, но теперь деньги потеряли для него свою ценность. В кармане у Берта лежало примерно четыреста — пятьсот долларов, еще пара тысяч в банке, и он был убежден, что ему хватит этой суммы, чтобы завершить дело, на которое он вслепую нацелился. Единственной валютой, которую он боялся зря расходовать, было время: он считал, что времени у него в обрез.

Полчаса поездки до Глендейла он сидел подавшись вперед, словно желая придать машине дополнительное ускорение. Потребность хоть в чем-то удостовериться, помноженная на нежелание проводить новые дни и недели в ожидании и поисках пропавших следов, привела к тому, что он был уже почти уверен: Бертон Гарт и есть тот человек, который убил Лоррейн.

Заведение «Кокалорум» находилось в одном квартале от восточного Бродвея, в центре Глендейла. Это был бар с новым, сверкающим фасадом из черно-оранжевого пластика. Он попросил шофера такси подождать его.

— Да, господин Гарт был на месте, — сообщил мягким голосом молодой человек за стойкой. — Он в своем кабинете, в глубине помещения. — Бармен предложил тут же позвать его.

— Я бы хотел переговорить с ним у него в кабинете.

— Как вам угодно, сэр. Последняя дверь направо, рядом с детской комнатой.

Дверь кабинета была полуоткрыта. Брет постучал и вошел.

Гарт сидел за новым стальным письменным столом, который занимал почти половину небольшой квадратной комнаты. Это был лысый мужчина лет около пятидесяти, с тяжелым подбородком и толстой шеей, что подчеркивало остроту его носа и малые размеры глаз, одетый в дорогой спортивный пиджак кричащего цвета, под стать яркой броскости галстука ручной работы с видом заката. Такой мог сойти за важного человека среди пьяниц, недоделанных, трусов, проституток и воров, если бы у него в карманах было много денег и он бы их прожигал. Брет возненавидел его с первого взгляда, но это ничего не значило. Этот человек казался слишком осторожным и хитрым, чтобы пойти на преступление.

— Что вам угодно, сэр? — спросил Гарт хриплым тенором.

— Это целая история.

— Ну, сейчас я занят. Если вы скажете, что вам нужно, мистер...

— Моя фамилия Тейлор. Лоррейн Тейлор приходилась мне женой.

— Я не знаю такой дамы. Или мог знать? — Его глаза нервно забегали, испортив впечатление от улыбки.

Как и все явные мошенники. Гарт вполне мог поддаться запугиванию.

— Думаю, вы ее знали, — сказал Берт. — Вас видели на улице вместе в тот вечер, когда ее убили.

— Тут, наверное, вышла ошибка. — Голос Гарта прозвучал громко и твердо, но он наклонился над письменным столом и толкнул дверь, чтобы закрыть ее.

Смешанная волна отвращения и, неприязни пробежала по телу Брета. Неужели он наконец-то нашел разгадку, здесь, в камере без окон, в лице этого стареющего тенора в галстуке ручной работы?

— Садитесь, пожалуйста, господин Тейлор. Не могу понять, о чем вы говорите, но готов помочь, если смогу. Вы сказали, что вашу жену убили? — Он раздражающе щелкнул языком.

— Вечером двадцать третьего мая прошлого года, примерно в половине одиннадцатого. Вас видели с ней незадолго до этого. Вы это отрицаете?

— Конечно, отрицаю. — Но он не был так рассержен и возмущен, как можно было бы ожидать. — Скажите, господин Тейлор, чего, собственно, вы хотите добиться? Это шутка? Мне не до шуток.

— И вы, кажется, не очень-то развеселились.

— Понятно, что я не нахожу смешным, когда кто-то сваливается мне как снег на голову и обвиняет в том, что я замешан в убийстве. — На его лице начала вроде бы появляться улыбка, но в маленьких глазках застыл испуг. — Я не помню даже, что я делал двадцать третьего мая.

— Нет, вспоминайте. В тот вечер вы были в кафе «Золотой закат». Предложили моей жене подвезти ее домой, а она отказалась. Когда она вышла из кафе, вы последовали за ней и опять предложили отвезти ее в своей машине.

— Кто-то науськивает вас на меня, господин Тейлор, рассказывая обо мне небылицы. Кто это делает?

— Вы встретитесь с ними в суде, — рассудительно пообещал Брет. Пока что этот мужчина ни разу не поскользнулся, во всяком случае на словах, но Брет был теперь почти уверен, что он что-то скрывает. — Я хочу, чтобы вы вместе со мной поехали в полицию, чтобы там могли сверить ваши отпечатки пальцев с отпечатками, которые были найдены в моей комнате.

— Идите вы к черту! — закричал Гарт таким голосом, который можно было принять и за визг, и за лай.

— Если вы не поедете к ним, то они приедут к вам сюда.

Злоба, раздувшая физиономию Гарта, вырвалась наружу, шипя вместе со словами, как вырывается воздух из проколотого воздушного шара.

— Господи милостивый, так же нельзя! У меня жена и дети. Я недавно начал заниматься здесь законным бизнесом. Нельзя же так: напускать на меня полицейских без всякой причины.

— У меня ведь тоже была жена. Были вы возле нее, когда она умерла?

— Нет, не был! Присядьте, ради Бога, и выслушайте меня, господин Тейлор. Вы не можете так поступить со мной. Я никогда не желал зла ни вам, ни вашей жене. Садитесь и разрешите мне объяснить, почему по этому делу сюда нельзя приглашать полицейских. Я приобрел себе кучу врагов, когда бросил заниматься рэкетом. Они спят и видят, как бы сплавить меня в тюрьму.

— Меня не волнуют ваши перспективы, меня интересует правда.

— Я вам говорю сущую правду, господин Тейлор. — Его гладкая коричневая лысина блестела, как тающий лед.

— Вы пока мне ничего не сообщили.

— Я не виновен. Вы должны это понять. Я не способен на такое преступление, господин Тейлор. Моей собственной дочери почти столько же лет, сколько было ей.

Брет тяжело навалился на стол и посмотрел в его повернутое кверху лицо.

— Вы говорили, что не знали ее.

— Я знал ее.Конечно, знал. Я подвез ее до дому в тот вечер. Но отсюда не следует, что я убийца, ведь правда? Если я просто подвез девушку до дому. Вы — рассудительный человек, господин Тейлор. Я бы вам не стал все это рассказывать, если бы был виновен, правда? Я так же не виновен, как и вы. Почему вы не присядете?

Брет опустился на второе кресло в этой комнате, колени неудобно уперлись в край стола. Гарт вынул белый шелковый платок из бокового кармана и отер вспотевшее лицо.

— Здесь жарко, — хрипло произнес он.

— Мне начинает надоедать ожидание.

— Да, конечно. Я не хочу вас задерживать, господин Тейлор. — Но речь потекла сплошным потоком, как будто Брет нажал на кнопку. — Я совершенно не знал, что молодая дама замужем. Вы не должны забывать об этом. Для меня это была просто красивая девушка, которую я заметил раз или два в кафе «Золотой закат», и получилось так, что она мне понравилась, в хорошем смысле. Я чувствовал себя одиноко — мы с женой не очень счастливы друг с другом, господин Тейлор, и мне показалось, что она тоже скучает. Подумал, что было бы неплохо, если бы мы узнали друг друга поближе. Могу побожиться, что имел в виду только общение в компании.

— Вам еще придется рассказывать обо всем этом под присягой. Продолжайте.

— Вы совершенно правильно сказали, вечером двадцать третьего мая я находился в «Золотом закате», и получилось так, что я увидел ее опять. Честно говоря, она немного перебрала спиртного, и я начал слегка тревожиться за нее. «Золотой закат» — это не первоклассный ресторан, и некоторые из посетителей неразборчивы в средствах, мягко выражаясь. Ну, короче говоря, я предложил подвезти ее домой в своей машине. Как замужняя женщина — она, правда, не сказала мне об этом, — она, совершенно естественно, отказалась. И понятно, я счел свою миссию законченной. Для меня было бы лучше, если бы я тогда же выкинул все это из головы, но я этого не смог сделать, господин Тейлор. Я беспокоился за нее и наблюдал за ней. Я уже упомянул вам о своей дочери, которой скоро стукнет восемнадцать. Госпоже Тейлор было не больше...

— Бросьте эти покровительственные нотки, — грубо прервал Брет. — Уж не думаете ли вы, что я вам поверю?

Смягчившееся было лицо опять посуровело от притворного потрясения.

— Вы хотите меня обвинить...

— Я сказал, не надо об этом. Меня от этого тошнит.

Гарт опять провел платком по лицу. Брет видел, как влага проступает через мягкий шелковый воротник, облегавший мясистую шею. Может быть, в комнате и было жарко, но самому ему было холодно, не грела даже кровь. Сердце громко стучало в груди, как сухая палка о барабан.

— Продолжайте, — сказал он.

— Ну вот. Через некоторое время я увидел, что она уходит. Она не совсем твердо держалась на ногах, и я не знал, сможет ли она сама добраться до дому. Вышел вслед за ней, предложил подвезти, и она согласилась. Она не жаловалась, но у меня создалось впечатление, что ей несколько нездоровилось. В общем, я отвез ее прямо домой. Поездка на машине, казалось, пошла ей на пользу, потому что, когда мы подъехали к дому, она выглядела значительно лучше. Если хотите знать, она любезно пригласила меня зайти и выпить по рюмке вина, и я, как дурак, согласился. Когда мы поднимались по ступенькам парадного крыльца, из парадной двери выбежал какой-то мужчина. Госпожа Тейлор шла немного впереди меня, он оттолкнул ее и бросился на меня. Здоровый, ужасно сильный малый. Я пытался отбиться, но он накинулся на меня, как сумасшедший. От его удара я потерял равновесие и полетел вниз по лестнице. Когда я попытался подняться на ноги, он опять прыгнул на меня и сбил с ног на тротуаре. Я не трус, господин Тейлор, но понял, что мне с ним не сладить. Поэтому побежал к машине и уехал.

— Почему вы не вызвали полицию?

— Я подумал об этом, но, видите ли, полицейские не относятся к числу моих лучших друзей. И учтите мое положение, господин Тейлор, я абсолютно ни в чем не был виноват, но кто бы в это поверил? Вы сами в это не верите, хотя я вам рассказал, как обстояло дело. Я женатый человек, и в общем-то делать мне было там нечего. Я решил, что этот мужчина был ее мужем. Он выскочил из ее дома, и к тому же, когда он ее оттолкнул, она сказала что-то такое, что заставило меня подумать: это ее муж.

— Что же она сказала?

— Я не помню точно. Но что-то вроде: «Не трогай меня, ублюдок!» Во всяком случае, она обратилась к нему так, будто знала его. Я был уверен, что это ее муж, иначе не убежал бы таким образом. И понятно, не стал вызывать полицию. Но я не сообразил, что это не был ее муж, пока не прочитал обо всем в газетах на следующий день и не узнал из отчетов, что ее муж — офицер военно-морского флота. А тот малый был в гражданской одежде.

— Как он выглядел?

— Здоровяк вроде вас, как я уже сказал, и, кажется, очень хорошо одет. Довольно симпатичный внешне. Но я не успел рассмотреть его лицо. Было уже темно, и все случилось дьявольски быстро. Через минуту я уже валялся на спине на тротуаре, а в следующую минуту вскочил в свою машину и дал оттуда деру.

— Все равно кажется странным, что вы не обратились в полицию, — медленно произнес Брет.

— Я же объяснил. Мне показалось, что это ее муж.

— Но на следующий день, когда узнали, что он не был мужем? Когда вы прочитали в газетах, что ее убили?

— Я не посмел обратиться к полицейским, — жалобно процедил Гарт. — Скажем, я бы сообщил им об этом малом, а они не смогли бы его разыскать. Что бы тогда стало со мной? Могу ответить вам: я был бы на полпути в тюрьму Сан-Квентин и к газовой камере за убийство. Я не убивал, но не мог доказать, что не делал этого.

— В такой же ситуации вы и теперь, не так ли? Вы уверены, что мужчина, который вас избил, действительно существует?

— Побойтесь Бога! — дико закричал Гарт. — Посмотрите вот на это, если не верите. — Он указал на длинный белый рубец, протянувшийся несколько ниже и параллельно правой брови. — Этот малый чуть не выбил мне правый глаз, а на затылке посадил шишку величиной с гусиное яйцо. Да я едва сумел унести ноги от этого маньяка.

— У меня тоже есть шрамы, но они ничего не доказывают.

— Хорошо! Ладно! Я докажу вам. Поедем с Лос-Анджелес, прямо сейчас.

— Зачем?

— Я смогу доказать, что говорю правду. Мое лицо так сильно кровоточило после удара этого малого, что я вынужден был броситься к ближайшему доктору, и он наложил восемь швов на мой глаз. Может быть, вы знаете его? Доктор Ральстон. Он живет всего в двух или трех кварталах от вашего дома.

— Я его не знаю. Да и в доме этом я совсем не жил. Но мы поедем и повидаемся с ним. На улице меня ждет такси.

Гарт встал и взял широкополую шляпу жемчужно-серого цвета с сейфа, стоявшего в углу комнаты. Когда он сидел за письменным столом, то создавалось впечатление, что это крупный человек, но когда он встал, то Брет увидел низенького крепыша, нервного карапузика, у которого от страха дрожали ноги.

В такси Гарт дергался и чувствовал себя не в своей тарелке. Он пытался завести разговор о своей семье, но Брет не поддержал эту тему. Когда Гарт наконец успокоился, воцарилось молчание. Брет отвернул лицо от попутчика и смотрел на однообразные картины улиц, которые они проезжали. Проносились оштукатуренные или сборные дома, почти все одноэтажные, построенный на крошечных участках пятьдесят на шестьдесят футов, где оставалось место для квадратной лужайки перед фасадом, для сушки белья и крохотного садика за домом. Скученные дома, в которых было не больше индивидуального, чем в кроличьих клетках, полосой тянулись под полуденным солнцем, создавая картину городского смирения. Ведомые мечтой об освоении Дикого Запада, размышлял он, последние переселенцы приехали сюда со всех концов страны, со всего света, чтобы устроить домашний очаг на плоской и пустой оконечности этих улиц.

— Улица Цезаря, — вдруг произнес Гарт. — Скажите, это не ваша улица? Вон там ваш дом, не так ли?

— Правда? — Брег покрутил во все стороны головой и в заднем стекле на мгновение увидел оштукатуренное бунгало, на которое показывал Гарт. Оно было таким же, как все остальные дома, Брет никогда не видел его.

Гарт с любопытством посмотрел ему в лицо.

— Вы не узнаете своего собственного дома?

— Я сказал вам, что никогда здесь не жил. Жена купила его, когда я находился в море.

Вдруг ему почудилось, что он все-таки видел этот дом той ночью, когда Гарт побывал там. Та ночь все еще оставалась пробелом в его памяти. Все, что он знал о ней, было известно ему с чужих слов, но это Гарта не касалось.

— Сейчас там кто-нибудь живет?

— Не знаю. Ну, конечно, кому же там жить? Нет, он пустует.

— Мне показалось, что я увидел даму в заднем дворике, но, наверное, она из соседнего дома.

Вскоре водитель высадил их перед двухэтажным сборным домом с выцветшей надписью на деревянном щитке, прикрепленном к ограде: «Гомер Л. Ральстон, доктор медицины».

— Хорошо, что я увидел эту вывеску, — сказал Гарт. — Из меня хлестала кровь, как из недорезанного поросенка, и доктор сказал, что таким ударом можно убить человека.

Другая надпись на входной двери предлагала: «Звоните и входите». Тускло освещенная приемная была заполнена пациентами, которые смирно ожидали своей очереди под холодным взглядом медсестры, восседавшей за столиком возле двери. Она посмотрела на вновь вошедших.

— Да?

— Нам надо увидеть доктора, — объяснил Гарт.

— Доктор очень занят. Вам придется ждать своей очереди.

— Мы пришли сюда не для лечения, — пояснил Брет. — Это касается юридического вопроса.

Она пожала плечами в накрахмаленном халате, выражая суетливую покорность.

— Присаживайтесь, пожалуйста. Я выясню, что можно сделать, когда выйдет очередной пациент.

После томительных пяти минут ожидания их провели в кабинет для консультаций. Доктор — крупный мужчина лет шестидесяти, с понурым лицом — сидел боком за своим столом.

— Чем могу быть вам полезен, джентльмены? — спросил он, не вставая с места.

— Доктор, вы не помните меня? — живо спросил Гарт. — Вы наложили несколько швов на мой глаз в мае прошлого года.

Врач посмотрел на него повнимательнее.

— Постойте, вы пришли сюда в нерабочее время, не так ли?

— Да, совершенно правильно. Дело касалось...

Брет прервал его:

— Пускай доктор вспоминает сам.

Доктор перевел взгляд с одного на другого. Очки с толстыми стеклами делали его карие глаза похожими на подозрительных лягушат.

— У вас были неприятности с глазом, мистер...

— Гарт. Бертон Гарт. Все обошлось, доктор. Мой лечащий врач в Глендейле, а именно Гларк, раза два приходил для осмотра и снял швы...

Доктор тут же прервал его:

— Если проблем нет, мистер Гарт, то извините, меня ждут пациенты.

— Но проблема есть, — заметил Брет. — В определенный момент, двадцать третьего мая прошлого года, было совершено преступление. Гарт утверждает, что заходил в вашу клинику именно в то время.

Доктор снял очки, обнажив свои маленькие, уставшие, старые глаза.

— Вы из полиции?

— Я расследую это дело частным образом. Не могли бы вы проверить время, когда Гарт приходил к вам?

— Разве вы не помните, когда я к вам пришел, доктор? Вы не могли этого забыть. Вся моя рубашка была залита кровью.

— Я вас хорошо помню. Я как раз собирался ложиться спать. Постойте, это было где-то около десяти часов вечера.

— Можете ли вы присягнуть в этом? — спросил Брет.

— Думаю, что да. Да, смогу. Это случилось около десяти.

— А дата?

Доктор поднял кверху ладони своих крупных рук в беспомощном жесте.

— Я не всегда помню даже, какой сегодня день недели. Но можно проверить по моим записям. — Повысив голос, он позвал: — Мисс Дэвис.

В дверь вошла молодая медсестра.

— Да, доктор?

— Вы помните тот вечер, когда я вызвал вас, чтобы помочь этому джентльмену подлечить глаз? Господин Гарт, да?

— Вы помните, в какое время вам позвонил доктор? — спросил Брет.

Она подняла взгляд к потолку и довольно долго молчала.

— Это было чуть позже десяти, — отозвалась она наконец. — Может быть, десять минут одиннадцатого. Я обратила внимание на время, потому что было очень поздно.

— Проверьте дату по записям, мисс Дэвис. Эти джентльмены подождут в приемной. — Доктор отмахнулся от их благодарности и нажал кнопку звонка под столом.

Несколько минут спустя мисс Дэвис принесла им заполненную карточку, на которой значилась дата посещения мистера Гарта — 23 мая.

— Ну вот, такие дела, — констатировал Гарт, когда они выходили из дома. Теперь, когда тяжесть страха с него слетела, все больше начинали проявляться противные черты его характера. — Может быть, в другой раз вы не будете так торопиться обвинять невинных?

— Вам повезло, — мрачно заметил Брет.

Его разозлило и унизило то обстоятельство, что эта толстая мелкая крыса сумела взять на улице его жену, хотя вроде бы успехи Гарта на этом и закончились. Гарт представлял собой тот тип штатского, который ненавидели все военнослужащие. Эти люди остались в тылу и нажились на войне. Они были слишком старыми или больными, чтобы сражаться, но не настолько стары и больны, чтобы не бегать за юбками и не наставлять рога отсутствующим мужьям. Но в данном случае Гарт сам оказался жертвой, и мысли Брета обратились к неизвестному мужчине, который спустил Гарта с лестницы.

— Не могли бы вы сказать мне что-то еще о том мужчине? Не назвала ли она его имени? Может быть, сказала еще что-то?

Гарт повернулся к нему, остановившись возле поджидавшего его такси.

— Не думаю, — медленно произнес он. — Я рассказал вам все, что знаю. Это был крупный, симпатичный парень, очень хорошо одетый. В спортивном стиле. Мне показалось, что у него светлые волосы, но в темноте это трудно как следует различить. Послушайте, господин Тейлор, меня ждут дома.

— Поезжайте. Я знаю, где вас найти, если вы мне понадобитесь.

Гарт бросил на него последний озабоченный взгляд через плечо. Потом такси поглотило этого толстячка в твидовом костюме и укатило прочь.

Брет немного постоял у кромки тротуара, стараясь прийти в себя, а затем повернулся и пошел пешком в сторону улицы Цезаря.

Глава 15

Женщина средних лет сидела на крылечке белого бунгало и, видимо, чувствовала себя совершенно как дома. Он еще раз посмотрел на номер дома, чтобы убедиться, что это был его дом: номер 1233, улица Цезаря. Он не мог ошибиться, поскольку слишком много писем отправил по этому адресу. Но дом не пробуждал в нем никаких образов или чувств. Даже знание того, что Лоррейн была здесь убита и именно здесь он обнаружил ее тело, ничего не меняло: все представлялось таким же незнакомым, как эта женщина на крыльце пустого дома.

Он повернул на входную дорожку, и она поднялась, чтобы встретить его, — грузная женщина с усталым лицом, обрамленным короткими седыми волосами. Плохо сидевшее на ней платье в голубой цветочек помялось в тех местах ее фигуры, которых не пощадили годы.

— Здравствуйте, — приветствовала она. — Вы, наверное, что-то продаете? Мне ничего не надо, кроме изделий из нейлона. — Она посмотрела вниз, на свои толстые обнаженные ноги. — Уже полгода обхожусь без чулок. Вот почему мои ноги так потрескались. У меня всегда была очень нежная кожа.

— Я ничего не продаю. Моя фамилия Тейлор...

— Да что вы говорите! — Кожа на ее дряблом лице натянулась в улыбке от приятного сюрприза. — Неужели вы лейтенант Тейлор?

— Он самый.

— Вот это новость! Я думала, что вы... — Она отбросила окончание фразы, как горячую картофелину, и повысила голос до крика: — Отец, выйди и посмотри, кто пришел. Ты никогда не догадаешься, кто к нам пришел. — Она подмигнула Брету и хрипло прошептала: — Не говорите ему, кто вы. Пусть он догадается. Вот он удивится. — Для себя самой или для всего мира она добавила: — Вас послал сам Господь, чтобы протрезвить его!

— Я сам несколько удивлен, — заметил сухо Брет. — Полагал, что мой дом пустует.

— Вы хотите сказать, что мисс Вест вам ничего не сообщила? Знаю, что она не хотела вас беспокоить, когда вы болели, но теперь вам лучше. Странно, что она вам ничего не сказала. Она тоже недавно заезжала сюда. Во всяком случае, если вы хотите знать мое мнение, то я скажу, что с вашей стороны было очень любезно позволить нам вот так приехать и жить здесь.

— Пожалуйста, пожалуйста.

Хотя это казалось абсурдным и невероятным, но до него начинало доходить, что эта женщина — мать Лоррейн. Лоррейн сказала ему, что ее семья живет в штате Мичиган, но уклонялась от ответов на более конкретные вопросы. Он думал, что она их стыдилась, и не стал уточнять, верны ли слухи о том, что ее отец был правой рукой Генри Форда и мог бы в любой день получить для нее хорошее секретарское место, но ей больше нравилось жить самостоятельно и пользоваться полной свободой.

Женщина позволила себе распустить язык без всякого смущения, что свойственно беднякам, людям, которым нечего терять.

— Надеюсь, вы не собираетесь сразу же переезжать сюда? Отец еще не подыскал работу, а после смерти Лоррейн он стал пить, и только одному Господу известно, когда он ее найдет... Отец! — прокричала она опять. — Ты что, заснул там?

Внутри дома раздалось ворчание и восклицания, послышались тяжелые шаги по полу.

— Он наверняка спал, — заявила она. — Я никогда не встречала человека, который мог бы так много спать, как Джо Беркер. Последний год он работал в ночную смену в городе Уиллоу-Ран и привык спать днем. А теперь спит еще и по ночам. Я не раз говорила ему, чтобы он пошел обследовался на предмет сонной болезни, но я, конечно, шутила. Возможно, это от вина, он ведь без конца пьет. С тех пор как мы приехали сюда, он называет эти напитки на испанский или итальянский манер. Можно подумать, что он — латинос или какой-нибудь итальяшка...

Ее голос сник, как звук патефона, у которого кончился завод, когда она заметила, что Брет ее больше не слушает. Фамилия «Беркер» подтвердила его догадку о том, что эта женщина приходится ему тещей, и это открытие наполнило его неприятной грустью. Так вот с какой семьей он породнился. Эта грузная, стареющая карга пришла теперь на смену его очаровательной матери, умершей во времена его детства. Но тут он поймал на себе беспокойный взгляд этой женщины, уставившейся на его окаменевшее лицо. Это произвело эффект холодного душа. Брось тосковать, глупец! Байроновская меланхолия — опиум для интеллигенции и последнее пристанище для узколобых!

— Миссис Беркер, — он протянул ей руку, неуклюже подыскивая слова, способные вознаградить за презрение, которое он испытывал и почти не старался скрыть, — рад с вами познакомиться. Лоррейн часто рассказывала и писала о вас.

Лоррейн упомянула о ней один или два раза как об известной женщине — члене нескольких клубов и милостивой хозяйке, несколько чопорной и натянутой, как и пристало ее социальному положению, хотя она успешно строила свою карьеру до того, как вышла замуж за подававшего надежды молодого чиновника Беркера.

Ее толстая и жесткая рука тепло пожала его руку.

— Спасибо. Не называйте меня «миссис», зовите меня «ма»! Думаю, мы все равно остаемся родственниками, хотя бедной Лоррейн нет больше с нами.

— Да, ма, — ответил он. Невероятно, но от этого горького, мычащего слова на его глаза навернулись слезы.

Он обрадовался, что она отвернулась от него, чтобы заглянуть через грязное окно внутрь дома.

— Подумайте только. Он опять завалился спать. Извините, я на минутку. Я бы пригласила вас в зал, но там такой кавардак.

Она открыла сетчатую дверь и задержалась на пороге перед тем, как войти.

— Присаживайтесь поудобнее, я сейчас.

— Спасибо.

На какое-то мгновение, продолжительностью в один удар сердца, черты верхней части ее лица и челюсти осветились таким образом, что он узрел сходство с Лоррейн. Линии черепа были те же, но сковались под иной плотью — такие же нежные, трогательные и чистые, как скульптурный фрагмент молодости, застывший во времени. Именно в это мгновение ему показалось, что Лоррейн вернулась и стоит перед ним, потяжелевшая в могиле и жестоко постаревшая от бесконечных часов смерти.

Наверное, это был только обман зрения, но в нем заключалась суровая и широко захватывающая печаль глубокого внутреннего прозрения. Он более отчетливо, чем когда-либо прежде, увидел, что плоть похожа на траву, что молодость и красота непостоянны и драгоценны, что сама жизнь — скоропортящийся товар, которым надо пользоваться, пока он есть. Даже боль и печаль доставляют сладостное возбуждение, создают чувство жизни, а трудом достигаемое удовольствие, как у боксеров, — в покорности воздействию времени. Лишь потеря самой жизни является непоправимой утратой. Сожаления достойна Лоррейн, погибшая девушка, обвенчавшаяся с забвением, а не постаревшая женщина, которая родила и пережила Лоррейн и которая все еще хранила в своем увядающем теле загадочные следы молодости.

Захлопнувшаяся сетчатая дверь прервала его размышления. Он сел на изношенное брезентовое кресло, которое освободила его теща, и стал наблюдать за улицей, пытаясь оторваться от мыслей о себе, о Лоррейн и ее семье, о прошлом, о бездонных глубинах мировых страданий. Женщины прогуливали на мостовой детей и катили тележки с продуктами. Мальчик-посыльный проехал на красном, громко тарахтящем мопеде. Парализованный старик прошел мимо дома с черепашьей скоростью, переступая поочередно ногами и двумя костылями. Он был таким старым и худым, с пожелтевшей кожей, которая висела складками на его костлявом скелете, что было просто удивительно, как он вообще двигается. Он останавливался через равные промежутки времени, чтобы отдохнуть и посмотреть на солнце — запасную батарею, от которой зависел еще месяц или год его жизни.

Брет улыбнулся, глядя на старика, лицо которого было освещено солнцем, сочувствуя ему и завидуя. В таком возрасте энергия, полученная от пищи и погоды, растрачивается, чтобы пройти еще один квартал города в бесконечно медленном темпе, тем самым продлевая расстояние между пробуждением и вечным сном. Какое-то время, находясь в госпитале, он и сам был похож на старика или на младенца, который нуждался только во сне — и пище, пока восстанавливавшийся разум не вытянул его, как злой гений, из рая растительной жизни. Это было тяжелое возвращение в мир взрослых. Он все еще тосковал по теплым и спокойным дням умственной смерти и постоянной склонности жалеть самого себя. Только в последнюю неделю он осмелился вспомнить о Лоррейн, признать нелицеприятный факт, что он погубил себя из-за нее. Несомненно, годы войны размягчили его перед окончательным ударом. Именно Лоррейн оказалась человеком, который нашел роковую трещину в его защите.

Некоторое время спустя после их поспешной и нелепой свадьбы он скрывал от себя правду. В течение первых недель после расставания, когда первая физическая любовь в его жизни осталась далеко, что он особенно остро ощущал в чисто мужской атмосфере жизни на корабле, для него было важно сохранить в неизменном виде ее образ: образ хорошей девушки, преданной жены, возможно, несколько легкомысленной, но в целом здоровой и сладкой, как яблоко. Таким было ее изображение, которое вселяло в него силы. Время и пространство, действуя вместе, как сочетание разных кислот, развеяли эти иллюзии. Воспоминания о дне их свадьбы и хмельном медовом месяце приобрели реальные очертания, а ее эпизодические письма заполнили остававшиеся проблемы. Она была эгоисткой. Лживой и вечно недовольной. Глупой. А идиот, что женился на ней между двумя выпивками, во время, украденное у другой женщины, был ниже всякой критики.

При всем этом у него оказалось достаточно порядочности и объективности, чтобы попытаться как-то наладить дело. Если ему не повезло с браком, то и ей тоже. Он аккуратно отвечал на ее письма. Посылал ей максимально возможные денежные переводы и, когда она попросила, перевел деньги на первый взнос за дом, более половины всего, что он скопил на написание книги, когда закончится война. Мысленно он пытался оставаться ей верным и прогонять от себя сомнения, связанные с нею. Но ни то, ни другое не могло бесконечно поддерживать мужчину в боевых условиях. За последние семь недель перед гибелью корабля ежедневно по восемь — десять раз объявляли общий сбор на палубе, но это не очень его беспокоило, потому что он почти совсем перестал спать.

Теперь сомнений не было. В моральном отношении, как и в умственном, Лоррейн была легковесной, как перышко. Единственная загадка заключалась в том, почему он не увидел всего этого в первый же вечер. Запросто, как любая проститутка, она поехала к нему в гостиничный номер. Он подозревал, что был лишь одним из длинной череды любовников, которая не заканчивалась даже на нем, рядовом бойце второго класса в ночной армии мужчин, развлекавшихся на его молодой курочке. Возможно, малый, который застал ее на крыльце с Гартом, был постоянным любовником, но Лоррейн была готова изменить и ему, чтобы позабавиться с таким уродом, как Гарт. Он не чувствовал ненависти к девушке, которая изменила ему, которая погибла в водовороте мелких грешков. Ей нечего было терять, кроме жизни, и она погибла. Ее тело уже наполовину превратилось в прах. Вся ненависть Берта сосредоточилась теперь на человеке, который последним изнасиловал ее, на призраке мужчины, который лишил ее жизни в угоду своей ревности.

Скрипнула сетчатая дверь, и он вскочил, чтобы познакомиться с отцом Лоррейн, который выглядел в дверном проеме как живое воплощение депрессии.

— Это твой зять, отец. Сам лейтенант Брет Тейлор. Выходи и пообщайся с ним.

Беркер слегка приоткрыл сетчатую дверь и проскользнул в образовавшуюся брешь. На нем была рубашка из грубой ткани с расстегнутым воротником, откуда выглядывала заросшая волосами грудь. От него разило перегаром, а белки распухших глаз покраснели. Он протянул потрескавшуюся руку с глубоко въевшейся грязью и без указательного пальца.

— Рад познакомиться с вами, — сказал Брет, пожимая ему руку.

— И я тоже. Думаю, вы заметили, что у меня не хватает пальца. Оторвало кукурузной жаткой в 1915 году. Я ездил проверять машины для силосования. Наверное, улучшил качество силоса...

— Послушай, отец, лейтенанту неинтересно об этом слушать. — Она улыбнулась Берту с извиняющимся видом. — Это первое, о чем он всегда рассказывает, когда знакомится с кем-либо.

— Не хочу, чтобы они подумали, будто я так и родился, — уныло пояснил Беркер. — Я просунул палец в небольшое отверстие в измельчителе кукурузы, и хрясь! Я бы был поосторожней, если бы знал, как трудно найти работу без пальца. Впрочем, не думаю, что вы сталкиваетесь с трудностями в поисках работы. Ваша новая невеста недурно упакована, как я погляжу...

— Помолчи, Джо, — резко оборвала его жена. — Как ты себя ведешь?

— Не хотите ли пропустить стаканчик вина? — предложил Беркер в порядке компенсации за свои манеры. — Я купил четырехлитровую бутыль и пока осилил только половину.

— Нет, спасибо. Вы сказали, что приезжала Паула?

— Да, пару часов назад, — ответила госпожа Беркер. — Она искала вас. Говорила даже о том, чтобы дать объявление в газетах, но я убедила ее, что это не тот случай, когда следует идти на такие крайности. Джо, бывало, пропадал по целому месяцу, когда был в вашем возрасте, а потом опять появлялся и сиял, как новый пятицентовик.

— Есть здесь телефон? — Его раздражало постоянное вмешательство Паулы в его жизнь, но если она так беспокоилась о нем, то ему следовало с ней связаться.

Беркер глуповато улыбнулся.

— Телефон у нас есть, но он отключен. Мы все равно никого не знаем в этом поселке, поэтому нам все едино. На кой черт мы тащились через всю страну на машине, чтобы оказаться в городке, где никого не знаем и где я не могу даже найти работу...

— Ты помолчи, — отрезала жена. — Если сидишь без работы, то знаешь, по чьей вине. Ведь ты не хотел бы, чтобы могилка твоей погибшей старшей дочери оказалась неухоженной. Кроме того, Элли заводит действительно хорошие знакомства в магазине. Разве сравнишь с дерьмом, с которым она зналась в туристском лагере! Элли — наша вторая дочка, — объяснила она Брету с трогательным видом. — Она вам понравится. Если бы мы остались в Мичигане, и ты это знаешь так же хорошо, как и я, Джо Беркер, Элли не осталась бы с нами, она бы уехала, как и Лоррейн.

— Ну и скатертью дорога.

— Хороши разговорчики, нечего сказать. Ты хочешь, чтобы лейтенант подумал, что мы — плохие родители? Что бы мы сейчас делали, если бы не Элли? Отвечай.

— А пошла ты к дьяволу! — Он вошел в дом и хлопнул за собой дверью. Оттуда, постепенно затихая, доносилось его ворчание: — В своей жизни я зарабатывал побольше, чем какие-то недозрелые девочки...

— Не обращайте на него внимания, — сказала женщина. — После смерти Лоррейн он стал другим человеком. К тому же завод, где он работал, закрылся. Он тревожится за Элли, думает, что она быстро перенимает повадки у девочек в этом магазине дешевых товаров. Он так же беспокоился о Лоррейн, когда она сбежала в Голливуд. Я говорила ему, что такая красивая и умная девушка, как Лоррейн, обязательно приземлится на ноги после прыжка, а может быть, даже добьется успеха в кино. Но он твердил свое: она плохо кончит. Ему, конечно, пришлось признать, как он был не прав, когда она прислала письмо и спокойно сообщила, что вышла замуж за лейтенанта военно-морского флота. Надеюсь, у вас будет возможность как-нибудь в скором времени увидеть Элли. Она не так красива, как Лоррейн, но многие считают, что она даже интереснее. Она — блондинка, пошла в мать Джо, и у нее от природы вьющиеся волосы. Она никогда в жизни не делала перманентной завивки.

Сочувствие Брета испарилось, и, несмотря на все его усилия не допустить этого, вернулось холодное презрение.

— Мне надо идти, — бесцеремонно произнес он. С меня хватит и одной вашей дочери. Оставайтесь со своей Элли и ее от природы вьющимися волосами, забирайте дом, и мебель, и все, что с этим связано! — думал он.

— Владычица милостивая, — запричитала она. — Почему бы вам не посидеть здесь и не отдохнуть немного? Не обижайтесь на Джо. Он ничего плохого не имел в виду. Вы еще ни разу и не заходили к нам, а я знаю, что вам хотелось бы посмотреть фотографии Лоррейн. Она была прелестным ребенком! Говорила ли она вам когда-нибудь, что у нее были золотистые кудри, когда она встала на ножки? Ее локон хранится у меня в сундуке.

Собираясь уже уходить, он вдруг в полной мере осознал, что именно на этих ступеньках подвергся нападению Гарт, что именно из этой двери выскочил убийца. Возможно, Лоррейн многие годы знала этого мужчину, может быть, и мать тоже его знала. Госпожа Беркер стояла возле двери, открыв ее, неуверенно ожидая, что он подхватит тему ее воспоминаний о Лоррейн. Но постепенно ее рука отпустила дверь, которая тут же захлопнулась под воздействием пружины.

— Я разыскиваю мужчину, которого знала Лоррейн. Он мог иметь отношение к ее убийству.

— Кто же это может быть? — Хмыкающий вопрос закончился громким всхлипыванием, дьявольская улыбка скользнула по ее лицу и скривила обвисшие черты. — Это было ужасно, с моей дочерью случилась страшная вещь. — Слово «убийство» разрушило ее оборонительные позиции, не оставив ничего между нею и этим фактом — ни детских фотографий, ни локонов. Она стояла и моргала глазами, как человек, который смотрит на ослепляющий свет.

— Я не знаю его имени. У меня даже нет хорошего описания.

— Кто-нибудь из Мичигана? У нее была масса друзей в Мичигане, но большинство парней, с которыми она училась в средней школе Дисборна, действительно хорошие ребята. Они бы не сделали такого.

— Была ли она знакома с крупным светловолосым мужчиной? Возможно, у него водились деньги, он хорошо одевался. Думаю, примерно моей комплекции и большой забияка. Но, может быть, он и не блондин.

— Уж это не Сэмми ли Лугер? Рослый блондин, который гулял с ней, хорошо одевался. Только я слышала, когда мы уезжали из Мичигана, что он все еще в армии. Он был в звании сержанта в Берлине.

— Тогда это вряд ли Сэмми Лугер, правда? — Он мгновенно пожалел, что в его голосе прозвучала дикая ирония, и тут же смягчил тон: — Не знаете ли вы кого-нибудь еще, кто соответствует этому описанию?

— Она знала много высоких парней, но никогда не водилась со скандалистами. Она дружила с приятными, воспитанными ребятами из средней школы в Дисборне. Когда она была в восьмом классе, то ей присудили звание самой популярной девочки класса. Думаю, это вскружило ей голову. Занималась она хорошо, но бросила школу, не доучившись год. Ей бы следовало остаться с матерью и отцом, — причитала она, — тогда бы этого не случилось. Это сделал не человек, который ее знал. Это был один из сексуальных маньяков Лос-Анджелеса, какой-нибудь мексиканец или негр. Они пойдут на все, лишь бы попользоваться белой девушкой. Я много раз думала, что для нее было бы лучше вырасти страшной, как ведьма.

Ее всхлипывания участились, ритмичные подвывания включали отдельные слова: «Хорошая девочка... не из тех, кто ее знал... убить грязных животных... убили мою девочку».

Левой рукой Брет открыл дверь, а правой — полуобнял вздрагивающие плечи старой женщины и провел ее внутрь дома. Входная дверь открывалась прямо в гостиную. Беркер лежал на спине, издавая оглушительный храп, расположившись на помятом диване в другом конце комнаты. Рядом с ним на газетах, постеленных на полу, стояла зеленая открытая бутыль. Кусочки пола, которые не были покрыты газетами, утратили лоск и приобрели налет жира и въевшейся в него грязи. На растрескавшемся стеклянном подносе, лежавшем на кофейном столике, стояло несколько чайных чашек, заполненных окурками. Но большая часть пепла и окурков, накопившихся за последние месяцы, была свалена в камин, откуда вонь распространялась по всей комнате, как вулканическая лава. На радиоприемнике валялось нижнее дамское белье персикового цвета, а в противоположном углу — покрытая пылью половая тряпка на палке. Кресло возле двери было порвано, как будто изрублено ножом мясника, из дыр торчали хлопковые внутренности.

Госпожа Беркер тяжело опустилась в кресло. Она продолжала рыдать, бессознательно синхронизируя свой всхлипывания с храпом мужа.

— Сожалею, — сказал Брет, обращаясь к ее склоненной голове, — обо всем.

Он выбежал на улицу, стараясь уйти подальше от этого дома.

Глава 16

Такси он поймал на бульваре.

— Куда ехать, приятель? — спросил водитель, откинувшись назад, чтобы открыть заднюю дверцу.

На кончике языка у него вертелся адрес Паулы, но он его не дал. Если поехать к Пауле, то опять начнется старый спор. Он знал также, что в ее доме его могут ждать два медбрата, жаждущие накинуть на него влажные простыни и сплавить обратно в госпиталь. Нельзя предугадать, на что может пойти обеспокоенная женщина. Понятно, что он должен позвонить ей, как только представится возможность.

Загорелся зеленый свет, и водитель включил скорость.

— В какую сторону? — нетерпеливо спросил он.

Почти не думая, Брет назвал ему адрес Гарри Милна. Его выбор был легко объясним. Весь день он чувствовал себя каким-то обманщиком в одежде Милна, военно-морской офицер, выдающий себя за мелкого голливудского хлыща. Он убежден, что станет лучше соображать, если опять наденет свою синюю форму. Неожиданная встреча с жильцами его дома встряхнула его, и голова пошла кругом. Похоже, Паула встревала во все его дела.

Когда такси остановилось перед длинным оштукатуренным зданием, он заметил двухместную машину такого же цвета, что и у Паулы, которая была припаркована у дома под пальмой. Несомненно, она была здесь, чтобы опередить его, если знала, что он должен здесь появиться. Но даже женская интуиция не могла всего предусмотреть. Когда он поднялся по лестнице на второй этаж и нашел дверь квартиры Милна, его сомнения в ее ясновидении рассеялись. Женский голос, очень похожий на голос Паулы, возмущенно звучал по другую сторону двери. Он постучал, и сразу воцарилась тишина.

Гарри Милн, большой и уверенный, в рубашке с короткими рукавами, осторожно приоткрыл дверь и загородил открывшееся за ней пространство своим корпусом.

— Привет, я вас не ждал. — Он вышел в коридор и прикрыл за собой дверь.

— Я пришел, чтобы вернуть вашу одежду.

— А ваша все еще у портного, — быстро выпалил Милн. — Там вывеска «Мак — портной». Вот в эту сторону, за углом направо. Оставьте мой костюм у Мака, я его заберу позже, идет? В данный момент я занят, как это бывает. — Он попытался весело подмигнуть, но веселья не было в его небольших напряженных глазах.

Видя его желание поскорее отделаться от него, Брет нарочно стал затягивать уход.

— Я вам признателен за помощь, — вежливо начал он свое объяснение. — Если смогу...

— Послушайте, приятель. У меня дама. Если хотите сделать что-то для меня, то уходите. Оставьте мою одежду у Мака. Я вам верю.

Он говорил напряженно, держась правой рукой за ручку двери. Неожиданно дверь дернулась и отворилась, он чуть не потерял равновесие. Он пожал плечами и посторонился, чтобы пропустить Паулу.

— Брет! Где ты пропадаешь?

Она выглядела аккуратно, как всегда, но ее лицо побледнело, а кожа стала прозрачнее, и глаза приобрели монголоидную припухлость, как будто она плохо провела ночь. Высокая яркая шляпа и желтый шерстяной костюм резко контрастировали с ее настроением.

— Я побывал кое-где. Мистер Милн оказался настолько добр, что дал мне на время свою одежду...

— Мистер Милн? — Она посмотрела на мужчину, который стоял рядом с ней, прислонившись к стене с напускным безразличием.

Брету показалось, что взгляды, которыми они обменялись, были наэлектризованы ненавистью или какими-то другими сильными эмоциями.

— Ага! — Это было произнесено с таким придыханием, что раздалось шипение.

— Послушайте, лейтенант. Просто оставьте мою одежду у портного, как я сказал, и мы квиты. — Майлс двинулся к открытой двери.

— Минуточку. Я там оставила свою сумочку. — Паула вошла в квартиру первой и тут же возвратилась с желтой сумочкой. За ней захлопнулась дверь и щелкнул замок.

— Что с ним? Уж не подумала ли ты, что он похитил меня?

— Как, черт возьми, ты связался с этим человеком?

— Самым натуральным образом, — ответил он без удовольствия. — Вчера вечером меня вывели из строя, как ты, наверное, и предполагала, и он привез меня к себе домой. Но что тебя привело сюда?

— Я разыскивала тебя. Не могла заснуть всю ночь...

— Ты могла бы и не беспокоиться. Я признаю, что с рассудком у меня не все в порядке, есть определенные пробелы, но я все же не совсем свихнувшийся.

— Я не об этом, Брет. Ты мне сказал, что собираешься отыскать убийцу. В этом городе есть ужасные места и страшные люди. — Невольно ее глаза посмотрели на закрытую дверь. Она взяла его за руку и потянула за собой по коридору.

Он ответил ей, когда они спускались по лестнице:

— По крайней мере, физически я больше подхожу, чтобы заняться ими.

— Не знаю, годишься ли ты для этого, дорогой. Я женщина, и мне на ум приходят всякие ужасы.

— Но ты не объяснила, как сюда попала.

— Разве?

Она не сказала ничего больше до тех пор, пока он не расплатился с таксистом и не сел рядом с ней в ее машину.

— Знаю, что тебе не нравится, когда я поступаю таким образом, но ты не можешь представить себе, как отвратительно я себя чувствовала. Наконец я решила съездить в это злосчастное кафе, и один из барменов сказал, что Майлс, этот мужчина, повез тебя к себе домой. Почему ты не поехал ко мне? Я потратила всю прошлую неделю, обставляя твою комнату.

— Прости. Мне жаль, что ты волновалась. Я хотел позвонить тебе, когда госпожа Беркер сказала, что ты меня ищешь.

— Значит, ты и там побывал?

— Я захотел взглянуть на этот дом. Думал, что он пустует.

— Ты не возражаешь, что я их туда пустила? Иначе он бы пустовал без пользы.

— По мне, пусть они остаются там навсегда. — Он наклонился вперед и трезво взглянул ей в лицо. — Ты такая добрая женщина, правда? Щедрая женщина.

— Разве? — Она легко и неуверенно рассмеялась. — Мне кажется, я чувствую какой-то долг перед людьми, которых ненавидела, даже перед ее родичами.

— Ты ненавидела Лоррейн? — Брет болезненно осознал, что впервые произносит это имя, когда они вдвоем. Казалось, оно что-то добавило к горькой реальности их запутанных отношений.

— Да, я ее ненавидела, — не скрывая, ответила Паула. — Разумеется, до ее смерти, когда она отбила тебя у меня. — Она завела машину и дала такие обороты, что раздался оглушительный рев мотора. — Проклятье, ты заставляешь меня говорить как дама прошлого века! Не пора ли прекратить вспоминать Лоррейн?

— Я не могу.

Машина все еще стояла у кромки тротуара, мотор работал на холостых оборотах. Она повернулась к нему и тихим, уговаривающим голосом, которого он у нее раньше не слышал, сказала:

— Сейчас ты поедешь ко мне домой, не так ли? На завтра у тебя назначен прием у врача. Кажется невероятным, что ты только вчера покинул госпиталь. Будто прошла вечность.

— Тебе придется отменить прием. Мне надо заняться кое-чем другим. За двадцать четыре часа я раскопал больше, чем полиция за все прошедшие месяцы.

Она поднесла руку ко рту и держала ее так, словно стараясь не произнести слов, готовых сорваться с языка. Ему на миг захотелось коснуться ее лица, стереть с него страх.

— Что же тебе удалось узнать? — наконец спросила она.

— Я вполне точно установил, что с ней был мужчина.

— Полиции это известно.

— Но там нет его описания, нет и свидетеля, который может его опознать. А у меня все это есть. — Он привел ей описание преступника, которое получил от Гарта. — Полиции ничего не известно об этом мужчине, правда?

— Нет, — донеслось через ее нервно вздрагивающие пальцы. — Все, что там есть, — это отпечатки пальцев. — Неожиданно она тронула машину с места и отъехала от обочины.

— Подожди. Мне надо поменять одежду. Он сказал, что ателье находится за углом направо.

Она так лихо завернула на перекрестке, что чуть не врезалась во встречную машину. Ему пришлось опять напомнить ей, чтобы она остановилась возле ателье портного.

Снимая одежду Гарри Милна за выцветшей зеленой занавеской в глубине насыщенного парами ателье, он размышлял, почему Паула назвала его Майлсом и почему она так странно ведет себя. Он повесил габардиновые брюки на проволочные плечики, а поверх повесил ворсистый пиджак. Когда он надел отутюженную и заштопанную униформу, его глаза на какое-то мгновение остановились на праздничном наряде, который он только что сбросил с себя. В тусклом свете голой лампочки, свисавшей с потолка, ему почудилось что-то жуткое в висящем пиджаке, как будто у стены висел обрубленный человек, испустивший дух. Его воображение разыгралось и добавило лицо. Милн (или Майлс?) блондин и по-своему достаточно красив. У Милна несколько приплюснутые уши, а это означало, что ему приходилось драться на ринге. Милн крупный мужчина примерно его собственной комплекции. Помимо всего этого, Милн проявил к нему необъяснимый интерес. Может быть, потому, что Милн знал его как мужа Лоррейн?

Он торопливо прошел мимо кланяющегося маленького человечка у гладильной машины и выскочил наружу с такой поспешностью, что Маку пришлось выбежать за ним на улицу, чтобы получить плату.

— Извините, я тороплюсь, — объяснил он и переплатил портному целый доллар.

На Мака это не произвело впечатления. Он засеменил к себе в ателье, что-то бормоча под нос.

— Куда торопишься? — спросила Паула, когда он сел в машину. — И где твой головной убор? Вспомни, как на набережной командир сделал тебе выговор за то, что ты снял головной убор.

В ее голосе прозвучало больше раздражения, чем могло бы появиться от такого воспоминания, и он почувствовал, что она пытается сбить его с толку. Память о первых совместных неделях, о Ла-Джолле и тоска по любви защемили его сердце, но он стряхнул с себя это наваждение.

— Моя фуражка осталась в квартире Милна. Паула, поезжай вокруг квартала.

— А я думала, что мы едем домой.

— Пока еще нет.

— Не ходи туда больше, Брет. Мне не нравится этот человек. Я ему не доверяю.

— А я не доверяю ему свой головной убор.

— Но у тебя есть еще один в багаже. Так ведь? Да ты можешь купить и новый.

— Я хочу вернуть именно эту фуражку, и еще...

— И еще?.. — Она крепко вцепилась в руль, хотя машину еще не завела.

Он знал, что она догадалась о его намерениях. Каким-то неведомым женским чутьем она поняла, что он подозревает Милна (или Майлса — неудивительно, что убийца пользуется вымышленным именем). Он знал также, что перспектива их новой встречи ужасает ее. Но если заговорить об этом в открытую, только завяжется очередной спор.

— Мой черный галстук! — воскликнул он. — Галстук тоже у него.

Она не соглашалась признать весомость его аргументов.

— Ты не должен возвращаться туда, Брет. Я запрещаю тебе!

В нем вспыхнула злоба.

— Ты используешь странное слово «запрещаю». До сих пор оно не входило в твой лексикон.

Она посмотрела на него отсутствующим взглядом, как будто ее сознание было сосредоточено на какой-то проблеме, некой внутренней боли, каком-то далеком несчастье. Когда он в первый раз заговорил с ней на вечеринке у Билла Леви, она показалась ему старой знакомой. А теперь стала незнакомкой. Ее каштановые волосы были уложены слишком аккуратно под яркой шляпкой. На лбу и в уголках распухших век пролегли мелкие морщинки. Оранжевая губная помада казалась неестественно яркой на фоне бледной кожи и была положена густо.

— И все равно я запрещаю тебе это.

— Очень жаль.

Его лицо застыло и обострилось. За глазами появились болевые точки — признаки сердитого настроения и отчаяния. Он положил руку на ручку дверцы и надавил ее вниз.

— Подожди! — резко окликнула она. — Ты уже достаточно постарался, чтобы испортить мне жизнь. Я не позволю тебе продолжать в том же роде.

Он остался сидеть на месте, потрясенный и взбешенный ее откровенностью, которая поразила его, как удар ниже пояса.

— Может быть, ты и не чувствуешь, что чем-то мне обязан...

— Я знаю, что обязан, — вставил он, но она не прервала свою взволнованную речь.

— Мое чувство меня не обманывает. Ты почти совсем не ответил мне взаимностью, а я была верна своим чувствам к тебе, как только может быть верна хорошая жена. Понимаешь ли ты, что я жила мечтой о тебе с первого дня нашей встречи? Трудилась ради нашего будущего и страдала ради него. Я имею право просить тебя оставаться в машине и ехать со мной.

— Почему же?

— Не могу тебе объяснить.

— Тогда у меня есть право отказаться. Я знаю, чем тебе обязан, но это не означает, что ты можешь мне приказывать. Я должен расплатиться по другим счетам, расплатиться по-своему. — Брет понимал, что говорит мелодраматично и несправедливо, но он переступил порог приличий. Его голова была холодна как лед и в то же время горела, подобно сжиженному воздуху.

— Неужели твоя покойная жена важнее нашего будущего?

Ее голос звучал устало и пораженчески, как будто подспудно она пришла к заключению, что слова бесполезны. И все же ей надо было закончить этот диалог. Каждая ситуация должна находить выражение в разговоре, даже если можно было бы лучше выразить свои чувства плачем, воплем, ударами кулаков по ветровому стеклу или по каменной физиономии этого человека, сидевшего рядом с ней.

Он опять повторил то, что говорил раньше:

— Мое будущее не начнется до тех пор, пока я не расхлебаю прошлое.

— Ты не можешь расхлебать прошлое. Его нет. Оно минуло.

— Я его расхлебываю в настоящий момент.

Она попыталась иронически засмеяться, но из ее рта донеслось лишь скрипучее хихиканье.

— Ты просто ставишь себя под удар без всякой на то причины. Ради Бога, ради меня и себя самого позволь мне отвезти тебя ко мне домой.

— Не могу. Если ты этого не понимаешь, то немногое поняла во мне.

— Я люблю тебя, Брет. Тебе это о чем-нибудь говорит?

— В любви можно ошибиться.

— Тогда готов ли ты от нее отказаться?

— Нет, если ты не вынудишь меня. Но я знаю, что мы не можем создать свой очаг в незарытой могиле.

— Одни слова! Слова можно переиначить любым манером, но я думала, что нас объединяет что-то большее, чем риторика. Думала, что ты меня любишь. Если же не любишь, то не буду ни на чем настаивать. Скажи, любишь ты меня?

Мгновение назад ее лицо, казалось, принадлежало чужому человеку, незнакомке, опустошенной женщине, в машине которой он сидел по нелепой случайности и оспаривал свое право распоряжаться своей судьбой. Он опять посмотрел ей в лицо и понял, что это — лицо его любимой, знакомое и дорогое каждой своей черточкой. Он полюбил ее с первой встречи и никогда больше никого не любил. Ему стало стыдно, что ей пришлось об этом спрашивать.

— Конечно же я люблю тебя, — ответил он. — Но неужели ты не понимаешь, что существуют вещи поважнее, чем любовь?

— Какие же вещи могут быть важнее любви?

— Справедливость.

— Справедливость! Ты думаешь, что можешь пойти и отыскать справедливость, как счастливую подкову? Один в поле воин? Посмотри вокруг себя и скажи мне, где ты видишь справедливость, если не считать книг и фильмов. Видел ли ты, чтобы хорошим людям воздавалось по заслугам, а плохих наказывали? Черта с два ты это видел! Не существует такого учреждения, которое контролировало бы жизнь и все в конце концов поправляло. Каждый должен сам заботиться о себе, и ты это знаешь. Все, чего я хочу, Брет, это чтобы ты не совался в неприятности. Пытаясь что-то исправить, ты только сам свихнешься. — Но еще до того как он ответил, Паула уже поняла, что ее слова не произвели никакого впечатления; что ж, такова участь всех слов.

— Ты, наверное, думаешь, что со мной говорить бесполезно. — Ирония, которую он хотел вложить в эти слова, прозвучала странно, потому что он говорил правду. Находясь в состоянии смятения и недоверия к себе самому, все еще потрясенный заявлением Паулы о том, что он испортил ей жизнь, Брет цеплялся за свою настойчивость, волю и соответствующее настроение.

— Думаю, что ты сильный человек, — сказала она. — Но ты не знаешь, против кого хочешь выступить.

— Против твоего приятеля Милна! Или его фамилия Майлс?

— Он мне не приятель. Он мне отвратителен.

— И ты его боишься, правда? Ты мне не объяснила почему.

— Я боюсь любого человека, который неразборчив в средствах.

— А я не боюсь, — решительно заявил он.

Было бессмысленно продолжать разговор. Ее нельзя было заставить понять, что он должен сделать то, что делает. Он не имеет права любить или чувствовать себя в безопасности до тех пор, пока не утрясет дело, которое застряло в его сознании. Только активными действиями можно устранить смертельный магнетизм, потянувший его в прошлое и исказивший все его убеждения — даже его уверенность в Пауле.

Через запыленное окно своего ателье портной Мак видел, как Брет вышел из машины и пошел своей дорогой. Женщина медленно повернула голову, провожая его взглядом, и оставалась в таком положении до тех пор, пока он не скрылся из виду. Но она не попыталась последовать за ним или сказать хоть слово. По выражению ее лица Мак заключил, что она попала в большую беду и не знает, что делать. Но ему полегчало, когда она все-таки уехала, потому что ему действовало на нервы видеть интересную женщину в таком положении, с такой грустью на лице.

Глава 17

На углу улицы, в аптеке, рядом с окошечком выдачи лекарств по рецептам был телефон-автомат. Брет не смог найти в справочнике питейное заведение «Кокалорум», но, позвонив в справочную, получил номер телефона.

На звонок ответил сам Гарт:

— Да?

— Говорит Брет Тейлор. Я хочу, чтобы вы немедленно приехали в Лос-Анджелес.

— Зачем? — Тонкий голос звучал подозрительно и недовольно.

— Хочу, чтобы вы взглянули на одного мужчину.

— Я занят, господин Тейлор. У меня хватает дел, кроме как болтаться по всему штату...

— Разве вы не хотите поймать человека, который избил вас?

— Конечно, хочу. Но не хочу наживать себе новых неприятностей. Не могу себе этого позволить.

— А вы можете позволить себе, чтобы я сообщил о вас в полицию?

— Как вы можете так говорить, господин Тейлор? Я был покладистым, помог вам во всем, в чем мог.

— Вы можете подъехать сюда и помочь мне еще немного? — Он описал местонахождение аптеки. — Я буду здесь ждать, но не очень долго.

— Мне это не нравится.

— Совершенно не обязательно, чтобы это вам нравилось. Я буду ждать, — заключил Брет и повесил трубку.

В том же доме, где расположилась аптека, находилась закусочная. Брет вспомнил, что проголодался. Он сел на незанятый крутящийся стул у стойки и заказал бутерброд и стакан молока. Потом купил газету, снова сел на свое место и занялся чтением. Маленькие черные буквочки складывались в слова, а слова связывались вместе в предложения, но предложения не имели смысла. Гораздо больше можно было прочитать между строчек.

При первой вспышке озарения он не сомневался, что Милн и есть тот человек. Но по мере того как его эмоции успокаивались, его точка зрения менялась, обстоятельства, указывавшие на Милна, привносили с собой некоторые второстепенные моменты. Правильным или неверным было его предчувствие, но было очевидно, что надо позвонить в полицию и сообщить о собранных им фактах. Но он отказался от этой идеи. Возникнут лишь дополнительные осложнения. Он не верил полиции, которая так убого показала себя в деле Лоррейн. Он и сам оказался тогда не на высоте, но теперь решил добиться успеха. Он полагался только на себя. И ни на кого другого. Он не дрогнет и доведет дело до конца.

Его сознание напряглось и приготовилось, как спринтер, ждущий выстрела стартового пистолета. Он беспрерывно поглядывал на дверь и все же, когда появился Гарт, не узнал его сразу. Коротышка сменил костюм. Теперь он был в светлой двубортной паре, черной рубашке и желтом галстуке. Гарт остановился у самых дверей, как пародия на портняжное великолепие, в то время как его шустрые маленькие глазки бегали взад и вперед по залу и наконец остановились на Брете. Брет отбросил непрочитанную газету и пошел навстречу.

— Вы не боитесь, что мы попадем в неприятность? — спросил Гарт, когда они вышли наружу. — Тот малый — убийца, не забывайте этого, если вы напали именно на его след, в чем я сомневаюсь...

— Сначала посмотрите на него, тогда говорите.

— Где он находится?

— Через полквартала отсюда, у себя в квартире.

— Вы хотите, чтобы я прямо вошел к нему? А если он меня запомнил?

— С вами все будет в порядке.

— Может быть, но я не хочу рисковать. — Гарт многозначительно похлопал по наружному карману своего пиджака.

— В этом не будет необходимости. Мы поступим следующим образом.

Пока они шли к квартире, Брет поделился с ним планом, согласно которому Гарт должен был посмотреть на Милна, сам ему не показываясь. Брет постучит в дверь к Милну, а Гарт будет ждать в коридоре. Когда Милн откроет дверь, то Брет его задержит достаточно долго, чтобы Гарт смог пройти мимо двери и спуститься по лестнице вниз.

— Да, а если он помнит меня? Он может на меня прыгнуть.

— Я удержу его.

— Если ваш приятель именно тот малый, то это будет нелегко.

— Я сумею его удержать. Пошли.

— Мне это не нравится.

Но он последовал за Бретом вверх по лестнице, покрытой ковром. На площадках верхних этажей никого не было. Они были тускло освещены светом из окон, расположенных в дальних концах коридора. Двери всех квартир были закрыты. За одной из них звучал электропроигрыватель, доносилась мелодия Пасторальной симфонии. Ее простая сладостная веселость печальным эхом отражалась во всем здании, безутешно натыкаясь на двери и перегородки и замирая в спертом воздухе между стен.

— Идите в конец коридора и начинайте возвращаться, когда я стану стучать. Не надо, чтобы он услышал, что мы пришли вместе.

Гарт зашагал прочь, подгоняемый страхом в печенках, как щеголеватый, но жалкий силуэт в тусклом свете из окна.

Брет подождал, пока Гарт пройдет половину пути, и постучал в дверь. Краешком глаза он видел, что Гарт двинулся в его сторону, и одновременно услышал легкие шаги в квартире. У него перехватило горло, как будто сжало давление от различных, совпадающих по времени событий.

— Это опять вы?

— Извините, что беспокою. Но я оставил здесь свой головной убор и галстук.

— Ах да. — Милн, прищурившись, посмотрел в лицо Брета. — Что-нибудь еще или это все?

— Дайте подумать.

Гарт находился слева и сзади от него, уже выйдя из поля его зрения; он слышал шаги Гарта, мягко ступавшего по покрытому ковром полу. Взгляд Милна переключился с лица Брета на что-то за его спиной в коридоре. Шаги Гарта раздавались теперь прямо за его спиной, очень медленно, и Брету казалось, что его сердце успевало сделать несколько ударов в каждый промежуток времени между тихими шагами Гарта.

— Не разрешите ли заплатить вам за беспокойство?

Светлые глаза опять уставились на него.

— Черт, нет. Я рад был вам помочь. А что с вашей подружкой?

— Не знаю.

— Может быть, она поджидает вас, а? Как насчет того, чтобы зайти ко мне и выпить по рюмочке? Ничего же не случится, если она еще немножко подождет, пока мы пропустим по маленькой.

— Нет, увольте. — Он подпустил немного нетерпения в свой голос. — Могу я получить свою фуражку и галстук? Я тороплюсь.

— Отчего же нет, пожалуйста. Я просто пытался вести себя по-приятельски.

Он оставил дверь открытой и вскоре вернулся с форменной фуражкой и черным галстуком.

— Не хотите ли надеть галстук перед зеркалом?

— Спасибо, нет. Не сейчас.

— Вы оставили мой костюм у портного, как я просил?

— Да. Спасибо за все.

Брет быстро удалился, даже не оглянувшись. Дверь квартиры тихо закрылась только тогда, когда он подошел к лестнице.

Гарт ждал на улице, весь сгорая от нетерпения.

— Что, тот самый мужчина?

— Ну, послушайте, господин Тейлор. Я видел его поздно вечером и довольно давно. Думаю, что это... он...

— Можете ли в этом поклясться?

— Давайте уйдем отсюда. Он может выйти. — Гарт подался прочь на своих коротких ножках, семеня так быстро, что Брету пришлось пуститься в бег, чтобы поравняться с ним.

— Значит, вы считаете, что это он, не так ли?

— Я сказал: думаю, что это он. Но не могу поклясться. Бесполезно тянуть меня в суд, потому что я ничего не буду показывать под присягой.

— Забудьте о законах, хорошо? Этот мужчина избил вас и убил мою жену. Верно?

— Это определенно он, — подтвердил неохотно Гарт. — Только не забывайте, о чем я сказал, если захотите притянуть меня в суд. Я содействовал вам как только мог...

— Успокойтесь на этот счет. И дайте мне ваш пистолет.

— Зачем вам понадобился пистолет? Вызовите лучше полицию, и пусть она им займется. Дайте мне возможность убраться отсюда и вызывайте полицейских.

— Я просил у вас не совета, а пистолет на время.

— Не могу вам его дать. Это чертовски хорошее оружие, оно мне нужно по работе.

— Вы можете купить себе другой наган.

— Но этот пистолет не зарегистрирован. Он мне обошелся в пятьдесят баксов. Приведите мне хоть один аргумент в пользу того, чтобы я вручил вам пятьдесят баксов.

— Вот, держите. — Они подошли к перекрестку, где находилась аптека. Брет остановил Гарта и протянул ему пятидесятидолларовую кредитку.

— Я сказал, что он не зарегистрирован. Не так-то легко его заменить.

— Тем лучше для нас обоих.

Гарт взял купюру и посмотрел на нее. Затем развернулся возле Брета полукругом с большой четкостью и ловкостью, как циркуль. Брет неожиданно ощутил тяжесть металла в кармане своего кителя и тут же исполнился уважением к Гарту. Коротышка обладал неожиданными для Брета талантами.

— Спасибо.

— Не благодарите меня, юноша. Если примените эту пушку, то обязательно обожжете себе пальцы.

— Я и не собираюсь применять это. Я беру его лишь в качестве моральной поддержки.

— Моральной поддержки чему? Я все же вызвал бы полицию. Только дайте мне пять минут, чтобы убраться...

— Может быть, вы правы. Я подожду.

— Фу.

Гарт пошел, не оглядываясь назад и не попрощавшись, потом быстро побежал через дорогу к своей машине. Брет стоял на перекрестке и мрачно улыбался до тех пор, пока желтая машина Гарта с откидывающимся верхом не въехала в поток движения и не затерялась в нем. Затем он пошел обратно к жилому зданию, из которого только что вышел вместе с Гартом. Он не собирался вызывать полицию по причинам, о которых нет времени рассказывать.

В третий раз на протяжении одного часа он постучался в ту же самую дверь. Прошла целая минута в тягостном ожидании; он отсчитывал каждую секунду, напряженно вслушиваясь. Потом постучал еще раз, громче, но ответом были новые тридцать секунд молчания. Тогда он загрохал так сильно, что тонкие панели затряслись под его костяшками, как поверхность барабана. Опять немного подождал, и его терпение лопнуло. Отступив немного в глубину коридора, он разбежался и ударил плечом в дверь, которая с треском распахнулась.

В гостиной никого не было, кроме послеобеденного солнца, лучи которого проникали через опущенные полоски жалюзи. Он закрыл за собой дверь и огляделся по сторонам. На стене направо висел ряд фотографий с голыми женщинами: «Моему давнему другу Лэрри», «Лэрри, у которого есть то, что надо...» В углу стояли тяжелое кресло, большая радиола и столик, заваленный поцарапанными пластинками. Брет заглянул за кресло, за диван и осмотрел остальную часть квартиры. Кухня оказалась удивительно чистой и прибранной. Небольшая спальня без окон, где он проспал тяжелым сном предыдущую ночь, две незастеленные кровати, под которыми ничего не было, кроме лохматых клочьев пыли. Небольшая ванная комната, где он блевал накануне, стенной шкаф, набитый одеждой, которая висела ровными рядами и за которой никто не скрывался. Он зачастил сюда, и Милн намек понял.

В пустой спальне, где вокруг лежали вещи Милна и пахло каким-то смолистым запахом мужского одеколона, Брета ошеломила близость к человеку, который убил Лоррейн. Брет разговаривал с ним, позволил ему притрагиваться к себе, проспал всю ночь в одной комнате с ним, даже надевал его одежду. Он находился в очень близком контакте с убийцей и не заметил в нем ничего необычного. Ничего такого, что было бы хуже недостойного и вульгарного поведения, то есть таких качеств, которые представлялись безобидными для человека, вытащившего его из заварушки. Недостойное поведение свидетельствовало о моральном опустошении, а вульгарность — о порочности. Он принял помощь из рук, которые удушили Лоррейн, и чувствовал себя оскверненным, как сама эта комната была осквернена Милном.

На туалетном столике стояла фотография хозяина, очень стройного и атлетически сложенного, в спортивной рубашке. С холодной злобой и смятением рассматривал Брет улыбающееся лицо на фотографии в кожаной рамке, не в силах понять, зачем Милн вообще привез его к себе домой. Конечно, это нельзя было объяснить человечностью. Вполне могло быть — теперь все казалось ему возможным, — что Милн собирался убить его, но передумал. Для него оставались загадкой хитросплетения ума, который скрывался за этим гладким лицом и тщеславной улыбкой.

Наступил момент позвонить в полицию, если он вообще собирался это сделать. Беглец мог прятаться в каменных джунглях Лос-Анджелеса неделями и месяцами, а то и всю жизнь. В одиночку невозможно прочесать гостиницы и мотели, сдающиеся внаем комнаты, дома, лачуги, притоны, куда мог нырнуть Милн. Необычный случай вывел его один раз на Милна, но он не питал ни малейшей надежды на то, что это повторится. Только полиции по плечу такая задача, да и полиция может не справиться с ней.

Брет направился к телефону, находившемуся в гостиной, сознавая драматическую сторону ситуации. Но еще не дойдя до телефона, он сообразил, что не может так поступить. Он не обязан слушаться Паулу, но должен проявить к ней лояльность. Ее роль в этом деле слишком сомнительна, это не позволяло ему вызвать полицию.

Он никак не мог сообразить, в чем же состояла ее роль, не мог понять ее отношение к покойной женщине и к Гарри Милну. Брет всегда считал ее честной, даже несколько в большей степени, чем это свойственно женщинам. Возможно, это объясняется просто иллюзией любви. Боль и сомнения минувшего дня поглотили некоторую долю любви к ней, и он начал подозревать, что знает ее недостаточно хорошо. Брет больше не был уверен, что знает все мысли, которые рождались за ее чистосердечными глазами. Паула была неискренней, когда уговаривала его подумать о будущем, забыть Лоррейн и бросить все это дело. Но соображение, которое встало теперь на его пути к телефону, было более серьезным. Она встречалась с Милном раньше. И сам факт, что Паула скрыла от него, Брета, правду, в чем бы ни заключалась эта правда, говорил, что косвенно она была заодно с убийцей. Брет боялся, что если будет дальше разбираться в этой запутанной истории и возможных ее последствиях, то свихнется по-настоящему.

Он все-таки воспользовался телефоном, чтобы вызвать такси, и спустился по лестнице, чтобы подождать его на улице. Водителю такси он дал адрес Паулы. По дороге его разум помимо воли продолжал свою работу. Паула спуталась с Милном, возможно, из-за чего-то, связанного с убийством. Скрывая свою связь с Милном, она защищала его. Несмотря на ее усилия, Милну все равно пришлось скрыться. Не исключена возможность того, что он отправился к Пауле в поисках защиты.

Машина повернула на ее улицу; типичный голливудский блок жилых домов, слишком изысканных и крупных для мелких участков, на которых они стояли. Перед каждым домом росли ряды пальм, похожих на стариков с лохматыми бородами и выцветшими волосами, закрывавшими их глаза. Брет увидел машину Паулы на съездной дорожке и попросил водителя такси остановиться, не доезжая до ее дома.

— Номер 2245 находится дальше по улице, — предупредил шофер.

— Знаю. Я оплачу по времени.

Они запарковались на другой стороне улицы, в сотне ярдов от дома Паулы, и стали ждать. Водитель растянулся по диагонали на переднем сиденье с преувеличенной непринужденностью человека, который расслабился на работе. Брет напряженно подался вперед, положив локти на колени, и стал наблюдать за домом.

После ожидания, которое показалось ему долгим, он взглянул на часы. Без десяти шесть. Никто не появлялся на застекленной веранде или у какого-либо окна. Не подъезжали и не отъезжали машины. От садившегося солнца между домами возникли глубокие тени, и в воздухе спала жара, когда удлинились тени от пальм. Широкий и длинный дом, в котором жила Паула, казался прочным и мирным в янтарном свете, чистым и добротным, медленно плывущим по течению времени. Горизонтальные лучи осветили брызги воды из поливальной системы, и на лужайке над кустарником ненадолго образовалась радуга. Затем окна западной стороны дома ярко вспыхнули отраженным светом на несколько минут, пока солнце совсем не скрылось. Когда лучи пропали, окна стали пустыми и тупыми, как глаза, которые перестали видеть.

По мере того как послеобеденное время переходило в вечер, Брет все глубже погружался в депрессию. Он поставил перед собой зловещую задачу: следить за домом Паулы, как сыщик или ревнивый муж, ожидая худшего. Все те месяцы, в течение которых он восстанавливал свой потрясенный рассудок, именно Паула вселяла в него надежду и энергию для борьбы против апатии и скуки, которые его угнетали. Она придала смысл тому, что он неясно представляет себе. Его рассудок в ужасе отпрянул от края бездны, которую он предвидел в случае, если Паула будет потеряна для него, от пустыни, покрытой пеплом, где однажды он уже валялся, связанный по рукам и ногам своей парализованной волей, от непроходящих сумерек холодного и безвольного настроения, которое нельзя назвать даже отчаянием. Лежал, распростертый в ледяных объятиях отвращения к себе, смутно обуреваемый мелкими мертворожденными побуждениями и не реагировавший даже на воспоминания об ужасах.

В течение тех первых месяцев в госпитале, которые сложились в его мозгу в один серый бесконечный день, он был хуже мертвого, кучей бесполезного органического вещества, слишком слабого и больного, чтобы принять на себя психические нагрузки человека. Из такого мало что обещающего материала время, врачи и любовь Паулы снова возродили в нем человека. Но он не забывал о семени разрушения внутри себя, меланхолической вечности. Он достаточно пережил, чтобы понять свои сильные и слабые стороны, и знал, что без Паулы его жизнь опять станет серой и будет кровоточить до полного изнеможения.

И все же Брет не видел, каким еще образом может себе помочь. Он должен узнать правду и добиться правосудия. Если бы он считал так же, как Паула, что в мире нет справедливости, тогда он не смог бы продолжать свою миссию. Без веры в справедливость, человеческую порядочность невозможно жить. И ему казалось, что его вера в справедливость зависит от исхода этого дела. Впервые в жизни случившееся поставило перед ним проблему справедливости в бескомпромиссной форме, несмотря на тот факт, что сам он был тоже в чем-то виноват. Если бы он отправился прямо домой и остался дома в тот не очень запомнившийся майский вечер — все еще белое пятно в его памяти, когда рамку заполнила мучительная чернота вместо знакомого портрета забытого лица, — если бы он остался дома и подождал Лоррейн, тогда не было бы никакого убийства или он бы погиб, пытаясь его предотвратить. Не сделав этого, он обязан теперь предать убийцу правосудию независимо от того, какие страдания это может навлечь на Паулу или на него. Если Паула вступила в сговор с Милном против его жены, то он должен об этом узнать. Он проклинал свою одержимость и «везение», которое поставило его перед этой дилеммой. Но он оставался на месте и следил за домом Паулы.

Сумерки, похожие на смыватель красок, слизывали цвета с крыш и окон и устраняли третье измерение, благодаря которому здания казались объемными. Небо все еще ярко светилось розовыми и желтыми красками, которые сгущались в зеленый цвет; ночь пока пряталась в кустарниках и деревьях, в закоулках домов и под карнизами. В конце квартала появилась машина и поехала в их сторону. Она два раза притормозила перед тем, как окончательно остановиться возле дома Паулы. Это была старая, потрепанная двухместная машина, за рулем которой сидела пожилая женщина. Когда она вышла из машины, можно было заметить, что она прилично одета, но все же выглядела аляповато, может быть, потому, что юбка темного костюма была слишком длинной, или потому, что шляпка сидела слишком прямо на ее голове.

Шагая несколько неуверенно, женщина пересекла тротуар и приблизилась к застекленному крыльцу. Она близоруко посмотрела в сторону поливальной установки и совершенно без надобности суетливо обошла ее. Брет находился слишком далеко, чтобы хорошо ее рассмотреть, но почувствовал уверенность, что знает эту женщину. Он заранее знал, как она будет подниматься по ступенькам к крыльцу, прямо держа корпус и высоко неся голову, но неловко переступая, словно боясь упасть.

Паула подошла к двери раньше, чем к ней приблизилась женщина, и приветствовала ее на ступеньках. Они обменялись официальным рукопожатием. Женщина держалась несколько застенчиво. Как и прежде, Брет почему-то жалел ее. Когда две женщины вошли в дом, то глаза Брета проводили не Паулу, а ее гостью. И все же он не мог вспомнить, кто же это мог быть.

Оставаясь на заднем сиденье в сгущающейся темноте, Брет отчаянно пытался преодолеть ужасные трудности, которые опять преподнесла ему память. Его голова сильно пульсировала в том месте, куда угодила бутылка. Может быть, мозг перенес физическую травму и потому отказывали центры памяти? Мысль, которая мучила его весь период выздоровления, снова навалилась на него всей своей тяжестью. Разум был привязан к телу, как грешный дух, обреченный провести всю жизнь в теле зверя. Он безраздельно зависел от такого тленного вещества, как человеческая плоть.

Глава 18

Миссис Свэнскаф совершенно не утратила любви к книгам, несмотря на свой сравнительно неудачный опыт совместной жизни с большим книголюбом, профессором Тейлором, своим первым мужем. Она открыто признавалась своим клиентам, что все, скрывающееся под книжной обложкой, просто восхищало ее. Именно эта страсть к печатному слову первоначально натолкнула ее на мысль открыть библиотеку — занятие, вполне достойное дамы. С ее тонким вкусом к книгам и ненавязчивым тактом в отношениях с людьми она надеялась сделать это занятие прибыльным. Видит Бог, они нуждались в деньгах после того, как Фрэнк был несправедливо уволен и они потеряли свой дом.

На библиотеке она много не заработала, но к неожиданному удивлению этой женщины, которой никогда не удавалось ни в чем преуспеть, того, что она все же получала, хватало на жизнь. А когда грянула война, дела пошли лучше и она стала вполне зажиточным человеком. Конечно, деньги теперь были не те, что раньше, но Фрэнку пришлось признать, что его легкомысленная женушка каждую неделю зарабатывала денег больше, чем он сам когда-либо впрежние времена. Но он был не из тех, кто сидит в своей палатке и скулит об этом. Фрэнк был настоящим мужчиной и не мог себе такого позволить. И поскольку он не мог без опаски выходить на улицу и подыскать себе постоянную работу — астма все еще ужасно мучила его, несмотря на все разговоры о благотворности калифорнийского климата, — он приходил в библиотеку почти каждый день, чтобы помогать ей. Особенно хорошо он расставлял книги в строго алфавитном порядке в соответствии с фамилиями авторов и считал деньги. Несмотря на все свои разочарования и болезнь, бедняга всегда держался превосходно, выглядел аккуратно, и миссис Свэнскаф гордилась им. Она знала, что многие ее клиенты с подлинным удовольствием выслушивали советы по набору книг от такого представительного мужчины. Менее умная женщина могла бы ревновать из-за этого, но не она, только не она. В каждом слове, которое Фрэнк обращал к ней, во взглядах, которыми они обменивались, сквозило очаровательное признание в любви к ней, такой же горячей любви, как и вначале. По прошествии двадцати пяти лет она продолжала считать, что свою старую жизнь она променяла на любовь. Доброе имя, мужа и сына — она все отдала за Фрэнка Свэнскафа. И он не обманул ее надежд, оказался достойным этой жертвы.

И все же у нее иногда возникало желание — без всякого капризного подтекста, — чтобы Фрэнк приходил к ней на работу более регулярно и, может быть, пораньше. После полуденного оживления суматоха стихала, и миссис Свэнскаф все больше страдала от скуки. Уже пять лет она сидела, заставленная книгами, с девяти утра до шести вечера шесть дней в неделю. Прежде она старалась следить за новыми книгами, чтобы иметь о них авторитетное мнение, но за последние несколько месяцев она стала замечать: что-то меняется в ее отношении к книгам. Подчас ей приходилось буквально заставлять себя открыть первую страницу новой книги и прочесть одно предложение. Все больше и больше она полагалась на издательские рецензии и краткие обзоры журнала «Ритейл букселлер». Она становилась похожа на сластену, которая получила работу в магазине сладостей и испортила себе желудок.

Было забавно, как миссис Свэнскаф шла на любые ухищрения, лишь бы не читать книг. Сразу после полудня в библиотеке не было посетителей, они появлялись только вечером. В тот вторник она привела в порядок свой ящик, подсчитала мелочь, поманикюрила ногти левой руки (вечером Фрэнк поманикюрил ей ногти правой руки), вырезала несколько сотен закладок для книг из красной и голубой бумаги, подготовила регистрационные карточки для шести новых книг, которые поступили утром, позвонила миссис Вионовски и сказала ей, что та сможет получить нужную ей книгу, если зайдет сегодня. Когда неотложные дела кончились и она испугалась, что от скуки придется заглянуть в одну из новых книг, принесли дневную газету; это выручило ее еще на целый час.

Она просмотрела газету с первой до последней страницы и прочитала все: передовицу, отчеты об убийствах на третьей странице, рекламу фильмов, спортивную страничку, подписи к юмористическим картинкам, сообщения о местных новостях, светскую хронику, редакционную статью, страничку для женщин, информацию о смертях и разводах, а также разделы, посвященные бизнесу и финансам. Затем перешла к разбитым по тематике объявлениям. Этот раздел газеты ей нравился больше всего, и, понятно, она оставила его напоследок.

В этих рассортированных объявлениях чувствовался настоящий драматизм, гораздо более реальный и интригующий, чем в любой книге, и такой бесконечно разнообразный. Так много бездомных людей ищут жилье. Молодая парочка, которая просто никак не может обойтись без холодильника из-за ребенка. Врачи, специализирующиеся на мужских или женских болезнях. Частные сыщики, которые готовы отправиться куда угодно и найти все, что хотите, за умеренную плату. Но самыми интересными были объявления личного характера, эти сокровенные клочки жизни, которые могут на несколько минут унести вас в мир романтических грез. «Эди, вернись домой. Мама охотно прощает тебя» (что натворил Эди?), «Джек и Сим, сделка остается в силе, если вы свяжетесь со мной до четверга. Чарли». (Ограбление банка? Черный рынок? Разве узнаешь?)

Последнее объявление в этой колонке грубо развеяло отвлеченные грезы госпожи Свэнскаф и заставило лихорадочно забиться ее сердце. Там говорилось: «Брет Тейлор, позвоните: Глэдстоун — 37-416. П.В.»

Это судьба, подумала госпожа Свэнскаф. Вот, я читала эти объявления годами, подглядывала, как живут другие люди, а теперь судьба вернула меня в мой собственный мирок.

Потом привычная будничность ее жизни возобладали, и она подумала, что такого с ней случиться не может: Не может быть, чтобы это был ее Брет; такого просто не бывает. Во всяким случае с ней. Вместе с тем сочетание «Брет Тейлор» встретишь не часто. Она бы не выбрала имя Брет, если бы оно было распространенным. Ну что ж, можно ведь и проверить. Она может позвонить по этому номеру, если отважится.

После некоторых нервных колебаний она набрала трясущимся пальцем нужные цифры.

Женский голос ответил:

— Это квартира мисс Вест.

— Алло, — взволнованно произнесла госпожа Свэнскаф. — Эта вы... это вы поместили объявление в личной колонке? Я хочу сказать...

— Минуточку, пожалуйста, — отозвался женский голос. — Я позову к телефону мисс Вест.

Слуги, подумала госпожа Свэнскаф. Видимо, Брет на дружеской ноге с очень хорошими людьми, если это мой Брет. Но конечно, совершенно невозможно, чтобы...

— Да? — произнесла другая женщина, по голосу моложе, чем первая. — Паула Вест слушает.

Паула Вест, П.В. Пока что все сходится.

— Помещали вы объявление в личной колонке относительно Брета Тейлора?

— Скажите, пожалуйста, с кем я разговариваю? — В голосе звучала осторожность.

Вполне приятный голос, подумала она. Голос дамы.

— Меня зовут Теодора Свэнскаф. — Она нервно хихикнула. — Прежняя фамилия Тейлор. Брет Тейлор — мой сын.

— Вы, видимо, ошибаетесь, госпожа Свэнскаф. Мать Брета давным-давно умерла. Вы, видно, говорите о другом Брете Тейлоре. К тому же я уже виделась с ним. Так что все в порядке.

— Понятно, — уныло произнесла госпожа Свэнскаф. — Ну что ж, очень рада, что вы нашли его. Схожесть имен ввела меня в заблуждение. Простите, что побеспокоила вас...

— Минуточку, — прервала Паула. — Боюсь, что я говорю чересчур резко. Не назовете ли вы мне имя вашего мужа?

— Почему же, назову. Фрэнклин Л. Свэнскаф.

— Нет, я имею в виду первого мужа. Отца вашего сына.

— Джордж, — ответила госпожа Свэнскаф. Молодая женщина разговаривала бесцеремонно, на грани грубости, но, в конце концов, она ведь сама позвонила ей, стало быть, надо потерпеть. — Джордж Уатт Тейлор. Он был профессором философии, — добавила она не без гордости.

— Тогда вы не ошиблись. Так звали его отца. Но я ничего не могу понять. Брет сказал, что его мать умерла.

— Умерла? Конечно, я не видела его двадцать пять лет. Скажите, он сейчас у вас? Не могу ли я с ним поговорить?

— Нет. К сожалению, его здесь нет. Но я бы очень хотела увидеться с вами, приходите ко мне. Я его невеста. Не могли бы вы прийти на чай?

Госпожа Свэнскаф ответила, что прийти может, и Паула объяснила, как найти ее дом. И тогда госпожа Свэнскаф, отбросив всякую осторожность, закрыла библиотеку в этот день раньше обычного. Она не позвонила даже Фрэнку и не сказала ему, что уезжает. Вряд ли отдавая себе в этом отчет, она почувствовала некоторое удовлетворение оттого, что ничего ему не сказала. Пусть он придет в библиотеку и обнаружит, что она ушла, пусть погадает! Она почувствовала себя беззаботной и веселой, как не чувствовала уже много лет.

Паула ждала ее в состоянии неопределенности и страха, как будто ей предстояло встретиться с привидением. Прошлое вдруг оживало в неожиданных формах. Ушедшие годы возвращались, как люди из ссылки, как птицы на старый насест под карнизом. У нее закружилась голова от замешательства и волнения, но в глубине ее сознания скрывалось более глубокое чувство — ужас. Брет сказал ей, что мать умерла, и не после того, как он надломился, а значительно раньше, при их первой встрече. Видимо, он пребывал в этом заблуждении много лет. Его безумие — впервые она позволила себе рассматривать его болезнь как безумие — проявилось уже давно, в их первые совместно проведенные недели. И сколько еще это будет продолжаться? С момента смерти Лоррейн она утешала себя мыслью, что его недомогание временное, результат потрясения, которое пройдет со временем. Но теперь она не была в этом уверена.

Звонок госпожи Свэнскаф выкристаллизовал нараставший в ее сознании страх того, что сумасшествие Брета неизлечимо и, несмотря на все ее усилия, спасти его невозможно. Она страшилась за него и боялась за себя. Два коктейля «Дайкири» и шесть сигарет не смогли притупить ее страха. Она все делала неправильно, принимала неверные решения, и это являлось вернейшей гарантией того, что она и дальше будет поступать так же, вплоть до окончательной катастрофы, в чем бы она ни выразилась. Сознание того, что она заслуживает любого наказания, которое выпадает на ее долю, только усиливало чувство страха. Всякий раз, когда она что-то предпринимала, то допускала ошибку. Всякий раз, когда звонил телефон, она думала, что произошло что-то ужасное. Голова кружилась, как обезумевшая белка в колесе, совершенно не давая ей покоя. Она направилась на кухню поговорить с госпожой Робертс насчет ужина, а на самом деле, чтобы услышать человеческий голос. Домработница спокойно и весело говорила о грудинке, которую ей удалось приобрести, и спрашивала, готовить ли йоркширский пудинг. Но Паула плохо ее слышала.

— Приготовьте, что вам хочется. Кстати, сама я не голодна. Грудинку, наверное, можно и не жарить.

— Но она уже в духовке, — решительно заявила госпожа Робертс. — Если я теперь ее выну, то она засохнет.

— Ну и что? Пусть сохнет!

— Вам надо что-то есть, мисс Вест. Мне не нравится, как вы в последнее время кушаете. Пусть вы и нервничаете, но если регулярно не есть, то становишься еще более нервозным.

— Да, я знаю. Ладно, продолжайте жарить. Между прочим, к чаю ко мне придет знакомая. Не знаю, во сколько точно, но должна скоро прийти. Уверена, что вы знаете, как подготовиться к этому.

— Для чая сейчас несколько поздновато, по-моему.

— Это не важно.

Послеобеденный чай превратился у Паулы в привычку, которую она позаимствовала у английских сценаристов на киностудии. Это был не ритуал, а просто возможность занять себя и свои руки чем-то кроме коктейлей, если в это время не тянет на выпивку.

— Хорошо, мисс Вест.

Паула поскорее ушла от ее дружественного, но критического взгляда и возвратилась в гостиную. Попробовала читать журнал — смехотворная попытка. Не смогла и слушать пластинку. Даже не хотелось смотреть на картину известного итальянского художника, которая висела на стене. На ней изображено дурацкое кукольное лицо. В данный момент ей больше подошли бы работы Эль Греко, но они ей не по карману. Если она выпутается из этой истории целой и невредимой, то можно будет считать, что ей повезло больше, чем она заслуживает. Странно, думала она, некоторое время я пыталась отговорить Брета бороться за справедливость, а теперь сама думаю так же, как он. Но единственная альтернатива справедливости — слепая судьба, что-то такое, чего долго не вытерпишь, если, конечно, ты не влюблен. А ведь она сравнительно недавно считала, что может переломить любую слепую судьбу и перестроить ее себе на потребу. Теперь же судьба (или, может быть, это справедливость?) оказалась сильнее ее желаний. Если в мире нет учреждения по исправлению судеб, то не должно быть и сценаристов. Во всяком случае, среди людей.

Она услышала шум мотора, когда машина миновала перекресток и стала подъезжать к дому. Паула подошла к входной двери раньше, чем женщина вылезла из машины. Желтое такси, которое она приметила, когда выглянула в окно примерно час назад, все еще было припарковано на другой стороне улицы. Ей сначала пришла в голову неспокойная мысль о том, что кто-то следит за ее домом, но она отмахнулась от этого предположения. В такси она никого не увидела, кроме водителя, который спал за рулем. Возможно, решил ухватить пару часиков отдыха после тяжелого дня.

Паула вышла на крыльцо встретить госпожу Свэнскаф, которая не совсем уверенно поднималась по ступенькам. Чем-то она напоминала призрак, а чем-то птицу, смирную птицу, которая опасливо прислушивается. Неуверенный, непрошеный призрак, который ищет дом, чтобы поселиться там, но не уверен, что когда-нибудь его найдет. Но на самом деле так воспринимать ее было неправильно. В женщине было что-то привлекательное, несмотря на ее нервозность, худобу и старомодность одежды. Ей могло быть около пятидесяти — конечно, ей должно быть столько, если это мать Брета, — но на болезненном лице все еще можно было различить черты былой красоты. Паула вглядывалась в это лицо, стараясь отыскать сходство с Бретом, и увидела тот же нос с горбинкой и голубые глаза. В них не было его силы, но эти глаза как бы излучали нежное очарование. Морщинки вокруг рта и глаз показывали, что ей пришлось немало страдать.

Женщина вызвала у Паулы чувство симпатии и жалости. Она протянула ей руку, которую пожали длинные тонкие пальцы.

— Очень рада видеть вас, госпожа Свэнскаф.

— Вы были так любезны, что пригласили меня. — Она бросила ясный, птичий взгляд на дом, как будто для того, чтобы похвалить и восхититься его размерами. — Случаются чудесные совпадения, не правда ли?

Она окинула Паулу таким восхищенным взглядом, что было несколько нелепо, но отнюдь не неприятно. Особенно от женщины.

Госпожа Свэнскаф была одета не очень хорошо, хотя серый костюм, который был на ней, возможно, выглядел изящно, когда она его купила — шесть или семь лет назад. Она умела носить одежду. Время сделало ее грудь плоской, а ноги худыми, но она держала себя как леди — леди в несчастье.

— Пожалуйста, заходите. — Паула провела ее в гостиную. — Жаль, что Брета здесь нет. Могу себе представить, как вы горите нетерпением увидеть его.

— Ах, это верно. Ждете ли вы его сегодня? Где он живет?

— Нет, сегодня я его не жду. Он служит в военно-морском флоте, понимаете — базируется в Сан-Диего.

— В военно-морском флоте? — Миссис Свэнскаф вся засветилась. — Мне так приятно это слышать. Он выполняет свой долг.

— В военно-морском флоте он сделал себе неплохую карьеру. — Паула не могла не сказать приятное женщине, хотя у самой начинало першить в горле. — Постойте-ка, у меня есть его фотография.

— Очень хотела бы взглянуть на нее.

Паула сбегала наверх за фотографией Брета в рамке. Он сфотографировался, когда был произведен в младшие лейтенанты, и сильно изменился с тех пор, но у нее эта карточка была единственной. Непонятно почему у нее на глаза навернулись слезы при виде молодого улыбающегося лица на фотографии, стоявшей на ее туалетном столике. Паула отерла слезы и вернулась в гостиную.

— Это мой Брет! — воскликнула госпожа Свэнскаф. — Бог мой, он красавец, правда? Вы не сказали мне, что он офицер.

— Тогда он был младшим лейтенантом. Теперь полный лейтенант. — Чтобы не оттягивать неизбежное, она добавила: — Ему предстояло повышение — производство в старшие лейтенанты, если бы не болезнь.

— Болезнь? Он болен?

— Сейчас выздоравливает, но одно время серьезно болел. В апреле прошлого года его корабль попал под бомбардировку, и у него был приступ... — Она судорожно искала в голове подходящее слово и наконец нашла: — Приступ фронтовой усталости.

— Ой, это ужасно! Бедный мальчик! Но вы говорите, теперь он поправляется?

— Да, теперь ему значительно лучше.

— Как вы думаете, он будет рад меня увидеть? — застенчиво спросила госпожа Свэнскаф. — Вспоминал ли он меня?

— Нет. При мне не вспоминал. — Она начинала уставать от слишком любезного обращения с людьми. Пусть они для разнообразия узнают правду, как пришлось узнать ей. Ирония и печаль уже ослабили сочувствие к этой женщине, к этой сентиментальной мамочке, которая двадцать пять лет назад бросила своего сына, а теперь, на старости лет, заявилась, чтобы предъявить свои материнские права. — Брет сказал мне, что вы умерли.

— Странно. Его отец знал, что я жива. Это был суровый человек, но он никогда бы не сказал своему сыну, что его мать умерла. Это было не похоже на него!

Было бы приятнее думать, что тут подвел не разум Брета, а обман его отца. Но такая мысль, подобно лампе, осветившей один угол комнаты, объясняла лишь одну деталь, погружая все остальное в еще большую тьму неизвестности. Доктор Клифтер сказал ей по телефону, что смерть матери произвела на Брета глубокое впечатление. Не мог ли он спутать мать с женой? В подобных случаях, как она читала, происходили и более непонятные истории.

— Я, пожалуй, скажу вам, госпожа Свэнскаф, что у Брета случилось довольно сильное психическое расстройство. Не были ли вы в мае прошлого года в Лос-Анджелесе?

— Нет, а что? Мы навещали в это время мою сестру в штате Нью-Мексико. Вы хотите сказать, что у Брета случился нервный кризис?

— Это можно назвать и так...

— У его отца тоже был нервный припадок. Это случилось еще до того, как я с ним познакомилась, когда он еще учился в семинарии. Не думаю, что ему удалось полностью излечиться. Он был очень интеллигентным человеком, высокообразованным, но всегда несколько непредсказуемым. — Она немного повысила голос до монотонного журчания, как человек, обращающийся с молитвой к своему собственному Богу. — Я никогда не раскаивалась в том, что ушла от него.

Паула воспользовалась представившейся ей возможностью.

— Скажите, при каких обстоятельствах вы его покинули?

Голубые глаза Теодоры затуманились, и она отвела их в сторону.

— Вспоминать об этом тяжело. — Она запнулась. Затем ее голос окреп и одновременно стал несколько фальшивым. — Не думайте, что я считаю свой поступок неправильным. Я поступила по велению своего сердца и никогда, ни одной секунды не сожалела об этом. Я вышла замуж за Фрэнка сразу же после развода, и наша совместная жизнь оказалась идеально счастливой. Наши друзья могут подтвердить это. Мы поставили любовь выше репутации и мнения света. Такая любовь, как у нас, важнее всего остального, мисс Вест.

Мне знакомы эти чувства, подумала Паула, хотя вашу восторженность можно было бы слегка и притушить, но вы ведь не прошли в свое время школу Хемингуэя.

— Я никоим образом не хочу критиковать вас. — Паула осторожно подбирала слова. — И совсем не хочу причинять боль. Просто получилось так, что у Брета возникли неприятности с его памятью. У него в голове полная неразбериха относительно того, что с вами случилось. Это само по себе уже важно. Поэтому, если вы расскажете мне, что же произошло на самом деле, это, может быть, поможет все исправить. — Она медленно выдохнула. Попытаться выудить правду у стареющей, романтически настроенной женщины было так же рискованно, как пройти по яйцам, не раздавив скорлупу.

Но тщательно подобранные слова возымели действие. Женщина выглядела теперь виноватой, раскаивающейся и стала говорить искренне, без напыщенности.

— Я ничего не сделала бы такого, чтобы навредить Брету. Ужасно, что так произошло, мне было очень тяжело покидать его. Но он был еще совсем ребенком, и я не сомневалась, что он ничего не запомнит.

— Сколько ему было лет?

— Четыре года. Малолетний ребенок. Его эта история не должна была задеть.

— Доктор, лечащий Брета, возможно, не согласится с вами. Не знаю, приходилось ли вам читать о психоанализе...

— О да, приходилось. Я очень много читаю.

— Тогда вы знаете о том, насколько важны, по мнению специалистов, некоторые события детства. Отдельные ученые утверждают, что наиболее важным является первый год жизни.

— Я очень хорошо за ним ухаживала, когда он был ребенком, — произнесла госпожа Свэнскаф.

— Несомненно. Но что произошло, когда ему было четыре года? Он рассказал своему доктору, что когда вошел в вашу комнату, то вы были мертвы.

— Он так и сказал? — В напряженных голубых глазах отразился неподдельный ужас.

Казалось, какое-то мгновение она вообразила, что действительно умерла тогда и уже двадцать пять лет обманывает себя. Паула подумала, что, может быть, частично она все же умерла тогда — та ее часть, которая была обращена к ее сыну.

— Да, именно это он и сказал. Заблуждение могло породить его умственные проблемы. Вот почему очень важно узнать правду, понимаете?

— Он в сумасшедшем доме? — Ей было нелегко выговорить эти слова, но она их произнесла.

— Да.

Ведь в конце концов до вчерашнего дня он находился в палате для психически больных. Она обязана была использовать все средства, чтобы вытянуть правду из этой женщины с запудренными мозгами.

— Мой бедный мальчик! — воскликнула госпожа Свэнскаф. — Мой бедный мальчик!

Госпожа Робертс вкатила в комнату тележку со всем необходимым для чая, твердо ступая, как будто прождала уже достаточно долго и теперь решила с этим разделаться.

— Ой, я совсем забыла о чае, — всплеснула руками Паула, но внутренне она была взбешена.

Проклятье, эта Робертс так некстати появилась в самый критический момент! И проклятье, что госпожа Свэнскаф такая женщина! Конечно, Паула могла и сама догадаться, что Брет увидел в комнате матери. Но она хотела узнать об этом от нее самой.

Держа чашку чаю, она сказала тихим твердым голосом:

— Думаю, вы нанесли Брету глубокую рану, госпожа Свэнскаф. По меньшей мере, вы должны рассказать мне о случившемся, чтобы я могла передать это его доктору.

— Я не могу этого сказать. Не могу.

Паула чувствовала, как в ней накапливается холодная ярость. Опять она сражалась за здоровый рассудок Брета и за свои собственные шансы на счастье. Эта женщина либо скажет ей, что произошло, либо пусть убирается из ее дома.

— У вас был любовник, — заявила она.

— Да, — призналась гостья еле слышным голосом. — Мой нынешний муж, Фрэнк, был в то время аспирантом колледжа и выполнял в доме тяжелую работу в оплату за снимаемую комнату. Мы постоянно видели друг друга и влюбились. Но вряд ли вы сможете понять все обстоятельства, мисс Вест.

— Почему же нет? Я тоже влюбилась. В Брета.

— После рождения Брета мой муж не подходил ко мне близко. Вы понимаете меня? Он считал, что половая связь оправдана только тогда, когда речь идет о рождении детей, а врач сказал, что детей у меня больше не будет. У Джорджа была своя комната, и за четыре года он ни разу не вошел в мою.

Я не спала с мужчиной уже шесть лет, подумала Паула, но не сказала об этом вслух.

— Фрэнк стал моим любовником. Я никогда не считала это безнравственным. Просто не считала больше Джорджа мужем. Он был на десять лет старше меня и после первого года совместной жизни стал для меня скорее отцом. Он не был посвящен в духовный сан, но напоминал священника. Настоящим мужем для меня стал Фрэнк.

— Вам нет необходимости извиняться передо мной, — заметила Паула. — Большинство моих знакомых выходили замуж, по крайней мере, два раза. Я сама развелась со своим первым мужем в 1940 году.

— Действительно? Из-за Брета?

— Нет. Тогда я не была знакома с Бретом. Ради себя самой.

— Понятно.

Женщина опять замолкла. Возможно, ее надо подтолкнуть. Ну что ж, подумала Паула, я как раз тот человек, который может дать ей толчок.

— И когда Брету стало известно об этом? Или вам было все равно?

— Конечно, не все равно, — проговорила госпожа Свэнскаф своим шипящим, взволнованным голосом. — Я его тоже любила. Никогда не думала, что все может так обернуться.

— Да?

— Возможно, он испугался, увидев какой-то сон. Иногда ему снились кошмары. В общем, он проснулся посреди ночи и пришел в мою комнату. Со мной был Фрэнк. Мы находились в кровати. Брет вошел очень тихо и включил верхний свет. Только тогда мы узнали, что он в комнате. Когда он увидел нас, то закатил ужасную сцену: отчаянно завопил, бросился на меня с кулаками, сильно оцарапал мне грудь.

И правильно сделал, подумала Паула.

— Джордж услышал переполох и примчался на второй этаж.

Он перехватил Фрэнка до того, как тот добрался до своей комнаты, и они сцепились в коридоре. Это было ужасно. Джордж сбил Фрэнка с ног. Он был довольно сильный мужчина. Я пыталась взять Брета на руки и успокоить, но он дрался и царапался, как звереныш. А потом он убежал в детскую, и с тех пор я его больше не видела. Джордж спустился вниз и закрылся на ключ в своем кабинете. Фрэнк и я в ту ночь уехали в Цинциннати, где жили его родители. Через несколько лет я получила официальное извещение о том, что Джордж развелся со мной на том основании, что я ушла от него. Мы с Фрэнком поженились и поехали на запад. О Джордже я больше не слышала. Возможно, он и сказал Брету, что я умерла. Не знаю.

Паула с уважением отнеслась к искренности госпожи Свэнскаф. Но одной искренности было недостаточно, чтобы подавить неприязнь к этой женщине. Она навредила Брету, и в глазах Паулы это легло на нее вечным проклятием. Но она продолжала говорить с ней самым любезным образом.

— Большое вам спасибо, миссис Свэнскаф. Хотите еще чаю?

— Нет, спасибо. Но я, пожалуй, съем бутерброд. Я здорово проголодалась. — Тут ее голос несколько дрогнул, и она слегка притронулась к руке Паулы. — Знаю, что вы любите Брета. Вы говорите о нем с такой теплотой. Считаете ли вы меня дурой... дурной матерью?

— Думаю, что вы несчастный человек. Мне вас очень жаль. Брет тоже несчастный. И Джордж. Кстати, он умер.

В зале зазвенел телефон, и Паула поспешила к аппарату, чтобы опередить госпожу Робертс, которая находилась на кухне.

— Это вы, мисс Вест?

— Да. — Она захлопнула ногой дверь в гостиную.

— Вы поняли, кто с вами говорит? Хочу встретиться с вами лично и прямо сейчас. Ваш дружок слишком часто сует ко мне свой нос, а мне это не нравится. Совсем не нравится.

— Я просила вас уехать из города. И вы согласились.

— Может быть, и согласился. Но я не собираюсь уезжать, понятно? Я буду находиться поблизости, хочу посмотреть, какие получатся пироги. Вы становитесь мне поперек дороги, а мне это не нравится.

— Думайте, что хотите. Я этого не делаю.

— Может быть, и не делаете, а может быть, и делаете. В любом случае хочу встретиться с вами. Я увижу вас?

— Да, да. Я приеду. Вы дома?

— Нет! Тейлор заглядывает туда слишком часто. Я в мотеле «Мексикана», номер 106. Знаете, где он находится?

— На бульваре Голливуд?

— Точно. Я буду ждать. И если вы привезете с собой кого-нибудь, то совершите большую ошибку. Очень большую. — Он повесил трубку.

Паула как можно любезней отделалась от госпожи Свэнскаф и вывела свою двухместную машину с въездной площадки. В последний момент она прихватила с собой небольшой автоматический пистолет 25-го калибра, который хранила в ящике рядом со шкатулкой для драгоценностей.

Глава 19

Уже стемнело, когда посетительница покинула дом Паулы. Брет увидел при свете, падавшем из окна, что Паула ее не провожала. Пожилая женщина села в свою машину и уехала. У Брета сначала появилось желание поехать за ней, хотя бы для того, чтобы узнать, знакома ли она ему. Но потом он решил не ехать. Не было оснований предполагать, что женщина имеет какое-то отношение к его делу или к нему, а следил он за Паулой. У него было предчувствие, что рано или поздно Гарри Милн приедет к ней или она отправится к нему.

Водитель такси проснулся, когда мимо проехала двухместная машина, кашляя выхлопными газами. Он потянулся и протер глаза.

— Господи Иисусе! Уже стемнело. Что, мы всю ночь будем тут стоять?

— Может быть, пока не знаю.

— Моя смена кончается в восемь, приятель. А сейчас полвосьмого.

— Я хотел бы, чтобы вы побыли здесь, если можно. Вот десять долларов в счет оплаты.

— Хорошо. Думаю, все будет в порядке. Но мне надо позвонить диспетчеру.

— Только не сейчас. Подождите.

Минутой позже, как бы подтверждая его предчувствие, машина Паулы подала задом с въездной площадки и остановилась рядом с передним крыльцом. Паула вышла из машины и побежала опять в дом.

— Поезжайте вперед, до угла на перекрестке, — приказал он водителю. — Я хочу, чтобы вы поехали за этой машиной, но не знаю, в какую сторону она повернет.

— Понятно.

Такси тронулось с места и медленно проехало мимо дома. Они еще не достигли перекрестка, как машина полностью выехала с въездной дорожки и повернула в их сторону. Брет снял свою белую фуражку и пригнулся на сиденье. Машина, которую вела Паула, обогнала их, набирая скорость, и на перекрестке повернула в сторону центра Голливуда.

— Вот она, эта машина. Не отставайте от нее.

— Постараюсь, — крикнул через плечо водитель. — Моя развалюха — не гоночная машина.

Он держал ее машину в поле зрения. На время она пропала в заторе дорожного движения в районе Голливуда и улицы Вайн, но Брет заметил ее характерный откидывающийся верх, и им удалось вновь приблизиться к машине, когда та повернула на бульвар. Проехав около мили, она остановилась у кромки тротуара, и Паула вышла из нее. Они подоспели вовремя, чтобы увидеть, как она пошла по направлению к двухэтажному оштукатуренному зданию с красным неоновым знаком: "Мотель «Мексикана».

— Запаркуйтесь дальше по улице, перед ее машиной, — бросил Брет, выскакивая из такси. — Если она выйдет раньше меня, посмотрите, в каком направлении поедет.

— Лады, — ответил водитель, начиная терять терпение.

Паула не вошла в парадную дверь, а поднялась по наружной лестнице с левой стороны здания. Как только она скрылась из виду, Брет поспешил за ней. Вбежав по лестнице так, что голова его оказалась на уровне последней ступеньки, ведущей на балкон, Брет видел, как она стучала в дверь примерно в средней части балкона. Дверь открылась, и на мгновение он четко увидел ее профиль в потоке желтого света. Она вошла внутрь, и дверь закрылась.

Двигаясь как можно тише, Брет пошел по балкону мимо целого ряда закрытых дверей к той, которая только что открылась и закрылась. Во двор попадало достаточно света, чтобы он мог разобрать металлические цифры на двери: «106». Рядом с дверью находилось узкое окно, но занавеска была плотно задернута. На свету не просматривалась даже человеческая тень, хотя он слышал приглушенный шум голосов. Он стоял у стены, рядом с окном, и напряженно вслушивался. Раздавался мужской, взвинченно-лающий голос, были слышны мягкие женские тона. Несомненно, женский голос принадлежал Пауле, но он не мог узнать мужской.

Женский голос неожиданно повысился, и он услышал несколько слов, которые прояснили ситуацию:

— Вы будете помалкивать, или я убью вас...

Мужчина испустил невеселый хохот гиены.

Брет напрягся и нащупал в кармане пистолет. Но тут кто-то мягко сказал за его спиной:

— Спокойно, друг, никаких неприятностей.

Брет крутанулся и увидел перед собой небольшого яйцеобразного человека в рубашке с короткими рукавами, который держал руки в карманах.

— Кто вы такой?

— Я управляю этим заведением, вот и все. А что вы, черт возьми, делаете здесь?

— Тише, — взволнованно прошептал Брет.

Он с ужасом подумал о том, что Паула может выйти и застать его здесь. Он двинулся в сторону мужчины с короткими рукавами, и они вместе направились к лестнице.

— Я видел, как вы последовали за ней сюда. Ваша жена?

— Вас это не касается.

— Ну нет. Меня это в каком-то смысле касается. Вы были готовы учинить скандал, ведь правда? Скандалы — это то, что противопоказано моему бизнесу.

Они задержались у нижней ступеньки лестницы. Лицо маленького человека отдавало красным под неоновым светом. Это лицо было все в обвисших складках, густые черные брови нависли над подозрительно взиравшими черными глазами, мясистый нос, толстые губы, которые, растянувшись, зажали потухшую сигарету. Общее впечатление было отвратительное, хотя под хитростью и просматривалась некоторая честность.

— Я не могу здесь стоять, — сказал Брет. — Она может выйти в любую минуту.

— Ну и что? Я думал, вы хотите ее видеть.

— Не ее, а мужчину.

— Заходите сюда. — Он пропустил Брета в дверь, на которой было написано «Контора», и опустил жалюзи на переднем окне. — В чем интрига, лейтенант? Вы хотите накрыть их, как говорят, с поличным?

— Нет, ничего подобного. Кто снимает сто шестой номер?

— Такую информацию я могу дать только полиции...

— Черт подери, я пойду и узнаю сам! — Он направился к двери.

— Минуточку, минуточку. Вы хотите, чтобы я вызвал полицию? Я уже сказал, что мы не потерпим здесь скандалов.

Брет в нерешительности остановился возле двери.

— Кто находится в сто шестом?

— Парень по фамилии Майлс. Приехал после обеда. Вы его знаете?

— Знаю. Извините, но я иду к нему.

Маленький мужичок стоял возле окна и поглядывал через полоски жалюзи.

— Какой смысл? — спросил он вдруг. — Она только что вышла и уехала.

— Будь ты проклят! — Брет распахнул дверь на улицу. Машины Паулы не было видно.

— Но вы сказали, что не хотите встречаться с ней. — Человек оказался за его спиной. — И я тоже не хотел, чтобы вы с ней встретились. Когда появляется треугольник, то сразу начинает попахивать бедой. Беда влечет за собой полицию, а полиция сулит неудачи для бизнеса.

— Не вмешивайтесь в это. Мне надо повидать Майлса.

— Может быть, будет лучше, если вы этого не сделаете? Вы слишком разгорячились, не так ли, лейтенант? Я сказал вам, что скандалы нам здесь не нужны.

— Успокойтесь на этот счет. Вы не сможете избежать скандалов, если сдаете номера преступникам.

— Преступник потому, что переспал с вашей женой? Давайте не будем, лейтенант.

— Здесь пахнет не разводом, глупец! Тут замешано убийство.

— Ну и дела!

Брет хлопнул дверью перед его носом. Человечек сел возле своего письменного стола и подтянул к себе телефонный аппарат. Он опять раскурил окурок сигары и выпустил в воздух несколько колечек дыма. Немного поразмыслив, раздавил окурок и отодвинул телефонный аппарат на край стола, так и не воспользовавшись им. Затем вынул из кармана брюк связку ключей, выбрал на ней маленький стальной ключик и отпер верхний ящик с правой стороны письменного стола. Из ящика извлек серый стальной пистолет с полной обоймой и засунул его в правый карман брюк. После чего стал осторожно подниматься по лестнице.

Глава 20

Спустившись с балкона мотеля, Паула увидела у края тротуара желтое такси. Ей показалось, что глаза водителя следили за ней. Она наблюдала за такси в зеркало заднего обзора, когда отъезжала. Таксомотор не тронулся с места, пока не потерялся из виду.

Вероятно, ее нервы опять начали шалить. Что ж, тут удивляться нечему. Напряжение от встречи с Майлсом и от того, что она ему сказала, заставили ее позабыть о страхе. Она чувствовала себя опустошенной и невесомой, как выеденное яйцо. Она истратила остатки энергии в этом последнем столкновении. И не зря.

Единственное, о чем она жалела, — что не дала ему отпор еще несколько месяцев назад. Деньги не имели для нее большого значения, но последние несколько месяцев доконали ее в моральном отношении, и она с трудом владела собой. Ею двигали мелкие вспышки оставшейся жизненной энергии, которые все еще таились в ее нервных окончаниях. Она очень ослабела и была не в состоянии провести остаток вечера в одиночестве, а потому повернула на Уилшир и поехала в направлении гостиницы доктора Клифтера.

Паула позвонила ему от администратора, и доктор подошел к воротам своего коттеджа, чтобы ее встретить. Невысокий человек со спокойной походкой, в яркой домашней одежде, похожий на переодетого чародея.

— Рад вас снова увидеть, мисс Вест.

— Мне надо с вами поговорить.

— Тогда пойдемте ко мне в гостиную.

По-английски он говорит довольно чисто, думала она отстранение, но его юмор выдает иностранца.

В гостиной он усадил ее в кресло и предложил бокал вина.

— Боюсь захмелеть. Не могли бы вы дать мне чашечку кофе?

— Я довольно хорошо варю кофе по-турецки.

— Чашечку обычного американского кофе, пожалуйста.

— О чем говорить. — Клифтер удалился на кухню, и оттуда донеслись характерные звуки — он наполнял электрокофейник. — Ждать ли мне завтра прихода лейтенанта Тейлора? — донеслось с кухни.

— Не знаю. — Паула повысила голос, и ответ прозвучал сухо и жестко. — Он ушел от меня.

— Ушел от вас? — В дверь высунулось бородатое лицо, одухотворенное, как голова Иоанна Крестителя. Ей даже показалось, что это лицо существует само по себе, без тела.

— Он попытался изловить убийцу. — Слова, предназначенные для бестелесной головы, прозвучали как-то абстрактно.

— Вот как? — Небольшое тело затопало вслед за головой в комнату.

— Он ушел от меня вчера, как только мы добрались сюда. Сегодня после обеда я его видела. Он бродил по городу в поисках этого мужчины. Я хотела отговорить его, но он зациклился на желании отыскать убийцу. Заявил, что справедливость и правосудие важнее всего остального — Сама комната казалась теперь ото всего оторванной, похожей на кубик мягкого света, парящий в пространстве среди мерцающих звезд.

— Возможно, для него справедливость действительно имеет такое важное значение, — произнес обитатель этой парящей комнаты. — Его внешняя самость необычайно сильна даже для американца, как мне представляется.

— Внешняя самость! — воскликнула Паула, захлебываясь от хохота. — Не могли бы вы хоть на пять минут забыть свой жаргон? Мы ведем речь о мужчине. Какое вы имели право рассказывать ему о его жене? Это оказало на него ужасное воздействие. Он думает, что обнаружил убийцу, и я не знаю, на что он способен.

Ее безудержный смех вдруг сменился слезами. Она закрыла лицо и разрыдалась, как ребенок. Клифтер сел и стал ждать.

Через некоторое время она подняла голову и посмотрела на него. Он беззаботно примостился в уголке дивана, одна рука на подлокотнике, нога на ногу. Его брючина поднялась выше носка и обнажила бледный и худощавый кусочек правой ноги.

— Закипело. — Он вскочил с дивана и пошел на кухню. — Вам черный?

— Пожалуйста, черный.

Он сидел и молча наблюдал, как она жадно глотает обжигающий кофе. Напиток помог ей отделаться от ощущения, что наступает конец света, от страшного чувства, что Земля соскочила с орбиты и летит в тартарары. У кошмаров всегда привкус виски, а реальная жизнь отдавала горечью, жарой и запахом завтрака у маменьки на кухне, возле голливудского парка в Детройте.

— Спасибо, — поблагодарила Паула, когда он налил ей вторую чашку. — Покажите мне, где у вас ванная комната. Я приведу себя в порядок.

Ее лицо стало прежним, когда она притерла расплывшуюся пудру и заново покрасила губы. Одновременно восстановилась и ее вера в доктора. Вернувшись в гостиную, она рассказала ему о встрече с матерью Брета.

Впервые со времени их знакомства она увидела удивление на лице Клифтера.

— Вы вполне уверены, что эта женщина... как ее фамилия?

— Миссис Свэнскаф.

— Вы уверены, что эта миссис Свэнскаф действительно его мать?

— Никакая женщина не смогла бы сыграть такую роль. Да и вообще, зачем ей меня обманывать?

— Не знаю. В этом деле много обстоятельств, которые мне непонятны. Явной причины вас обманывать не было, но ведь Брет был жертвой обмана в течение многих лет.

— Видимо, его отец сказал ему, что мать умерла. Я могу понять мужчину, который поступает так при определенных обстоятельствах.

— Да, но у него в памяти остался определенный образ, ложная картина смерти матери. Он рассказывал об этом с некоторыми подробностями. Он сказал, что вошел в ее комнату и увидел ее похолодевшее тело, сложенные на груди руки. Голова лежала на подушке в белой сатиновой наволочке.

— Не знаю, что означает для его рассудка ложная память. Если с рассудком произошло что-то непоправимое, то для этого должны быть какие-то серьезные причины. То, что он увидел в ту ночь, должно было его так же потрясти, как сама смерть.

— Возможно.

— Мне кажется, я ненавижу эту женщину, — сказала Паула. — Я осуждаю ее не за нарушение супружеской верности. Нельзя допускать, чтобы неосторожное прелюбодеяние отражалось на ребенке.

— Последствия такого поведения сказываются даже по прошествии двадцати пяти лет. Я должен был догадаться о том, что произошло. Я обратил внимание на нереальные моменты в его рассказе: сложенные руки, сатиновая наволочка. Нормальные женщины не спят на сатиновых наволочках, даже в Америке. И они не складывают руки на груди, как покойники, если умирают во сне. Несомненно, в детском возрасте он кого-то видел в гробу — может быть, тетку — и выдумал сцену смерти матери из имевшегося в его сознании материала, чтобы успокоить свой рассудок.

— Но зачем его рассудку нужна такая форма спокойствия?

— Может быть, здесь подойдет слово «уловка» — это точнее передает суть дела. Я не смогу сделать окончательных выводов, пока не поговорю с ним поподробнее и получше его не узнаю. Однако кое-что можно предположить. Допустим, что о смерти матери сказал ему отец. О чем может подумать ребенок? О чем он не станет думать? Он случайно зашел в ее комнату среди ночи и застал ее за каким-то занятием, которого не понимал. Он вполне мог почувствовать, что, пустив постороннего к себе в кровать, его мать нарушила свои обязанности перед сыном. Он набросился на нее с ребячьей яростью и оцарапал ее. Потом любовник пололся в зале с рогоносцем, а ребенок убежал к себе в комнату. Утром матери дома уже не было.

Возможно, тогда-то, сразу же, отец и сказал ему, что мать умерла. Смерть является таинством для ума ребенка. Даже для нас она загадка, а уж тем более для ребенка! Не почувствовал ли он в глубине своего сердца, что убил мать своими немощными кулачонками? Такая тайна, слишком чудовищная, чтобы поделиться ею с отцом, может объяснить происхождение его чувства вины. Все мы чувствуем вину, обуреваемые беспокойством и отвращением к себе, но есть такие люди, которые к этому более чувствительны, чем другие. Вашего Брета всегда угнетало чувство вины, и я думаю, что он мог бы обнаружить источник такого настроения. Если бы мы смогли восстановить в его памяти эту странную ночь, это удивительное утро, то тогда нам бы удалось освободить его разум от бремени.

— Вы не сможете этого сделать, — вырвалось у Паулы. Она сидела, выпрямившись в своем кресле, и твердо держала чашку на коленях.

Клифтер близоруко всматривался в ее открытое лицо. Его белые руки проделали медленное движение и опять возвратились на прежнее место, на колени.

— Кажется, вы очень уверены в себе, — мягко отозвался он.

— А мне представляется, что вы сами чересчур самоуверенны. Вы объясняете жизнь мужчины, располагая всего несколькими фактами. Но даже и имеющиеся у вас факты вызывают сомнение.

— Все факты сомнительны. Но подумайте и о моих преимуществах. Помимо самого пациента у меня есть и реальный свидетель травматического заболевания — редкое явление в моей работе. Я согласен, что мои выводы приблизительны, они нуждаются в проверке. Но самое первое испытание для таких гипотетических объяснений заключается в самой возможности что-то объяснить и таким образом воздействовать на воображение. Я поподробнее объясню свою гипотезу. Сцена насилия в доме, за которой последовали исчезновение матери и молчание отца, — всего этого достаточно, чтобы убедить ребенка, что случилась большая несправедливость. Ребенку нетрудно предположить, что именно он поступил неправильно. В его сознании еще не очень четко определилась грань между желанием и ответственностью, между намерением и виной. Я не настаиваю на своем мнении о том, что он мог подумать, будто убил свою мать. Достаточно самой такой вероятности.

Никакой ребенок не сможет долго мириться с такой ужасающей мыслью. Рассудок защищает себя всеми возможными средствами. Память, или воображаемая память, которая хранит что-то ужасающее, должна быть так или иначе завуалирована и преодолена. Рассудок ребенка нашел укрытие в иллюзорном представлении о том, что его мать была уже мертва, когда он вошел в комнату. Сцена насилия была откинута прочь и забыта. Такая иллюзия была безобидной для всех,но не для него. Хотя она позволяла ему продолжать жить и расти, не мучаясь угрызениями совести, эта иллюзия все же заронила глубоко в его сознание семя вины. Она также создала образец поведения при шоковых ситуациях в зрелом возрасте. Это уход от реальности бытия любой ценой, даже ценой потери самой памяти. Разве такое объяснение ни о чем не говорит? Разве оно не оказывает воздействия на реальное положение вещей?

— Да, оказывает. Такое объяснение чудовищно убедительно. Но означает ли этот образец поведения, что у него нет надежды на восстановление памяти?

— Наоборот. Это значит, что ему надо сказать правду. Человек не может строить свою жизнь на иллюзиях, как бы хорошо они ни были придуманы.

— Ему надо сказать правду? — повторила Паула. Этот вопрос эхом отозвался в ее голове, охватил все ее существо и поставил под угрозу сами основы бытия.

— Я считал так с самого начала. А теперь убедился в этом.

Уход от реальности — то, что было сказано и что осталось невысказанным, — породил в глазах Паулы страх. Страх, что стрела правды пронзит Брета, что он останется безумным и будет навеки потерян для нее. Кстати, где он сейчас? Бродит по городу, оставаясь уязвимым для зла? Входит в темную аллею, где его подстерегает вооруженный бандит?

Она встала так резко и неловко, что чашка с блюдцем полетели на пол и разбились.

— Это совершенно не имеет значения. — Доктор поторопился предупредить ее извинения. Но он не поднялся, чтобы пожать протянутую на прощание руку. — Не уходите пока. Пожалуйста, присядьте снова.

— Я не знаю, где он находится. Я должна его отыскать.

— Не бойтесь. Нет никаких оснований бояться. Обстоятельства попали в его ахиллесову пяту, но он поправится.

— Вы не понимаете. Я боюсь, как бы чего не случилось нынешней ночью. Боюсь, что он попадет в беду.

— Сомневаюсь в этом. Сомневаюсь, что он сделает что-либо неправильное. — Казалось, его глаза за стеклами очков просветлели и уменьшились. — Конечно, люди, предрасположенные к чувству вины, часто прибегают к насилию. Обычно вину представляют себе как результат греха, но она может быть и причиной греха. Человек, который чувствует свою вину, может бессознательно совершить поступок, который является греховным даже с его собственной точки зрения. Такой поступок5 может послужить тому, чтобы дать рациональное объяснение его вине, можно сказать, оправдать ее. Многие преступники совершили бессмысленные преступления, которые легко раскрывались, чтобы понести наказание и искупить воображаемую вину.

— Нелепо говорить о нем, как о каком-то преступнике. — Она все еще стояла в середине комнаты. Напряжение и неуверенность как-то скривили ее, и она потеряла свойственную ей стройность.

— Пожалуйста, садитесь, мисс Вест. Разговор — это общение сидящих людей.

— У меня нет времени на разговоры.

— Но вы должны выслушать, что я хочу вам сказать. И выслушать очень внимательно. Я говорил, пользуясь аналогией, и не выносил моральных суждений о вашем Брете. Я не подхожу к этому случаю с предвзятыми соображениями морального плана. Иногда я спорил со Стекелем и утверждал, что аналитик должен стараться проникнуть в сознание своего пациента без всяких предвзятых соображений. Дело Тейлора подтверждает мою точку зрения.

— Каким образом? — Она присела на подлокотник кресла, поставив ноги среди осколков посуды.

— Мои предвзятые соображения привели меня к ошибке. Я полагал с самого начала, что дело Тейлора — явное возвращение к инфантильной стадии его развития, когда в его сознании зафиксировался момент смерти матери. А теперь вы мне сообщили, что его мать и не думала умирать. Это, конечно, не означает, что здесь отсутствует элемент его отношений с матерью. Это будет всегда сказываться на отношениях Тейлора с женщинами. Чуть не сказал: будет определять эти отношения. Я имею в виду его ранние впечатления о матери. Его половая жизнь будет затруднена, потому что мать, так сказать, предала его.

— Вы можете не объяснять мне это.

— Правильно. Такие вещи вы легко понимаете. Вам должно быть известно также, что, несмотря на возникший у него протест против отца, он всегда будет склонен смотреть на себя глазами отца. Он не сможет освободиться от моральных суждений, которые внушил ему отец. И та часть его мозга, которая выносит суждения, будет определять его поведение и в будущем.

— Но разве потеря памяти представляет собой бегство от самого себя? Вы назвали это уловкой...

— Знаю. Возможно, существует и более глубокое объяснение этому. Потеря памяти может представлять собой какую-то форму наказания, причиненного ему его же собственным рассудком. Своего рода смерть, высшая мера наказания.

— Он говорил об этом, — прошептала Паула. — Он говорил, что это — как смерть.

— В самом деле? — Клифтер наклонился к ней. Его тело походило на кучу острых углов, кое-как запихнутых в твидовый костюм. — Тогда, несомненно, следует изучить такую возможность. Возникает и еще один вопрос. Какая вина, подлинная или воображаемая, потребует вынесения самому себе такого наказания?

Вопрос без ответа повис в воздухе; доктор опять откинулся на спинку дивана. Паула неотрывно смотрела на него, не способная расслабиться. Теперь ей нечего было стискивать, и пальцы просто нервно двигались на коленях.

Клифтер продолжал излагать мысль своим мягким голосом:

— Я иногда задумывался над тем, что мы, ученые венской школы, обращали слишком мало внимания на проблемы моральной вины. Сам Фрейд был человеком своего столетия. Он так и не поднялся над физиологической лабораторией и над ее атмосферой материалистического детерминизма. Удивительно, не правда ли, что самый тонкий специалист в области самоанализа недооценивал моральную и религиозную жизнь и рассматривал человеческий разум с точки зрения борьбы слепых сил в ньютоновском пространстве?

— Вы ударились в какие-то абстракции, — проговорила Паула. — Сейчас у меня нет времени слушать ваши лекции.

Но он не обратил внимания на ее протест.

— Это не абстрактные рассуждения. Я — аналитик до мозга костей. Швейцарский психоаналитик Юнг занимался изучением типов людей, он отказался от методов анализа и увлекся теологией. Думаю, этим объясняется его популярность в Соединенных Штатах, где живы традиции кальвинизма. Несмотря на это, я должен признать, что такой моралистический подход позволяет изучать поведение таких людей, как Брет. Но частично их надо также рассматривать с точки зрения их собственных моральных установок. Вину таких людей нельзя принимать на веру или объяснять на общих основаниях. Тут надо докапываться до первопричин.

— Но вы объяснили чувство вины Брета. Вы сказали, что впечатления детских лет сыграли в нем решающую роль. — Паула покопалась в сумочке, вынимая сигарету, которая сломалась, когда она пыталась прикурить ее.

Клифтер принес пепельницу и остался стоять около нее.

— Напряжение и потрясения взрослой жизни в равной степени важны в таком случае, как этот. Вы высказали сомнение в правильности моего поступка, когда я рассказал ему об убийстве, но я стою на своем и считаю себя правым. Ему надо рассказать обо всем. Человеку, который всеми силами стремится к правде, нельзя выдавать ее кусочками. Я не знаю всего, что знаете вы. Но мне и не надо этого знать. А ему надо. Он барахтается во тьме внешнего мира в поисках правды, в которой отказала ему собственная память. Вы говорили, что он думает, будто обнаружил убийцу своей жены. Вы верите этому?

По бокам ее алых губ образовались две складки.

— Не знаю. Я...

— Вы уверены, что не знаете? Если вы скрываете правду, то продлеваете состояние темноты в его разуме.

— Нет! — воскликнула она. — Я оберегаю его.

— От действительности? От справедливости и правосудия? Без знания фактов он не обретет справедливости. Справедливость кроется в правде, потому что это одно и то же. Неужели вы откажете ему в справедливости?

— Я не верю в справедливость!

— Но он верит. Возможно, вы не нуждаетесь в этой вере. А он нуждается. Когда разум дал трещину, то требуется крепкая веревка, чтобы удержать его здоровую основу.

— Я не верю ни в какие веревки. — Она почувствовала ужас от этого слова и подавила в себе содрогание. — А вы, доктор Клифтер?

— Верю ли я во всеобщую справедливость? Вы это хотите спросить? Нет. Но я уважаю веру людей, которые ее придерживаются.

Она почувствовала слабость его позиции и попыталась вбить клин дальше в образовавшуюся трещину.

— Разве это научный подход? Я пришла к вам как к доктору, а вы говорите как священник. Как священник, который утратил собственную веру.

— Очень хорошо. Я согласен с таким определением.

— Хотя вы сами ни во что не верите?

— Я верю в одно: в конкретного человека. Я не такой сумасшедший, чтобы пытаться переделать людей по своему образу и подобию. Я помогаю им перестраиваться по их собственному образу и подобию.

— Даже в этом случае вы принимаете на себя большую ответственность.

— Но не большую, чем приняли на себя вы. Думаю, ваша ответственность чересчур велика для вас.

Немного помолчав, она заметила:

— Я знаю.

— Тогда возвратите его ему самому. Расскажите ему правду. Думаю, он уже догадывается о ней, но не узнает ее. В конце концов он полностью восстановит свою память. И когда это случится, перестанет вам верить.

— О себе я не думаю. Я потеряла его, что бы ни делала. — Она поднялась в порыве непоправимой печали, собираясь с силами, чтобы противостоять полному одиночеству и тьме.

Он проводил ее до двери и протянул руку.

— Может быть, вы и потеряли его. Если это так, то его собственная потеря значительно превышает вашу. Но я желаю вам обоим удачи. Вам не надо тревожиться, я никому не расскажу, о чем догадался. Включая и его, если вы этого не хотите.

— Спасибо. — На ее лице отразилось беспокойство, но оно оставалось мужественным.

Она вышла из дома, и он услышал, как быстро застучали ее каблучки по цементному полу террасы и затем смолкли.

Глава 21

Брет постучал в дверь 106-го номера. После тяжелой минуты молчания раздался голос Майлса:

— Кто там?

Брет постучал еще раз.

— Кто там?

Скрипнули пружины кровати, в комнате послышались мягкие шаги. Занавеска рядом с дверью слегка приоткрылась. Брет прижался к двери. Со своего места он не видел окна, только полоску света, который упал на балкон, когда приоткрылась занавеска. Немного спустя свет пропал.

Шаги приблизились к двери. Их даже нельзя было назвать шагами. Скорее, приглушенное шуршание но в носках. Майлс мягко спросил, не открывая двери:

— Здесь кто-нибудь есть? — Небольшое носовое присвистывание придало вопросу отпечаток беспокойства.

Брет остался на месте и не проронил ни слова. Разделявшая их дверь была настолько тонкой, что ему казалось, будто он слышит дыхание другого мужчины. К двери осторожно притронулась рука. Слегка скрипнул засов, как будто его выдвигали из защелки. Круглая ручка двери, на которую Брет положил свою руку, повернулась, он ощутил это ладонью. Это было похоже на движение чего-то неприятного, притом в неожиданном месте — червя в яблоке, змеи под подушкой. Он снял руку с ручки двери и на несколько дюймов отодвинулся от нее.

Дверь начала очень медленно открываться. В отверстии моргнул один глаз, не успевший ничего увидеть. Брет надавил плечом на слегка отворенную дверь.

— Опять вы! — воскликнул Майлс, стараясь удержать дверь.

Упершись спиной в косяк двери, Брет обеими руками надавил на нее. Неожиданно Майлс отскочил в сторону, и Брет, потеряв равновесие, влетел в комнату. Когда он оглянулся, то увидел, что Майлс стоит в боевой стойке возле него, держа правую руку напротив живота Брета. Большим пальцем он нажал на кнопку ножа, из которого выскочило четырехдюймовое лезвие.

Сверкающее лезвие осветило всю обстановку комнаты: отвратительную монотонность оштукатуренных стен, трещины на потолке, незастланный пол с протертой краской и обнажившимися досками от бесконечного хождения от кровати в ванную, дешевую металлическую кровать с провисшим в центре матрасом, покрытую протертым хлопчатобумажным покрывалом, единственную лампу с криво сидевшим бумажным абажуром на столике возле кровати. Никто не стал бы жить в этой комнате. Сюда приходили переспать одну ночь, когда негде было больше спрятаться. Или переждать. Пара башмаков на полу и пиджак, повешенный на спинку стула, служили единственным признаком того, что номер занят. Майлс снял его, чтобы переждать, а нож в его руке говорил о том, чего ждали он сам и эта комната.

Брет сунул руку в карман и нащупал пистолет.

— Брось нож! — приказал он.

— У тебя нет пистолета. — Утверждение Майлса звучало полувопросительно.

Удобно поместив согнутый указательный палец между курком и предохранителем, Брет вынул руку из кармана и тем самым ответил на вопрос.

Глаза Майлса, учитывая расстановку сил в комнате, уставились на более мощное оружие.

— Все-таки она выдала меня! — прорычал он. — Мерзкая обманщица, ведьма! — Он скорчил обезьянью гримасу, в которой одновременно отразились старческий маразм и ребячество. — Конечно, конечно. Ты прекрасно знаешь, кого я имею в виду. Твою бабу!

Его тело было по-прежнему напряженным и собранным, но нож, отступив перед пистолетом, повис в его руке.

— Брось нож и закрой дверь.

Майлс посмотрел на нож, о котором успел забыть. Он сжал пружину, защелкнул лезвие и бросил нож на кровать. Затем двинулся к двери, обошел Брета, который поворачивался, оставаясь в центре круга, и взялся левой рукой за рукоятку двери. На мгновение его тело замерло.

— Ты не выйдешь отсюда, — предупредил Брет. — Закрой дверь и возвращайся.

Майлс вернулся на прежнее место, закрыв дверь; страх исказил черты его лица. Он побледнел и, казалось, похудел. Его тщательно причесанные волосы взмокли и потемнели, повисли на висках, как у подростков. Рот утратил прежнюю форму и пытался обрести какую-то новую. Брет раньше не обратил внимания на то, какие у него широкие и темные ноздри. Однако такая деталь портила его мальчишеские приятные черты и придавала что-то жесткое даже его ужасу. Такая мелкая деталь может оказаться решающей, когда собираешься прикончить человека.

— Что вам нужно? — спросил Майлс неровным и высоким голосом.

— Подойди сюда.

Майлс очень медленно приблизился к нему, как будто пистолет мешал ему двигаться.

— Стой смирно.

Брет поднял руку, в которой держал пистолет, таким образом, что Майлс смотрел теперь прямо в отверстие ствола. Его глаза напряглись и скосились, но он не мог отвести их в сторону. Лицо его неожиданно заблестело, с него покатился пот. Темные пятна влаги появились на рубашке — на груди и под мышками. Все его существо прониклось страхом смерти.

— Нет, — прошептал Майлс. — Господи!

— Сколько времени вы знали мою жену?

— Я? — пробормотал он. — Я не знал вашей жены. Откуда вы взяли, что я был знаком с ней?

— Отвечайте, да поживее.

— Мы были с ней в приятельских отношениях, вот и все. Просто приятели. Она была милой деткой. Я ничего не сделал ей плохого. — Его бегающие глаза опять остановились на пистолете, который твердо держала рука Брета. — О нет! — воскликнул он. — Не стреляйте! — Две глубокие морщины прорезались на его переносице. Зубы застучали. — Вы сошли с ума, — заикаясь, произнес он.

Но тут в воздухе запахло кислым. Противный кислый запах появился во рту у Брета, тошнота охватила его желудок. Он застыдился своего торжества, ему стало стыдно и за своего противника. Этот бормочущий, потеющий парень залез в его кровать и убил его жену, а теперь он не сопротивляется, не бросает ему вызова. Взмокшая и дрожащая мягкотелость — вот что на поверку осталось от предполагаемой опасности.

Но этот человек совершил убийство и должен умереть. Брет прицелился. Майлс заметил это.

Он тяжело брякнулся на колени.

— О Господи! Господин Тейлор, не стреляйте! Я сказал ей, что больше не побеспокою ее. Со всем покончено. Вы никогда больше меня не увидите.

Брет отступил на один шаг.

— Кому вы сказали, что больше не будете ее беспокоить? Мисс Вест?

— Ну да, конечно. Я обещал ей.

— Вы с ней действительно заодно в этом деле?

— Да. Но я ведь сказал вам, все кончено. Вы можете забыть обо мне, господин Тейлор. Я верну ей деньги, все до копейки, если вы меня оставите в покое. Сделаю все, что прикажете.

В какой-то болезненный и мерзкий момент палец Брета прижался к курку, намереваясь сделать выстрел. Именно ради этого он пришел сюда. Именно это заслужил Майлс. Но он не мог этого сделать. Он ни разу не застрелил даже зверя, а человека застрелить труднее — хотя бы потому, что у человека больше возможностей проявить свой страх, чем у зверя. Годы службы на Тихом океане накопили в нем неистощимые резервы сочувствия, товарищества перед лицом страха. По мере того как ослабевала лихорадка, он начинал осознавать, что не имеет права внушать кому бы то ни было страх смерти.

— Встаньте, — велел Брет.

Майлс смотрел, как опускается рука, а пистолет отводится от его головы и направляется на пол. Он все еще стоял на коленях, но, казалось, его поза стала менее жалкой.

— Поднимайтесь. Я отвезу вас в полицию.

— Вы не сделаете этого! — завопил Майлс. — Там есть мои отпечатки пальцев. Я попаду в газовую камеру.

— Вы получите то, что заслужили. Я вам сказал: поднимайтесь!

— Если вы меня отвезете в полицию, то я все выдам. Понимаете, все! Может быть, вы и ненормальный, но не до такой же степени.

Придет конец Пауле, конец всему, о чем мы мечтали, что ждали в будущем. Конец Пауле и конец мне самому. Он не мог убить Майлса, но не мог и выпустить его на свободу.

— Вставайте, — повторил Брет.

Вместо того чтобы встать, Майлс прыгнул на него, обеими руками схватив за лодыжки, а плечом ударив по коленям. Брет грохнулся на спину с таким треском, что у него захватило дух. Автоматически он нажал на спуск. Раздался один выстрел, и пистолет полетел куда-то на пол за его головой.

Кулаки Майлса застучали по его телу, нанося удары по животу, дико молотя по лицу, затем руки добрались до горла Брета. Брет дернул тазом вверх, сбросив с себя парня, который оседлал его, и перевернулся на живот. Руки Майлса дотянулись до его горла со спины. Нагнув голову, Брет подтянул под себя коленки, уперся руками в пол и поднялся на ноги. Майлс все еще висел у него на спине, ухватившись согнутой левой рукой за его горло, а правой барабаня по почкам.

Брет опять брякнулся на колени, бросив Майлса вместе с собой вперед и вниз, и, вытянутыми руками схватив его за голову, крепко сжал ее. Майлс пролетел над его плечом, перевернулся в воздухе и плашмя, во весь рост, шлепнулся об пол. Но он оказался проворным. Не успел Брет как следует его прижать, как он уже вырвался и у стены опять повернулся в его сторону.

Брет поискал глазами пистолет, но не увидел его. Удар по щеке перевернул его, и он, шатаясь, отлетел на другую сторону комнаты. Майлс не дал ему восстановить равновесие. Удар пяткой по пояснице отбросил его к стене и заставил опуститься на колени. Ему показалось, что он сломался надвое. Следующий удар ногой попал по затылку. На шее что-то хрустнуло, и голова онемела, хотя он все еще чувствовал ссадины на лице, которым ударился о стену. Он крутанулся на коленях, и третий пинок угодил ему в живот.

Тут Майлс пошел на сближение, быстро нанося удары обоими кулаками по лицу Брета. Удары причиняли боль, но не были по-настоящему сильными. Великолепно. Майлс был прытким и изворотливым, но не мог нанести тяжелого удара. Все, что надо было сделать Брету, — это, не обращая внимания на удары, подняться на ноги. Но ему трудно было сконцентрироваться, когда по лицу молотили кулаки.

Он вскочил и подался вперед, пытаясь нанести удар головой. Майлс отступил и опять бросил его на пол ударом со всего размаху. Брет перевернулся на полу и почувствовал, что головой уперся в железную ножку кровати. Тут Майлс опять навалился на него, пытаясь руками достать до горла. Брет схватил один его палец и выломал назад. Майлс тяжело вздохнул и разжал руки.

Брет повернулся на живот, опять подтянул под себя колени и одними ногами поднял туловище. Майлс врезал ему по челюсти длинным ударом снизу еще до того, как руки Брета оторвались от пола. Шатаясь, он подался назад, но ноги удержали его в вертикальном положении. Этот парень не может нанести сильный удар. Превосходно.

Брет хотел сказать ему, что он не умеет драться, но обнаружил, что его рот онемел и он не может выговорить ни слова. Он прикрыл его левым кулаком, приготовил правый и двинулся на Майлса на плохо слушавшихся ногах.

Майлс ждал противника. Брет сделал обманное движение будто бы неловкой левой рукой. Майлс сделал выпад и нарушил свою сбалансированную стойку. Правая Брета нанесла ему сильнейший удар по шее, чуть ниже уха. Майлс попятился назад, уперся пяткой в стену, продолжая двигаться вдоль нее. Брет не отпускал его.

— Тебе крышка, — выдавил Брет. — Я навсегда испорчу твою физиономию. — Каждое слово он произносил раздельно, как специалист по ораторскому искусству.

Майлс теперь больше не наблюдал за ногами Брета. Он уставился на свою левую руку. Средний палец неуклюже торчал под правым углом к его запястью. Он завыл.

Брет со всей силой врезал ему между глаз. Он почувствовал, что кости в его правой руке сдвинулись, застучав друг о друга, как камни в мешке. Майлс начал сползать по стене вниз, его лицо повернулось набок, а глаза остановились.

Брет подошел к кровати и повалился поперек нее. Лицо его наткнулось на холодный металл рукоятки ножа. Усталым жестом он бросил нож на пол, а оставшуюся энергию направил на то, чтобы его не стошнило. Тошнота поднималась из желудка к горлу.

За его спиной на полу раздалось негромкое движение-шуршание материи о стену. Майлс сидел на корточках в углу, держа в руках пистолет. И вдруг время остановилось, как замерзает мгновенно река при невероятном морозе. В продолжение бесконечного мгновения Брет смотрел в дуло пистолета, в черную круглую дырку, откуда может вылететь смерть, как громогласное слово команды, водворяющей тишину. Все его мысли пролетели через эту небольшую дырку, крысиное отверстие, сквозь которое жизнь покинет его тело, как крыса покидает рухнувшее здание. Но он так устал, что не испугался. Он был совершенно уверен, что ему пришел конец и нет смысла пытаться что-то изменить. Он нашел то, что искал, а на большее он и не надеялся. Но мгновение кончилось и началось другое, а Брет все еще был жив.

Кто-то постучал в дверь предметом, более тяжелым, чем простой кулак.

— Войдите, — произнес Брет, не поворачиваясь. У него кружилась голова; продолжать жить стоило ему неимоверных усилий, но все его мышцы напряглись для действий.

— Не входите! — завопил Майлс. — Буду стрелять!

— Отойдите от двери! — рявкнул мужской голос. — У нас автомат.

— Значит, ты привел сюда полицию, ублюдок! — прорычал Майлс. — Я предупредил тебя! — Он выстрелил в Брета.

За долю секунды до выстрела Брет скатился с кровати на пол.

С балкона раздалось громкое стрекотание, и в двери появилось несколько дырок, вместе напоминающих римскую пятерку. Майлс выстрелил в дверь. Брет перекатился к стене и застыл.

— Бросьте пистолет и выходите, руки на голову, — скомандовал голос. — Это ваш последний шанс.

Майлс еще раз выстрелил из своего угла и направился к двери ванной комнаты. Еще раз прозвучала быстрая автоматная очередь, и цепочка дырок протянулась вдоль двери и по стене напротив.

Майлс опустился на колени под небольшим облачком пыли от штукатурки и прополз остальной путь до двери ванной комнаты. На ее пороге он упал лицом вниз и перестал двигаться. Из его рта брызнула яркая артериальная кровь.

— Вы попали в него, — крикнул Брет. — Можете входить.

Дверь распахнулась. В первый момент в ней никто не показался, она лишь окаймляла кусочек мирной ночи. Затем в комнату вошел полицейский, держа наготове автомат. За ним протиснулся маленький человек — управляющий этого мотеля — и еще один полицейский.

Брет сел, прислонившись спиной к стене.

— Как ваша фамилия? — спросил первый полицейский.

— Тейлор.

— А его?

— Майлс.

— Вы хотите сказать, была Майлс?

Брет поднялся на ноги и осмотрел комнату. У него осталось достаточно сил, чтобы испытать жалость к погибшему человеку, достаточно сил, чтобы пожалеть о пролитой человеческой крови, которая вытекла на пол. Неожиданно к его горлу подступила тошнота. Она согнула его пополам над кроватью, залив горечью его горло, рот и ноздри. Его враг лежал мертвый. Он добился того, на что пошел, но горечь оказалась единственным ощущением, которое осталось у него во рту. Его рассудок так же нездоров и взволнован, как и все тело. Его закрытые глаза впились в кромешную тьму, которая простиралась до самых дальних глубин ночи. И даже там он не видел реальности, призраки стремительно приближались к основам его сознания и отражению лица, в котором он так боялся узнать свое собственное.

— Ну и ералаш! — воскликнул первый полицейский.

— Я боялся, что они устроят здесь ералаш, — подхватил маленький человек.

Глава 22

Когда Паула подъехала к своему дому, он был закрыт и погружен во тьму, но она не боялась войти в него и остаться одной. Поборов ужас, надолго поработивший ее рассудок, и приняв решение, она была теперь защищена от страха. Однако оставались еще мелкие детали, которые ее беспокоили. Ей было стыдно, что она уехала из дому, не предупредив миссис Робертс, что не вернется к ужину. Паула зажгла свет в холле и пошла на кухню. Миссис Робертс оставила ей записку, написанную крупными буквами, на стуле в центре кухни:

"Сожалею, что вы не сочли возможным поужинать. Жаркое в холод. Завернуто в промасленную бумагу.

С. Робертс".

Паула вынула поджаренное мясо и сделала бутерброд. Она больше не нервничала. Она почувствовала себя хозяйкой положения — замершей и поникшей старой девой. Но этого следовало ожидать. Она избрала воздержание, а это не фунт изюму.

Ее выбор больше напоминал отчаяние, сиротливое, как хлеб без масла. Но некоторое утешение было в том, что отчаяние все-таки несло в себе определенность.

Она с самого начала догадывалась, что это не очень-то веселая история. Брет не очень радовался в Ла-Джолле, может быть, он вообще никогда не веселился. Его первый поцелуй оказался жестким и скованным, без всякой радости. Даже в любви это был мужчина какой-то фатальной обреченности, как будто он вкладывал все в то, что делал, и делал это навечно. Трудно было поверить, что такой мужчина раздираем внутренними противоречиями, все еще мучаясь от обиды, которую ему нанесли в детстве. Еще труднее было поверить в то, что простые слова, даже правдивые, смогут помочь ему и залечить кровоточащие раны.

Будь повнимательней, Вест, сказала она самой себе, дожевывая свой скорбный бутерброд. Ты решилась пойти в этом деле до конца, так ты и поступишь. Пожалуйста, никаких рассуждений. Никаких обдумывании. У тебя для этого не хватает ума, подруга. А с другой стороны, ты не должна полагаться на свои чувства. Чувства сделали из тебя то, чем ты теперь стала. Просто выполняй указания доктора.

Она выключила свет на кухне и пошла в гостиную. Она решила ждать Брета там. У нее не было оснований для уверенности в том, что он придет, но предчувствие такое у нее было. Надо просто подождать, и он придет. Хотя стрелки ее часов перевалили за половину одиннадцатого, а затем за одиннадцать, она продолжала ждать.

Ожидание относилось к таким вещам, которых она не переносила. А в последнее время ей часто приходилось заниматься именно этим. Она месяцами ждала его возвращения после того, как корабль Брета ушел из Сан-Диего. Еще больше месяцев безнадежного ожидания, когда он женился на Лоррейн. И самые скверные месяцы, когда он находился в госпитале в Сан-Диего. Паула то испытывала смертельный страх, то проникалась безмерными надеждами. Она все еще продолжала ждать, хотя то, чего она ждала, усохло и было унесено ветром. Закончилось время подвешенного состояния, время взлетов и падений. В ее голове тикал маятник с небольшим ходом между надеждой, что он скоро придет, и желанием, чтобы он не приходил очень долго. Даже ожидание менее мучительно, чем то, что последует за ним.

Она попробовала послушать музыку, включила электропроигрыватель, но музыка только еще больше ее взволновала, а ей этого не хотелось. Эмоции делали происходящее более реальным. Она выключила проигрыватель и стала вслушиваться в тишину дома: в звенящую глухоту, в звуки времени, которое медленно движется в тишине. Время продвигалось шаг за шагом вместе с биением сердца, пронося ее через необжитую страну отчаяния.

У отчаяния есть одна особенность: оно не заставляет плакать. Можно всплакнуть, когда отчаяние настигает, но еще не веришь, что это действительно отчаяние. Иногда человек плачет и потом, когда поймет, что надо начинать новую жизнь, но увидит, что не в состоянии это сделать. Но в самом апогее отчаяния не заплачешь, даже если захочешь. И это хорошо, ведь от слез распухают глаза.

Пока Паула прислушивалась к тишине, стрелки часов подползли к половине двенадцатого. Тогда она выключила лампу, стоявшую возле кресла, и начала всматриваться в темноту. Темнота и тишина вполне ее устраивали, но она в любое время была готова поменять их на забвение. Нельзя годами работать, любить, страдать и не почувствовать, что все пропало, когда в последний момент все рушится. То есть не пожелать себе смерти. Было некоторое утешение в мысли о том, что время продолжает свой неизменный бег; ты все еще на сборочном конвейере жизни, и готовая продукция все равно примет форму забвения.

Когда Паула услышала, что на ее улицу въехала машина, она поняла, что это Брет. Даже если бы это было и не так, она бы все равно была в этом уверена. Паула подбежала к парадной двери и распахнула ее. Она включила свет на крыльце, и ее сердце дрогнуло. У бровки тротуара остановилась полицейская машина. Из нее медленно и скованно вылез Брет, как будто за несколько часов его тело постарело на много лет.

— Теперь все в порядке, лейтенант? — спросил голос из машины.

— Да, спасибо.

Полицейская машина тронулась.

Она сбежала с лестницы, чтобы встретить его. Когда он подошел ближе и его осветила лампочка над крыльцом, она увидела марлевую повязку на его лице и забыла обо всем.

— Дорогой, что случилось? Где ты был?

— В полицейском участке.

— Но у тебя ушибы?

— Небольшие. Майлс мертв.

— Ты... — Она почувствовала, как помертвели ее губы.

— Я не убивал его, — спокойно сказал он. — Я пытался, но не стал этого делать. Его застрелили; он оказал сопротивление при аресте.

Она взяла было его под руку, чтобы помочь подняться по ступенькам, но он слегка отстранился, и ее рука повисла. Они вошли в дом врозь, как незнакомые. Она шла позади и увидела порванные швы на плечах его кителя, грязь на спине, огромную синюю шишку на затылке. Ноги у нее подкосились, и она чуть не свалилась на пол, прежде чем добралась до кресла.

Он включил торшер и сел напротив нее. Она остро чувствовала разделявшее их пространство и стоявшее за этим отчуждение.

— Отпечатки пальцев Майлса совпали с отпечатками на столике у Лоррейн, — произнес он. — Именно он был у нее.

Паула хотела что-то сказать, но в голове раздалось беззвучное бормотание: значит, все кончилось, этому конец. Мне не надо ничего ему объяснять, а Клифтер обещал, что ничего не скажет, если я ему не позволю. Ею опять овладела нерешительность и связала язык.

— Ты платила Майлсу, — продолжал он. — За что ты ему платила?

Значит, все-таки не конец. Ну что ж, она это заслужила. В конце концов, каждый получает по заслугам.

— Полиция знает об этом?

— Об этом знаю только я.

Она собрала все свое мужество и произнесла:

— Мне надо тебе что-то сообщить, Брет.

— Догадываюсь.

Он сидел, молча наблюдая за ней. Паула смотрела в его глаза и не могла определить, что они выражают. Взгляд был светлый, спокойный и твердый, не смягченный ни любовью, ни надеждой.

— Майлс шантажировал меня, — с трудом выговорила она. — Грозился обратиться в полицию. Когда я сообразила, что он не посмеет этого сделать, и прямо ему об этом сказала, он пригрозил, что все расскажет тебе, а я не могла этого допустить. Я регулярно, в течение многих месяцев, откупалась от него. А сегодня вечером убедилась, что это бесполезно. Надо было прекратить это. Я отправилась к нему и сказала, что для меня все кончено. Он пытался взять меня на испуг, я тоже ему угрожала. Он испугался. Это оказалось легче, чем я ожидала.

— Он, должно быть, боялся того, что натворил. Попытался как-то выкарабкаться, затеяв перестрелку с полицией. Но у тех был автомат.

— Ты был с ними?

— Я был у него в мотеле. Он попытался застрелить меня перед тем, как они прикончили его. И несмотря на это, я пожалел его, когда его убили.

— Он не стоит жалости.

— Но ты сделала все возможное, чтобы защитить его от меня.

— Я опасалась, что ты убьешь его.

— Тебе жаль, что он погиб?

— Я рада, что он мертв. Но еще больше радуюсь тому, что он погиб не от твоей руки.

— Я хотел прикончить его. Прицелился из пистолета в голову, но не смог спустить курок. Не понимаю почему. Возможно, считал, что не имею права убивать его. Я ведь не имел такого права, верно, Паула?

Она заметно вздрогнула, поняв смысл этого вопроса. Она опять посмотрела ему в лицо и на этот раз поняла выражение его глаз.

— Ты помнишь? — еле слышно прошептала она.

— Думаю, что имею довольно ясное представление.

Сцена, мелькнувшая где-то в его сознании, была слишком неопределенной и запутанной, чтобы дать основания для такого утверждения, произнесенного к тому же достаточно твердо. Она была окружена мраком, как непроявленная фотопленка, к тому же смазана другими картинками, наложившимися на нее. Он видел себя в этой сцене маленьким, без лица, как незнакомого артиста, чье поведение было зафиксировано кинокамерой, находившейся у него над головой. Мужчина без лица, в синей форме, приниженный величием майской ночи, идет по дорожке к белому коттеджу. Другой мужчина, полураздетый, бежит по неосвещенной гостиной, через кухню, на улицу, Лоррейн находилась в спальне, пытаясь прикрыть свою наготу. Тело ее покрыла тьма.

Он знал, что сделал, но не помнил своего поступка. Он почерпнул свои знания из эмоций, которые все еще пробегали по его нервам и наполняли кровь ядом. Возмущенное самомнение, необузданный и страшный гнев, дикое и безнадежное желание уязвить самый источник безобразия, покончить при помощи насилия с невозможной ситуацией — все это привело к убийству.

Паула видела, как его взор обратился внутрь, стал невидящим, затуманившись от неясности происшедшего в пиковой ситуации его жизни. Казалось, он совершенно забыл о ее присутствии. Пауле стало страшно. Равнодушие было ее главным врагом. И она не знала, как с ним бороться. Любой разговор был лучше этого долгого слепого молчания. Даже тот разговор, который она хотела затеять. У нее появилась отчаянная надежда: если она сможет присоединиться к нему где-то там, взяться с ним за руки во тьме, то они могут вынырнуть вместе на другой стороне.

— Ты просил меня рассказать об этом, — напомнила она.

— Да? — Он отозвался отсутствующим голосом, как человек, который начинает просыпаться.

— Меня с тобой не было, когда ты застал Лоррейн.

— Знаю. Я помню.

— Лоррейн была жива, когда ты ее застал.

Было ужасно трудно произнести это. Она чувствовала, как капли пота накапливаются между грудей и скатываются вниз, оставляя холодный след. Это ужасно трудно, но какое ей до этого дело? Как она дошла до такой жизни? Ответить было легко. Она сама того захотела. Все, что она делала до сих пор, делала по своему желанию. Она знала, что это ее тайна.

Паула почувствовала головокружение и вместе с тем облегчение, когда он отобрал у нее эту тайну.

— Я знаю, что убил ее. Не надо подготавливать меня. Только не понимаю, что произошло потом. Ты должна была знать, что я убил ее.

— Да, — ответила она как будто не своим голосом, долетевшим из другого угла комнаты.

— Это знал и Майлс? Из-за этого ты откупалась от него?

— Да.

— Тебе не следовало попадать к нему в зависимость.

Чувство самообладания вернулось к ней откуда-то издалека, и одновременно восстановился голос.

— Я поступала так, как считала лучше. А потом было поздно что-либо менять. Мне надо было довести это дело до конца.

— Не понимаю почему. Объясни мне, что произошло? — Та часть лица, которую она видела, выражала твердость, и это поощрило ее продолжить рассказ.

— Меня там не было. Я приехала, когда ты позвонил. Я знала только то, что ты мне сообщил по телефону и что рассказал потом Майлс. Ты сказал мне, что находишься в страшной беде, что застал Лоррейн с мужчиной и убил ее. Когда я добралась до вашего дома, ты лежал без сознания в спальне. Тела Лоррейн на кровати не было.

— Но ты сказала, что разговаривала с Майлсом. Я думал, что он удрал.

— Он так и сделал. Они заметили тебя, когда ты шел по дорожке, и Лоррейн узнала тебя. Майлс приехал ко мне на следующий день. Обо мне он узнал из газет и решил, что у меня водятся деньжонки и что я сказала полиции неправду. С тех пор я ему платила.

— Я втянул тебя в это дело, да? — Его голос дрогнул и зазвучал глухо от охвативших его чувств. — Мне было мало превратить в кошмар свою собственную жизнь. Надо было втянуть еще и тебя во все это дерьмо.

— Ты доставил мне радость, — возразила она. — Ты позвал меня на помощь, когда оказался на краю пропасти, и это порадовало меня.

Он проникся ужасающим смирением при виде любви и мужества, которые отразились на ее лице. Но это не было напускным и преходящим смирением уязвленной гордости, а напротив, смирением человека, который утратил свою добродетель и сожалел об этом в присутствии самой добродетели.

— Я не заслуживаю того, чтобы жить в одном мире с тобой, Паула. Я подозревал, что ты с Майлсом была заодно.

— Знаю об этом. Ничего нет удивительного, что ты относился ко мне с подозрением. Я говорила тебе неправду, всем лгала. Когда появились полицейские, я сочинила для них историю о том, что мы с тобой поехали прокатиться и были вместе, когда ты обнаружил тело Лоррейн. И поскольку я выдумала это, то не могла менять показания, иначе они решили бы, что мы соучастники убийства. Странно, не правда ли? Они ни разу не усомнились в моих словах.

— Никто и никогда не должен сомневаться в твоих словах.

— Чертовски здорово иметь внешность честного человека, — продолжила она. — Если бы дело дошло до официальных показаний, то мне пришлось бы сказать правду. Но никто от меня этого не потребовал. Я знаю, как бы могла изложить правду для них. Учитывая обстоятельства, тебя могли бы оправдать или дать небольшой срок. Но я упустила время, и делать это стало поздно. Потом обнаружила, что ты и сам не знаешь, что наделал. Я боялась, как скажется на тебе правда. Но в этом тоже ошиблась. Я поступала неправильно от начала до конца.

— Нет, — только и мог произнести Брет. Так глубоко он был взволнован.

Его окатывал стыд, как волны грязной воды. Это оскверняло его и захватывало дух. Он был до смерти противен себе, самообольстившийся глупец, гордый и нетерпимый, с черствым сердцем, который носился со своей виной и бросил тень на все, с чем соприкасался. Фазы детства пришли к нему на память, как обрывки речи, которую он почти забыл или только начал разучивать. Видеть соринку в чужом глазу... Не замечать бревна в собственном. Не суди других, и сам не будешь судим.

Он и был не больше, чем соринка тьмы на свету солнца, мелким зерном плоти, затерявшимся между небом и землей. Ветер времени, который смел несметные поколения людей, бросает это зернышко в разные стороны. Он предал самого себя в неравной борьбе со смертью и не заслуживает ничего. И все же скромность придала ему горькую силу. Он теперь может назвать себя «убийца». Он понимал, что в этом не справедливость, а нужное ему прощение.

Брет наклонился вперед и закрыл руками сгоравшее от стыда лицо.

Поэтому его слова звучали приглушенно.

— Ты так рисковала из-за меня. Ты, наверное, сошла с ума, если думала, что я этого стою.

— Слова «сумасшедший» нет в лексиконе нашей семьи. — Паула попыталась улыбнуться, но вместо этого ее рот скривился в жалкую гримасу.

Она не в силах была усидеть, видя, как он согнулся. Она подошла к нему, встала на колени и прижала его голову к своей груди. Почувствовала, как вздрагивает его тело, и еще крепче прижала его к себе. Паула бы с удовольствием забрала его внутрь себя, если бы смогла, укрыла бы и успокоила.

— Что мне делать? — спросил Брет, прижимаясь к ее груди.

Он загубил одну жизнь и не сможет уклониться от своей вины, как горбун не сможет отстегнуть свой горб. Что бы он теперь ни говорил, до конца дней останутся вещи, о которых ему ни в коем случае не следует рассказывать. Его восприятие будет навсегда омрачено черной памятью, которая встала между ним и солнцем. Но выхода не было. Он не мог сообщить правду полиции, потому что если бы он это сделал, то пострадал бы невинный человек — Паула. Ему надо будет научиться жить, сознавая, что он натворил, не только сейчас, но каждую ночь и каждый день.

— Что мне делать? — повторил он.

— Ложись в кровать. Ты устал, и уже поздно. Сейчас ты ничего не сможешь сделать, тебе надо выспаться.

— Сможешь ли ты любить меня?

— Сегодня, до того как ты пришел, я думала, что потеряла тебя. Мне хотелось умереть.

— Но ты не... — Его голос прервался.

Она еще крепче прижала его к себе, как будто ее руки могли избавить его от угрызений совести.

— Я не... что?

— Ты не боишься меня?

На мгновение Паулу охватил панический страх, непонятно почему. Она не боялась его, но ей было страшно. Жизнь была такой сложной и непредсказуемой, а она, казалось, истощила всю энергию, нужную для этой жизни. Многие месяцы она жила на нервах, расходуя свои жизненные силы на многие годы вперед. И вот теперь квитанции поступили к оплате, всё сразу. Она знала, что победила, но слишком устала, чтобы во всей полноте осознать эту победу, слишком измучилась, чтобы без страха думать о будущем.

Без сомнения, утром она будет чувствовать себя иначе. Жизнь начнется снова, а неопределенное будущее превратится в будничное настоящее. Надо будет встречаться с людьми, писать диалоги к фильмам, ходить на приемы к Клифтеру, думать о приготовлении еды, искать работу Брету, придумать предлог, чтобы пока не принимать госпожу Свэнскаф. Ей не хотелось, чтобы эта ворона присутствовала на ее свадьбе. Хватит с нее дурных предзнаменований. Но все равно она была уверена, что дела пойдут лучше. Самое страшное осталось позади, самое мучительное прошло. Конечно, все будет не так прекрасно, как могло бы сложиться в свое время, но все будет хорошо. Она научилась не требовать многого от жизни. Пока ей было достаточно того, что она с Бретом очень близка. Она твердо ответила ему, что совершенно его не боится. Она слишком сильно его любит.

— Ты очень добрая, — сказал он.

Ее тепло проникло до его костей, и он перестал вздрагивать.

— Иди же в кровать, — повторила Паула еще раз.

Они поднялись по лестнице, держась за руки. Уже за полночь, думала она, но до утра еще ох как много времени. Для него же она нашла более приятные слова.