Глава 18

— Приветствую вас. Мисс Эрбатнот?

— Да?

— Рад, что поймал вас.

— В чем?

— В душе?

— Только что вышла из ванной.

— Пели любимую песенку про мытье ножек?

— О, вы знаете и об этом.

— Бывало, слышал ваш голосок через стену в Виргинии. Утром — громче, вечером — тише.

— По утрам я принимаю холодный душ.

— Я как раз собирался заказать в номер сэндвич и бутылку молока. Но могу заказать и два сэндвича.

— Конечно, можете, Флетч. Если хотите съесть оба.

— Мне хватит и одного.

— Тогда и заказывайте один.

— Вы, похоже, меня не понимаете.

— Я стараюсь не казаться такой бесцеремонной, как некоторые.

— Видите ли, я могу заказать один сэндвич для себя. А второй — для друга. Который мог бы разделить со мной трапезу.

— Логично. У вас есть друг?

— Я подумал, может им станете вы, учитывая, что вы приняли душ и все такое.

— Нет. Не стану.

— С чего такая уверенность?

— Я уверена.

— Мы могли бы съесть сэндвичи, посидеть рядышком, может, спели бы колыбельную.

— Нет. Не могли.

— Но, Фредди…

— Послушайте, Флетч, вы не обидитесь, если я положу трубку? Я жду звонка из Чикаго. А потом мне самой надо позвонить в Вашингтон.

— Ладно, — вздохнул Флетч, — перезвоню вам позже, когда вы передумаете.

Флетч позвонил в бюро обслуживания, заказал два сэндвича и кварту молока. Затем он снял ботинки, рубашку, улегся на кровать.

Его номер ничем не отличался от того, в котором он провел прошлую ночь. Комната того же размера, те же немаркие обои, зеркало на том же месте, в ванной то же число полотенец. Картина, правда, висела другая. Вместо летящей под парусами шхуны ему предлагали любоваться горной вершиной, освещенной лучами восходящего солнца. Но Флетч не успел порассуждать о любви Америки к стандартизации, о неизменности номеров мотелей, самих мотелей, аэропортов, городов, телевизионных выпусков новостей, даже кандидатов в президенты: зазвонил телефон.

— Я знал, что вы передумаете, — сказал он в трубку. — И уже заказал вам сэндвич.

— Как мило с вашей стороны, — ответил ему мужской голос. — Вы можете послать его в Айову?

— Почему бы и нет. Но кому?

— Мне. Рондоллу Джеймсу.

Флетч сел.

— Ай-эм Флетчер, мистер Джеймс.

— Пожалуйста, называйте меня Джеймс. Мои родители наградили меня именем, которое никто не может произнести правильно. Рондолл, сами видите. Как будто не могли найти чего-нибудь попроще. Так что я уже давно сдал его на хранение в отдел регистрации, где записывают вновь родившихся и умерших.

— Как я вас понимаю.

— Ваше имя тоже никто не может выговорить?

— Наоборот. Вы хотите вернуться на прежнее место работы?

— Пока еще нет. Я в Айове, приехал на похороны Вика Роббинса.

— Но он погиб в Пенсильвании.

— Жил он в Айове. Его тело доставили сюда вечером.

— Вы были друзьями?

— Очень близкими. Вик многому научил меня. Кто писал заявление для прессы? Уолш?

— Да. Когда пришло сообщение, губернатор был на заводе.

— Будь я там, заявление для прессы звучало бы не столь формально. Иногда эти парни забывают, кто действительно творит американскую политику. Как вам нравится моя работа?

— Я в ней не силен.

— Неужели? Но вы ведь попали в выпуски новостей всех телекомпаний. Для первого дня неплохо.

— Да, но навредила ли нам эта речь?

— Главное, попасть на глаза избирателю. Получить время на телевидении, место в газете. Приближает кандидата к рядовому американцу, знаете ли. Главное, чтобы кандидат стал добрым знакомцем. А что он говорит или делает — дело десятое.

— Как вы думаете, Джеймс, его слова дошли до людей?

— Не уверен. Он говорил, что технический прогресс объединяет мир, сближает нас, возможно, усиливает чувство ответственности каждого за других. Так?

— Да. Я думаю, да.

— Удивительно то, что я сидел в баре, в тысяче миль от того места, где он выступал, но видел его и слышал все, что он говорит. Доказательство его правоты, не так ли?

— А что думали об этом те, кто сидел у стойки рядом с вами?

— Полагаю, речь Кэкстона не оценили. Один парень так и заявил: «Опять Кэкстон распинается ни пойми о чем. Лучше бы подсказал, где найти работу моей жене». Любитель джина. Бармен? Типичная реакция. Умный бармен никогда не будет брать чью-то сторону. Сказывается на чаевых, знаете ли.

— Наверное, пройдет день или два, прежде чем кто-либо переварит сказанное губернатором.

— Больше, Ай-эм, больше. Вик не раз втолковывал мне, и я убедился на практике, что он абсолютно прав — чересчур умные мысли — не для предвыборной кампании. Предвыборная кампания — как боксеркский поединок. Удар — нырок, удар — нырок. Надо двигаться, двигаться. И всегда с улыбкой на лице. Избиратели хотят лицезреть действо. Быстрое действо. Другого они не приемлют. Изо дня в день радуйте их веселыми сюжетами, уверенными заявлениями. Если же вы попросите их остановиться, о чем-то задуматься, они вас возненавидят. Они не способны думать, знаете ли. И подобная просьба вызывает у них комплекс неполноценности. А нам не нравится ощущение неполноценности. С какой это стати наши кандидаты считают, что они умнее нас? Это отход от демократических идеалов, знаете ли. Кандидат должен создавать впечатление, что он такой же, как все, просто хочет получить другую работу. В этой стране еще никому не удавалось войти в Белый Дом благодаря высказанным идеям. Нет, к победе кандидата приводит образ, который ему удалось создать у избирателя, а отнюдь не истинные мысли.

— А как насчет розданных школьникам монет? Это сработала на нужный образ?

— Несомненно.

— Правда?

— Готов поспорить. Как только психоаналитик набрасывается с телеэкрана на вашего кандидата, его рейтинг подскакивает минимум на три процента. Психоаналитики копаются в головах, знаете ли. Этого никто не любит.

— Вы даже подняли мне настроение.

— Такую цель я перед собой не ставил. И звоню по другому поводу. Но уж раз мы говорим, мой вам совет: если почувствуете, что Кэкстон собирается сказать что-то глубокомысленное, заткните ему рот перчаткой.

— Обязательно им воспользуюсь. А зачем вы звоните?

— Чтобы сказать, как я люблю Кэкстона Уилера. И объяснить мотивы моих недавних поступков.

— А что вы такого сделали?

— Лишился работы, знаете ли. А может, поставил крест и на всей карьере. Принес себя в жертву на алтарь Афины. Богини войны, так?

— О, да, здоровая такая деваха, со сковородкой в руке. Великолепная статуя. В детстве видел ее десятки раз. Губернатор сказал мне…

— То, что сказал он, не имеет значения. Слушайте сюда. Я работал на Кэкстона двадцать три года. Все это время был его глазами и ушами, ногами и ртом. Все двадцать три года, днем и ночью, включая выходные.

— Я знаю.

— Я хочу, чтобы вы поняли, как я люблю этого человека. Я восхищаюсь им и люблю и сейчас. Я знаю о нем больше, чем его жена, сын, кто угодно. Он — отличный парень. Ради него я готов на все, даже пожертвовать собой, что я и сделал.

Флетч ждал. Некролог человеческих отношений обычно не нуждается в комментариях слушателя.

— Кэкстон должен стать президентом Соединенных Штатов, — продолжил Джеймс. — Я верю в это всем сердцем. Но его слабое место, если вы это еще не распознали, Дорис Уилер. Ужасная женщина. Ужасная. На людей она смотрит, как крокодил. Если что-то рядом движется, она бросается, стараясь укусить как можно больнее. А Кэкстона она кусает уже добрых тридцать лет.

— Джеймс, муж и жена… какое нам до этого дело?

— Никакого, если только один из них не баллотируется в президенты. Вот тут их отношения затрагивают и нас. Вы слышали, как она разговаривает с добровольцем? С пилотом зафрахтованного самолета? С репортером, сыном, самим Кэкстоном?

Флетч промолчал.

— Иначе, как сукой ее не назовешь. Дорис Уилер — всем сукам сука. Иногда мне казалось, что она просто выжила из ума. Если кто может подвести Кэкстона, так это его жена, а он не хочет этого признавать.

— Должно быть…

— Не хочет признавать, — повторил Джеймс. — Всегда покрывает ее. Тысячу раз я просил его приструнить эту суку. Даже развестись, избавиться от нее. Он меня не слушал. И она становится все хуже, по мере того, как нарастает напряжение кампании. Я больше не мог выводить ее из-под удара, просто не мог, Ай-эм. Вы меня понимаете?

— Да.

— Пошли разговоры, что она помыкает губернатором, его командой, всеми. Или все делается, как она, хочет, или жди скандала. Это, мол, ее кампания. Ею руководит она. И остальным лучше пристроиться ей в затылок, или жизни не будет.

— Тот визит в ожоговый центр…

— Один из подобных случаев. Она знала, что делает. Уолш просил ее поехать к детям. Ее личный секретарь, Салли, просила о том же. Барри и Уилли договорились с подругами, что она поиграет с ними в другое время. А она взяла и поехала играть.

— Почему?

— Да потому, что она уверена, что умнее всех.

— Да, но почему? Поступок-то глупый, учитывая обстоятельства…

— Во-первых, она не сомневается, что ей все сойдет с рук. Что бы не случилось, вина ляжет на кого-то еще. Во-вторых, тщеславие. Плохо ли заявиться к подругам и поиграть с ними в теннис в ранге жены кандидата в президенты?

— Я обычно просто играю в теннис.

— Слушайте дальше.

— Подождите. Разве она не собирала пожертвования, играя в теннис? Кампания нуждается в средствах.

— Я же сказал: мы договорились, что она поиграет в теннис двумя днями позже. Она даже не отменила визит в ожоговый центр. Села в машину и уехала к подругам. Представляете себе? Медицинские сестры выкатили детей на креслах в большой зал. Собрались фотографы, репортеры. А эта сука не явилась. Какую боль причинила она детям? Зато наигралась в теннис.

— Но почему губернатор обвинил во всем вас?

— Он не может обвинить жену. Он никогда ее не винит. Раньше я всегда выкручивался. Договаривался с фотографами, репортерами. «Если вы об этом не напишете, я не останусь в долгу. Организую вам эксклюзивное интервью или устрою так, чтобы вы сфотографировали губернатора в душе, голым и с сигарой. Такое тянет на Пулицеровскую премию, знаете ли». На этот раз я не смог, Ай-эм. Не смог.

— Но…

— Мое терпение лопнуло. Губернатор все эти годы не слушал меня. Ситуация осложнилась до предела. Дорис Уилер перешла все границы. Его шансы стать президентом росли день ото дня, а она грозила все погубить. А потому я рассказал репортерам все, как есть. Я надеялся, что Кэкстон увидит, как воспринимает подобные выходки пресса, и приструнит эту суку.

— А он сможет?

— Должен. Потому что мужа сумасшедшей никогда не изберут президентом Соединенных Штатов.

— Они прошли вместе долгий путь, Джеймс.

— Тем стремительней будет падение.

— Если она такая мегера, почему он живет с ней? Развод придумали не вчера.

— Если хотите, я назову вам три причины, по которым он не разводится с ней.

— Разумеется, хочу.

— Во-первых, избиратели не одобряют развода. Хотя и простили его президенту Рональду Рейгану. Общее мнение таково — если мужчина не может навести порядок в доме, можно ли ожидать, что он справится с целой страной?

— Это одна причина.

— Во-вторых, у нее есть деньги. И много. Ее папочка преуспел в нефтяном бизнесе. Жизнь у политика рискованная, требующая больших расходов. А нефть, как известно, отличная смазка.

— Это вторая.

— В-третьих, я полагаю, что Кэкстон любит эту суку. Можете вы в это поверить? Не спрашивайте меня, как и почему. По мне, лучше любить змею. Но в жизни увидишь всякое. Есть у меня знакомые, которые слова сказать не могут без дозволения жены. И все они в один голос твердят: «Что бы я делал без моего солнышка?» Любовь, Ай-эм, слепа, как Фемида. Возможно, вы это заметили.

— И также переменчива.

— Господи, как я рад, что моя жена сбежала пятнадцать лет тому назад с психоаналитиком. Вот уж кому следовало навести порядок в голове.

— Возможно и так. Но что делать мне?

— Нести свой крест, что же еще. Я лишь хотел, чтобы вы знали, благодаря кому я ушел от Кэкстона.

— Его жене.

— Я его люблю. Восхищаюсь им. Я хочу видеть его президентом Соединенных Штатов. Ради этого я отдал бы все. Все, что угодно. Так что, если возникнет необходимость, звоните в любое время.

— Ловлю вас на слове.

— Они вышвырнули меня, но это неважно. Для Кэкстона я готов на все.

Флетч скоро понял, что достаточно опустить трубку на рычаг, чтобы телефон зазвонил вновь.

И едва он переговорил с выпускающим редактором «Ньюсуика», как в трубке раздался голос. его давнего армейского приятеля Олстона Чамберса.

— Рад тебя слышать, — выразил свои чувства Флетч.

— Что происходит, Флетч?

— Если бы я знал.

— Только что услышал по радио, что ты стал пресс-секретарем Кэкстона Уилсра, баллотирующегося в президенты. Твою физиономию показали по телевидению.

— Да, теперь я пресс-секретарь.

— Почему ты это сделал? Что-то на тебя непохоже.

— Уолш позвонил позавчера вечером. Сказал, что отчаянно нуждается в помощи. Убедил меня, что так оно и есть.

— Это же надо, президентская кампания! И на что это похоже, Флетч?

— Ирреальный мир, Олстон. Абсолютно ирреальный.

— Я тебе верил. По телевизору тебя показали в костюме и при галстуке.

— Олстон, прибавь еще пару убийств.

— Что значит, убийств? Настоящих убийств?

— Двух женщин забили до смерти. Одну задушили. Они не участвовали в предвыборной кампании, но я чувствую, что кто-то из команды кандидата, добровольцев или сопровождающих лиц имеет самое непосредственное отношение к этим убийствам.

— Ты шутишь.

— К сожалению, нет.

— Кэкстон Уилер — Джек Потрошитель. С твоей легкой руки термин «президентский убийца» приобретает новое значение.

— Это не смешно.

— В новостях об этом ничего не говорилось.

— Мы стараемся не афишировать эти сведения. По крайней мере, все убеждают меня, что не стоит бросать прессе такой кусок.

— Я достаточно долго знаком с тобой, Флетч. Что-либо скрывать — не твое амплуа. Особенно, если речь идет об убийстве.

— Ты не представляешь себе, Олстон, что тут творится. Словно мчится скорый поезд, люди вываливаются из вагонов, но никому и в голову не приходит дернуть за стоп-кран.

— Ты прав. Такое мне недоступно.

— Я и говорю, ирреальный мир. Слишком много власти. Престижа. Все меняется с калейдоскопической быстротой. Копы и те зачарованы кандидатом и его командой.

— Да, но убийство — это убийство.

— Слушай, Олстон, вчера вечером женщину сбросили с крыши мотеля, аккурат над спальней кандидата. Через полчаса в мотель заявляется мэр и говорит одному из руководителей избирательной кампании: «Послушайте, если мои полицейские будут беспокоить вас, гоните их прочь». А пресса услышала от него следующее: «Пожалуйста, не марайте грязью образ моего города. Не раздувайте в национальную сенсацию обычный несчастный случай, который мог бы произойти в любом другом маленьком городе».

— А Уилер? Что говорит об этом кандидат?

— Пожимает плечами. «Полицейские сирены сопровождают меня всю жизнь».

— А Уолш?

— «Местная проблема. Мы же завтра отбываем».

— Увозя с собой убийцу. Таково твое мнение?

— Я пытался убедить губернатора начать расследование. Но он убежден, что такое расследование поставит крест на его избирательной кампании, лишит его шанса стать президентом.

— Поэтому старина Флетч, мастер журналистского расследования, пусть и отошедший от дел, решил сам разобраться, что к чему.

— У меня связаны руки. Я не могу задавать вопросы. После первого же меня отправят домой.

— Но ты пытаешься, так?

— Да, обходными путями. Я же здесь никого не знаю, за исключением нескольких человек. Уолта, Фредерики Эрбатнот, Роя Филби…

— Тебе бы поспешить. Два убийства кряду обычно означают и третье, и четвертое…

— Я стараюсь изо всех сил, господин прокурор. Ощущение такое, будто я гашу пожар в цирке, знаешь ли. Потому что никто не хочет признать, что цирк горит.

— Я позвонил тебе лишь для того, чтобы поздравить с новой работой. И спросить: «Как случилось, что босоногий репортер[11] превратился в добропорядочного гражданина?»

— Мне нравится Кэкстон Уилер. И я хочу решить этот ребус.

— А почему он вообще включился в президентскую гонку. Будь у меня деньги его жены, я бы просто купил себе целую страну.

— Изнутри кампания выглядит иначе, чем снаружи. Снаружи вежливые ответы, улыбки, вселенское согласие. Изнутри — напряжение, споры…

— И убийства?

— В данном случае, да.

— А почему бы тебе при случае не спросить Уолша, почему он так внезапно покинул нас? Меня это интересует до сих пор.

— О чем ты?

— Разве ты не помнишь? Проведя три дня на деревьях, мы вернулись в базовый лагерь. И не прошло и недели, как лейтенант Уилер отбыл в Штаты.

— Его же перевели.

— Я знаю. Но как и почему?

— Как? Его папаша использовал политические связи. Почему? Потому что его папаша мог их использовать. Я вообще не пойму, как Уолш угодил на передовую. Его отец был конгрессменом.

— Мы так и не узнали, что послужило причиной перевода.

— Он свое отвоевал.

— Мы тоже.

— Олстон, в тот момент любой из нас постарался бы выбраться оттуда. Если б была такая возможность. У нас с тобой ее не было. Наших отцов в Конгресс не избрали.

— И богатых жен у нас нет.

— И потому расскажи о себе. Как тебе нравится должность генерального прокурора?

— Флетч, в Калифорнии мы все прокуроры. И я еще не генеральный.

— В последнее время кого-нибудь засадил за решетку?

— Двоих, вчера. Ордеров на твой арест более не выдано. Я проверяю каждое утро.

— Давненько не заглядывал в Калифорнию.

— Если ты намерен остаться добропорядочным гражданином, Флетч, приезжай. Калифорнии нужны люди, которые носят костюмы.

Древний старик из бюро обслуживания извинился за задержку с заказом, пояснив, что в отеле полно репортеров, освещающих кампанию «этого Кэкстона Уилера. Разумеется, хотелось бы, чтобы его избрали. У меня кузена зовут Кэкстон».

— Эй, Фредди, — он набрал номер еще до того, как за посыльным закрылась дверь.

— Кто говорит?

— Черт побери, Фредди.

— Привет, Черт Побери.

— Я звоню, чтобы сказать, что ваш сэндвич принесли.

— Зачем?

— Чтобы его съели.

— Вот и съешьте его.

— Черт побери, Фредди, вы всегда были такой милой, проявляли такой интерес.

— К сэндвичу?

— Ко мне! Я не сэндвич! Что произошло?

— Вы поступили на работу.