Теперь, глядя на сидящую рядом с ним живую и теплую богиню, он любовался ее шелковистыми, гладкими светлыми волосами – гладкими и густыми. Ее волосы светлые, но не белые, а со слабым, искрящимся кремовым оттенком. У нее черные брови, овальное лицо, выразительные, широко расставленные серьезные глаза, большой рот... Рисунок теплых губ выдает ее инстинктивную мудрость. Льняное платье телесного цвета без бретелей подчеркивает золотистый загар хрупких шеи и плеч. Она полулежала, опираясь на локоть, подтянув колени к животу.

Джону Картеру Герролду не понравилось, как сидит его жена. Поза подчеркивала изгиб крутых бедер, а лиф платья отходит настолько, что ему отчетливо были видны верхние полушария маленьких грудей, твердых и упругих, совсем не похожих на холодный мрамор.

Он сцепил руки на коленях. В такой позе Линда выглядит более земной, более женственной, тогда как, по его представлениям, ей больше пошло бы стоять в саду, озаренной лунным светом, девственно-белой и чистой, и поднимать лицо вверх, к оперному небу.

Не коснись он ее тогда, и она бы осталась такой же, как вначале: далекой, исполненной того же тихого, тайного, колдовского очарования, которое заставляло всех, кто говорил с ней, смягчать голос.

Джон бросил взгляд на термос:

– Еще водички, дорогая?

– Прошло больше часа с тех пор, как они перевезли последнюю машину. По-моему, нам лучше экономить воду.

– Конечно. Жалкое местечко, верно?

Она медленно повернула голову и оглядела дорогу в обоих направлениях.

– А мне нравится. Сама не знаю почему. Я начинала жалеть, что мы... так быстро возвращаемся домой. Зато теперь у нас появилась небольшая передышка. Можно подумать, помечтать... Да, Джон, а еще нам, может быть, удастся поговорить.

Он ошарашенно посмотрел на жену. Она водила пальчиком по узору на чехле. Волосы ее ветром сдуло вперед, лица не было видно.

– Поговорить? Да мы с тобой, кажется, уже обсудили все вопросы мироздания!

– Мы говорили о мелочах. А о главном – нет.

– Линда, я тебя боготворю. По-твоему, это мелочь?

Она вздернула голову. От резкого движения шелковистая масса волос вернулась назад.

– Знаешь, иногда мне хочется, чтобы меня просто любили. Не обожали, не боготворили... Дорогой, не обижайся, но мне кажется, будто ты... словно поместил меня в рамку. Или, скажем, вознес на пьедестал.

– Там тебе самое место.

Она нахмурилась:

– Неужели? Знаешь, все постоянно твердят о том, что супругам приходится приспосабливаться друг к другу... я чувствую, как постепенно начинаю соответствовать твоим представлениям обо мне. Становлюсь чем-то вроде статуи. Такой хрупкой, словно вот-вот разобьюсь. Но я не статуя, я обычный человек из мяса и костей! Иногда мне хочется заорать или захохотать во весь голос! Черт побери, я не желаю прожить жизнь «настоящей леди»!

Он лукаво улыбнулся:

– Но на самом деле ты и есть настоящая леди!

– Кажется, ты не понимаешь, о чем я. Ладно, скажу по-другому. Дорогой, с нашей любовью происходит что-то странное. Я почувствовала это еще до того, как на прошлой неделе прилетела твоя мать. И знаешь, мне это совсем не нравится. Когда мы с тобой занимаемся любовью... – Голос ее охрип. – Постепенно это вырождается в формальность, превращается в некий ритуал, который происходит в строго положенное время. Мы оба двигаемся и говорим как по шаблону, не смея ни на йоту ничего изменить, словно совершаем... какое-то таинство или что-то в этом роде.

От ее слов он внутренне поморщился, ему стало неловко.

– А у меня сложилось впечатление, что ты всегда оставалась довольна, – чопорно произнес он.

– Только не обижайся. Вначале все было чудесно. Я доверяла тебе и, если ты помнишь, чуточку... осмелела.

Он вспомнил и поневоле покраснел. Руки, ищущие в темноте, медленные движения, постепенно ускоряющиеся и завершающиеся взрывом.

– Родной мой, надо, чтобы нам с тобой становилось все лучше и лучше, хотелось друг друга все больше и больше. С тобой я распутница, потому что я люблю тебя, а любовь нельзя разложить на правильное и неправильное. А еще, знаешь, любовь невозможно обмануть. Ты ничего мне не говорил. Тебя выдало твое тело. Я почувствовала... ну, скажем, некое отдаление и холодность, и еще... наверное, потрясение. Мне хотелось любить тебя еще и еще, вместе с тобой изобрести тысячу новых способов доставить друг другу удовольствие. Но тебе каким-то образом удалось вернуть мою застенчивость, и именно тогда, когда я почти преодолела стыдливость... Вместо постижения новизны мы вернулись в прошлое. Наши отношения постепенно входят в привычную колею, а это совсем не то, чего я ожидала от брака.

– Линда, мне этот разговор не нравится.

– Тебе неловко, не по себе? Разговор о сексе при ярком солнечном свете. Помнишь те первые дни в Такско? Ты овладел мною в полдень. А теперь время для любви – ночь. Как будто любовь и секс – нечто постыдное, что надлежит прятать в темноте. Неужели тебе не нравится смотреть на мое тело при свете? Или ты стыдишься своего собственного тела? Не надо! Однажды днем солнце осветило нашу постель. Помнишь?

Он помнил. Вспомнил свой похотливый, жеребячий взгляд, ее белые разведенные колени и сумасшедшее солнце... Они рассмеялись.

Линда придвинулась ближе, тронула его за запястье.

– Дорогой, все испортилось, когда приехала твоя мать. Все сразу стало таким гигиеничным и гадким.

– Я и понятия не имел, что тебе...

– Помолчи и ни в чем меня не обвиняй. Мне просто кажется, дорогой, все твои подлинные, искренние, теплые сердечные порывы плотно завинчены какой-то крышкой. В первые дни медового месяца нам вместе удалось немного ослабить крышку, что было очень хорошо для нас обоих. Потом ты заметил, что наружу выбегает слишком много тебя, и снова ее завинтил. И знаешь, мой дорогой, я чувствую себя покинутой. Я хочу, чтобы мы придумали какой-нибудь способ освободить тебя. «Секс» – не гадкое слово. Как и слова «грудь», «ягодицы», «ноздри» или, скажем, «левая рука». Мне кажется, кто-то в детстве внушил тебе неправильные представления об этой стороне жизни. И разумеется, я не хочу приучаться думать о сексуальном акте как о довольно неприятной, хотя и мимолетной, маленькой супружеской обязанности, которую надлежит выносить в стоическом молчании. Я хочу быть тебе хорошей женой и в то же время чертовски хорошей любовницей.

– Линда, прошу тебя!

– О чем ты просишь?

– Вспомни о таком понятии, как хороший вкус!

– Не пытайся урезонивать меня этой убогой философией, мальчик мой! Прими только на веру, что ты заблуждаешься, но еще можешь исправиться. Мне девятнадцать, тебе – двадцать два, но, когда речь заходит о любви, Джон Картер Герролд, я чувствую себя мудрее, потому что, по-моему, мои инстинкты правы.

– Наверное, всем женщинам хочется, чтобы их медовый месяц продолжался вечно. Я слышал, это признак незрелости американок.

– Чушь! Знаешь, какой степени родства я хочу достичь со своим мужем? Как в романе Хемингуэя «Иметь и не иметь». Читал?

– Он пишет грязные непристойности.

– Грязь – в умах тех, кто сам грязен, милый.

– Все его мужчины – неандертальцы.

Она метнула на него сердитый взгляд:

– Ты первый начал, так что не обижайся на то, что я тебе скажу. Иногда у меня возникает мысль: раз ты не раскрываешься до конца в постели, раз не проявляешься целиком, возможно, ты не мужчина и во всем остальном. Что станет вершиной твоей жизни, когда мы вернемся? Работа в фирме дяди Дода за двенадцать тысяч в год?

Джон растерялся.

– Линда, мне... ужасно не нравится то, о чем ты говоришь, не мне претит ссориться с тобой.

Она встала на колени и быстро поцеловала его – легко прикоснулась к губам.

– Бедный старина Джонни. Ты просто женился на девке, вот и все. На девке с ангельской, невинной внешностью. Именно благодаря внешности я и заполучила работу модели, именно благодаря моей благопристойной внешности мне все же удалось умаслить твоих родственников. Но поверь мне, милый, я намерена исправить тебя в данном конкретном отношении. И я хочу, чтобы ты пообещал, что поможешь мне. – Она придвинулась чуточку ближе, прижавшись грудью к его плечу, и начала медленно ласкать его, проказливо улыбаясь. – Знаешь, милый, у тебя все получится. Я избавилась от застенчивости, когда начала говорить о ней вслух.

Он захотел ее, захотел овладеть ею прямо сейчас, и в то же время ему захотелось отодвинуться от ее теплых, настойчивых прикосновений. Придется ей кое-что уяснить для себя... потом, не сейчас. В медовый месяц у всякого есть право делать глупости. Но это не значит, что так будет продолжаться всегда. Джон воровато огляделся по сторонам: вдруг на них кто-нибудь смотрит? Линда снова легла, опершись на локоть, и подтянула колени к животу. Лучше бы она выпрямилась. Когда Линда так лежит, кажется, что у нее пышные, крутые бедра, хотя на самом деле она такая стройная, что выглядит почти хрупкой. Вот еще одно, что потрясало его. Когда они были вместе в первый раз, он боялся, что ей будет больно, боялся сломать ее. Но за кажущейся хрупкостью таились такая гибкость и сила, что он был потрясен.

Пройдет немного времени, ее пыл охладится, и она станет относиться к постели так, как и положено добропорядочной жене. Если у мужа появляется охота к более острым ощущениям и непристойностям, то ведь для этого существуют шлюхи. Брачная постель – не место для извращений и распутства. А экспериментировать в постели... что ж, это, безусловно, необходимо, но лишь для того, чтобы подобрать наиболее подходящий им обоим способ.

Кажется, она вошла во вкус, и ее поведение почему-то коробит его.

Ему бы хотелось, чтобы она ненавидела секс. Тогда потом всякий раз он бы ощущал сладкое раскаяние и униженно извинялся перед нею, молил о прощении за то, что он ее запачкал.

Джон бросил взгляд на их черный «бьюик»-седан.

– Не понимаю, почему мама так упорно не соглашается вылезать из машины. Там, должно быть, настоящее пекло.

– Милый, она скорее согласится сгореть заживо, чем рискнет подцепить какой-нибудь мексиканский микроб.

– Линда, по-моему, у тебя нет никакого права критиковать ее.

– Да, да, знаю. Твой самый закадычный друг. И так старается выказать мне свое расположение. «У Джона славная маленькая женушка. Знаете, она одно время работала манекенщицей в одном из лучших модельных агентств Нью-Йорка, но это просто хобби». В первый раз, когда услышала, чуть не умерла. В иные тяжелые дни я теряла под софитами до пяти фунтов веса, а вечерами просто валилась в кровать. У меня не было сил даже зубы почистить! Но на заработанные деньги мой брат сумел закончить юридический. Ничего себе хобби!

– Согласен, Линда, ее слова звучат немного по-снобистски, но все же не забывай, что она выросла в чопорной атмосфере Рочестера. Кроме того, мама очень сильная и решительная женщина. Ей пришлось нелегко, когда мой отец бросил нас и сбежал с распутницей, которая служила у него секретаршей.

Линда склонила голову и посмотрела на него в упор:

– Твой отец пал жертвой незаконной любви?

– Именно так.

– А знаешь, это – ключик, о котором я никогда прежде не думала. Сколько тебе тогда было лет?

– Семь. Отца я обожал. Не знаю, что ты имеешь в виду, говоря о ключике. Его бегство стало для меня страшным ударом. Тогда я ничего не понимал. Ловил разговоры взрослых, какие-то неясные намеки... Я знал, что он совершил что-то ужасное с женщиной, но что именно – понятия не имел. На протяжении долгих лет отец писал письма, умоляя маму дать ему развод, но она отказалась.

– Бедняжка.

– Да, ей пришлось несладко.

– Я не твою маму имею в виду, а ту женщину, с которой он сбежал.

– Линда, если ты шутишь, то...

– Ты лучше ступай посмотри, как там матушка Энн, не то я скажу что-нибудь неподобающее.

Он встал и на негнущихся ногах пошел к машине. Кажется, дурацкий паром так и застрял навечно на противоположном берегу. Джон заглянул внутрь «бьюика». Все стекла были опущены. Старшая миссис Герролд полулежала на заднем сиденье, опираясь на груду чемоданов, и крепко спала. Платье у нее взмокло от пота, на лице выступила испарина. Лишь сухие седые колечки локонов выглядели как всегда.

Джон улыбнулся и вернулся к жене. Разумеется, знай мама, как ей не понравится Мексика, она ни за что не прилетела бы к ним, чтобы вместе проделать обратное путешествие.

– Она спит, – сообщил он.

Линда зевнула.

– Давай возьмем одеяло, термос и спустимся к реке. Может, там будет попрохладнее.

Она взяла термос и пошла вперед. Это платье он сам купил ей в Мехико. Хорошее платье, красиво облегает бедра и талию. У нее красивая, грациозная, скользящая походка профессиональной манекенщицы. Она идет высоко подняв голову, ставя ноги слегка носками внутрь, слегка покачивая на ходу бедрами. В его детских мечтах Диана сходила с садового пьедестала и шла к нему именно такой походкой. Они подошли к обрыву, и он взял ее за руку, чтобы помочь спуститься с крутого склона к мутной воде.

– Хочешь, побродим? – спросила Линда.

– Ну что ты! Разве можно – в такой одежде. Кажется, там внизу нет ничего подходящего. Может, вернемся?

– Давай пройдемся вдоль берега. Пошли!

Пожав плечами, он последовал за ней. Солнце начинало печь плечи сквозь тонкую рубашку. В уголках глаз выступил пот.

Дальше и дальше.

– У нас что, кросс по пересеченной местности?

– Нам недалеко, Джон. Вон к той рощице.

– Это еще с километр отсюда!

– Но она выглядит такой манящей!

Дойдя до рощицы, он сам увидел, как там хорошо. Деревья оказались выше и толще. А трава под ними – зеленая, не такая пыльная и выжженная, как наверху, на обочине дороги. Они сели на расстеленное одеяло и по очереди допили остатки воды. Джон поднял голову и оглядел излучину реки. Игрушечный паром мерцал в отдаленном мареве. От машин, ждущих переправы на дальнем берегу, исходили яркие, слепящие глаза, хромовые блики.

– Правда, здесь прохладнее? – спросила она.

– М-м-м... Намного. Ты умница.

Она легла на одеяло и приказала:

– Быстро поцелуй меня.

Он склонился над ней и легонько поцеловал в губы. Рука ее обвилась вокруг его шеи; он отпрянул, пытаясь выпрямиться и сесть. Ее губы набухли и увлажнились. Ему нравились легкие, сухие поцелуи. Именно от таких поцелуев он начинал желать ее, внутри у него закипало безумие. Линда застонала и прижалась к нему всем телом.

– А теперь, – от волнения у нее сел голос, – а теперь, Джон Картер Герролд... Здесь и сейчас, и снова при солнечном свете.

– Твое платье, – запротестовал он. – Оно изомнется. И потом, я не взял... У меня с собой нет...

Она закрыла глаза.

– Ничего страшного.

– Но мы же собирались подождать еще годик, пока...

Из-под сомкнутых век выкатилась слезинка.

– Я думала об этом. Можешь смеяться надо мной, но мне кажется... Именно сейчас благодаря нашей любви мы сможем сделать ребенка со смеющимися глазами, крепенького, загорелого и здорового. А пройдет год, и все, что мы сумеем произвести на свет, – это бледных детишек с грустными глазами, из которых... ушла любовь.

Линда села. Она на самом деле плакала. Потом задрала юбку, стянула платье через голову и снова легла. На ней было только белье – настоящее белье для медового месяца – нечто голубое, нежнейший нейлон и кружева.

И тогда он овладел ею, грубее, чем когда-либо прежде, и она отвечала на каждое его движение; любовь пульсировала у него в висках подобно барабанному бою. Он взял ее с почти шокирующей быстротой, и она отвечала ему с такой же готовностью. И пока они любили друг друга, пока весь мир свелся для них к сплетению их тел, пока все кругом пело песнь любви, он понимал: все, что они делают, – единственно правильно, в их действиях нет ничего грязного и мерзкого... Диана – камень, а перед ним – живая, теплая плоть, ближе которой нет ничего на свете.

Потом они отдыхали, бок о бок, ее голова покоилась у него на плече.

Постепенно к нему возвращалось неудобство, чувство, что они совершили что-то животное, предосудительное. То самое тело, которое какие-то секунды назад было невероятно желанным, становилось невыносимо плотским, неприятно влажным; оно расслабляло.

Он быстро и хрипло сказал:

– Когда... это происходит, мне как-то кисло. Как будто мы сделали что-то не так. Я не знаю. Может, ты и права – насчет той крышки. Что-то внутри меня повернуто не так.

Она открыла глаза и вдруг спросила:

– Сколько у нас осталось денег?

– А? – удивился он. – Наверное, тысячи четыре. Или чуть больше.

– Милый, дядя Дод обойдется без тебя еще немного. Давай отвезем твою мать домой, а потом поедем в Санта-Фе и навестим твоего отца с женой.

Он сел. Ему стало стыдно от сознания собственной наготы. Он торопливо схватил шорты, стал одеваться.

– Мама никогда, ни за что не позволит!

– Разве ты не понимаешь? Твоя странная сдержанность связана с тем, что случилось тогда. Если бы ты пережил более сильное потрясение, я думаю, ты даже, может, стал бы голубым – ну, гомиком.

– Что за нелепая...

– Дай мне договорить. В твоем сознании засела мысль, что женщины – это что-то грязное. Любить женщину тебе немного неприятно. Ты любишь меня. До сих пор наша любовь была достаточно сильна и сама заботилась о нас. Но пока мы не докопаемся до сути, у нас с тобой не получится хорошей жизни. Прошу тебя, Джон.

– Мне не о чем говорить ни с ним, ни с той женщиной. После того, что они сделали...

– Тебе не о чем говорить с ними, но, может быть, тебе есть чему у них поучиться. Наверное, их любовь, узаконенная или нет, достаточно сильна, раз она длится уже пятнадцать лет, я не удивлюсь, если мы найдем в них что-то особенное, освежающее. И вот что я заметила. Ты все время твердишь, будто он «сбежал» с той женщиной. Однако, судя по твоему рассказу, он уехал с ней совершенно открыто, после того как два года пытался уговорить твою мать дать ему развод.

– Одевайся, – резко приказал он.

– Пора прикрыть мерзкую женщину. Завернуть ее в покрывала. Спорим, ты бы охотно превратил меня в старую матушку Хаббард из детского стишка, которая носит длинные балахоны, если бы считал, что так сумеешь с этим покончить.

– Заткнись!

– Вот видишь, ты злишься, значит, я угадала верно. Слушай, Джон Картер Герролд, вот тебе мой ультиматум! Или мы едем к твоему отцу, или я ухожу от тебя.

– Ты что, шутишь?

– Я в жизни не была серьезнее.

– Вот единственная причина, которая может заставить меня поехать туда. Мысль о том, что я тебя потеряю...

– Так ублажи меня.

Он натужно улыбнулся:

– Видимо, придется. Ну что, пойдем назад?

– Как только ты застегнешь мне «молнию» на спине, друг мой.

Он застегнул ей «молнию», поцеловал в изгиб шеи. И они рука об руку пошли назад, к дороге.