— Итак, чем могу быть полезна? — спросила она, и слова эти прозвучали с нескрываемой неприязнью и открытым вызовом. Вес я повидала, чего только не делала в жизни, так что берегитесь, мальчики... Да я вас одним только взглядом могу пнуть в печень почище, чем каблуком. Ее глаза изучали их, как могло показаться, с неохотой и ленью. Огненные волосы напоминали хорошо начищенную медь, а короткая стрижка, открывающая затылок, придавала ей строгий и неприступный вид. Да уж, это не был «блондинистый мед» волос ее дочери Лоис. Выйди такая женщина ночью вам навстречу, вы ее увидите за квартал. Она странным образом напомнила Карелле тюремных «марух» с вытравленными перекисью волосами. Он знавал таких...

— Итак, чем могу служить?

— Миссис Сэндерс, — сказал он. — Мы сегодня пошли...

— Мисс Сэндерс, — поправила она.

— О, извините, — произнес Карелла.

Она поморщилась, издав подобие глухого недовольного рыка.

— Мы пошли, — продолжал Карелла, — этим утром на квартиру вашей дочери. Что на Родмэн-стрит.

Она не спускала с него глаз.

— По ее адресу, — уточнил Браун, — который у нас был.

— И смотритель сказал, что не видел ее уже несколько дней.

— Бетси, — сказала она, кивнув.

— Да.

— Ничего удивительного для меня. Бетси налетает и улетает, словно ветер.

— Нам очень хотелось бы поговорить с ней, — сказал Карелла.

— Зачем?

Она сидела, чуть подавшись вперед, в кожаном кресле. Стены палаты были выкрашены в белый цвет... Глория не успела вымыться перед их приходом. Сгустки крови даже в волосах и на всей униформе, даже на белых туфлях. Браун это ясно разглядел. Он старался представить себе жертву, столь обильно истекающую кровью. Почти все они, а он таких повидал, были уже на том свете.

— Мы так понимаем, что она не ладила с вашим бывшим мужем, — сказал Карелла.

— Ну и что? Я тоже не ладила.

Опять — вызов. Понимай так: ага, вот почему вы здесь? Потому что я не ладила с мужем, который уже мертв, четыре пули в черепе. Так?

— Это правда, — сказал Карелла, — что ваша дочь...

— Она его не убивала, — спокойно вымолвила Глория.

— Никто и не говорит, что убивала.

— О, да? — протянула она, подперев щеку кулаком. — Вы знаете, здесь всегда полно «легавых», в травматологии. Каждый день приходят. В форме, в штатском, все жанры и виды. Да во всем свете нет такого «легавого», который не хотел бы для начала порыться в белье семьи, где произошло несчастье. Я же слышу, какие вопросы они задают, всегда хотят вынюхать, кто с кем не ладил. Человек пулю в живот получил, а они лезут с расспросами: ладил с женой или нет? И поэтому уж мне-то вы не врите. О'кей? Не врите, что не подозреваете нас. Вы-то знаете, что мы — обязательно под подозрением.

— Кого вы имеете в виду, мисс Сэндерс?

— Бетси, себя, возможно, также Лоис. Я знаю?

— А почему вы так думаете?

— Это не я так думаю. Это вы так думаете.

— Зачем нам так думать?

— Слушайте, офицер, только не надо ломать здесь комедию. Минуту назад сами сказали: вы подозреваете, что Бетси не ладила с отцом. А что это значит? Вы кто — сотрудник социальной службы, занимающийся семейными примирениями? Нет. Вы полицейский. Что, не права? Сыщик, расследующий убийство. Артур убит, а его дочь была с ним не в ладах. Так давайте быстренько сыщем ее и расспросим: а где это она была в прошлую пятницу или субботнюю ночь? Словом, когда это было, я не знаю, когда, и мне решительно наплевать. Пожалуйста, без мизансцен. Я слишком устала для спектакля, для всяких игр.

— О'кей, не будем играть, — сказал Карелла. Она начинала ему нравиться. — Итак, где ваша дочь? Она была на похоронах отца в воскресенье, а теперь ее след простыл. Где она?

— Не знаю. Я уже сказала. Приходит и уходит.

— А куда приходит и откуда? — спросил Браун. Ему-то она вовсе не нравилась. У него в четвертом классе была такая училка. Чуть что — линейкой по пальцам.

— Видите ли, сейчас лето. А летом хиппи мигрируют. Ползут во все стороны, как крабы. А Бетси — хиппи, это в ее-то тридцать девять лет, и на дворе июль. Она может быть где угодно.

— И все-таки где «где угодно»? — не отставал Браун.

— Откуда, к бесу, мне знать? Вы — сыщик, вы и ищите.

— Мисс Сэндерс, — сказал Карелла. — Уговор был: не играть. О'кей? Пожалуйста! Я тоже устал от игр. Ваша дочь ненавидела его, его собаку, и теперь он и собака...

— Это еще кто сказал?

— Что?

— А то, что она ненавидела его собаку?

— Лоис сказала. Ваша дочь Лоис. Но почему? Почему она ненавидела собаку?

— Пожалуй, да. Ненавидела. Да.

— Для чего же вы спрашиваете...

— А просто хотела узнать, кто вам сказал. Подумала, что это могла бы быть сама, хм, особа.

— Кого это вы имеете в виду?

— Как, вы с ней еще не беседовали? Его драгоценная крашеная блондинка.

«Сама-то ты кто», — подумал Карелла и спросил:

— Вы говорите о миссис Шумахер?

— Хм, миссис Шумахер. Да, — ответила Глория, скривив губы. Она вспыхнула, словно сдерживая гнев, и продолжала: — Я думаю, это она могла сказать, что Бетси ненавидела глупую собаку.

— А как вы относитесь к этой глупой собаке? — спросил Карелла.

— Не имела счастья быть с ней знакомой, — ответила Глория. — И кстати, не будем забывать наш уговор — не играть ни в какие игры.

— Не будем.

— Хорошо. Слушайте, позвольте мне облегчить вашу задачу, о'кей? Я ненавидела Артура из-за того, как он со мной поступил, но я не убивала его. Бетси ненавидела его, думается, по тем же причинам, но я уверена, что и она не убийца. Я знаю, что вы все равно доберетесь до завещания, поэтому могу уже сейчас заявить вам следующее. Я бы не дала развода, если бы не гарантировала, по условиям завещания, обеим дочерям половину состояния Артура. По двадцать пять процентов каждой, а, учитывая состояние, это огромные деньги.

— Нельзя ли поточнее?

— Я не знаю точных цифр. Но — огромные. Хотя я абсолютно точно знаю, что дочки все равно его не убивали. Вообще у них нет никаких мотивов для убийства.

Уж кто-кто, а детективы-то знали, что существуют только два мотива: любовь и деньги. А от любви до ненависти — один шаг.

— Ну а что касается вас, — спросил Браун, — вы указаны в завещании?

— Нет.

— А вдруг вы знаете, вот эта нынешняя миссис Шумахер...

— Не имею понятия. Почему бы вам самим ее не спросить? А еще лучше, спросите дражайшего партнера, Лу Лееба. Убеждена, что он-то знает все до последнего цента, все, что нужно.

— Вернемся к вашей дочке, — сказал Браун. — Бетси. Вы с ней разговаривали после похорон?

— Нет.

— А когда вы с ней говорили в последний раз?

— Кажется, на следующий день после убийства.

— Сдается мне, это могло бы быть в субботу, — сказал Карелла.

— Я тоже так думаю. Эта история широко освещалась в прессе. Бетси позвонила и спросила, что я об этом думаю.

— И что же вы ей сказали?

— Худую траву с поля вон.

— А как она все восприняла?

— Неоднозначно. Раздумывала, пойти ли на похороны. Я сказала, что ей самой решать, как поступить.

— Выходит, она решила пойти.

— Выходит, так. Но когда мы разговаривали, она еще колебалась.

— А она не сказала, где была в ночь...

— Опять эти игрушки? — напомнила Сэндерс.

Карелла улыбнулся.

— Ну а Лоис? Она тоже позвонила?

— Да. А что вы хотите? Ужас! Какие времена... Человек выходит из дома, и в него стреляют, как в тире. Хотя в этом городе нечто подобное, кажется, уже становится нормой?

— В любом городе становится, — с обидой поправил Браун.

— Но не как у нас, — возразила Глория.

— Нет, как у нас, — настаивал он...

— Так когда звонила Лоис? — спросил Карелла.

— В субботу утром.

— Поговорить об отце?

— Естественно.

— Как вы относились к тому, что она продолжала поддерживать отношения с ним?

— Мне это было не по душе. Но это не значит, что убила его я.

— А какое впечатление произвела на вас Лоис, когда звонила?

— Впечатление?

— Ну, плакала или...

— Нет, она...

— Контролировала свои чувства?

— Да.

— Что она говорила?

— Сказала, что прочитала об этом в газете. Была поражена, что ее так называемая мачеха ничего ей не сообщила. Наверняка ведь узнала раньше, чем Лоис.

— Вы, очевидно, недолюбливаете миссис Шумахер?

— Я ее ненавижу. Она украла у меня мужа. Разрушила семью, всю мою жизнь.

Карелла согласно кивнул.

— Но я его не убивала, — повторила она.

— Тогда вы, надеюсь, не откажетесь сказать нам, где вы были в пятницу вечером? — спросил он, улыбнувшись.

— Опять за старое, — сказала она. — Да дома я была, смотрела телевизор.

— В одиночестве?

— Да, — сказала она, — была одна. — Шестидесятилетняя соломенная вдова, недружелюбная, обозленная женщина. Кто такую куда-нибудь пригласит? Артур всегда меня куда-нибудь приглашал... Поэтому я его никогда не прощу и рада, что он умер. Но я его не убивала.

— Что вы смотрели? — спросил Браун.

— Бейсбол.

— Кто играл?

— «Янки» и «Миннесотские близнецы».

— Где был матч?

— В Миннесоте.

— Кто выиграл?

— «Близнецы», два — один. Потом были новости, а позже я легла спать.

— И вам по-прежнему не приходит в голову, где мы можем найти Бетси. Так? — спросил Карелла.

— Да.

— А вы бы нам сказали, если бы знали?

— Совершенно верно.

— Верю вам, — произнес Карелла. — Огромное спасибо, мисс Сэндерс, поверьте, мы ценим ваше время.

— Я вас провожу, — бросила она, величественно поднимаясь с кресла. — Выкурю сигаретку в кустиках.

И подмигнула.

Беда с таким имечком, как Сонни, заключалась в том, что оно пользовалось большим авторитетом у неимоверного количества разбойников. Это был феномен, недоступный для понимания как Бента, так и Уэйда. Как у любого мальчишки в этом городе, у каждого из них был свой набор чернокожих по прозванию Сонни, но только теперь они могли по достоинству оценить популярность данного прозвища. Они равно познали и то, что подобная популярность, перешагнув через этнические и расовые барьеры, получила такое распространение в преступном мире, что приобрела характер подлинной эпидемии.

Бент и Уэйд искали чернокожего Сонни.

И это несколько затрудняло их работу.

Несмотря на то что компьютер «выплюнул» огромное количество Сонни, оказавшихся на деле Сеймурами, Станиславами и Шандорами, выяснилось, что афроамериканцы и граждане итальянского происхождения уверенно лидировали в группе, предпочитавшей эту «кликуху» именам, законно данным им при рождении, — Стюардам, Симмонсам, а также многочисленным Сальваторе и Сильвано.

Затем оба сыщика сосредоточили свои усилия, пытаясь отыскать чернокожего Сонни, который арестовывался или подозревался в совершении вооруженного разбойного нападения. Это еще более затруднило их работу, ибо компьютер лихо отпечатал список из тридцати семи персон по кличке Сонни, каковые только в этом городе принимали участие в разбое за последние три года. Зато на закуску машина выдала всего шестерых Сонни, имевших татуировку: в процентном отношении это выглядело поразительно скромно на фоне общего числа разбойников с оружием — белых, черных, не важно каких... Сыщикам пришлось отказаться от намерения объявить общенациональный розыск: в этом случае пришлось бы не отходить от компьютера целый день.

Восемь из тридцати семи вооруженных чернокожих злодеев с «кликухой» Сонни родились в те годы, когда знаменитый Сонни Листон был чемпионом мира по боксу в полутяжелом весе и высоко ценился как рекламная модель. Им всем теперь было под тридцать, а Уэйд и Бент разыскивали Сонни, который, по описанию, пребывал в двадцатилетнем возрасте. Они знали, что для большинства белокожих все чернокожие выглядят одинаково. Всегда была проблема — найти белого свидетеля, способного опознать чернокожего по фотографии, особенно полицейской. Это вам не ах какой студийный фотопортрет... Доминик Ассанти не являлся исключением. Доминик ясно различал только двух черных — Эдди Мэрфи и Билла Косби. Все прочие, даже Морган Фримэн и Дэнни Гловер, были для него на одно лицо. Скорее всего, Доминик не смог бы отличить и Бента от Уэйда.

Сначала они показали ему, один за другим, все восемь снимков.

— Узнаешь кого-нибудь?

Ассанти не узнал никого. Правда, один из снимков он прокомментировал в том смысле, что не хотел бы встретиться с оригиналом в темном переулке. Сыщики охотно согласились с этим утверждением.

Затем они разложили снимки на столе и попросили Ассанти выбрать троих, которые были наиболее похожи на Сонни, пробежавшего тогда мимо с пистолетом, ну, когда убили отца Кареллы.

Ассанти сказал, что ни один не похож на человека, которого он видел.

— Ты уверен?

— На всю катушку, — ответил Ассанти. — Тот, кого я видел, у него был шрам на лице.

— Ага, — сказал Бент.

Надо было возвращаться к компьютеру, теперь уже с новыми данными. Признав всю трудность опознания по возрасту человека, налетевшего на вас ночью с оружием в руках, — сами понимаете, один вид револьвера забьет любой возраст, — сыщики решили отказаться от возрастного признака. Учитывая и то, что налет на пекарню не обязательно был совершен с целью ограбления, они отказались от розысков и по этой характеристике.

Вместо этого они затребовали у банка данных исследования в масштабе всего города на предмет установления любого чернокожего, осужденного за какое-либо преступление в течение последних пяти лет. С условием, что у него есть кличка Сонни и шрам на лице. Таковых оказалось шестьдесят четыре, что было неудивительно.

В черте города практически невозможно черному человеку взрасти без того, чтобы не заработать хоть какой-нибудь, да шрам. А из-за того, что рубцы, образовавшиеся вокруг первоначальной раны, на черной коже смотрелись грубее и ярче, чем на белой, то шрамы и бросались в глаза в первую очередь. Кинжальный шрам над левым глазом Уэйда тоже был струпом. Ему говорили, что удалить такой струп-"келлоид" можно путем облучения в сочетании с хирургическим вмешательством и приемом гормональных препаратов, но Уэйд отказался, сохранив шрам до конца своих дней. На работе это не отражалось.

Оставалось показать Ассанти шестьдесят четыре фотоснимка. Он их рассматривал, вертел так и сяк, действительно стараясь помочь. Увы, будучи белым, он никак не мог взять планку. А потому в конце концов просто сдался.

Бент и Уэйд вынуждены были снова выйти на улицу поохотиться.

Эйлин была уже на месте, когда Клинг добрался туда в десять минут шестого, в среду. Извинившись за опоздание, он опустился в кресло, предложенное ему Карин Левковиц. Он глаз не мог оторвать от Эйлин. Она была довольно небрежно одета — в потертой джинсовой юбке и хлопчатобумажном свитере под цвет глаз, — но выглядела очень свежо, была красива и буквально светилась счастьем. Карин объяснила, что до его прихода они сообща радовались первому полноценному успеху в бригаде по освобождению заложников. Только в прошлую ночь она...

— Это не такой уж великий триумф или что-нибудь вроде того, — быстро произнесла Эйлин.

— Ну — боевое крещение, более или менее, — улыбнулась Карин. — Крещение огнем.

— Немножко не те слова, — сказала Эйлин, — какой там бой... Или — огонь.

Теперь они обе улыбались. Внезапно Клинг почувствовал себя чужаком в этой компании. Он не знал, какой смысл Эйлин вкладывала, например, в слово «огонь», и ощущал себя иностранцем в своей родной стихии. Огонь — это зажигание, сгорание. Погореть можно было на работе. Открыть огонь значило стрелять. Зато Карин, как казалось Берту, знала точный смысл всех слов, произносимых Эйлин, знала, какие понятия она имела в виду, и это чувство разделенной близости каким-то образом выбивало его из седла.

— Поверь, — сказала Карин, — я рада, что ты смогла это сделать.

Но что, Боже, все-таки произошло прошлой ночью? Клинг ломал себе голову. Они что же, не собирались его посвятить?

— Счастлив, что я здесь. — Он улыбнулся.

— Я вам скажу, над чем мы потеем, — заявила Карин, — и, возможно, вы сможете нам помочь.

— Буду весьма счастлив, — сказал он, сознавая, что повторяется, и почувствовал себя самым дурацким образом. — Если смогу, — кротко добавил он.

Впрочем, он все еще ломал себе голову: чем он мог помочь...

Карин рассказала, что они обсуждали. Правда, сначала она вернулась к той щекотливой истории, происшедшей в прошлом году, в Карнавальную ночь, то есть в Ночь Дураков, 1 ноября[6]. Ему казалось, что уже столетие минуло с тех пор, когда он сунул нос не в свое дело. И вмешательство привело к тому, что Эйлин потеряла двух подстраховщиков и оказалась в исключительно опасном положении, лицом к лицу с убийцей-маньяком.

— С той поры, — объяснила Карин, — Эйлин сетовала на то, что вы...

— Ну, знаете, — начал Клинг. — Я всего лишь старался...

— Я знаю это, — произнесла Эйлин.

— Я говорю, что меньше всего хотел очутиться между тобой и твоими телохранителями. Я знаю Энни Роулз. — Он повернулся к Карин. — Она — отличный полицейский. Тогда как другой полисмен...

— Шанахан, — сказала Эйлин.

— Шанахан, — подтвердил он. — Да. Его-то я не знал...

— Майк Шанахан.

— Поэтому и вышла путаница. Я не знал его, он не знал меня...

— Да, да, — сказала Эйлин.

— Я ведь что говорю? Да лучше в я руку отдал на отсечение, чем оставил тебя с глазу на глаз с убийцей.

Все замолчали.

— Я думаю, — заметила Карин, — Эйлин все это знает.

— Уж надеюсь, — сказал Клинг.

— Она также знает... Ведь правда, Эйлин? Что вас следовало бы считать причиной потери подстраховщиков и что...

— Послушайте, я же говорю...

— ...вас нельзя обвинять в том, что она застрелила Бобби Уилсона.

— А кто это так считал, что я виноват?

— Эйлин так думала.

— Это — правда? — Он повернулся к ней.

— Да, думала.

— Что я... Да как ты могла такое подумать? Я и говорю: этот тип идет на тебя...

— Знаю.

— С ножом...

— Я знаю.

— Ну и как я должен был поступить? Не только я, любой офицер...

— Да, Берт. Теперь я это знаю.

— Иисусе Христе, вот уж не думал, что ты меня винила.

— Это все очень сложно, — сказала Эйлин.

— Ну да, да. Но ты не можешь винить...

— Это также связано с изнасилованием.

— Ах это. Ну да, — промолвил он.

Эйлин взглянула на него.

— Берт, — сказала она, — ты не должен не принимать во внимание...

— Я принимаю это во внимание, Эйлин. И ты это знаешь.

— Помни об этом, черт бы тебя побрал. О'кей?

Словно пощечину ему дала. Он с удивлением уставился на нее.

— Ты сказал «ах это». Это не было — «ах это». Это было изнасилование.

— Эйлин, я же не двуличный, я думал...

Слова застряли в горле. Он помотал головой.

— Так что же вы думали, мистер Клинг? — спросила Карин.

— Ничего. Забудем.

— Нет уж, давайте разберемся. Это нам поможет.

— Поможет — кому? — спросил он. — А не хотите ли вы помочь и мне? Или стараетесь навесить на меня все, что произошло после изнасилования? А может, и в этом я тоже виноват? Уж раз вы на меня все валите, почему не свалить и изнасилование?

— Никто тебя в этом не обвиняет, — сказала Эйлин.

— Ну, спасибо большое.

— Но все равно, я думаю, что ты имеешь прямое касательство...

— О, довольно!

— Нет-нет. Имеешь отношение к тому, что случилось после насилия. Я так думаю.

— О'кей, да, я тебя подставил. Это я принимаю. Мне не надо было лезть, пусть бы твои подстраховщики этим занимались... Но это не преступление века...

— Ты стоишь на своем, — сказала Эйлин.

— На чем, ради всего святого?

— Он даже не дает себе в этом отчета, — обратилась Эйлин к Карин.

— В чем — не даю? Что ты от меня хочешь? Каких таких особенных слов? Что на самом деле я убил этого педри...

Он осекся.

— Ну? Продолжай, — попросила Эйлин.

— Не я убил Бобби Уилсона. Но если тебе так легче, я возьму все на себя. О'кей?

— Как ты его назвал?

Клинг замешкался.

— Смелее, — сказала Карин.

— Педрила, — уточнил Клинг.

— А почему ты не договорил сразу?

— Потому что я недостаточно хорошо знаком с вами, чтобы употреблять такие выражения в вашем присутствии.

Эйлин рассмеялась.

— Что тут смешного? — спросил он.

— Но ведь и в моем обществе ты никогда не пользовался таким лексиконом, — заметила она.

— Каюсь. Наверное, это тоже мой грех — следить за своим словарем в дамском обществе.

— Если бы только ты мог сейчас самого себя услышать! — не унималась Эйлин, смеясь.

— Не-ет, я и вправду уже не понимаю, что здесь такого комичного, — сказал он, снова начиная злиться. — А вы понимаете?

— Почему вы оказались в зоне Канала той ночью? — отозвалась Карин.

— Я вам уже сказал.

— Нет, не говорил, — возразила Эйлин.

— Я туда пошел, так как не был уверен, что Энни и Шанахан с этим справятся.

— Нет, — возразила Эйлин. — Не то.

— Так что же, по-твоему, что?!

— Ты думал, что это я не справлюсь.

Он посмотрел на нее.

— Да-да, — сказала она.

— Нет. Я не хотел вверять твою безопасность в руки этих людей.

— Ты не хотел вверить мою безопасность в мои руки.

— Эйлин! Ни один настоящий полицейский не верит даже самому себе в ситуации, когда...

— Я это знаю.

— Поэтому и существуют подстраховщики, дублеры.

— Да-да, конечно.

— И чем их больше, тем лучше.

— Берт, но ты ведь не верил мне. Никогда. После изнасилования...

— О Господи, опять за старое. После изнасилования, после изнасилования...

— Да! Пропади оно все пропадом!

— Нет. Проклятье! Ты толкуешь о доверии? Отлично. Так кто же кому не доверяет? Уволь, не желаю, чтобы на меня вешали всех собак за то, что я не сделал...

— Я тебя обвиняю в том, что ты утратил веру в меня.

— Нет. В том, что хотел тебя защитить.

— Не нужна мне твоя защита! Мне было нужно понимание...

— О, довольно, Эйлин. Если бы во мне вообще было больше понимания ближних, я бы переквалифицировался в священники.

— Это еще что значит?

— А ты попробуй сообразить. О'кей?

— Не буду. Так что же?

— А то. Дескать, кто теперь не даст мне к ней прикоснуться после изнасилования...

— Так вот как глубоко это зашло?!

— Да при чем тут это! Куда зашло... А туда, что это не я тебя изнасиловал. И не я вышел на тебя с ножом. А если ты в своей башке путаешь меня с теми... педрилами... Так? Тогда уж я никак тебе помочь не смогу.

— Да кто тебя просит помочь?

— Я-то думал, что нахожусь здесь потому...

— Никто тебя не просил о помощи.

— Она сказала, что вдруг я...

— Никому не нужна твоя паршивая помощь.

— Хорошо. Буду считать, что я не так все понял.

— И давай серьезно уговоримся вот о чем, — заявила Эйлин, — я вовсе не хотела корчить из себя жертву.

— И я этого не хотел.

Она посмотрела на него.

— Но разница в том, что я на этом карьеру не сделал, — сказал он.

— Извините, — вмешалась Карин. — Наше время вышло.

Дом, в котором отныне жил Томми, находился примерно в километре от церкви Святой Марии, куда ходил Карелла, когда семья поселилась в Риверхеде. Ее называли «Утоли мои печали» или «Наша Скорбящая Богоматерь».

Он перестал посещать богослужения в возрасте пятнадцати или шестнадцати лет, сейчас уже трудно вспомнить.

Кажется, из-за того, что один из священников ляпнул какую-то глупость, хотя это не помешало Карелле по-прежнему посещать по пятницам танцевальные вечеринки в полуподвале храма... Раздумывая ныне об этом, он приходил к заключению, что большая часть его преждевременной сексуальной активности сформировалась именно на этих вечеринках. Одному Богу известно, что в действительности творилось на танцплощадке. Ах, эта пылкая юношеская активность... Знал ли Господь, во что она выливалась? А если знал, отчего не наслал карающую молонью или что-нибудь такое еще?

Ну, допустим, персонально Он замечал не все, у Него других дел было по горло, как-то: вкладывать персты в бесчисленные язвы и так далее. Ладно. Но священник-то всегда мог обратить внимание на подозрительную лихорадочную сумятицу, сокровенное лапание юных ягодиц и персей, на суходрочку в полутьме? А ведь он стоял, сияя, рядом, возвышался в своей сутане над слоу-фоксом, доводившим младую поросль буквально до оргазма! И что же, так ли уж не догадывался, что никто из танцоров и думать не думал о вознесении хвалы в честь Пресвятой Девы Марии? Отец Джакомелло, так его звали. Молодой священник. Всегда улыбавшийся. Зато второй, тот, что постарше, наложил на Кареллу епитимью, заставив приходить на исповедь в самое неудобное время...

Нынешним вечером, затаившись в тени каштанов, Карелла мрачно глядел на другую сторону улицы, где был гараж Томми. Тот мог выйти оттуда, а мог и не выйти. Анджела сказала, что у ее мужа есть полюбовница. Ну что же, если так, то самое время застукать их сейчас на месте преступления. Да, Томми был выкинут из родного гнезда. Это так. Но в то же самое время искать утешения и теплоты на стороне? Конечно, если действительно у него появилась подружка...

Карелла ждал в темноте.

Надо же? Выполнять полицейские функции по отношению к зятю... Он с отвращением поежился.

Где-то цвели розы, он чувствовал их аромат в спокойной ночной тиши... Когда-то юноши и девушки теплой летней ночью возвращались по пятницам с танцев и розы так же были в цвету. Он и сестра, когда та повзрослела, шли домой вместе, толкуя о том, о сем — и ни о чем. Тогда, видимо, он был для сестры самым близким человеком на свете, и тем не менее приходил в ярость из-за того, что она посещала вечеринки, невольно покушаясь на его сексуальную самостоятельность. Ну как, скажите, вы смогли обжиматься с Марджи Кэннон, когда ваша же родная сестра танцевала с кем-нибудь всего в двух шагах от вас? И как, поведайте, могли бы уследить за нравственностью сестренки, уберечь ее от посягательств дерзкого молодого повесы, пока сами тискали Марджи Кэннон? Порой возникали коллизии. Впрочем, кто утверждает, что юность безоблачна?

Карелла вспоминал о том, что часто приходил к отцу за советом. По каким только поводам они не советовались...

Он припомнил, как однажды признался отцу, — поздно вечером они были одни в пекарне; их обволакивал нежный запах всяких вкусных вещей в печи, эти запахи он никогда не забудет, — признался, что самый долгий путь, который Стив проделывал когда-либо на земле, это был путь к девочке, к той, кого хочешь пригласить на танец. Любую — хорошенькую, дурнушку. А ведь всего-то ничего, шаг-другой до нее, а на самом деле путь через целый мир.

— Знаешь, это хуже пытки, — заявил тогда Карелла. — Словно без конца шагаешь по пустыне. Тебе это знакомо?

— Ну, конечно!

— Прямо по обжигающему песку. Босиком. Знакомо?

— Конечно, сынок. Конечно, знакомо.

— Идешь, пап, туда, где она сидит. И вот протягиваешь руку и говоришь: «Не хотите ли потанцевать со мной?» или «Как насчет следующего танца?». И стоишь, словно болван, а все таращатся на тебя и ждут, знают, что через секунду она пошлет тебя, гадкого утенка, куда подальше...

— Да нет же, — вдруг засмеялся отец.

— Нет, па, правда, иногда бывает. Ну, ясно не такими словами, но что-нибудь обязательно мерзкое. Вроде: ах, знаете, я устала, извините. Или уже обещала другому, или еще что-нибудь, но все равно это значит — иди прочь отсюда. И тогда, па, тащишься обратно, но теперь-то уж все наверняка знают, что она тебя отшила...

— Ужасно, — сказал отец, качая головой.

— А путь назад еще длинней, теперь это уже сотни миль пустыни, под безжалостным солнцем, и ты можешь упасть, не добравшись до спасительной прохлады, а все над тобой смеются...

— Ужасно, ужасно, — повторил отец, начиная хохотать.

— Послушай, разве они этого не знают, па? Они что, не понимают?

— Да дело в том, что они вправду просто не знают, — сказал отец. — Но такие они красивые, даже дурнушки!

Карелла вдруг почувствовал, что на улице что-то пришло в движение. Дверь гаража медленно приоткрылась, бросая треугольник света на мостовую. Томми. Обернулся, выключил свет, оставив горящей лампу над входной дверью. Закрыл ее, спустился. На нем были джинсы и полосатая тенниска. Нагнув голову, он вышел на тротуар. Карелла отступил подальше за деревья.

Так. А где же любовница?

Он выждал, пока Тонни прошел какое-то расстояние, и пошел за ним, на таком отдалении, чтобы не засветиться, но и не потерять из виду. Позор. Он снова покачал головой: идти «хвостом» за собственным зятем...

Как-то очень давно он разговорился с отцом о верности. Вернее, внимательно слушал, что говорил о ней отец. Слушал, стараясь не пропустить ни слова, потому что Карелла уже достаточно повзрослел, чтобы понимать: уж его-то папаша сам прошел огонь, воду и медные трубы и мог справедливо рассуждать о многих вещах, вовсе не стараясь выглядеть опытнейшим старым мировым мудрецом. Даже не отцом. Просто человеком, которого вы очень любите и которому доверяете. Другом. Возможно, лучшим другом в течение всей жизни Кареллы.

Это было накануне женитьбы на Тедди. На следующей неделе после помолвки. Он и папаша, как обычно, были в пекарне; так уж повелось, что все важнейшие разговоры проходили около жаровен, источавших сладкие хлебные ароматы. Карелла испытывал нечто такое, что условно можно было бы назвать предбрачными судорогами. Он лихо рассуждал на тему, не станет ли вступление в брак слишком тесными, чересчур ограничивающими узами. «Понимаешь, па, о чем я говорю?» — обращался он к отцу.