Глава 6

Девушка явилась на прием к Мейеру в пасхальное воскресенье.

У нее были рыжевато-каштановые волосы, карие глаза. Платье ярко-желтое, слева на груди приколоты цветы. Она стояла у барьера, и ни один из детективов в отделе даже и не заметил этих цветов; они были слишком заняты созерцанием округлостей ее фигуры.

Девушка не произнесла ни слова. Да и нужды в этом не было. Сцена была почти комической, как будто на приеме с коктейлями, где роскошная блондинка достает сигарету, а сотня мужчин устремляется к ней с зажигалками. Первым к дверце подскочил Коттон Хейз, поскольку он был не женат и сердце его было свободно. Вторым был Хэл Уиллис, тоже неженатый, крепкий американский паренек. Мейер Мейер — добродетельный женатик — ограничился восхищенным взглядом со своего места. В голове у него мелькнуло словечко «shtik»[8], но он тут же отогнал его.

— Чем могу помочь, мисс? — одновременно спросили Хейз и Уиллис.

— Я бы хотела поговорить с детективом Мейером, — сказала девушка.

— Мейером? — переспросил Хейз, как если бы поставили под сомнение его мужественность.

— Мейером? — повторил Уиллис.

— Он ведет дело об убийстве раввина?

— Собственно, мы все этим занимаемся, — скромно сказал Хейз.

— Я девушка Арти Финча, — сказала девушка. — Мне нужно поговорить с детективом Мейером.

Мейер поднялся со своего места с видом человека, выбранного первой красавицей бала из толпы воздыхателей. С самыми учтивыми манерами и бархатными нотками в голосе он представился девушке:

— Мисс, детектив Мейер — это я.

Он открыл ей дверцу, только что не раскланявшись, и подвел ее к своему столу. Хейз и Клинг не спускали глаз с девушки, севшей перед столом, положив ногу на ногу. Мейер придвинул к себе служебный блокнот с апломбом управляющего из «Дженерал моторс».

— Простите, мисс, — сказал он. — Ваше имя и фамилия?

— Элинор, — ответила она. — Элинор Фей.

— С немым "э"? — спросил Мейер.

— Просто и-краткое.

— И вы невеста Артура Финча? Я так понял?

— Я его девушка, — поправила Элинор.

— Вы не помолвлены?

— Официально — нет. — Она улыбнулась смущенно, скромно и невинно.

Коттон Хейз за дальним столом закатил глаза.

— О чем вы хотели поговорить со мной, мисс Фей? — спросил Мейер.

— Я хотела поговорить с вами насчет Артура. Он невиновен. Он не убивал того человека.

— Так... Что вам известно об этом, мисс Фей?

— Ну, я прочитала в газете, что раввин был убит между семью тридцатью и девятью вечера. Верно? Я не путаю?

— Да, приблизительно так.

— Так вот, Артур не мог сделать этого. Я знаю, где он был в это время.

— И где же он был? — спросил Мейер.

Он знал, что будет говорить ему девушка. От кого только он не выслушивал это — от подозрительных девиц, возлюбленных, «просто знакомых» и подружек мужчин, обвиняемых в чем угодно, начиная от нарушения общественного порядка до убийства с отягчающими обстоятельствами. Вначале девушка скажет, что Финч был у нее все это время. После некоторого нажима она признается, что они... Ну... ну, они были наедине. Еще уговоры — и она через силу (через силу — это важно, так еще правдивее) скажет, что... ну, как сказать... ну... они были вместе в интимной обстановке. Устроив такое железное алиби, она затем будет терпеливо ждать освобождения своего героя.

— И где же он был? — спросил Мейер и стал терпеливо ждать.

— С семи до восьми, — сказала Элинор, — он был с человеком, которого зовут Брет Лумис, в ресторане, называющемся «У ворот», на углу Калвер и Южной Седьмой.

— Как?.. — Мейер был удивлен.

— Да. Оттуда он поехал к своей сестре в Риверхед. Могу сказать ее адрес, если нужно. Он приехал туда около восьми тридцати и пробыл у нее около получаса. Потом от нее поехал домой.

— В какое время он был дома?

— В десять часов.

— Он сказал нам, что в девять — девять тридцать.

— Он ошибся. Я знаю, что он вернулся домой в десять, потому что он тут же позвонил мне. Это было в десять часов.

— Так... И он сказал, что только что вернулся?

— Да. — Элинор Фей кивнула и сняла ногу с ноги. Уиллису у охлаждающей колонки с питьевой водой посчастливилось увидеть обтянутое нейлоном бедро в разрезе юбки.

— И он вам рассказал, что это время он провел с Лумисом, а потом со своей сестрой?

— Да, рассказал.

— Тогда почему же он не сказал об этом нам? — спросил Мейер.

— Не знаю. Но Артур — человек, который уважает семью и друзей. Я думаю, что он не хотел впутывать их в полицейское разбирательство.

— Замечательная щепетильность с его стороны, — сухо сказал Мейер. — Особенно если учесть, что он арестован по подозрению в убийстве. Как зовут его сестру?

— Ирен Грэнаван. Миссис Карл Грэнаван.

— Ее адрес?

— Риверхед. Моррис-роуд, 1911.

— А не скажете, где я могу найти Брета Лумиса?

— Он живет в меблированных комнатах на Калвер-авеню. Дом номер 3918. Это около Четвертой.

— Ваш визит сюда очень продуман, мисс Фей, — сказал Мейер.

— А зачем приходить, если не готов отвечать на все вопросы? — вместо ответа спросила Элинор.

Глава 7

Брету Лумису было тридцать один, он был ростом пять футов шесть дюймов[9] и с бородой. На нем был громадный черный свитер и узенькие джинсы. Рядом с Коттоном Хейзом он выглядел маленьким мальчиком, надевшим фальшивую бороду, чтобы рассмешить своего папу.

— Извините, что беспокоим вас, мистер Лумис, — сказал Мейер. — Мы понимаем, что на Пасху...

— О, в самом деле? — спросил Лумис. Он казался удивленным. — Неужели Пасха? Черт меня возьми. Может, мне стоит пойти да и купить себе горшочек с гиацинтами...

— Вы не знали, что сегодня Пасха?

— Вот именно, ребята... да и кто читает газеты? Мрак, мрак! Сыт по горло всем этим. Давайте выпьем пива, отпразднуем Пасху. Идет?

— Ну спасибо, — сказал Мейер, — но...

— Ну и что, что не разрешено? Кто узнает, кроме меня, тебя да его? Всего-то три бутылочки...

Мейер посмотрел на Хейза и пожал плечами. Хейз ответил тем же. Вдвоем они наблюдали, как Лумис пошел к холодильнику в углу комнаты и вынул три бутылки пива.

— Садитесь, — сказал он. — Пить нам придется из бутылок, потому что у меня со стаканами плоховато. Садитесь, садитесь.

Детективы, опешив, оглядывали комнату.

— О, это? — сказал Лумис. — Да прямо на пол. У меня со стульями плоховато.

Вся троица присела на корточках вокруг низкого стола, который был изготовлен явно из обрубка ствола. Лумис поставил бутылки на стол, поднял свою собственную и, возгласив: «За вас!», присосался к горлышку.

— Чем вы зарабатываете на жизнь, мистер Лумис? — спросил Мейер.

— Жизнью.

— Что?

— Просто живу, чтобы жить. Вот мое занятие.

— Я имею в виду, на какие средства вы живете?

— Получаю алименты от моей экс-жены.

— Вы получаете алименты? — переспросил Хейз.

— Да. Она была так счастлива отделаться от меня, что оформила договоренность. Сотня в неделю. Это неплохо, правда?

— Это очень хорошо, — сказал Мейер.

— Вы так считаете? — Лумис погрузился в задумчивость. — Я полагаю, что мог бы дожать до двух сотен, если бы подольше продержался. Дрянь крутила роман с другим парнем — понятно? — и из кожи вон лезла, чтобы скорее выйти за него. У него денег полно. Да, я мог бы дожать и до двух сотен.

— И сколько времени вам будут платить? — спросил завороженный Хейз.

— Пока не женюсь опять — чего я никогда не сделаю, пока жив. Пейте пиво. Пиво хорошее. — Он опять поднял бутылку к губам и сказал: — А по какому случаю вы ко мне пришли?

— Вы знаете человека по имени Артур Финч?

— А как же. У него беда?

— Да.

— А что он сделал?

— Ну, пока оставим это в стороне, мистер Лумис, — сказал Хейз. — Нам бы хотелось узнать о вас...

— Это откуда у вас такая белая прядь в волосах? — внезапно спросил Лумис.

— А? — Хейз невольно тронул свой левый висок. — О, как-то ножом пырнули. А потом выросли белые волосы.

— Теперь вам обязательно надо синюю прядь на другом виске. Тогда будете выглядеть как американский флаг, — сказал Лумис и засмеялся.

— Да, — сказал Хейз. — Мистер Лумис, вы можете сказать нам, где вы были вчера вечером между семью и восемью часами?

— О, ребята, — сказал Лумис, — это как в телеигре «Попался», верно? «Где вы были в ночь на двадцать первое декабря? Нам нужны только факты».

— Да, как в «Попался», — сухо сказал Мейер. — Где вы были, мистер Лумис?

— Вчера вечером? В семь часов? — Он задумался на минуту. — А, конечно!

— Где?

— В берлоге у Ольги.

— У кого?

— У Ольги Тренович. Она скульпторша. Делает эти сногсшибательные статуэточки из воска. Капает воском на какую-нибудь штуку, получается блеск. Понимаете?

— И вы были у нее вчера вечером?

— Да. У нее был кайф. Пара негров — сакс и ударные, и еще двое — труба и фортепьяно.

— Вы пришли туда в семь часов, мистер Лумис?

— Нет. Я туда пришел в шесть тридцать.

— А когда вы ушли?

— Х-х-хосподи, да кто помнит? — сказал Лумис. — Иль ночи мрак, иль предрассветный час?..

— Вы хотите сказать, что после полуночи?

— О, конечно. В два-три часа ночи, — сказал Лумис.

— Вы пришли туда в шесть тридцать и ушли в два или три часа ночи? Правильно?

— Да.

— Артур Финч был с вами вместе?

— Черта с два. Откуда?

— Вы вообще-то видели его вчера вечером?

— Нет. Не видел его... постойте... где-то с конца прошлого месяца.

— Так вы не были с Артуром Финчем в ресторане «У ворот»?

— Когда? Вчера вечером?

— Да.

— Нет. Я вам сказал. Я не видел Арти чуть ли не две недели. — Какой-то проблеск понимания мелькнул в глазах Лумиса, и он виновато посмотрел на Хоуза и Мейера. — Ох, что я наделал! — сказал он. — Подвел я Арти?

— Основательно подвели, мистер Лумис, — согласился Хейз.

Ирен Грэнаван, сестра Финча, была молоденькая женщина двадцати одного года, у которой уже было трое детей и через четыре месяца готовился к появлению четвертый. Она впустила детективов в свою квартиру в Риверхеде и тут же села.

— Вы уж извините меня, — сказала она. — У меня поясница болит. Доктор говорит, что, может быть, это двойня. Мне только двойни не хватает. — Она уперла ладони сзади в поясницу, глубоко вздохнула и сказала: — Я все время в положении. Я вышла замуж семнадцати лет, и с тех пор я все время в положении. Мои дети думают, что мама у них толстая. Они меня никогда не видели небеременной. — Она опять вздохнула. — У вас есть дети? — спросила она Мейера.

— Трое, — ответил он.

— Мне иной раз хочется... — Она остановилась и сделала комическую гримасу разочарования.

— Что вам хочется, миссис Грэнаван? — спросил Хейз.

— Поехать на Бермуды. Одной. — Она замолчала. — Вы там были?

— Нет.

— Говорят, там так хорошо, — мечтательно сказала Ирен Грэнаван, и в комнате наступила тишина.

— Миссис Грэнаван, — сказал Мейер, — мы хотели бы задать вам несколько вопросов о вашем брате.

— Что он еще наделал?

— Он что-нибудь делал раньше? — спросил Хейз.

— Да вы знаете... — Она пожала плечами.

— Что именно? — спросил Мейер.

— Да скандал у ратуши. И пикетирование перед кинотеатром. Вы же знаете...

— Нет. Мы не знали, миссис Грэнаван.

— Конечно, нехорошо говорить так про собственного брата, но я думаю, что у него мозги набекрень насчет этого... Вы знаете.

— Насчет чего?

— Да, например, насчет этого кинофильма. Про Израиль. Он и его дружки стали его пикетировать и раздавать книжки против евреев... Да вы помните, наверное?

Люди стали бросать в них камнями, и вообще... Среди них было много бывших узников концлагерей, ну и сами понимаете... — Она замолчала. — Мне просто кажется, что он немного рехнулся на этом, так ведь может быть?

— Вы что-то сказали о ратуше, миссис Грэнаван. А там ваш брат что?..

— Ну, это было, когда мэр пригласил из Генеральной ассамблеи еврея — забыла фамилию — выступить с речью перед ратушей. Брат туда пошел — ну и опять то же самое... Вы знаете.

— Вы сказали о дружках вашего брата. Кто они?

— Такие же полоумные, вместе шляются.

— А их фамилии вы знаете? — спросил Мейер.

— Я только одного из них знаю. Он один раз был у меня, брат приводил. Весь прыщавый такой. Я его помню, потому что как раз была беременна Шоном. А он спросил, можно он положит руку мне на живот, чтобы услышать, как ребенок толкается. Уж я ему тогда сказала!.. Мигом заткнулся.

— Как его звали, миссис Грэнаван?

— Фред. Это сокращенно от Фредерик. Он Фредерик Шельц.

— Он немец? — спросил Мейер.

— Да.

Мейер коротко кивнул.

— Миссис Грэнаван, — обратился Хейз, — ваш брат был вчера вечером у вас?

— А что? Он сказал, что был?

— Так был?

— Нет.

— Вообще не был?

— Нет. Не было его вчера вечером. Я весь вечер была одна. Мой муж по субботам играет в кегельбане. — Она замолчала. — Я сижу дома со своим животом, а он играет. Знаете, чего мне иногда хочется?

— Чего?

И снова, как будто забыла, что она это уже говорила, Ирен Грэнаван сказала:

— Я бы хотела когда-нибудь поехать на Бермуды. Одна.

Глава 8

— Значит, так, — сказал маляр Карелле. — Мне нужна моя лестница.

— Понимаю вас, — ответил Карелла.

— Кисти они могут держать, хотя там есть очень дорогие. Но без лестницы мне нельзя. Я и сейчас уже теряю день работы из-за ваших парней, которые в лаборатории.

— Видите ли...

— Сегодня утром прихожу к синагоге — ни лестницы, ни кистей и даже красок нет — ничего! А в аллейке-то что творится!.. Тут выходит этот старикан, ихний причетник, что ли, и говорит, что в субботу священника убили, и полицейские все забрали с собой. Я спрашиваю у него, какие полицейские, он говорит, что не знает. Пришлось мне идти в ваше управление главное, там меня футболили от одного к другому, потом наконец попал в лабораторию к какому-то Гроссману.

— Да, лейтенант Гроссман, — подтвердил Карелла.

— Вот-вот. А он мне и говорит, что не могут отдать мне эту лестницу окаянную, пока не кончат ее изучать. Ну какого рожна они хотят углядеть на моей лестнице, можете хоть вы мне объяснить?

— Не знаю, мистер Кэбот. Наверное, отпечатки пальцев?

— Ага, моих пальцев! Мало того, что я теряю целый день работы, мне еще и убийство пристегнут?

— Не думаю, мистер Кэбот, — улыбнулся Карелла.

— И чего я взялся за эту работу? Зачем я со всем этим связался?

— Кто вас нанимал, мистер Кэбот?

— Сам.

— Раввин, вы хотите сказать? — спросил Карелла.

— Ну священник ли, раввин ли — какая мне разница?

— Что вы должны были делать, мистер Кэбот?

— Я должен был красить. Чего ж еще я должен, как вы думаете?

— А что красить?

— Обводы окон и карниз крыши.

— Синее и белое?

— Вокруг окон — белым, а карниз — синим.

— Цвета Израиля, — сказал Карелла.

— Ага... — согласился маляр. Потом встрепенулся: — Чего?

— Ничего. А почему вы говорите, что нечего было и браться за эту работу, мистер Кэбот?

— Да из-за всех этих споров, прежде всего. Он хотел, чтобы я сделал все к Писанию, а Писание-то падало на первое число. А я не мог...

— Писание? Вы имеете в виду Песах?

— Ага, Писание, Песах — как оно там зовется. — Он снова пожал плечами.

— Так что вы хотели сказать?

— Я хотел сказать, что маленько поспорил из-за этого. Я еще на другой работе работал и поэтому не мог к нему прийти раньше пятницы, тридцать первого. Я так прикинул, что проработаю до самой ночи, понимаете? А священник мне и говорит, что мне нельзя работать после заката. Я и говорю ему, почему же это я не могу работать после заката, а он говорит, дескать, суббота начинается после заката солнца, да еще тут первый день Писа... Песаха и что, мол, не разрешается работать в первые два дня Песаха, и тем более раз суббота. Потому что Господь отдыхал в субботу. Ну это вы знаете. В седьмой день.

— Да, знаю.

— Ну вот. Я и говорю: «Отец, я ведь не вашей веры». Это я ему так сказал. «И мне можно работать хоть каждый день, если хочу». Да еще у меня большой заказ, надо начинать с понедельника. Вот я и прикинул, что я им сделаю церковь в пятницу — весь день и вечер буду работать. А уж в крайнем случае и в субботу — там я в полтора раза больше ставлю расценку. Вот мы и договорились.

— Как договорились?

— Тут, знаете, так: этот священник — он из ихних консерваторов. Не из реформистов — те уж совсем вольные. Но все-таки эти консерваторы, как я понимаю, делают немного послабления против своих старых законов. Я и сказал ему, что могу работать днем в пятницу, а потом приду и буду работать и в субботу. Только не во время захода солнца. Конечно, ерунда какая-то все это. Но я думаю, что для него тяжко было, если он служит в церкви во время захода солнца, а тут такой смертный грех, что я снаружи работаю, а все внутри молятся... Да еще и такой святой день, особенный...

— Понимаю. Ну и вы красили в пятницу до захода солнца?

— Ну да.

— А потом опять пришли утром в субботу?

— Пришел. А оказалось-то, что окна просят замазки и подоконники надо прежде отскоблить и шкуркой пройтись. Ну и к закату в субботу я не успел кончить. Поговорил со священником. Он мне сказал, что сейчас пойдет молиться, и, может быть, лучше мне прийти после службы и закончить все. А я ему говорю, что придумал лучше. Я приду утром в понедельник и быстренько закончу — там немного осталось. И вполне поспею на свой большой заказ в Маджесте. А там всю фабрику красить, громадный заказ. Ну, я там у них все и оставил, в аллейке этой, за церковью. Оттуда, думаю, никто не украдет, за церковью-то. Верно?

— Верно, — сказал Карелла.

— Ага. Ну а кто украл все-таки, хоть и за церковью стояло, знаете?

— Кто?

— Полицейские! — закричал Кэбот. — Вот кто! Вот теперь как мне свою лестницу назад выцарапать, а? Скажите-ка! Мне сегодня с фабрики звонят, говорят, что, если завтра, самое позднее, не начну, мне эта работа улыбнется. А куда я без лестницы?

— Может быть, у нас там внизу найдется лестница, и вы ее возьмете на время, — предложил Карелла.

— Мистер, мне нужна малярная лестница, очень длинная. Там стены высокие. Может, позвоните этому капитану Гроссману и попросите его отдать мне мою лестницу? У меня ведь семья, их кормить надо.

— Я поговорю с ним, мистер Кэбот, — сказал Карелла. — Оставьте мне ваш телефон, хорошо?

— Я у шурина хотел попросить лестницу — он обоями оклеивает. Так он сейчас отделывает квартиру этой... Ну в кино которая... в центре, на Джефферсон-авеню. Попробуй-ка у него сейчас лестницу выпросить, не даст.

— Ладно, позвоню Гроссману, — сказал Карелла.

— А на днях, он говорит, эта артистка-то что учудила? Входит в гостиную, а на самой только одно полотенце. Хотела, вишь, узнать...

— Позвоню Гроссману, — сказал Карелла.

Однако оказалось, что Гроссману звонить не надо, так как в это время доставили заключение криминалистической лаборатории вместе с лестницей Кэбота и всеми его малярными принадлежностями, включая кисти, шпатель для замазки, несколько банок с олифой и скипидаром, пару измазанных рабочих перчаток и две тряпки. Примерно в то же самое время, когда прибыло заключение, Гроссман позвонил ему из управления, сэкономив тем самым для него монетку.

— Получил мое заключение? — спросил Гроссман.

— Как раз читаю.

— И что думаешь насчет этого?

— Не знаю, — ответил Карелла.

— Сказать, о чем я догадался?

— О, мне всегда интересно выслушать неспециалиста, — ответил Карелла.

— Неспециалиста! Убить тебя за это мало, — засмеялся Гроссман. — Ты заметил, что отпечатки пальцев раввина есть на крышках банок и на лестнице тоже?

— Да, заметил.

— На крышках — отпечатки большого пальца, так что я думаю, что он надевал эти крышки на банки или же, если они были уже на банках, он нажимал на них пальцем, чтобы плотно закрыть.

— Зачем ему было нужно это делать?

— Может быть, он их переносил. За синагогой есть сарайчик для всяких принадлежностей. Ты это заметил?

— Нет.

— Эх ты, великий сыщик. Да-с, есть там сарайчик, ярдах так в пятидесяти[10] от самого здания, и за ним. Вот я и думаю, что маляр ушел, бросив все свои манатки на заднем дворе, а раввин как раз переносил их в сарай, когда на него напал убийца.

— Да, маляр действительно все оставил как было, это верно. Он собирался вернуться и доделать работу утром в понедельник.

— Да, да, сегодня, — продолжал Гроссман. — Но, может быть, раввину не хотелось, чтобы задний двор у него выглядел как свалка, тем более что это Пасха у них. Вот он и решил все снести в сарай для инструментов. Ну сам понимаешь, я просто фантазирую.

— Не шутишь? — сказал Карелла. — Я-то думал, это обоснованная научная дедукция.

— Да пошел ты к черту. На крышках-то есть отпечатки, поэтому вполне логично заключить, что он придавливал их. И отпечатки на лестнице есть — похоже, он ее нес.

— Тут в заключении сказано, что других отпечатков, кроме как раввина, не найдено, — сказал Карелла. — Это как-то странно.

— Ты не прочел все, — возразил Гроссман. — Мы обнаружили часть отпечатка на одной из кистей. И еще мы...

— А, да, — сказал Карелла, — нашел. Но знаешь, Сэм, это мало о чем говорит.

— Что же ты от меня хочешь? Тип рисунка на пальцах похож на тот же, что и у раввина. Но кусочек очень маленький. Этот отпечаток мог быть оставлен на этой кисти еще кем-нибудь.

— Маляром?

— Нет. Мы довольно точно убедились, что сам маляр работал всегда в перчатках. А иначе бы на всех инструментах было громадное количество однотипных отпечатков.

— Так кто же тогда оставил этот отпечаток на кисти? Убийца?

— Может быть.

— Но площадь отпечатка слишком мала, чтобы можно было сделать заключение?

— Да, Стив, уж извини.

— Так что твоя догадка сводится к тому, что после службы раввин вышел во двор, чтобы прибрать этот хаос. Убийца застиг его, заколол, устроил там страшную пачкотню и потом написал это "J" на стене. Так?

— Да, хотя...

— Что?

— Знаешь, около стены было очень много крови, Стив. Как если бы он подполз туда уже весь израненный.

— Может быть, пытался подползти к задней двери синагоги?

— Может быть, — сказал Гроссман. — Одно я тебе скажу, Стив. Тот, кто его убил, вернулся домой перемазанным с головы до ног. Вот это точно.

— Почему ты так уверен?

— А вся эта разлитая краска на земле, — сказал Гроссман. — Я убежден, что он швырял эти банки с краской в своего убийцу.

— Ну ты прямо ясновидец, Сэм, — сказал, улыбаясь, Карелла.

— Спасибо.

— А скажи мне еще вот что...

— Что?

— Ты когда-нибудь разгадал тайну хоть одного убийства?

— Да ну тебя, — сказал Гроссман и положил трубку.

Глава 9

Сидя вечером с женой у себя в гостиной, Мейер пытался отвлечься от телевизора с его телесериалом о полицейских и сосредоточиться на бумагах, которые он забрал из кабинета рабби Соломона в синагоге. Полицейские на экране забушевали, холостые пули летали во всех направлениях, убивая бандитов пачками. Зрелище захватывало даже такого профессионала, как Мейер, заставляя мечтать об этой чудной, романтической жизни, полной приключений.

Добыча и награда самого романтического приключения в его жизни — Сара Липкин Мейер — сидела, поджав ноги, в кресле перед телевизором, вся ушедшая в липовые подвиги полицейских.

— Ууй, хватай же его! — закричала она, не выдержав, и Мейер повернулся, с любопытством посмотрев на нее, потом снова вернулся к бумагам раввина.

В бухгалтерской книге не было ничего интересного, и Мейер не мог почерпнуть из нее ничего, что было ему нужно. Рабби Соломон вел также календарь приходских событий, и Мейер просмотрел его, невольно вспоминая свою юность и всю ту оживленную деятельность прихожан, центром которой была соседняя с ними синагога.

"Двенадцатое марта, — шла запись в календаре, — очередной воскресный завтрак в Мужском клубе. Докладчик: Гарри Пайн, директор Комитета по международным делам Американского еврейского конгресса. Тема: «Дело Эйхмана».

Мейер скользил глазами по записям в календаре:

"Март, 12. 7.15 веч.

Собрание молодежной группы.

Март, 18. 9.30 утра.

Служба в честь бармицвэ у Натана Ротмана. После службы киддуш[11]. Открытое приглашение к участию в организации центра.

Март, 22. 8.45 веч.

Клинтон Сэмюэлс, доцент семинара «Философия в образовании» (Университет в Брандайсе), проведет обсуждение на тему «Проблема идентификации евреев в современной Америке».

Март, 26.

Радиостанция «Вечный свет». Вирджиния Мазер, «Поиски», биографический очерк о Лиллиан Вальд — основательнице еврейской общины на Генри-стрит в Нью-Йорке".

Мейер поднял глаза от календаря.

— Сара, — окликнул он ее.

— Чш-ш, чш-ш, сейчас кончится, — ответила она, ожесточенно грызя ноготь, не отрывая глаз от загадочно замолкшего экрана. Тишину взорвал оглушительный залп выстрелов, от которых едва не треснул экран телевизора. Послышалась музыкальная заставка телесериала, Сара глубоко вздохнула и повернулась к мужу.

Мейер с любопытством глядел на нее, как бы видя ее впервые, вспоминая ту далекую Сару Липкин много лет назад и думая, намного ли теперешняя Сара Мейер отличается от того далекого волнующего образа. «Губки Сары Липкин чудны, но до них добраться трудно», — распевали мальчишки ей вслед, и Мейер запомнил это двустишие и приступил к трудноосуществимому, впервые в жизни узнав, что в каждом фольклорном произведении скрывается зерно истины. Он глядел на ее удивленно поджатые губы и глаза, пытливо всматривающиеся в его лицо. Глаза у нее были голубые, волосы каштановые, и фигура была еще чертовски хороша, и ноги стройные, и он удовлетворенно кивнул, одобряя свой далекий юношеский выбор.

— Сара, идентифицируешь ли ты себя как еврейку в современной Америке? — спросил он.

— Что? — переспросила Сара.

— Я сказал...

— Ох ты! — воскликнула Сара. — С чего это ты вдруг?

— Этот рабби, я думаю. — Мейер почесал лысину. — Мне кажется, я еще ни разу так не чувствовал себя евреем с того времени... с конфирмации, я думаю. Странно.

— И не беспокойся об этом, — мягко сказала Сара. — Ты и есть еврей.

— Так ли? — спросил он ее, прямо поглядев ей в глаза.

Она ответила таким же прямым взглядом.

— Ты должен это решать сам, — ответила она.

— Да я знаю, что я... ну, я вроде как зверею, думая об этом парне Финче. А это ведь плохо, ты знаешь. В конце концов, может быть, он и не виновен.

— Ты так думаешь?

— Нет. Я думаю, что как раз он сделал это. Но кто думает это — я, Мейер Мейер, детектив 2-го класса? Или это Мейер Мейер, кого били гои, когда он был мальчонкой, и тот Мейер Мейер, который слышал, как дедушка рассказывает про погромы, иликоторый слышал по радио, что Гитлер выделывал в Германии, или который чуть не задушил своими руками немецкого полковника прямо перед...