Да и позже старались держать рот на замке, если рядом сшивался Нюхалка. Теперь же, когда тот давний случай в Чикаго стал почти что легендой, большинство из них уже считали Нюхалку на редкость скучным парнем и по мере сил и возможностей вообще старались избегать его. В эти печальные дни если кто и поддерживал отношения с Нюхалкой, так только нью-йоркские копы, до сих пор еще восхищавшиеся невероятным чутьем этого субъекта. Они упрямо продолжали верить, что тогда, в Чикаго, парню просто не повезло, а потому щедро платили за любую информацию, никогда не брезговали поговорить с ним по душам, а порой даже выдавали что-то вроде премии за успешную работу — по сути дела, обычные взятки, но благодаря которым Нюхалка «все время оставался перед ними в долгу». И при этом еще был наверху блаженства, пребывая в постоянной уверенности, что раскапывает секреты, которым буквально нет цены, и абсолютно не замечая того, что ему давно уже никто не доверяет.

— Что-нибудь удалось разнюхать? — поинтересовался Боццарис.

— И немало, — подмигнул Нюхалка, отчаянно надеясь на то, что не все еще потеряно, пусть даже Боццарису каким-то непостижимым образом удалось проведать о бесценной телеграмме, посланной Гануччи.

— Тогда пошли ко мне в кабинет. Я прикажу, чтобы сварили кофе, — предложил Боццарис. — Сэм! — рявкнул он, обращаясь к одному из коллег. — Две чашки кофе, лучше двойных!

— У нас кофе весь вышел, лейтенант! — рявкнул Сэм.

— Так наскреби где-нибудь, — посоветовал Боццарис, жестом приглашая Нюхалку в свой кабинет. — Присаживайся, — сказал он и радушно указал на удобное кресло, которое, по слухам, придерживал только для самого комиссара полиции, окружного прокурора или важных шишек из муниципалитета. Впрочем, увы, никому из них и в голову бы не пришло заглянуть к Боццарису.

Нюхалка принял его предложение с таким же достоинством, с каким некогда президент Никсон — специальную каску из рук строительных рабочих.

— Как тебе удалось пронюхать, кто послал телеграмму? — спросил наконец Боццарис, решив, что пора перейти к делу.

— М-м-м… вы же знаете, у меня свои методы, — пробормотал Нюхалка.

— А для чего Кармине Гануччи понадобились эти деньги? — поинтересовался Боццарис.

— Как вам сказать… во вторник вечером было совершено тяжкое преступление, — уклончиво ответил Нюхалка.

— Да? Ладно, пусть так, — согласился Боццарис. — Однако я не вижу особой связи между…

— Вы знакомы с той леди, что живет в «Кленах»?

— Ты имеешь в виду Стеллу Гануччи?

— Нет, — помотал головой Нюхалка.

— Эта Стелла Гануччи — пикантная штучка! — вздохнул Боццарис. — А какая грудь!

— Да, да, согласен. Но я имел в виду леди, которая живет там сейчас и заботится о мальчишке Гануччи.

— Я еще помню, как Стелла Гануччи выступала в Юнион-Сити, — продолжал Боццарис не в силах остановиться. — Я тогда был еще совсем мальчишкой! В те времена она была Стелла Стардест[3]. Прожектор выхватывал из темноты только самый кончик каждой титьки… ну, скажу я тебе, это было зрелище! До сих пор в пот кидает, как вспомню, как они сияли в темноте!

— Воображаю! Но я имел в виду леди, которую зовут Нэнни.

— Право, не помню, чтобы я имел удовольствие слышать о ней.

— Нэнни приходила ко мне этим утром. Хотела разузнать о каком-то тяжком преступлении, которое якобы было совершено во вторник вечером.

— И что ты ей сказал?

— Ничего. Но голову даю на отсечение, что телеграмма насчет денег напрямую связана с этим самым делом. Иначе зачем бы Гануччи такие деньги? Да еще срочно.

— Интересно, что за преступление она имела в виду? — задумался Боццарис.

— Пока не знаю, — отозвался Нюхалка, — но наверняка это что-то серьезное! Держу пари на что угодно!

— М-м-м… — пробурчал Боццарис и скрестил руки на груди.

Подумав немного, он откашлялся, прочистил горло, наклонился вперед, облокотившись о стол, и бросил вопросительный взгляд на своего собеседника. — Уверен, Нюхалка, ты знаешь, какая у меня репутация. Да это все здесь знают, не ты один. Я — боец, и, помяни мое слово, всем в участке это известно. Я был таким еще в незапамятные времена, когда до лейтенантских нашивок мне было как до Луны. Тогда я был еще простым патрульным, исшагавшим весь Стейтен-Айленд вдоль и поперек. И оставался им все эти годы, иначе шиш бы добрался из Стейтен-Айленда до этого кресла! Но даже сейчас, добившись всего, что хотел, могу сказать, что есть на свете одна вещь, которую я не терплю — это зло! Для меня зло — это нечто, совершенно противоположное добру. Это смерть, а я люблю жизнь. Скажи, Нюхалка, ты никогда не замечал, что слово «зло», если его прочитать задом наперед, означает «жить»?[4].

— Да что вы? — удивился тот. — Вот никогда бы не подумал!

— А ты попробуй, — посоветовал Боццарис.

— Точно, — хмыкнул тот, — теперь-то я и сам вижу. Вот здорово!

— Да, так вот, — продолжал Боццарис, — но если есть на свете что-то такое, что я ненавижу еще больше, так это преднамеренное зло. Зло, которое человек творит собственными руками, при этом отлично понимая, что делает. Так вот, для меня Кармине Гануччи и такие, как он, и есть это самое преднамеренное зло.

Послушай, Нюхалка, сейчас я скажу тебе то, чего не говорил еще никому. В душе я всегда был бунтарем, черт бы меня подрал! И мне всегда казалось дьявольски несправедливым, что такие подонки, как Кармине Гануччи, которые творят одно только зло, гребут деньги лопатой. Да, да, они, брат, купаются в золоте, можешь мне поверить! А я, лейтенант полиции, у которого к тому же в подчинении целый участок… знаешь, сколько я зарабатываю в год?! 19 781 доллар и 80 центов! Девятнадцать гребаных тысяч, Нюхалка, чтоб я сдох! Как ты считаешь, это справедливо?

— Думаю, это чертовски несправедливо, лейтенант, — совершенно искренне ответил тот. — Но с другой стороны, кто сказал, что в нашей жизни все всегда по справедливости? И все равно мы… каждый из нас, лейтенант, должен смиренно нести этот чертов крест…

— Нюхалка, — перебил его Боццарис.

— Да, лейтенант?

— Послушай, ты что, забыл, что я терпеть не могу богохульства?

— Простите, — сконфуженно пробормотал тот.

— Богохульство, сквернословие и зло всегда идут рука об руку.

— Я, откровенно говоря, вообще редко чертыхаюсь, — потупил глаза Нюхалка.

— Вот и молодец, — похвалил его Боццарис, — давай и дальше так. Так ты понял, что я хотел тебе сказать?

— Нет… не совсем, — с сомнением протянул Нюхалка.

— Как ты считаешь, почему этот человек из «Вестерн Юнион» связался со мной?

— Ну… чтобы дать вам знать об этой телеграмме, что послал Гануччи. Разве нет?

— Да, верно, но почему именно мне? В конце концов, он один из наших лучших, самых доверенных осведомителей, вроде тебя, Нюхалка. Естественно, не такой уважаемый, как ты, но весьма и весьма достойный человек. А теперь подумай и скажи: почему он все-таки связался именно со мной, а не, скажем, с кем-нибудь из Особого отдела, к примеру?

— Ну и почему? — спросил Нюхалка.

— Да потому, что ему хорошо известно, что я поклялся до последнего вздоха вести непримиримую войну с силами зла, — объявил Боццарис.

— Ax, вот оно что! — протянул Нюхалка., — А Кармине Гануччи и есть живое олицетворение зла. Так что когда наш человек в «Вестерн Юнион» перехватил телеграмму, которую этот пособник дьявола послал своим поверенным, он и позвонил не кому-то, а мне! Он-то хорошо знает, что я сделаю! Я не эти парни из Особого отдела, которые настолько обленились, что день-деньской боятся оторвать свои жирные задницы от теплого кресла! Господи, прости мою душу грешную!

— Понятно, — пробормотал Нюхалка.

— Еще бы не понятно, — кивнул Боццарис. — А кроме того, ему хорошо известно, что за такую информацию я плачу двадцать пять долларов. Столько же — двадцать пять зеленых — получишь и ты, если, конечно, то, что ты разузнал, действительно важно.

— Да? — сразу же заинтересовался Нюхалка. — Правда? Вы готовы заплатить мне двадцать пять долларов? Вот здорово! А то у меня сейчас туго с наличностью.

— Был бы счастлив вручить тебе эти двадцать пять долларов прямо сейчас, — кивнул Боццарис. — Вся беда только в том, что ты мне не принес ничего нового, верно? То, с чем ты пришел, мне уже и так известно.

— Ну, не совсем так, — возразил Нюхалка. — Вернее, не все…

— А что, к примеру? — заинтересовался Боццарис.

— А то, что вы и понятия не имели ни о каком тяжком преступлении, которое было совершено вечером во вторник, верно? — подмигнул Нюхалка.

— А-Я?! Да знаешь, сколько тяжких преступлений было совершено только в этом самом районе? Четыреста десять! И о каждом из них мне известно.

— Да. Но вы не знаете, что как раз это тяжкое преступление может быть напрямую связано с…

— И что же это за преступление? — улыбнулся Боццарис. — Ты ведь понимаешь меня, Нюхалка, верно? Увы, пока что ничего конкретного ты не сказал.

— А что же именно вы хотите узнать? — уныло спросил Нюхалка. — За кем оно, верно?

— Знаешь, мне все эти тяжкие преступления уже просто как кость в горле, — пожаловался Боццарис, — я уже слышать о них не могу! Да тут шагу не шагнуть, чтобы не услышать о чем-то подобном! Думаю, не без гордости могу поклясться в том, что в моем районе совершается куда больше тяжких преступлений, чем в целом городе! Так что не рассказывай мне об этом! Я уже по горло сыт всей этой пакостью!

— Ладно, — покладисто сказал Нюхалка, — а что тогда вас интересует?

— Плоды, так сказать, сознательного зла, — ответил Боццарис. — Деньги. А больше всего на свете я бы сейчас хотел перехватить эти пятьдесят тысяч прямо под носом у Гануччи. Во всяком случае, пока они еще не добрались до Неаполя.

— Позвольте, лейтенант, — несмело вмешался Нюхалка, — я, конечно, человек необразованный, не то что вы… что-то я не врубился, о чем это вы? Что там за плоды зла и все такое? Не знаю уж, что вы там подумали, но, держу пари, эти парни наверняка отправят в Неаполь чек.

— Осмелюсь с тобой не согласиться, — изысканно возразил Боццарис. — Конечно, тебя извиняет твое, кхм… невежество, но что ж поделать — ведь ты же не посвятил всю свою жизнь борьбе с тем злом, что таится в самом человеке. Не то что я. Ну да ладно! Так вот, весь мой опыт подсказывает мне, что никакого чека не будет — такие люди никогда не выписывают чеки! Никогда! Можешь считать, это у них основное правило.

— Да? Ну что ж, может, и так, — не стал спорить Нюхалка. — А может, за всем этим вовсе ничего не стоит — так, обычный перевод денег из одного банка в другой, из Нью-Йорка — в Неаполь. А что касается этого вашего организованного зла… конечно, я не так уж много обо всем этом знаю, тут вы верно сказали.

Но в одном я совершенно уверен, лейтенант: других таких организованных парней, как Гануччи, надо еще поискать!

— Ладно, пусть так, — согласился Боццарис, — да только ты поищи среди них тех, кто любит оставлять такие следы! А уж записей о крупных суммах, которые по их приказу переводятся из одного района в другой, ты и вовсе не найдешь. А тут ведь из одной страны в другую! Тут, братец, прямая опасность, что парни из Интерпола мигом почуют запах жареного. И хвать тебя за жирную задницу! Помнишь, приятель, как все это вышло с Аль Капоне? То-то!

Сообразив, Нюхалка согласно кивнул головой.

— Наличные, — протянул Боццарис, — вот в чем сила организованной преступности! Звонкая монета, зеленые «хрусты» — вот чего у них хватает! Хочешь знать, о чем я думаю?

— О чем? — с интересом спросил Нюхалка.

— Держу пари, кому-то позарез понадобились денежки! И вот очень скоро надежный человек сядет в самолет, полетит в Неаполь и отдаст пятьдесят штук прямо в жирные лапы самого Кармине Гануччи. Вот что я думаю.

— Что ж… вполне возможно, — подумав, согласился Нюхалка.

— И если тебе удастся разнюхать, когда и как будут отправлены эти самые пятьдесят штук, или кто повезет их в Италию, или еще что-нибудь интересное, за что работающему в поте лица лейтенанту полиции не жалко отвалить двадцать пять долларов, тогда приходи. К тому же денежки эти он платит из собственного кармана.

— Да?! А я и не знал!

— А об этом вообще мало кто знает, — усмехнулся Боццарис, — но это чистая правда. А кроме всего прочего, если тебе удастся раздобыть интересующие нас сведения, ты не только получишь деньги, Нюхалка, — тогда, думаю, мы с тобой будем в расчете. И я готов буду забыть об одной очень интересной записи, которая есть в твоем деле.

— Какой еще записи? — пересохшими губами прошамкал Нюхалка, и лицо его стало мертвенно-бледным.

В Италии был уже девятый час вечера, когда Кармине Гануччи позвали к телефону. Они со Стеллой и одним удалившимся от дел специалистом по ринопластике[5] из Нью-Джерси ужинали у Фраглионе. Гануччи вызвали из-за стола как раз в тот момент, когда подали раков, что и привело его в немалое раздражение.

Взяв трубку, он недовольно буркнул: «Гануччи!» — и, услышав на другом конце голос Гарбугли, немедленно задохнулся от возмущения.

— В чем дело, Вито? — проревел он.

— Вы посылали телеграмму? — спросил Гарбугли.

— Да.

— Нам?

— Конечно вам, а кому же еще?!

— Так это так и есть? То, о чем вы просили в телеграмме?

— Все до последнего слова.

— И как вам это отправить?

— С надежным человеком. Как же еще?!

— И когда?

— Пусть вылетает самолетом до Рима, и не позднее завтрашнего вечера!

— А я было понял, будто вы хотите, чтобы мы переслали вам это в Неаполь!

— Да ведь нет же прямых рейсов из Нью-Йорка в Неаполь! — рявкнул Гануччи. — Твоему парню волей-неволей придется сделать пересадку в Риме. Ты слышишь? В Риме пересадка, так ему и скажи!

— Хорошо, хорошо, только не волнуйтесь.

— И не забудь, ладно? А то этот болван ни за что не догадается!

— Скажу, обязательно скажу, не волнуйтесь!

— Да, и дайте мне знать, когда он прилетит, хорошо? Тогда я устрою, чтобы в субботу его встретили.

— Хорошо. Тогда попозже я вам перезвоню и скажу, когда точно…

— Дай мне телеграмму, только после одиннадцати, чтобы по льготному тарифу, — велел Гануччи.

— Хорошо, так и сделаю.

— Как там малыш Льюис?

— Понятия не имею. Хотите, чтобы я позвонил вам домой и узнал, что и как?

— Нет, нет, это еще двадцать пять центов. Не знаешь, Нэнни получила нашу открытку?

— Ей-богу, не знаю. Если хотите, я могу позвонить…

— Я пишу ей почти каждый день, — проворчал Гануччи. — Знаешь, сколько стоит послать открытку авиапочтой? Сто пятнадцать лир, ничего себе, а? Ладно. У тебя еще что-нибудь?

— Нет, ничего.

— Тогда вешай трубку, нечего попусту тратить деньги, — буркнул Гануччи и бросил трубку на рычаг.

Стрелка часов, висевших на стене того отделения Первого национального городского банка, что на углу Лексингтон-авеню и Двадцать третьей улицы, как раз остановилась на 2.37, когда Бенни Нэпкинс исчерпал свой счет в этом банке. Вернее, почти исчерпал, поскольку там еще оставались шестнадцать долларов. А черный день для него настанет, решил Бенни, если Придурок сегодня вечером вдруг облажается. И не то чтобы он всерьез предполагал, что такое случится, нет. Просто ему уже не раз приходилось убеждаться, что людям свойственно делать ошибки. Поэтому Бенни решил оставить при себе достаточно денег на билет до Гонолулу — просто на случай, если что-то пойдет не так, как он хотел. Не складывай все яйца в одну корзину, подумал он и обратился к кассиру:

— Прошу вас, четыре тысячи по сотне и две — по доллару.

— Две тысячи — долларовыми купюрами? — уточнил кассир.

— Да. Именно так, — подтвердил Бенни.

Кассир принялся пересчитывать деньги.

Бенни, конечно, догадывался, что его план, скажем так, не совсем законный. Но с другой стороны, успокаивал он себя, разве это ему пришла в голову сумасшедшая мысль украсть мальчишку Гануччи?! Разве он просил Нэнни обратиться к нему за помощью? Зато он взялся за это грязное дело хладнокровно, как и подобает настоящему профессионалу. И вот сегодня в десять часов вечера, если все пойдет по плану, в его распоряжении окажется сумма, вполне достаточная для выкупа. А может быть, и немного больше… в виде компенсации за труды. Предположим, в игре участвует Селия Месколата… только она не узнает об этом до половины шестого.

А пока что он получил толстенькую пачку наличных — две тысячи долларовыми банкнотами и в придачу сорок по сотне, попросил у кассира резинку, чтобы перехватить всю пачку, свернул ее в некое подобие толстого рулона, туго обмотал резинкой, поблагодарил и вышел из банка.

Некоторое время он раздумывал, не стоит ли еще раз позвонить Придурку — просто, чтобы убедиться, что тот до конца понял, в чем состоит его план. В конце концов. Придурок никогда не отличался острым умом. Да что уж тут говорить, когда он и свой-то номер телефона запомнил с большим трудом.

С другой стороны, вряд ли так уж умно лишний раз давить на человека, раз уж он согласился участвовать. Хороший наездник не станет погонять хлыстом доброго скакуна. И пусть Придурок в своей жизни не так уж много знал, но в одном он понимал толк — в воровстве.

До своей квартиры на Лексингтон-авеню Бенни решил пройтись пешком. Он сильно нервничал и даже под конец решился спросить Жанетт Кей, не настроена ли она… Выяснилось, что очень даже настроена, поэтому, когда к четырем часам они закончили, было как раз время начала сумерек.

А Нэнни с завистью рассматривала яркую красивую открытку. Перевернув ее, она прочла:

Нэнни еще раз пробежала глазами карточку, потом еще раз… сердце у нее заколотилось. Он ничего не написал по поводу возвращения домой, и это уже само по себе было здорово. А если… она быстро сверилась с расписанием поездки, которое Гануччи специально для нее оставил на письменном столе в своем кабинете — правильно, они со Стеллой собирались пробыть в Италии до воскресенья. Это 29 августа. Даст Бог, ничего не случится и им не понадобится срочно менять свои планы. Это немного успокоило ее, хотя ненадолго. Открытка пробыла в пути никак не менее четырех-пяти дней, а стало быть, Гануччи вполне мог бы уже стоять на крыльце и звонить в дверь, добравшись до дома одновременно с собственной корреспонденцией. Если, конечно, им придет охота вернуться неожиданно. Представив эту картину, Нэнни похолодела. Господи, а что, если у них изменятся планы, что, если им вдруг почему-то разонравится Италия или (Господи спаси и помилуй!) они вообще уже едут?! Колени у нее подкосились — будто наяву она увидела, как на пороге, загорелые и улыбающиеся, с чемоданами, стоят хозяева и зовут маленького Льюиса…

От одной этой мысли ей стало дурно.

А не позвонить ли снова Бенни Нэпкинсу? Войдя в кабинет хозяина, она плотно прикрыла за собой дверь, будто боясь, что ее подслушают (хотя дом стоял совершенно пустой), и подошла к письменному столу. Сняла трубку и набрала номер манхэттенской квартиры Бенни. Был уже вечер. Сквозь створчатые окна в комнату лился мягкий солнечный свет. В трубке долго слышались длинные гудки, но Бенни все не подходил. Это было не похоже на него. Потом вдруг что-то щелкнуло, и затем его недовольный голос прорычал:

— Какого дьявола! Кто это?!

Как невежливо, недовольно сморщилась Нэнни.

— Алло? Это Нэнни.

— О!.. — ворчливо протянул он. — О, здравствуй, Нэнни. Послушай, а ты не могла бы перезвонить попозже… ну, скажем, минут через десять? А? Что? — донесся до Нэнни его приглушенный голос, и у нее сложилось отчетливое впечатление, что он на минуту отвернулся от телефона. Потом его голос отчетливо произнес:

— Нет, лучше через четверть часа, ладно, Нэнни?

— Я очень беспокоюсь, — пробормотала Нэнни.

— Да, я понимаю. Но возьми себя в руки. Обещаю, все будет хорошо, — заверил ее Бенни. — Слышишь, Нэнни? Волноваться не о чем. Послушай, Нэнни, давай созвонимся попозже, минут через десять — пятнадцать и спокойно все обсудим, хорошо?

— Я хотела обсудить все это прямо сейчас, — сказала Нэнни.

Наступило долгое молчание. Потом вдруг до нее снова донесся голос Бенни.

— В чем дело, Нэнни? — спросил он, и девушка удивилась глубокой усталости, которая звучала в его голосе.

— Тебе удалось что-нибудь сделать?

— Я договорился сегодня вечером поиграть в покер. Нет, не совсем так. Короче, мне удалось договориться с одной своей приятельницей, а уж она все устроит. Она как раз должна была мне перезвонить — сказать, получилось у нее или нет. Послушай, Нэнни, по-моему, мне пришла в голову неплохая мысль.

Давай ты перезвонишь мне… скажем, в полшестого или даже в шесть, а? К тому времени я уже буду точно знать, играем мы сегодня или нет, а тогда…

— В покер, говоришь?

— Да, в покер.

— Господи, да как ты можешь даже думать о картах, когда случилось такое?! — всхлипнула Нэнни.

— Послушай, ты не права. Если все пойдет как надо, у меня на руках окажется пятьдесят тысяч, — возбужденно проговорил Бенни. — Знаешь, давай об этом потом. Это не телефонный разговор. Да и потом в наши дни никогда не знаешь, не подслушивает ли тебя кто.

— Может быть, ты позвонишь мне после игры?

— Хорошо. Обязательно позвоню. А этот ненормальный больше не пытался с тобой связаться?

— Пока нет. Помнишь, он сказал — в пять часов.

— Тогда ладно. Так я сам тебе позвоню, хорошо? Часов в пять, может, в шесть. Тогда и поговорим. Ты согласна, Нэнни?

— Да, чудесно, — ответила повеселевшая Нэнни.

— Ладно, — коротко буркнул он и повесил трубку.