Он был очень занятым человеком и ни за что на свете не согласился бы уделить какому-то Нюхалке хотя бы минуту своего драгоценного времени (да и кто бы согласился?!), если бы не звонок из полицейского управления. Звонил лейтенант Александер Боццарис, в прошлом не раз оказывавший ему разного рода услуги и попросивший сейчас оказать ответную услугу «одному из особо доверенных консультантов полицейского управления».

Поговорив с лейтенантом, Гарбугли прошел по коридору в соседнюю комнату, где был кабинет его партнера Аззекки, чтобы спросить, известен ли ему человек по имени Фрэнк Делаторе.

— Так это небось Нюхалка Делаторе! — воскликнул Аззекка. — А тебе зачем? — Естественно, пришлось во всех подробностях рассказать про звонок из полиции. Аззекка, выслушав до конца, возмущенно покачал головой:

— Крыса он, этот самый Делаторе!

Надо было отказаться, вот и все!

Ничего не оставалось, как напомнить взбеленившемуся Аззекке, что как-то раз Джо Дириджере, директор страховой компании, пожертвовал семь тысяч четыреста долларов на столь любимую Боццарисом благотворительность, за что тому пришлось отдать приказ выпустить на свободу всех, кого задержали во время ночного полицейского рейда. «Какая к черту услуга», — считал здравомыслящий Гарбугли, и Аззекке пришлось с ним согласиться. Ты — мне, я — тебе, обычная коммерческая сделка! Слава Богу, вздохнул он, что этот Нюхалка, хоть и крыса, так по крайней мере не самая опасная. К этому выводу, правда, он пришел нескоро, предварительно убедившись, что их новый клиент не сказал ничего такого, что могло бы заинтересовать полицию.

Услышав, что его так напугало, Гарбугли равнодушно пожал плечами:

— Он пришел просто посоветоваться относительно алиментов для бывшей жены. Вот и все.

Да и потом, признался он, по сути дела все десять минут Нюхалка не переставая горько сетовал на легкомыслие бывшей супруги, положившей глаз на этого зазывалу, при этом заламывал руки да мученически заводил глаза, время от времени вскрикивая: «Разве это справедливо?! Мистер Гарбугли?!»

— Все то время, пока ваша бывшая супруга официально считается незамужней, — объяснил Гарбугли совсем сникшему Нюхалке, — она будет иметь право претендовать на алименты.

— Но она же живет с этим громилой-техасцем! — негодующе завопил Нюхалка.

— Да Бога ради! Хоть со всеми семью гномами разом! — пожал плечами Гарбугли. — Все равно вам придется платить.

— Платить я не буду, — заупрямился Нюхалка.

— В этом случае она пошлет вам вызов в суд, а потом вы попадете за решетку. И пока вы будете любоваться небом в крупную клетку, ваша бывшая женушка продолжит наслаждаться жизнью с этим парнем! Хотите услышать мой совет? Заплатите!

— Но это несправедливо! — возопил Нюхалка.

— Мой добрый друг, — вздохнул Гарбугли, — в наше печальное время в том мире, в котором, увы, мы с вами живем, существует много… очень много несправедливостей! Но что делать?

Нам всем приходится нести свой тяжкий крест.

— Мистер Гарбугли… — вдруг начал Нюхалка.

— Да?..

И в эту минуту раздалась пронзительная трель, телефонного звонка.

— Простите, — пробормотал Гарбугли, поднимая трубку. — Вито Гарбугли слушает, — сказал он. — Что? О, конечно, я буду, Марио! — Бросив трубку, он вскочил со стула и проворно выбежал из-за стола. — Мой партнер. Простите, я на минутку. Сейчас вернусь, — пробормотал Гарбугли на ходу.

Дверь, отделявшая его кабинет от кабинета Аззекки, с шумом захлопнулась. Нюхалка тяжело вздохнул и поудобнее устроился в кожаном кресле, с тоской размышляя о том, сколь много несправедливостей в этом мире. Так прошло не меньше пяти минут. Он уже начал было подумывать, что Гарбугли и вовсе не намерен возвращаться — само собой, это стало бы еще одной несправедливостью, от которых не застрахован никто! Но тут дверь широко распахнулась, и длинноногое, очаровательное рыжеволосое создание в коротюсенькой кремовой юбке и зеленой блузке проскользнуло в кабинет, промаршировало прямо к письменному столу Гарбугли, уронило на него сложенный вчетверо желтый листок, кокетливо вильнуло кругленьким задом, улыбнулось оцепеневшему Нюхалке и направилось к двери. Хлопнула дверь, и в кабинете воцарилась тишина.

Нюхалка встал и подошел к окну. Там, далеко внизу, честные люди вроде него самого весело и беззаботно торопились по своим делам. Им не надо было портить себе кровь, платить алименты наглой шлюхе, которая не считает зазорным ложиться в постель с верзилой-техасцем, без конца дымящим собственноручно свернутыми сигаретами. Он вдруг хмыкнул. Подумать только — семеро гномов! А у этого адвоката с чувством юмора все в порядке! Нюхалка покосился в сторону желтой бумажки, оставленной секретаршей на столе Гарбугли. Похоже на телеграмму, вдруг подумал он. И, движимый исключительно самым невинным любопытством, сунул в нее нос.

Ну конечно, горько усмехнулся Нюхалка, Гануччи даже на отдыхе рассылает телеграммы по всему свету, и его мальчики срываются с места как ошпаренные, тогда как горемыкам вроде меня приходится платить бешеные деньги женщине, которую я вряд ли еще увижу. Господи ты Боже мой, неужели я был женат на ней целых шестнадцать месяцев?! Он снова уселся в кожаное кресло. За окном монотонно и приглушенно жужжал кондиционер. Прождав еще немного, он неожиданно для себя задремал.

Когда запыхавшийся Гарбугли наконец вернулся в кабинет, то первое, что он услышал, был храп его клиента. На столе он обнаружил телеграмму от Гануччи. Быстро сунув ее в карман, он нетерпеливо потряс храпевшего Нюхалку за плечо и, дождавшись, пока тот проснется, спросил, хочет ли он обсудить с ним еще что-нибудь. Нюхалка не сразу пришел в себя. Вначале ему показалось, что он снова в Чикаго и ему снова пришлось пережить несколько самых страшных минут в своей жизни, когда его разбудили посреди ночи, чтобы спросить, почему у него такой большой рот. Он тогда еще возмутился: «У кого это большой рот?» И чей-то голос в темноте рявкнул: «У тебя!

У кого же еще!» — «Да пошел ты! С чего ты взял?» — ответил тогда Нюхалка. Поморгав, он наконец сообразил, где находится, уверил Гарбугли, что выяснил все, что хотел (умолчав, само собой, что не собирается платить ни цента дрянной шлюхе), еще раз с жаром поблагодарил адвоката за совет и откланялся.

Внизу, у столика, за которым восседала очаровательная рыжеволосая красотка, которой он уже имел счастье раз полюбоваться, он прикурил сигарету, подмигнул и вышел на улицу.

День обещал быть жарким.

Интересно, а как сейчас в Италии? — подумал он. Тоже, наверное, жарковато. А может, и нет. Что это за пятьдесят, которые Кармине Гануччи просит перевести, и почему это так важно и срочно? Пятьдесят чего? Ведь не долларов же, в самом деле? В этом он был абсолютно уверен. Да вся телеграмма небось обошлась ему раз в десять дороже. Особенно срочная, да еще из Италии. Может, имеется в виду пятьдесят тысяч? И почему тогда так важно, чтобы Кармине Гануччи получил эти пятьдесят тысяч именно к субботе? Это ведь чертова пропасть денег! В конце концов, пятьдесят кусков в канаве не валяются.

И к тому же… и к тому же гувернантка, пользующаяся доверием Гануччи, тоже ведь не приходит к нему каждый день и не цепляется, как репей, выспрашивая про все тяжкие преступления, совершенные во вторник вечером.

Длинный нос Нюхалки, зашевелился, учуяв запах жареного.

.То же самое восхитительное чувство он испытывал в незабываемый день 14 февраля. Дело было в 1929 году в Чикаго. Он тогда едва удержался, чтобы не пуститься в пляс прямо на Уоллстрит. Да, тогда в воздухе тоже пахло жареным, еще как пахло!

Да и сейчас Нюхалка прекрасно знал, кто отдаст все на свете, лишь бы услышать об этом!

И если бы не финансовые затруднения, он непременно взял бы такси, чтобы добраться до Антуана.

А над его головой, в адвокатской конторе, Марио Аззекка и Вито Гарбугли пытались разобраться, что же все-таки происходит. Вернее, разобраться пытался один Аззекка, а Вито Гарбугли в основном слушал. Свидетельницей Аззекки была Мария Пупаттола, длинноногая, рыжеволосая секретарша, которая и принесла телеграмму в офис его партнера, чтобы просто оставить ее на столе. Мария испуганно приоткрыла рот, слегка ошеломленная градом вопросов, которыми забросал ее Аззекка. Ко всему прочему у бедняжки как раз были «критические дни».

— Так он спал, когда вы вошли? — спрашивал Аззекка.

— Угу… а вообще я не помню, — заикаясь, ответила Мария]

— Так попробуйте вспомнить! — заорал он. — Так спал он или нет, когда вы вошли? Вот в этом самом кресле?!

— Ну, ну, советник, — примирительным тоном протянул Гарбугли.

— Я не помню, — промямлила Мария, отлично между тем помнившая, что Нюхалка не спал. Да и с чего бы она стала ему улыбаться?! У нее вовсе не было привычки улыбаться людям, которые спят!

— Глаза у него были закрыты?

— Может быть.

— Так были они закрыты или же открыты, черт вас возьми?!

— Иногда, — глубокомысленно изрекла Мария, — у кого-то глаза закрыты, а он вовсе и не спит.

— Так у него они были закрыты или открыты?!

— Похоже, закрыты, — промямлила она. Чистейшая ложь — еще как открыты, особенно когда он перехватил на лету посланную ему улыбку.

— Стало быть, вы уверены, что он спал?

— Может быть, и спал, — неуверенно ответила она, — ох, ей-богу, не знаю.

— Как вам кажется, Мария, он мог прочесть эту телеграмму?

— Ей-богу, не знаю, — пробормотала Мария, — да и с чего бы он стал ее читать?

— Да потому что вы оставили ее на столе прямо у него перед носом! А он был один в кабинете черт знает сколько времени!

— Тише, тише, советник, — пробормотал Гарбугли.

— Мог ли он прочесть ее? — недоумевающе протянула Мария. — Вы имеете в виду, если бы он спал?!

— Так он все-таки спал?! Или нет?!

— Он определенно спал, — пробормотала она — Так вы уверены в этом?

— Ну, я же вижу, спит человек или нет, верно? — Она вздернула брови.

— Спасибо, Мария, — сказал Гарбугли.

— Не за что, — ответила она, подарив ему такую же сияющую улыбку, как незадолго до этого Нюхалке, и отправилась к себе.

— Ну и что ты думаешь? — поинтересовался Гарбугли.

— Уверен, что девчонка врет, как нанятая. Будь я проклят, если он спал, и будь я трижды проклят, если Нюхалка не сунул в нее свой длинный нос, — проворчал Аззекка.

— Во-во, — мрачно кивнул Гарбугли. — Слушай, может быть, позвонить Нонаке и попросить его проследить за нашим приятелем Делаторе?

— От Нонаки меня просто в дрожь бросает, — признался Аззекка. — Ладно, об этом после. Так что делать с деньгами, которые вдруг позарез понадобились Гануччи?

— Послать, — пожал плечами Гарбугли.

— Интересно, для чего ему вдруг понадобилось столько денег и при этом непременно к субботе?

— Не знаю, — вздохнул Гарбугли. — Но если уж он решился дать телеграмму с Капри, стало быть, дело срочнее срочного…

— Если это он послал телеграмму, — с некоторой долей сомнения в голосе протянул Аззекка.

— Подписано Кармине Гануччи, советник.

— Это же не его подпись, — махнул рукой Аззекка. — Просто листок бумаги, который мог послать кто угодно и подписаться «Кармине Гануччи». Господи, да я сам знаю полсотни таких, кто мог устроить такую штуку! Даже в полиции, черт возьми!

— Полиции Неаполя, ты имеешь в виду?

— А почему бы и нет?!

— Да потому что полиция Неаполя по-итальянски-то с трудом пишет, а уж по-английски!..

— Бог с ней, с полицией! Я просто хотел сказать, что все это запросто может оказаться обычной западней.

— Какой еще западней?

— А мне откуда знать? Знай я об этом заранее, уж, наверное, не полез бы в нее.

Гарбугли пожал плечами:

— Может, Гануччи просто решил сделать Стелле подарок… купить какую-то побрякушку?

— Стелле?! — поразился Аззекка.

— Ты ее недооцениваешь, а зря, — ответил Гарбугли. — Сиськи у нее что надо!

— Тут ты прав, — причмокнул Аззекка, — с удовольствием бы и сам за них подержался! Да только прежде бы подумал, стоят ли они по двадцать пять кусков за штуку!

— Ладно, думаю, в любом случае нам ничего не грозит, — пробормотал Гарбугли. — Предположим, мы переведем ему деньги, а телеграмму сохраним… на всякий случай. Если что не так — вот она, можете полюбоваться сами, и подпись его имеется.

— Но, предположим, послал ее все-таки не он. Что тогда?

— А нам-то что? С нас взятки гладки.

— И все равно я бы сначала проверил.

— А время? Сегодня уже четверг, а он требует, чтобы деньги были у него не позже субботы. Послать ему телеграмму? Так сколько времени пройдет, пока она попадет к нему в руки? Да ему еще к тому же придется телеграфировать ответ. Да еще надо где-то найти эти деньги…

— С этим проблем нет — в сейфе в Даунтауне лежит куда больше, чем пятьдесят тысяч, только налом.

— Надо еще провести эту сумму через Поли Секундо.

— Да это в любом случае пришлось бы сделать.

— Так что ты предлагаешь?

— Думаю, стоит все-таки дать Гануччи телеграмму в «Квисисану», пусть подтвердит, что та телеграмма от него. Если это так, то все в порядке, а если он ее не посылал, так, черт возьми, он сам помчится сломя голову выяснять, что нам надо.

— Точно. Ну что ж, советник, давайте составлять телеграмму, — кивнул Гарбугли.

Пробираясь узкими улочками в Антаун, Лютер Паттерсон мысленно составлял новое послание Гануччи.

Вчера, разговаривая по телефону с гувернанткой Гануччи, которая произвела на него на редкость приятное впечатление (этот изысканный акцент, и такая выдержанная — настоящая леди), он пообещал, что сегодня около пяти вечера позвонит еще раз — сообщить, куда и когда доставить деньги. И вот теперь, усевшись наконец за свой письменный стол, притулившийся в углу заваленной книгами гостиной, он вставил лист бумаги в пишущую машинку и задумался. Если и был на свете человек, на которого он смог бы положиться в подобную минуту, так это лишь Джон Симон. А если в мире их двое, то вторым был Мартин Левин. Имея таких советчиков, человек не нуждается в ком-то еще. Лютер Паттерсон верил в них всем сердцем. И если случалось так, что Муза вдруг оставляла его, то один из этих титанов (а то и оба сразу) приходил ему на помощь.

Лютер бросил взгляд на электронные часы, стоявшие перед ним на столе. Слава Богу, что японцы наконец стали выпускать электронные часы, на которых вместо проклятых стрелок мерцали цифры — Лютер до сих пор чувствовал свою беспомощность перед обычными часами. Обычно он объяснял это тем, что в детстве часто намеренно путал время, чтобы позлить сестру. Когда они были совсем маленькими, Лютер мог из чистой вредности сказать, к примеру, что на часах без пятнадцати пять (ха-ха!), когда на самом деле было почти половина девятого, и все только лишь для того, чтобы позлить эту маленькую паршивку, которая почему-то никогда не путала время и с самого раннего детства прекрасно управлялась с висевшими в их комнате часами в виде огромного Микки Мауса. Бог знает почему, но плутовка никогда не ошибалась, и Лютера невероятно это бесило. С тех пор минуло немало лет, и былая детская ненависть к сестре давно исчезла. Правда, уверенно пользоваться часами Лютер так и не научился. Поэтому-то он был просто счастлив, когда наконец появились электронные, с такими привычными и понятными цифрами, мигающими на табло.

Он вздохнул и водрузил на нос очки, без которых уже не мог обходиться.

Время… 1.56.

— Джон, — громко произнес Лютер, — Мартин, нам с вами надо написать очень важное письмо.

Он еще пока не решил, каким образом доставит это второе письмо. Не исключено, что прислуга Гануччи уже сообщила в полицию и копы не спускают с дома глаз, хотя… хотя та обаятельная девушка, которая сказала, что она гувернантка мальчика, клялась и божилась, что не делала этого. Само собой, он ей не верил. Но с другой стороны, пока что все было тихо: ни шума в газетах, ни объявлений по радио, ни телевизионных репортажей, которые неминуемо появились бы, если бы стало известно о похищении ребенка. А может, решил он, ему повезло и он настолько запугал эту безмозглую девчонку вместе с ее хозяином, этим почтенным торговцем безалкогольными напитками, что они и пикнуть боятся, поэтому предпочитают молчать. Да, скорее всего, сам Гануччи потребовал, чтобы все хранили тайну до тех пор, пока ему не вернут мальчика.

Но почему же тогда гувернантка продолжала твердить, что Гануччи в Италии? Или это все-таки правда? А вдруг они стараются тянуть время, вот и решили сказать, что его нет? Ладно, решил он, в конце концов, это уже не так важно. Лютер нисколько не сомневался, что, будь у него собственный сын и попади он в руки бандитов, которые отказываются вернуть его без выкупа, уж он бы вернулся домой откуда угодно, хоть с Северного полюса, не то что из какой-то Италии. Так что он нисколько не сомневался, что, даже если Гануччи и отдыхает где-то там на Капри, сейчас-то уж наверняка он примчался домой. Небось, злорадно размышлял Лютер, уже слазил в свою кубышку, собирает наличные, пятьдесят кусков. Одна мысль о том, какой переполох царит, наверное, в роскошном дворе удалившегося от дел миллионера, заставила его улыбнуться. И в то же время его охватила странная печаль. Вот уже почти четырнадцать лет, как он женат на Иде, и у них нет детей… нет вообще никого, кроме старого пекинеса, которого они завели еще в 1969 году. И сейчас Ида тряслась над мальчишкой Гануччи, будто это ее собственный сын, требовала, чтобы на ночь ему оставляли свет, каждое утро пекла для него оладьи с черничным джемом (Лютер считал, что они совершенно несъедобные, и в рот их не брал, и поэтому был страшно удивлен, увидев, с каким аппетитом уплетает их Льюис), а кроме того, то и дело таскала молоко и пакетики снэков в заднюю комнату, где был заперт мальчишка. Отсутствие детей заставило Лютера вспомнить его любимое место в одном из эссе Джона Симона. Вот и сейчас он снял с полки альбом «Избранных трудов», привычно открыл его на странице, замусоленной от того, что ее бесконечно читали и перечитывали, и в который раз прочел так полюбившиеся ему строки:

«Рассказ или поэма, которым явно не хватает длины, должны выигрывать за счет другого — глубины, возвышенности… следует делать основной упор на внутренние взаимоотношения, пользоваться такими приемами, как повторы и эзопов язык, использовать любой способ заполнить пространство между строчками.

Надо заставить повествование закручиваться вокруг себя — только так можно добиться необходимой содержательности».

Лютер украдкой смахнул со щеки непрошеную слезу.

Только так и можно работать! Даже если создаешь будущий шедевр, что может быть сложнее первоначального, чернового наброска? Ведь со временем именно ему суждено будет служить краеугольным камнем будущего великолепного творения! И кто лучше гениального Джона Симона понимал всю важность такой работы?

Воодушевленный тем, что он только что прочитал, уверенный, что ему самому никогда в жизни не удастся создать что-либо подобное, и тем не менее жаждущий хотя бы попробовать, Лютер вернул альбом на прежнее место и снова сел за стол. Он уже готов был приступить к сочинению второго угрожающего письма насчет выкупа, когда вдруг в его мозгу молнией сверкнула потрясающая идея. Ринувшись обратно к книжным полкам, он сгреб «Избранные труды» свои кумиров, любовно прижал их к животу и устремился к столу, прихватив по пути ножницы и клеящий карандаш.

Если и было в мире что-то более сложное, чем составить срочную телеграмму в Италию по двадцать шесть с половиной центов за слово, то ни Аззекка, ни Гарбугли об этом не имели ни малейшего понятия. Они проклинали все на свете — чтобы написать один лишь адрес, понадобилось целых пять слов!

— Сколько уже получилось слов? — спросил Гарбугли Аззекку, сражавшегося с пишущей машинкой. Тот со вздохом опустил руки на клавиши.

— Пять, — ответил он.

— Двадцать шесть с половиной центов за слово — да ведь это же форменный грабеж! — проворчал Гарбугли.

— Ладно, тогда давай писать покороче, — не стал спорить Аззекка. — Так даже лучше. Если это сам Гануччи послал телеграмму, то ему не слишком-то понравится, что мы с тобой швыряем деньги на ветер. И все только ради того, чтобы убедиться, что это он и есть.

— Правильно, советник, — кивнул Гарбугли.

— Послушай, как это звучит, — перебил его Аззекка. — «Посылали ли вы телеграмму? Аззекка — Гарбугли».

— Как-то немного безлично, тебе не кажется?

— Да. Зато кратко.

— Во-во! К тому же из нее непонятно, получили ли мы ее или нет. Может, Гануччи телеграфировал кому-то еще, сестре, например? И что тогда? Предположим, мы с тобой получим ответ: «Конечно посылал». Поди догадайся, какую именно он имеет в виду. Ведь это вовсе не будет означать, что ту прислал именно он!

— Да, я понимаю, что ты имеешь в виду, — кивнул Аззекка. — А как тебе это: «Посылали вы сюда телеграмму, которую мы получили?»

— Нет, лучше вот как: «Посылали ли вы нам сюда телеграмму?»

— Да, это короче, — обрадовался Аззекка, — а вот это: «Это телеграмма сюда — ваша?» Здорово, верно? Совсем коротко!

— Да, только для чего непременно повторять, что эта самая телеграмма — сюда?

— Погоди минутку, — попросил Аззекка, — по-моему, я придумал, — и застучал по клавишам машинки.

Гарбугли, расстегнув пиджак, подставил солнцу Фи-Бета-Каппа ключ, который получил, еще когда учился в городском колледже. Как-то раз в этом самом кабинете Кармине Гануччи спросил его:

— Что это еще за чертовщина такая?

— Как же, это мой Фи-Бета ключ, — с немалой гордостью ответил он.

— Вот как? — только и сказал тогда Гануччи.

— Да, конечно.

— И что он означает? — поинтересовался шеф, на этот раз у Аззекки.

— Фи-Бета-Каппа.

— А это еще что такое?

— Общество. Попасть в него — большая честь.

— Итальянское, что ли?

Само собой, это случилось много лет назад, задолго до того, как в старом доме в Ларчмонте поселилась Нэнни для того, чтобы придать ему новый лоск. Теперь Гануччи уже, конечно, знал, что значит ключ Фи-Бета-Каппа. Совсем недавно он, словно в шутку, спросил Гарбугли, где ему удалось стянуть свой ключ, а в глазах его сверкала настоящая зависть — вне всякого сомнения, он многое бы отдал, лишь бы и у него был такой. Сложив пальцы на внушительном животе, Гарбугли с удовольствием любовался своим ключом, сверкавшим и переливавшимся в лучах солнца, заливавших золотом кабинет. За спиной слышался яростный стук клавиш — Аззекка печатал как одержимый. Так прошло секунд тридцать. Наконец стук резко оборвался. Аззекка шумно откинулся на спинку стула.

— Готово! — закричал он и выдернул листок из каретки.

— Ну-ка, ну-ка, посмотрим, — пробормотал Гарбугли.

Его партнер с гордым видом передал ему листок, на котором было напечатано следующее:

— Видишь, я даже додумался написать обе наши фамилии в одну, будто это одно слово, — гордо заявил Аззекка. — Сэкономил двадцать шесть с половиной центов! — Тут он осекся и посмотрел на партнера. Гарбугли пытливо перечитывал телеграмму. — Ну и что ты думаешь? — спросил Аззекка.

— Знаешь, давай-ка лучше позвоним ему по телефону, — предложил Гарбугли.