Глава 1

БЕННИ НЭПКИНС

Эта пятница в августе выдалась просто чудесной — подобных летом в Нью-Йорке бывает не так уж много. Она напомнила Бенни Нэпкинсу о старых добрых временах в Чикаго. Дело было в шестидесятых, он тогда еще и не думал о том, чтобы перебраться в Нью-Йорк. Конечно, скучал он не по ночам в Чикаго, нет, благодарю покорно! Сказать по правде, ночи он вспоминал с содроганием — да и что приятного в том, чтобы мертвой хваткой цепляться за тросы, тянувшиеся к зданиям контор и офисов, иначе тебя, того гляди, размажет в лепешку прямо по Мичиган-авеню! Кому, к дьяволу, понравится такой ветрище?! Но он еще не забыл, да и вряд ли когда-нибудь забудет, летние деньки, когда человека так и тянет читать стихи, нежный ветерок, дующий с озера, бренчание гитар и шумные праздничные шествия.

Впрочем, что толку сейчас предаваться воспоминаниям? Прошлое осталось в прошлом. К чему с тоской вспоминать прошлое, когда прямо сейчас можно наслаждаться великолепием чудесного августовского дня, таять от счастья, глядя в голубые, как летнее небо, глаза Жанетт Кей, казавшиеся синими на фоне изумрудно-зеленой листвы деревьев?

Он любовался деревьями через ветровое стекло красного «фольксвагена». «Не думал, что увижу я, — давно забытые строки вдруг сами собой всплыли в его памяти, — столь дивное виденье». Вдавив в пол педаль газа, он машинально бросил взгляд на зеркальце заднего вида. Не тот это был день, чтобы портить его объяснением с каким-нибудь олухом из дорожной полиции. Только не сегодня, нет, сегодня он не мог позволить себе такую роскошь, как дать возможность какому-нибудь представителю закона нарушить его планы. «Не сегодня», — как заклинание повторил он.

Потому что сегодня позвонила Нэнни[1] и сказала, что стряслась беда.

— Что еще за беда? — спросил он.

— Настоящая беда, — ответила она.

— Да, да, понимаю, но в чем все-таки дело?

— Только не по телефону.

— Если не можешь объяснить по телефону, для чего тогда звонишь?

— Попросить, чтобы ты сейчас приехал сюда.

— Я еще в постели, — проворчал Бенни. — Между прочим, сейчас еще ночь.

— Сейчас половина десятого утра!

— Жанетт Кей еще спит. Бог свидетель, Нэнни, она спит в моей постели!

— Ну так что с того?

— А то, что не может же мужчина вот так, ни с того ни с сего вылезти из постели среди ночи и испариться, даже не сообщив своей возлюбленной, что уходит!

— Так разбуди ее и скажи, — резонно предложила Нэнни.

— Ну уж нет! Я хочу, чтобы она как следует выспалась.

— Тогда оставь ей записку.

— Жанетт Кей не станет ее читать.

— Почему?

— Она не любит читать.

— Оставь совсем коротенькую.

— Все равно не станет. Даже коротенькую.

В трубке повисло тяжелое молчание. И потом Нэнни на исключительно правильном английском, которым пользовалась только в тех редких случаях, когда желала напомнить своему собеседнику, что покинула Лондон всего лишь пару лет назад, вдруг произнесла:

— Уверена, мистер Гануччи, когда вернется, с немалым интересом услышит, что один из его наиболее близких друзей отказался помочь, когда его просила об этом няня его сына.

И вновь воцарилось молчание.

— Ладно, — проворчал Бенни, — сейчас приеду. Только оденусь.

— Да уж, пожалуйста, — ответила Нэнни и бросила трубку.

Сейчас на часах было уже десять сорок пять, а это означало, что час с четвертью назад Бенни вылез из теплой постели, швырнул на пол черную шелковую пижаму, побрился, залпом проглотил стакан грейпфрутового сока, за которым последовала чашка кофе, накинул легкий костюм из шерсти с синтетикой (дополнив его синими носками в тон, узким, в полоску галстуком, белой рубашкой и черными ботинками), рысью промчался пять кварталов, отделяющих его квартиру на Третьей авеню от Двадцать четвертой улицы, перебежал на другую сторону, где накануне оставил свой «фольксваген» в гараже Ральфа Римессы, того самого, с которым свел знакомство еще в Чикаго, в шестидесятых, и который в память о тех деньках брал с него в месяц лишь половину обычной платы, вывел машину и примчался сюда.

Куда, интересно? Всю дорогу он следил за указателями, стараясь понять, где же он. Впрочем, где бы он ни был, хоть бы и в Ларчмонте, все равно, приехал он на редкость быстро, особенно если учесть его габариты и немалый вес.

Хотя какие у него габариты?

На самом деле рост у него — пять футов восемь и три четверти дюйма. Бенни поморщился, вспомнив, как пытался уговорить упрямого клерка в бюро дорожной службы поставить в его водительских правах отметку «пять футов девять дюймов». Но клерк, очевидно, принадлежал к той мерзкой категории твердолобых тупых служак, которые решительно все делают по инструкции, так что, сколько Бенни его ни уговаривал, все было напрасно. По правде говоря, он до сих пор не в силах понять, почему ему так и не удалось убедить этого сладкоречивого клерка — ну, скажите на милость, разве какая-то четверть дюйма так уж важна, когда тебе суют в карман сорок новеньких зеленых? Но как бы там ни было, а в водительских правах осталось «пять футов восемь и три четверти дюйма», значит, так оно и есть, такой вот у него рост, не слишком и большой.

Конечно, много лет назад, когда он был еще сопливым мальчишкой, в том районе, где прошло его детство, пять футов восемь и три четверти дюйма и могли бы считаться приличным ростом, особенно если учесть, что вокруг жили только иммигранты из Неаполя, среди которых мало кто мог похвастаться особенно высоким ростом (кроме разве что Софи Лорен, а она, как подозревал Бенни, вряд ли бы обрадовалась, если бы ее причислили к этой группе населения). Но и ребенком он никогда не был особенно рослым.

Собственно говоря, только раз в жизни он мог отзываться о своих габаритах без иронии — это когда вдруг резко прибавил в весе, набрав сразу тридцать фунтов, но это было в те дни, когда то и дело приходилось угощаться в разных ресторанах. В те старые добрые времена друзья звали его Толстяк Бенни Нэпкинс.

Естественно, за спиной. Но длилось это недолго — только до того дня, когда он случайно услышал, как Энди Пизелли издевается над этим прозвищем. Вскоре с Энди произошел на редкость неприятный эпизод, после чего все друзья-приятели стали снова называть Бенни просто Бенни Нэпкинс, или даже Бен Нэпкинс, что ему нравилось больше.

Он ехал и улыбался. Солнце то и дело выглядывало из-за сплетенных над его головой ветвей деревьев, листья кидали дрожащую кружевную тень на ветровое стекло машины. Да, денек и вправду выдался чудесный, и сейчас Бенни был даже рад, что его разбудили и заставили вылезти из постели раньше, чем обычно.

В такой день, как сегодня, только полный идиот может чувствовать себя несчастным. Вспомнив до конца стишок, который с утра крутился у него в голове, он принялся перебирать в памяти все, что сегодня позволяло ему ощущать полное довольство собой. Причин для этого было немало — ему принадлежала чудесная квартирка на Двадцать четвертой улице, которую Жанетт Кей столь любезно соглашалась разделить с ним. А маленький загородный коттедж в Нью-Джерси, где он разводил кукурузу, такую сладкую, что даже при одном воспоминании о ней начинали ныть зубы? Был у него и прекрасный «фольксваген» 1968 года выпуска, который еще ни разу не доставил ему ни малейших хлопот, безмерно радуя Бенни тем, что всегда заводился с полоборота, даже зимой. Была у него и работа, не требовавшая долгих часов сидения в пыльной конторе и не отнимавшая так уж много времени, за которую к тому же совсем неплохо платили.

А сейчас он едет в Ларчмонт, на душе у него радостно, потому что день сегодня чудесный, а дорога в «Клены» — еще лучше.

Оставалось только придумать, как помочь Нэнни, но и это не проблема. Ему льстило, что из всех, с кем можно посоветоваться, она выбрала именно его, тем более что ему всегда нравилось ее слушать. Нэнни — истинная леди, леди до мозга костей, а голос ее, в котором все еще чувствовался мелодичный английский акцент, был нежным, как пение жаворонка.

— Маленький паршивец куда-то подевался, — сказала Нэнни.

Они устроились в гостиной возле большого мраморного камина. Гордость Гануччи — коллекция часов — украшала всю стену.

Часы стояли и на каминной полке, и по обе стороны камина (сейчас закрытого цветочными горшками). Все они безостановочно тикали, отсчитывая минуты и секунды, с треском швыряя их в комнату, будто искры от горящих поленьев. Было уже около одиннадцати. Няня сидела в строгом черном платье с крохотным белоснежным воротничком. Ее тонкие руки бессильно сложены на коленях. Страх, боль и растерянность искажали лицо.

— Давай начнем с самого начала, — предложил Бенни.

— Так это и есть начало!

— Да нет, скорее это похоже на конец. Когда ты обнаружила?..

— Ради Бога, извини, я так растерялась, просто голова идет кругом. Сама не знаю, что…

— Тихи, тихо, — успокаивающе сказал Бенни.

— Но ведь говорю же тебе — он пропал, а я чуть было с ума не сошла! Вот поэтому и позвонила тебе.

— Ну что ж, я, конечно, чрезвычайно ценю твое дове…

— …А не кому-нибудь другому, властям, например, — продолжала Нэнни. — Подумала, если я позвоню властям, мистер Гануччи уж непременно пронюхает, что стряслось.

— Ах вот как!

— Поэтому я и решила — позвоню кому-нибудь… какой-нибудь мелкой сошке.

— Понятно.

— Вот поэтому-то я и вспомнила о тебе… впопыхах подумала, что ты самый мелкий из всех.

В эту самую минуту все часы в комнате, словно сговорившись, принялись бить. Нэнни испуганно вздрогнула. Шипение и звон наполнили комнату, где до этого слышалось лишь громкое тиканье. Ровно одиннадцать. Прикинув, что пройдет немало времени, прежде чем это светопреставление подойдет к концу и они смогут вновь вернуться к разговору, Бенни воспользовался представившейся ему возможностью, чтобы хорошенько переварить то, что только что услышал. Да, с огорчением был вынужден признаться он, похоже, более мелкую сошку и впрямь трудно найти. Особенно если сравнивать с другими, а таких, надо честно признать, было большинство. (Одно из качеств, за которое Бенни особенно себя уважал, была его бескомпромиссная объективность.) Впрочем, мысль, что все вокруг считают его мелкой сошкой, не особенно его огорчала. Когда-то давно, в Чикаго, он был большим человеком, очень большим, а свое нынешнее незавидное положение, ничуть не унывая, привык считать прямым следствием ошибки, допущенной еще в 1966 году. Но кто из нас не ошибается, обычно спрашивал себя Бенни, скажите, кто?!

Бесчисленные часы ревели, как оглашенные, будто изголодавшиеся звери, требуя есть. Нэнни раздраженно заткнула тоненькими пальчиками уши и терпеливо ждала, когда же эта какофония подойдет к концу. Закончилось все так же внезапно, как и началось. Только что вокруг гремели иерихонские трубы, и вот в комнате воцарилась блаженная тишина, прерываемая лишь громким тиканьем.

— Проклятые часы! — всхлипнула Нэнни. — Как будто и без них мало неприятностей!

— Давай-ка лучше вернемся к твоим неприятностям, — предложил Бенни. — Когда ты обнаружила, что он исчез?

— Утром, часов в восемь. Вошла в его спальню, а его нет.

— А обычно он в это время бывал еще в постели?

— В постели? Ты хочешь сказать, в восемь утра? Конечно, а как же?!

— Но этим утром его там не было.

— Да, не было. И до сих пор нет. Как, впрочем, и в самом доме. И около дома тоже. Я точно знаю, поскольку все уже обыскала.

— А может, он просто прячется? — предположил Бенни. — Или играет?..

— Не думаю… вряд ли. Это на него не похоже. Ты его не знаешь — это весьма серьезный маленький негодник.

— А кстати, сколько ему? — поинтересовался Бенни.

— В прошлом месяце исполнилось десять.

— Понятно.

— Отец на день рождения подарил ему часы.

— Понятно…

— Своего рода дань уважения человеку, которым он восхищается.

— Понятно, — снова протянул Бенни, стараясь не выдать своего любопытства. — Я просто подумал, будь Льюис немного постарше, может, у него была бы подружка… тогда он мог бы отправиться повидать ее, и все такое…

— Нет! — отрезала Нэнни.

— Да, понимаю.

— Нет! Льюис просто исчез. Просто исчез… растворился в воздухе. Если мистеру Гануччи станет известно, что произошло…

— Тихи, тихо, — повторил Бенни. — В конце концов, Гануччи сейчас в Италии. Как он обо всем узнает? Да и потом, Льюис ведь в любую минуту может вернуться, верно? И все твои страхи останутся позади.

— Надеюсь! Этот маленький негодник просто сводит меня с ума!

— Знаешь, — решил успокоить ее Бенни, — мой брат однажды выкинул такую же штуку. Мы с ним тогда еще были мальчишками, жили в Чикаго. Так вот, он как-то исчез из дома на целый день! Анжело. Мой брат.

— И где же он был?

— Кто?

— Твой брат.

— Ах Анжело? Представь себе, сидел в гараже! Как тебе это нравится? — Бенни звонко хлопнул себя по ляжкам и расхохотался. — В металлическом гараже, который стоял на нашем заднем дворе, представляешь? А когда вернулся домой… Господи, как же от него воняло!

— Так он все-таки вернулся?

— Господи Боже, ну конечно! И вот увидишь, маленький Льюис тоже вернется! Ты же знаешь, какие они, эти мальчишки, им бы только дурака валять!

— Может быть, только вот Льюис не такой. Он, знаешь ли, не любитель приключений, — неуверенно протянула Нэнни.

— Пусть так. Тогда, может быть, ему просто взбрело в голову пойти погулять или еще что… Да что ты с ума сходишь, в самом-то деле?! Может, он сейчас в лесу, наблюдает за муравьями… или еще за кем-нибудь! Да Бог с тобой, Нэнни, ты что, мальчишек не знаешь, что ли?!

— Может быть, — с некоторой ноткой сомнения протянула Нэнни.

— Так что не волнуйся, все будет в порядке, вот увидишь.

Слушай, а можно от тебя позвонить?

— Да, конечно. Телефон в кабинете мистера Гануччи.

Она грациозно встала со стула и вышла из гостиной, Бенни за ней. Пройдя через холл, Нэнни толкнула тяжелую дверь, и та распахнулась. Кабинет был обставлен неброско, но со вкусом.

Бенни потянул носом. Этот запах он любил: пахло дорогой кожей и немного пылью — судя по всему, книгами здесь пользовались часто. Сквозь «фонарь» окна в дальнем конце комнаты в кабинет лился солнечный свет. Золотой луч, в котором кружились пылинки, осторожно касался кожаной поверхности письменного стола, растекаясь по нему ослепительной лужицей.

— Телефон на столе у мистера Гануччи, — проговорила Нэнни. — Если не возражаешь, я на секунду оставлю тебя одного.

Сейчас уже одиннадцать, в это время обычно приносят почту.

Она бесшумно прикрыла за собой дверь, и Бенни остался один. Заинтересовавшись библиотекой Гануччи, он приблизился к книжным шкафам, полностью занимавшим одну из стен кабинета, и с удивлением обнаружил, что все книги, стоявшие на полках, были в дорогих кожаных переплетах ручной выделки. Пожав плечами, он резко повернулся на каблуках и направился к письменному столу. Потом уселся в коричневое кресло на колесиках и довольно зажмурился — кожа приятно скрипнула под ним, когда он шевельнулся, устраиваясь поудобнее. Бенни снял трубку и быстро набрал хорошо знакомый ему номер в Манхэттене. Жанетт Кей взяла трубку только после третьего звонка.

— Алло? — услышал он ее голос.

— Это Бенни, — сказал он. — Наверное, я тебя разбудил. Ты спала?

— Нет, — пропела она, — Только-только встала.

— Записку мою нашла?

— Какую записку?

— Я оставил тебе записку на дверце холодильника.

— Нет, я ее не видела.

— А к холодильнику ты подходила?

— Сейчас как раз стою возле него, — фыркнула Жанетт Кей.

— Отлично. Так ты видишь мою записку?

— Да, конечно вижу. А что в ней?

— Я написал, что собираюсь уехать в Ларчмонт.

— Ах вот оно что! Ладно. А когда ты едешь?

— Я уже здесь.

— Где?

— В Ларчмонте.

— А-а-а… а я решила, ты хочешь предупредить, что уезжаешь в Ларчмонт.

— Но ведь когда я писал тебе записку, я же еще только собирался уехать, верно? Я-то ведь еще был там, а не здесь!

— О! — откликнулась Жанетт, немного поколебалась, потом недовольным тоном произнесла:

— Вот поэтому-то я и ненавижу разные записки!

— Ладно, проехали. Так вот, я скоро вернусь, но сначала мне придется заскочить ненадолго в Гарлем, взять кое-какую работенку, так что дома буду во второй половине дня — О'кей! — откликнулась Жанетт. — Мы идем куда-нибудь?

— А тебе хотелось куда-нибудь пойти?

— Не знаю. А какой сегодня день?

— Среда.

— Среда… но в среду же Беверли…

— Вовсе нет — в понедельник.

— И в среду тоже! Ой, Бен, только не спорь!

— Ладно, так что ты решила?

— Не знаю, — протянула она, — надо подумать. Да и потом, все равно покажут еще раз, верно?

— Ладно, я еще позвоню.

— Пока, — ответила она и повесила трубку. Бенни аккуратно положил трубку на рычаг, позволил себе еще несколько восхитительных минут понежиться в мягком кожаном кресле, затем решительно встал и направился к дверям кабинета. Он был уже в холле, когда вдруг заметил Нэнни — она как раз вошла в дом, держа в руках почту. Бенни вдруг заметил, как у нее дрожат руки.

— В чем дело? — резко спросил он.

Нэнни будто онемела. Молча протянула ему охапку писем и бумажек. Бенни подхватил всю эту кипу и быстро проглядел: счет из электрической компании, еще один — из Клуба едоков, и еще — от «Лорда и Тэйлора», открытка с яркой картинкой…

Он поспешно перевернул ее и прочел:

Бенни недоумевающе пожал плечами. Открытка как открытка, все ясно и понятно. Если не считать обещания Гануччи вернуться в конце месяца (надо надеяться, к этому времени маленький негодяй все-таки вылезет из гаража, или где он там еще прячется!), Бенни никак не мог понять, что могло так потрясти Нэнни. А в том, что она была либо сильно напугана, либо расстроена, не было никаких сомнений. Бессильно прислонившись спиной к входной двери, девушка застыла, как изваяние, одна трясущаяся рука прижата ко рту, в темных глазах — ужас. Бенни бросил взгляд на последний оставшийся в руке конверт. Странное письмо, невольно подумал он. Такое редко найдешь в утренней почте — ни марки, ни адреса, ничего. Вскрыв его, Бенни вытащил листок бумаги, осторожно развернул и увидел вырезанные и наклеенные на бумагу слова. Поморгав, он прочел:

— Боже ты мой! — ахнул Бенни.

Глава 2

ГАНУК

На боковой улочке, идущей в сторону от базарной площади в Неаполе, за столиком в компании двух мужчин, старавшихся объяснить ему подробности какой-то сложной финансовой махинации, сидел Кармине Гануччи. Одного из его собеседников звали Джузеппе Ладрунколо, другого — Массимо Труффаторе.

Ладрунколо на вид было лет шестьдесят пять, лицо его украшали длинные, закрученные вверх усы, похожие на велосипедный руль, которые он осторожно вытирал рукой после каждого глотка красного вина. На нем был костюм в полоску и белая рубашка без галстука. Труффаторе выглядел куда более элегантно. Ему было уже за сорок. Племянник Ладрунколо со стороны матери, он считал себя законодателем моды и самым шикарным мужчиной не только в Неаполе, но и во всей южной Италии. (В Сицилии ему, правда, бывать не доводилось.) Сейчас на нем был темно-коричневый костюм из акульей кожи, бледно-зеленая рубашка, желтый галстук, желтые носки с зелеными стрелками и коричневые с белым туфли. Как и у дяди, глаза у него были темно-карие, а волосы почти черные. Но, в отличие от Ладрунколо, Труффаторе был чисто выбрит, жесты его были скупыми и осторожными — поднося ко рту стакан с вином, он брал его лишь двумя пальцами.

— Не уверен, что все правильно понял, я имею в виду детали, — сказал Гануччи. Он был явно раздражен — вместо того чтобы забыть о делах и хорошенько отдохнуть, ему пришлось приехать в Неаполь. И если Ладрунколо и Труффаторе ему просто не нравились, то Неаполь он ненавидел всей душой. В Неаполе когда-то давно родился его отец, у которого в свое время хватило ума смыться оттуда, как только ему стукнуло четырнадцать. Ладрунколо и Труффаторе выдворили из Штатов за чересчур бурную деятельность. Правда, с тех пор немало воды утекло, но это не меняло того прискорбного факта, что обоим пришлось вернуться в Неаполь, когда в Италии было полным-полно чудесных мест. По мнению Гануччи, на такое способны только слабоумные идиоты. И, что самое неприятное, от них воняло.

— Все очень просто, — сказал Труффаторе.

— Да? Ну, тогда объясните, — проворчал Гануччи.

— В нашем распоряжении находятся десять тысяч шестьсот шестьдесят пять серебряных образков, — сказал Труффаторе. — Каждый весом примерно три восьмых унции.

— Великолепно, — проворчал Гануччи, — и что с того?

— С восхитительным изображением Девы Марии на каждом, в плаще, покрытом синей эмалью, — продолжал Труффаторе.

— Замечательно, — буркнул Гануччи.

— И мы бы хотели отправить все эти десять тысяч шестьсот шестьдесят пять серебряных образков морем в Нью-Йорк, в «Новелти энд сувенир компани», что на углу Бродвея и Сорок седьмой улицы.

— Так отправьте, — отрезал Гануччи. — Что такого криминального в том, чтобы отправить чертову бездну серебряных образков в магазин новинок?! Никаких сложностей, пошлина будет ничтожной, все легально! Какого дьявола вы тратите мое время?

— На самом деле эти медальоны золотые, — понизив голос до шепота, сказал Ладрунколо.

— Так вы же только что сказали, что они серебряные?!

— Только сверху. Под тонким слоем серебра внутри золото.

— Это дело другого рода, — проворчал Гануччи. — И сколько же в этом случае будут стоить эти ваши десять тысяч шестьсот шестьдесят пять медальонов?

— Курс золота на сегодняшний день тридцать пять долларов за унцию, — ответил Труффаторе. — Само собой, это не совсем обычное золото, так что мы готовы скинуть немного.

— Само собой, — кивнул Гануччи. — И сколько же они будут стоить, эти ваши медальоны, с учетом вашей скидки?

— Ну, мы подсчитали, что четыре тысячи унций…

— И что?.. — нетерпеливо буркнул Гануччи.

— Сорок девять миллионов шестьсот тысяч лир — наше последнее слово.

— В долларах, — возразил Гануччи, — это мое последнее слово!

— Восемьдесят тысяч долларов.

— А откуда у вас это самое золото? — спросил Гануччи.

— Из Банко ди Наполи, хапнули всего месяц назад. Мы поехали туда забрать двенадцать тысяч наличными, да и прихватили его. — Труффаторе пожал плечами. — Когда брали из сейфа денежки, увидели прямо на полке десять золотых слитков, представляете? Ну, мы их и взяли, не оставлять же, в самом деле, такое добро?!

— А потом переплавили, — вставил Ладрунколо.

— И велели сделать эти самые образки, — продолжал Труффаторе. — А теперь их надо переправить в Нью-Йорк. Это вроде как оплата.

— Оплата? За что?

— За груз жемчужных белил, который нью-йоркская контора «Новелти энд сувенир» заказала для нас в Японии.

— Не много ли за жемчужные белила, а?

— Не много, если учесть, что внутри было три с половиной килограмма чистого героина, который мы планировали распродать мелкими партиями прямо здесь, после того как получим груз.

— И где же он теперь?

— Прибудет в Неаполь в следующую субботу. Пароходом из Токио.

— Ясно, — кивнул Гануччи. — Итак, если я вас правильно понял, суть этой сделки в том, что вы желаете переправить в Нью-Йорк большую партию серебряных медальонов, точнее, образков, с изображением Пречистой Девы Марии, внутри которых…

— С прелестным синим плащом, покрытым эмалью, не забудьте, — перебил Труффаторе — …Внутри которых чистое золото на сумму восемьдесят тысяч долларов, переплавленное из похищенных вами же в Банко ди Наполи золотых слитков. Все это предназначено для оплаты груза жемчужных белил, который прибудет морем из Токио в следующую субботу. Внутри груза — три с половиной килограмма чистого героина. Все верно?

— Именно так, — кивнул Ладрунколо.

— А что вам от меня-то надо? — полюбопытствовал Гануччи.

— Мы бы хотели поручить это вам.

— Это как же?

— Дело в том, что у «Новелти энд сувенир компани» сейчас довольно-таки туго с деньгами, поэтому они не могут ждать, пока получат наши серебряные образки. Они согласны продать нам свой груз чуть дешевле, но только в обмен на наличные. Или грозятся реализовать его на месте, но уже без нас.

— И сколько они хотят?

— Шестьдесят две тысячи.

— Это ж куча денег! — воскликнул Гануччи.

— Само собой. Но за это мы отправим эти самые образки вам, а не в «Новелти энд сувенир компани»! Судите сами — вы вкладываете шестьдесят две тысячи наличными, а, когда образки прибудут в Нью-Йорк, получаете восемьдесят. Неплохо, верно? Получше, чем ссуда в банке!

— Нет, не пойдет, — отрезал Гануччи. — Сегодня у нас что, среда?

— Среда.

— А шестьдесят две тысячи вам нужны к субботе?

— Ну, такую сумму вам-то достать раз плюнуть!

— Раз плюнуть… если бы я был в Нью-Йорке!

— Золото — на редкость удобная штука, — убеждал его Труффаторе. — Реализовать его ничего не стоит — соскрести серебро, расплавить, и его у вас с руками оторвут! Хоть в Нью-Йорке, хоть где! И ни одна живая душа в мире никогда не вынюхает, откуда это золотишко!

— Это верно, — протянул Гануччи.

— К тому же вы на этом деле имеете восемнадцать тысяч чистыми.

— Тоже верно, — кивнул Гануччи. — Похоже, со сделкой все в порядке. Только вот деньги… вот что меня смущает немного.

Учтите, парни, я ведь сюда приехал отдыхать, меня тут ни одна душа не знает.

— Подумаешь, большое дело! Аль Каноне вообще руководит делами из Алькатраса.

— Таких людей, как Аль Капоне, нынче осталось немного, — подтвердил Гануччи, почтительно закатив глаза.

— Это верно, но и о вас мы слышали немало добрых слов, — возразил Ладрунколо.

— Шестьдесят две тысячи долларов, — повторил Гануччи.

И скорбно покачал головой.

— Давайте взглянем на это дело с другой стороны, — предложил Труффаторе. Насколько я знаю, вы вложили большие деньги в шоу на Бродвее. Но ведь то, что мы предлагаем, куда безопаснее, чем все эти шоу.

— Да, я и вправду вложил кое-какие деньги в одно или даже два шоу, — кивнул Гануччи, — но только из-за жены. Видите ли, моя жена Стелла была когда-то давно связана с этим бизнесом, ну вот… думаю, она до сих пор неравнодушна к своим бывшим коллегам.

— Так что вы надумали? — напомнил о деле Труффаторе.

— М-м-м… может быть, мне и удастся достать эти деньги к субботе.

— Отлично, значит…

— …Если, конечно… — многозначительно повторил Гануччи.

Труффаторе с Ладрунколо переглянулись.

— Если что?.. — спросил Ладрунколо.

— Если договоримся о дополнительной скидке.

— На сколько?

— Помнится, вы упомянули, что, когда брали тот самый банк, прихватили с собой еще двенадцать тысяч наличными, верно?

Так вот, вычтите эту сумму из шестидесяти двух тысяч, и будем считать, что мы с вами договорились.

— Так этих денег давно уже нет!

— Вот как? Так когда же вы взяли банк?

— В прошлом месяце.

— А раз так, то денежки эти еще «горячие»! Времени-то ведь прошло не так уж много, — заявил Гануччи. — Ладно, джентльмены, будем считать, что договорились. Я к субботе достаю для вас пятьдесят тысяч долларов, а взамен получаю весь ваш груз образков с изображением Пречистой Девы Марии, если вы гарантируете, что он и в самом деле стоит восемьдесят тысяч.

Договорились? Только не перепутайте — вы мне за это поручились! Наверное, не стоит напоминать, что случится, если вдруг в Нью-Йорке выяснится, что эти образки чисто серебряные?

— На этот счет можете не волноваться — все чисто, без обмана.

— Так да или нет? — спросил Гануччи.

— Уж больно много вы хотите, — запротестовал Труффаторе.

— Да или нет? — повторил Гануччи. — Решайте.

— Договорились, — кивнул Ладрунколо.

— Договорились, — подтвердил Труффаторе.

Стелла Гануччи обожала солнце.

Скорее всего, думала она, это все потому, что много лет назад, когда она еще выступала в музыкальном шоу, ей строго-настрого запрещалось выходить на солнце. Это была высокая, с хорошей фигурой женщина, пяти футов девяти дюймов ростом, белокурая, с голубыми глазами. В старые добрые времена, когда она еще выступала на сцене, ей все время твердили одно и то же: люди платят такие бешеные деньги за то, чтобы, придя сюда, увидеть на сцене красивую женщину, а не вареного красного рака. Конечно, это было давно, тогда она еще выступала в Майами. Стелла спорила до хрипоты, доказывала, что может обсыпаться пудрой с головы до ног, даже пыталась это сделать. Но вынесенный ей приговор был предельно прост — никакого солнца!

Как-то раз, набравшись смелости, она все-таки улучила момент и спросила мистера Падрони, который заведовал клубом на Коллинз-авеню:

— Мистер Падрони, почему так бывает: ни солнца для солнца, ни звезд для звезды?

Но тот только вытаращил на нее глаза:

— О чем это ты толкуешь, черт возьми?! — И на этом дискуссия была окончена.

Положим, сама-то Стелла прекрасно понимала, о чем она спрашивает. Она еще не забыла, что на итальянском «Стелла» значит «звезда», ну а звезда, это ведь почти то же самое, что и солнце, верно? Поэтому ей и казалось чертовски несправедливым и гадким, что по каким-то дурацким правилам не может быть ни солнца для солнца, ни звезд для звезды — вот именно это она и имела в виду, когда задала свой вопрос.