Глава 15

Приезд Татьяны Ира специально запланировала на пятницу. В институт, где она договорилась об обследовании Анютки, назначено было на понедельник, семнадцатого, но ведь им с дороги нужно отдохнуть, а Владимир Иванович, согласившийся их привезти, не может работать в выходные, справедливо рассудила Ира.

А заодно она заняла себе часы ожидания воскресного утра, когда Аксенов обещал приехать в отпуск, и приготовила ему сюрприз. Вот он удивится и обрадуется, когда узнает, что к ней приехала Таня, что Танину дочку будут лечить в лучшем институте этого профиля.

Удивится и усовестится своей черствости. Это же надо, не знать, что соседке, подруге детства нужна помощь!

Вместо того чтобы отечество спасать, лучше бы спас одного-единственного ребенка.

За две недели с тех пор, как она познакомилась с Татьяной, Анютка сдала. Ира это сразу заметила, но очень старалась не подать виду. Девочка еще больше поправилась, почти перестала интересоваться окружающим и часто хныкала от тупой боли и плохого настроения. В Тане перемены были в точности до наоборот – она еще больше похудела, хотя две недели назад такое трудно было себе представить, цеплялась вниманием за каждую деталь и много смеялась. Ира, глядя на них, испытывала настоящую боль – так самоотверженно, скрывая далеко-далеко в глубине себя отчаяние, Таня компенсировала своему ребенку то, чего он не может сам. Они словно стали одним целым, и Анютка ходила за мамой буквально по пятам.

***

В субботу неожиданно нагрянули в гости Лена и Валерка.

– Может, зря ты Валерку притащила? Не для него такое зрелище, тут и взрослый не каждый выдержит, – спросила Ира, когда Ленка вышла в коридор покурить.

Ира, конечно, себе в этом не признавалась, но делить свою добрую миссию с подругой не хотела. Тем более что Таня имела непосредственное отношение к Аксенову. При чем здесь Ленка? Но Ира слишком хорошо знала свою подругу. Если ей что-то нужно, значит, так оно и будет.

– Ничего! – отрезала Ленка. – Валерке как раз это очень полезно. Не все на монитор пялиться, пора понимать, что вокруг живые люди, у которых бывают проблемы посложней, чем в его дурацких играх.

Что ж, пришлось признать, Ленка добилась своего.

Валерка, это рыжее чудо, в котором сомневалась только мать, но Ира – никогда, повел себя как настоящий мужчина. Ни малейшей тени брезгливости или пренебрежения по отношению к несчастной девочке не мелькнуло в его быстрых глазенках. Ни капли испуга перед невиданным им доселе горем или показушной слезливой жалости к убожеству. Он принял девчонку такой, какая она есть, – показывал картинки в книжках, учил нажимать на кнопки компьютера, чтобы на экране появился забавный человечек, рассказывал что-то о своей школе и злющей химичке.

Ире даже показалось, что Анютка понимает Валерку не меньше, чем мать.

А вот Таня с появлением Ленки растерялась и замкнулась. Только сидела на краешке дивана, кивала время от времени головой и еле слышно произносила «да». Впрочем, ее можно понять. Ленка сама виновата. Нет, она, конечно, не делала и не говорила ничего обидного или бестактного. Боже упаси! Кто-кто, а Ленка, зная толк в" общении с людьми, болтала о посторонних нейтральных вещах, расспрашивала о бабкинской природе и погоде. Но громадные пакеты всяких тряпок, которые Ленка притащила с собой, привели Таню в шоковое состояние. Вроде бы все логично, в пакетах лежали вещи, которые позарез нужны в больнице: комплекты постельного белья, пижамы, халаты, ночные рубашки, полотенца, небьющаяся посуда, зубные щетки, мыло, кремы, дезодоранты, фен, махровые салфетки, банные варежки, шерстяные носки.

Но все это было в таких количествах и в таких непривычных не то что Тане, но и Ире ярких упаковках заграничных магазинов, что поражало неискушенное воображение.

Ленка небрежно свалила пакеты в углу: «Вот, в больнице пригодится!» – и сразу же забыла о своих царских подарках, словно они ей ничего не стоили. Ира-то прекрасно понимала, что они и в самом деле ей ничего не стоили.

Ленка просто открыла свои бездонные стенные шкафы-купе, куда аккуратно, строго в соответствии с назначением, складывала привезенные баулами из-за границы вещи, достала все, что показалось ей необходимым для такого случая, и привезла Татьяне. Единственное, что волновало ее в связи с этой благотворительной акцией, как бы не забыть в следующей поездке пополнить запасы. Все это понимала Ира, но не могла понять Татьяна, она и не подозревала, что такое может быть, а потому чувствовала себя не в своей тарелке.

Когда вечером Ленка, верная своей излюбленной манере неожиданно срываться с места, подталкивая Валерку перед собой, умчалась домой, Татьяна не сразу пришла в себя.

– Давайте спать ложиться, – предложила Ира. – Утро вечера мудренее. – Но не выдержала и поделилась своим предвкушением счастья:

– Завтра утром Саша приедет.

Таня встрепенулась и разделила Ирину радость в полной мере:

– Правда? Вот здорово! А я все хотела про него спросить.

В прошлый свой приезд из командировки Аксенов разбудил ее в шесть утра криком в телефонную трубку прямо из Шереметьева: «Подъем!» Рейсовый из города приземляется в семь тридцать, он сам ей говорил. Но и в десять, и в двенадцать, и в два Аксенов так и не появился. Ира мучила ни в чем не повинный телефонный аппарат. Два часа она с завидным упорством дозванивалась в справочную аэропорта, чтобы узнать, все ли в порядке с самолетом. Каждые полчаса она с замиранием сердца прислушивалась к выпускам радионовостей: нет ли какого ЧП, достаточно ли жизнеутверждающи голоса ведущих? Заводясь от того, что он может звонить, а телефон занят, она ставила на автонабор его сотовый, на котором вежливый женский голос неизменно отвечал, что абонент недоступен, сбрасывала и опять ставила. Она напрягала воображение, пытаясь представить такие места, где телефон недоступен в принципе, а потому набрать семь цифр ее номера он не может, но, представив, пугалась и с не меньшим напряжением обуздывала теперь уже не в меру разыгравшееся воображение.

Татьяна тоже переживала, глядя на ее метания, и как могла успокаивала:

– Не волнуйся. Мало ли какие у него дела. Еще немножко подождем, и приедет. Или позвонит в случае чего.

Но Ира успокоиться не могла, более того, ей казалось, что Татьяна не понимает серьезности случившегося, принимает внезапную пропажу Аксенова за обычное недоразумение, а на нее смотрит с плохо скрываемой снисходительной иронией человека нормального по отношению к человеку влюбленному. Дескать, влюбленные всегда так: пять минут принимают за вечность, случайный взгляд в другую сторону – за злонамеренную измену. Только в данном случае Татьяна была не права. Во-первых, они с Аксеновым не малые дети, чтобы играть в «любит – не любит, к сердцу прижмет, к черту пошлет». А во-вторых… А во-вторых, она ждет не пять минут и даже не эту злополучную половину субботы, а все прошлое воскресенье, понедельник, вторник, среду, четверг, пятницу, субботу… Ну кто такое выдержит! Стоп! Но ведь он сам дал ей телефон Маргариты и сказал, что она всегда в курсе, как с ним можно связаться, где искать и когда ждать.

– Приемная директора, слушаю вас. – Ира сообразила, что сегодня воскресенье, а значит, выходной, только когда в трубке раздался этот безукоризненно вежливый голос. Она решила, что голос принадлежит дежурной секретарше, и спросила только для того, чтобы что-то спросить, раз уж позвонила:

– Здравствуйте, а могу я поговорить с Маргаритой Сергеевной?

– Я вас слушаю.

«Интересно, что она делает на работе в воскресенье?» – первое, что пришло Ире в голову, но гадать по этому поводу было некогда, поскольку требовалось представиться и сказать, для чего же она, собственно, побеспокоила человека. Вот тут-то она и споткнулась. Как представиться? «Ира»? У Маргариты вполне может быть добрый пяток подружек Ир. «Ирина Сергеевна»? Маргарита может не знать ее отчества, да и как-то слишком официально получается, а она звонит Аксенову вовсе не как официальное лицо. «Ирина Камышева»? Ее фамилию Маргарита уж точно не знает. «Любовница вашего шефа»?

Вот это она наверняка поймет. Нет, надо быть круглым идиотом, чтобы так представлять друг другу людей: «Маргуша», «Ириша»!

– Здравствуйте, Маргарита, – повторилась Ира. – Это Ира вас беспокоит, помните, нас Александр Николаевич в прошлую субботу в аэропорту познакомил?

– Помню, – после длинной и неприятной для Иры паузы раздалось на том конце провода.

Ира ждала, пока Маргарита прибавит что-нибудь еще типа «Чем я могу помочь?» или, в конце концов, «Что тебе от меня надо?», пока не поняла, что Маргарита тоже ждет. Только она ждет не дождется, когда же наконец кончится этот не просто неприятный, а мучительный для нее разговор. И Ира, обойдясь без вежливых предисловий, задала прямой и краткий вопрос, предполагающий прямой и краткий ответ:

– Где я могу найти Александра Николаевича?

– Александр Николаевич сегодня утром вылетел в Москву, – ответила Маргарита. Профессиональная выдержка ей не изменила, и голос прозвучал все с той же безукоризненной вежливостью.

– Спасибо, до свидания, – поспешила поблагодарить Ира, вспомнив, что по правилам этикета заканчивать разговор первым полагается позвонившему, а Маргарита такие вещи наверняка знает, это ее профессия.

– До свидания, – ни на секунду не задержалась Маргарита и положила трубку.

Ира слушала коротенькое пипиканье, и до нее потихоньку доходило, что звонком Маргарите она почти ничего не добилась. Разве что теперь наверняка знает, что Аксенов вылетел в Москву, и, судя по данным о прибытии рейса в аэропорт, он в Москву прилетел. Насколько ей известно, авиапассажиров на остановках «по требованию» пока не высаживают. Ну что ей стоило спросить:

«Как я могу связаться с Александром Николаевичем?»

Тогда бы Маргарите пришлось дать телефон его московского офиса, гостиницы в Бобровке или сотового, если у него изменился номер. Вот что значит конторская неопытность.

– Все. Собирайтесь. Погода хорошая, чего дома киснуть? Поедем по центру погуляем, – распорядилась гостями Ира.

– А если Саша приедет? – резонно возразила Таня.

– Ничего. Приедет – подождет. Мы тоже ждали.

***

Они вышли на «Китай-городе», поднялись на Красную площадь, посидели на лавочке над Манежным комплексом, завернули к Большому и через Большую Дмитровку, по Камергерскому вышли на Тверскую. Анютка чувствовала себя неплохо, неотступно держалась за мамину руку и подолгу смотрела на воду в фонтанах.

Оказалось, что раньше Таня часто бывала в Москве, хорошо знала центр города, и чувствовалось, что многие изменения ее отнюдь не восхищают. Это можно было объяснить, потому что раньше, до болезни Анютки, Таня работала учителем черчения и рисования и, судя по ее деликатным замечаниям, разбиралась в архитектуре. Ира слушала с большим интересом. Танина ровная, по-учительски правильная речь отвлекала ее от навязчивых мыслей о внезапном исчезновении Аксенова. Отвлекала и немножко смешила явной Таниной опаской обидеть Иру каким-нибудь неосторожным высказыванием по поводу московского новодела. Как будто если Ира родилась и всю жизнь прожила в Москве, то она имеет к этому самое непосредственное отношение.

В душном центре, напоминающем кухню в разгар приготовления обеда, на горячем черном асфальте-сковороде на каждом шагу располагались маленькие убежища – открытые кафе с холодным пивом и кока-колой.

Ира заметила, с каким восхищением скользнула Таня взглядом по одной из девиц, расположившихся под тентом ресторанчика возле МХАТа. Девица и впрямь производила впечатление. Стройная, длинноногая, в модной длинной юбке с разрезом вдоль ноги, в маечке-топе с глубоким вырезом и шикарных солнечных очках, она с таким непринужденно-высокомерным видом потягивала минералку со льдом из высокого стакана, что, глядя на нее, непременно думалось – нет, это не просто девица, коих сонмы на московских улицах, это фотомодель, мисс Длинные ноги или манекенщица Юдашкина. За время работы в журнале Ира перевидала десятки таких девиц, и каждая из них обязательно демонстрировала точно таким непринужденно-высокомерным видом, что ее место не за прилавком магазина, в детском саду или процедурном кабинете районной поликлиники, а исключительно на журнальной обложке. Иру всегда так и подмывало спросить хотя бы одну из них: «А почему, собственно, ты так решила? В нашей химчистке, к примеру, работает приемщицей девушка гораздо красивее тебя», – что было истинной правдой.

– Хочешь зайти посидеть? – предложила Ира Татьяне.

– Нет, нет, что ты! Просто я вспомнила, как давно не была в театре, – испуганно прошептала Таня и бросила на незнакомку прощальный восхищенный взгляд. Такого взгляда незнакомка вовсе не стоила. Если бы Таня могла так одеваться, ходить в дорогие салоны, а не полоть картошку и мучиться несчастьем своего ребенка, она бы выглядела в сто раз лучше этой девицы. Она даже сейчас лучше, только этого не видит. А от девицы этой, если все снять да косметику отмыть, что останется? Поджатая губа да бессмысленный взгляд? Нет, правильно бабушка говорила: «Наряди пень в вешний день, и пень будет красавчик». Ира до слез, до боли в горле обиделась за Таню.

Таню, такую бесшабашно красивую на школьных фотографиях, так тонко чувствующую архитектуру, с такой неимоверной внутренней силой и достоинством несущую по жизни свой крест и такую по-женски уязвимую перед модными тряпками рядовой девицы с Тверской.

– Сейчас, сейчас, Анютка. Проголодалась, моя девочка? Минуту подожди, – сказала Таня и остановилась возле тележки с хот-догом, доставая из сумки, каких Ира уже не видела лет десять, деньги. – Ира, сосиску будешь?

– Ну уж нет! Никаких сосисок, – резко остановила ее Ира, совсем по-аксеновски стиснула ее запястье и потащила маму с цепляющейся за ней дочкой в ближайший ресторанчик. Ресторанчик оказался из новых, по большому счету это был даже не ресторанчик, а обычная закусочная, только на американский манер – с затейливыми названиями простеньких блюд и чаем из пакетиков. Но закусочная с претензией на некий стиль, обильно украшенная фотографиями, зеркалами и искусственным плющом.

– Ты что, тут одни иностранцы, – прошептала окончательно стушевавшаяся Таня, когда они сели за столик рядом с группой громко говорящих по-английски подростков в громадных ботинках и с крошечными рюкзачками за спинами. :

– Подумаешь, иностранцы! – возразила Ира и взяла со столика меню. – Мы для них тоже иностранцы. Все относительно. Анютка что любит – мясо, рыбу, блинчики? Тут пирожки слоеные есть, а первое в таких местах лучше не брать, порядочная дрянь. На закуску лучше салат-бар заказать – бросаешь в тарелку что хочешь вон из тех бадей и соусом поливаешь.

Таня тоже открыла меню, долго его читала, Ира уже собиралась вмешаться, искренне не понимая, из чего здесь особенно выбирать, но тут Татьяна подняла побледневшее, вытянувшееся лицо и жалобно, по-детски попросила:

– Ирочка, пойдем отсюда. Пожалуйста. Посмотри, сколько здесь стоит пирожок! Один пирожок!

– Глупости, Анютке нужно поесть, – отрезала Ира и заказала ужин сама.

***

С этого момента Таня замкнулась и сжалась, как вчера при Ленке. На Ирины вопросы отвечала односложно, не рассказывала больше о своих прежних поездках в Москву. Гулять стало скучно, и они вернулись домой. Таня мыла Анютку, потом стирала что-то в ванне, потом тихо легла спать, а Ире ничего не оставалось, как снова ждать звонка и придумывать то вполне безобидные, то страшные объяснения молчания Аксенова. А потом, так ничего не дождавшись и не придумав, непривычно рано отправиться спать.

Она проснулась от странного чувства, что где-то неподалеку происходит что-то очень значительное. Плохое или хорошее – непонятно, но значительное – наверняка. Полежала неподвижно, прислушалась к стуку своего сердца и звукам вовне. Стук был громким и заглушал тишину в комнате. Тяжелую, плотную, подозрительно глухую тишину. Ира осторожно повернулась на бок и различила слабое шевеление на диване, где спали Таня и Анютка.

– Таня, ты не спишь? – спросила почти беззвучно, чтобы не разбудить больную девочку.

Таня не ответила, но короткое шевеление повторилось. Ира встала, накинула халат, подошла к дивану:

– Пойдем на кухню, я чайник поставлю.

На кухне она собирала чай и смотрела на Таню, которая пришла из комнаты с заплаканным лицом и все не могла справиться со слезами. Ничего, когда не нужно давиться всхлипываниями, дабы соблюсти тишину, слезы проходят быстрее. Это Ира знала точно, поэтому поплотнее прикрыла дверь, подала Тане чистую полотняную салфетку и намеренно долго собирала чай, чтобы дать ей время вволю выплакаться.

– Боишься, врачи скажут, что ничего нельзя сделать? – догадалась Ира, когда Татьяна немного успокоилась.

Но та замотала головой и захлюпала с новой силой.

– Нет, я этого не боюсь, – наконец-то смогла говорить она. – Мне нельзя этого бояться. Я о другом…

Она отняла от лица салфетку и заглянула Ире в глаза:

– Ты только не думай, что я жалуюсь. Мне жаловаться грех, мы с Анюткой хорошо живем. Огород у нас, в школе мне уборщицы ставку дали, когда я работать не смогла, все-таки сто рублей плюсом к Анюткиной пенсии, тетя Зоя с дядей Колей всегда рядом, знаю, что на них можно рассчитывать, Олечка приходит каждый день, с Анюткой сидит, пока я в школе. Если пенсию задерживают, мы уверены, что с голоду не помрем. Теперь ты в больницу устроила, а ведь это дорого, да? Очень дорого?

– Прекрати! – одернула ее Ира. – Разве такие вещи меряются деньгами? Тем более что у меня свои причины на это есть. Хотя что я мелю? Как будто для помощи ребенку должны быть какие-то причины!

Но Таня не прекратила. Из нее пуще прежнего полились слезы, словно застаивались годами в специальном резервуаре.

– Нет, ты только не подумай, что я жалуюсь. Мы хорошо живем, грех жаловаться. Большой грех – на жизнь жаловаться. Только я все равно не понимаю. Не понимаю, как может столько стоить один пирожок. Один-единственный пирожок! У нас в школе, в десятом классе, один мальчик весной в обморок на уроке упал. От голода.

У его матери огорода нет и родственников нет. А у нас без огорода и без родственников не прожить. Никак не прожить. Его в больницу отвезли, чтобы поколоть витамины и глюкозу. А еду у нас в больнице не финансируют.

Даже кухню закрыли, всем из дома несут. Вот ему одноклассники и носили кто что мог. Учителя носили. А он из больницы вышел и в школу не вернулся. Способный мальчик, на золотую медаль шел, но в школу не вернулся – стыдно ему. А тут обыкновенный пирожок, просто пирожок. Почему, Ира, почему?

Что она могла ответить этой изнуренной до прозрачности ежедневной борьбой за жизнь и здоровье единственного ребенка женщине? Что страна переходит к рыночной экономике? Что идет структурная перестройка?

Что цены зависят от спроса? Что кто хочет, тот найдет возможность заработать, а кто не хочет, тот сам виноват?

Что каждый должен отвечать за себя сам? Сколько раз она читала, слушала, говорила сама эти умные, важные, правильные слова, а теперь язык не поворачивался их повторить. Потому что ни Таня, убирающая школьный коридор за деньги, которых Ире не хватило бы на один день средней московской жизни, ни Анютка, для обследования которой в областном центре нет оборудования, ни способный мальчик, вынужденный бросить школу, не имеют к этому отношения. К этому имеет отношение только сама Ира, которая читала, слушала, говорила эти умные и правильные слова и которой сейчас мучительно совестно за то, что они такие умные и правильные. Так совестно, словно это она, Ира, украла у способного мальчика кусок хлеба, а вместе с ним и возможность учиться. Так совестно, словно она не угощала Таню в ресторанчике на Тверской, а специально издевалась над ней, заставляя есть пирожок ценой в половину ее месячного полоскания в ведре с грязной водой. Она опустилась на пол рядом с Таниной табуреткой, обняла ее ноги и попросила:

– Танечка, миленькая, прости меня. Прости меня, пожалуйста… Я не хотела. Я не знала. Я правда не знала, Таня!

– Ты что? Ты что? – испугалась Татьяна, перестала плакать, сползла с табуретки на пол к Ире, крепко обняла ее неожиданно сильными руками. – Ира, ты что!

Ты такая… Да я тебе всю жизнь благодарна буду, сколько ты для нас с Анюткой делаешь. Ты мне как родная стала. Как все Аксеновы, как тетя Зоя, как Саша. Ближе вашей семьи у меня никого нет.

– Ты мне тоже как родная. Только к Аксеновым я не имею никакого отношения, – призналась Ира.

– Как не имеешь? Саша мне сказал, что ты его жена.

– Мы не женаты.

– Подумаешь! Саша разведется, и поженитесь, какое это имеет значение? – не поверила ей Таня.

– Ты права, никакого это значения не имеет. Просто так неожиданно все на голову свалилось. Все-таки сложно в таком возрасте друг к другу притираться, а мы и знакомы-то без году неделя.

– Ну и что? – опять не поверила ей Таня.

– Может, и ничего, но, понимаешь, у него своя жизнь, а у меня своя. Он без комбината своего не может, от Москвы шарахается, а я здесь всю жизнь прожила, у меня тут «Парашют». Конечно, не аксеновская махина, где десятки тысяч людей, но это мое, понимаешь, мое!

Тоже люди, тоже силы, тоже мечты. У меня здесь Ленка с Валеркой, а там все чужое, что я буду там делать? Но и так, летать друг к дружке в гости на пару дней – тоже не дело. Понимаешь?

Татьяна качала головой и молчала.

– Да, – пришлось признаться Ире. – Ты права.

Все это можно было бы как-то устроить, даже переехать, ведь, в конце концов, без семьи все бессмысленно, я и сама уже решила, что ребенка надо родить. А теперь вот смотрю на него и представляю, каким бы был наш сын, мне почему-то кажется, что у нас обязательно был бы сын, хотя до этого я девочку хотела. Но я боюсь сама не знаю чего, понимаешь?

– Да, – так четко и громко произнесла Таня, что Ира вздрогнула. – Когда в десятом классе Сашка был в меня влюблен, я от него как черт от ладана бегала, так боялась наедине остаться, что коленки дрожали. Я привыкла, что он всегда в классе распоряжался, и мне казалось, что на меня одну его слишком много…

– Вот-вот, – обрадованная, что ее поняли, встряла Ира, – и мне так кажется. – Потом улыбнулась чуточку хвастливо и добавила:

– Только не наедине. Наедине он у меня послушный, как агнец Божий.

– Вот видишь! – в свою очередь, обрадовалась Таня. – Значит, ты ему нужна как никто.

– Наверное, ты его знаешь больше, чем я, – вздохнула Ира. – А почему ты ему об Анютке не рассказала, не попросила помочь? Ни ты, ни Зоя Васильевна?

– Не знаю. Мы как-то об этом и не подумали. У него своих забот хватает. Сама сказала – десятки тысяч людей. Наверняка и дети больные там есть.

– Ладно, – сказала Ира. – Что это мы все о нем да о нем? Как в многосерийном фильме. Он, может, у меня и не появится больше, может, ему надоели все эти сложности.

– Появится, – снисходительно, с высоты своего пожизненного знакомства с Аксеновым усмехнулась Таня. – Он тебя очень любит. Сам мне сказал.

– Вот видишь. Тебе сказал, а мне нет, – горестно заключила Ира.

– Сказал – не сказал, разве это главное? Мне вон мой Мишка шесть лет проходу не давал, пока не вышла за него, а теперь видишь вот… Не смог. Но я его не виню. Ему, может быть, куда хуже, чем мне. Не все могут. А Санька, он как раз из таких, которые многое могут. Каждому Бог свое испытание, свой крест дает.

Одному немочь преодолевать, другому силой своей, талантом распоряжаться. Неизвестно, что труднее.

– Не понимаю я этого, Тань. Испытания, крест… А Анютке твоей за что крест такой, в чем ребенок может быть виноват?

Когда ее Катюшка – солнечное, открытое миру существо, от улыбки которого расцветало все и вся, – умерла, Ире тоже говорили про крест, про испытание, про судьбу, провожали в церковь и показывали, куда поставить свечку за упокой. Но Иру это совсем не успокаивало, скорее наоборот, бередило рану еще сильнее. Ей казалось, что люди все это придумывали для того, чтобы оправдать, почему умер чудесный светлый ребенок, а не кто-нибудь из них, уже оставивших в этой жизни след, в котором Бог при желании наверняка мог бы разглядеть за что покарать.

– Ирочка, так ведь крест не только за что-то Бог дает, а зачем-то. – В голосе Тани снова послышались нотки привычного учительского терпения. – И крест этот не только Анютке, а и мне, и Мишке, и, может быть, кому-то еще. Чтоб душа прошла через это испытание и очистилась, просветлела. Хотя.., я не умею объяснить. Вот если б тебе, с нашим отцом Георгием поговорить…

– Кого Бог любит, того испытывает? – по инерции припомнила одну из бабушкиных приговорок Ира.

Таня кивнула и улыбнулась:

– Конечно. Я не знаю, зачем это испытание Анютке или Мише. Не моего ума это дело. А вот то, что я должна научиться на судьбу не роптать, должна принять и болезнь и смерть Анечки такими, как есть, – это я точно знаю.

Ее спокойная улыбка настолько не вязалась со словами о болезни и смерти дочери, что Ира удивленно выдохнула:

– Как трудно…

– Трудно, – подтвердила Татьяна и весело пообещала:

– А тебе с Сашкой, думаешь, легко будет? Кстати, не знаешь, что мы под столом делаем?

Ира подняла голову, посмотрела на кухонный стол и расхохоталась:

– Не знаю!

Они вылезли из-под стола, пили холодный чай и долго молчали в тишине рассвета, а когда утром собирались в больницу, Таня жалобно попросила, кивнув на Ленкины пакеты в углу:

– Ирочка, а можно я не буду это брать? Ты только не обижайся, и подружка твоя пусть на меня не обижается, но у нас с Анюткой все есть, правда все есть, а если что-нибудь будет нужно, я тебя попрошу, обязательно попрошу. Можно?

– Можно, – разрешила Ира.

– Да ты не волнуйся так, с ним ничего не случится, я уверена, – успокоила Таня.

– Почему? – удивилась Ира.

– Потому что он здесь нужен.

– Это точно, здесь он нужен, – согласилась Ира и в самом деле успокоилась. Он появится. Обязательно появится, куда ж ему деться?

Глава 16

В понедельник семнадцатого белый щит обменного пункта рядом с метро показывал девять рублей пятьдесят копеек за доллар. Ира привычно скользнула по нему взглядом, мысленно находясь еще в больнице с Таней и Анюткой. Прошла еще несколько шагов, прежде чем сообразила – что-то не так. Вернулась, еще раз взглянула на щит и не поверила своим глазам, вернее, не дала себе поверить. Ведь может же быть это ошибкой? Ну перевернул кассир обменника цифру наоборот. Бывает. Следующий обменник показывал девять шестьдесят пять, а еще один, рядом с ним – десять. При всем желании не верить своим глазам, допустить, что ошиблись три кассира подряд, невозможно. То, о чем уже пару месяцев ходили глухие слухи, за давностью ставшие привычными, стало реальностью.

Для ее издательства, с трудом прокладывающего себе путь среди межокеанских лайнеров, утлого суденышка с грузом кредита на борту, в договоре по которому черным по белому написано: «по курсу ММВБ на момент перечисления денег», девять пятьдесят за доллар означало очень серьезную течь. К тому же в большинстве договоров с распространителями никаких ссылок на курс не предусматривалось, там были просто рубли, иначе книжки на реализацию брать отказывались. А все вместе это означает – плюс пятьдесят процентов к кредиту и минус пятьдесят процентов к выручке. Если, конечно, к моменту выплаты кредита это будет пятьдесят процентов… И если эта выручка вообще попадет на счет «Парашюта».

Вообще-то Ира всегда была паникершей. Если ехала на вокзал, то заранее боялась, что поезд в метро встанет или такси попадет в пробку. Если выходила из дома в новых туфлях, со страхом ждала, когда они натрут ноги.

Если слышала от кого-нибудь о том, что рубль скоро рухнет, вся внутри холодела и была уверена, что это будет крах всему, что задумано и на что положено столько сил. Но теперь, спеша к своим «парашютистам» мимо щитов со страшными цифрами, она не испытывала ужаса и уж совсем не думала о крахе. Напротив, голова независимо от эмоций, сама по себе, производила прикидки, расчеты, планы, и, входя в офис, Ира уже четко знала, что нужно сейчас делать.

– А… Ирин Сергевна… Здрасьте, – кисло поприветствовал ее Максим, не отрываясь от экрана компьютера.

– Ирина Сергеевна, что же теперь будет? Говорят, что доллар будет пятьдесят рублей, продукты пропадут и нужно запасаться, пока очередей нет. А вы как думаете, может такое быть?

– Я думаю, Настенька, что всякое может быть. Но продуктами запасаться не собираюсь. Мне это дело еще в советские времена надоело до чертиков. Знаешь, как-то не хочется больше жизнь тратить на закупку макарон. К тому же в таких случаях обычно все преувеличивают.

– Правда? Тогда я тоже не буду запасаться. И маме скажу, чтобы не переживала, а то когда мне лет десять было, она всю квартиру в продовольственный склад превратила, повернуться было негде – там гречка, тут мука.

А потом половину этого добра выбросить пришлось, жучки завелись, хоть меня и заставляли туда чеснок засовывать. – Настя скорчила умилительную брезгливую гримаску и тут же звонко расхохоталась.

Максим демонстративно хмыкнул и высказался в сердцах:

– В этой стране, блин, только и остается чеснок в мешки с крупой совать.

Ира заглянула на его монитор и вместо документов увидела лоскутки пасьянса.

– Максим, зайдите ко мне, пожалуйста, – официально пригласила она.

Он еще раз хмыкнул, но послушно зашел в кабинет за ней следом, уселся на подоконник, закинув ногу на ногу, и, не прекращая с ленцой перекидывать во рту жвачку, изрек:

– Ты чего девчонке башку забиваешь всякой ерундой? Пусть бы человек хоть макарон закупил по старой цене, а то ведь скоро без работы останется.