К 20 июня съехались в Брест митрополит и все епископы, кроме Полоцкого и Перемышльского, которые не явились, вероятно, потому же, почему не явились и к патриарху. Здесь отцы Собора прежде всего обратили внимание на плачевное состояние своей Церкви и говорили друг другу: "На св. Восточную Церковь происходят частые гонения и великое преследование, а на нас чрезвычайные и неслыханные отягощения от разных чинов; в духовенстве великие нестроения и между некоторыми нашими христианами разврат, несогласия, непослушания, бесчинства, отчего во многих местах оказывается уменьшение хвалы Божией". Выразив затем свое сожаление о таком состоянии Церкви и желание привести все в стародавний добрый порядок, а также позаботиться "о школах, о науках, о гошпиталях и иных добрых справах", отцы постановили: а) впредь каждый год иметь Собор в Бресте 24 июня; б) если кто из епископов не приедет на Собор, должен беспрекословно внести в кружку пятьдесят коп грошей литовских на церковные потребы; в) если станет оправдываться болезнию, должен на следующем Соборе подтвердить присягою действительность своей болезни, прежде нежели займет свое место на Соборе; г) если и потом не приедет на Собор и не захочет присягнуть, в таком случае без милосердия должен быть лишен своей кафедры, разве только представит важную причину, почему не был на Соборе; д) каждый владыка должен иметь с собою на Соборе всех своих архимандритов, игуменов, протопопов и священников, в письме Божием наученных, а если кто из них не явится на Собор, тот немедленно будет лишен своего сана. Кроме того, отцы Собора а) утвердили какое-то постановление, которое некоторые из них незадолго пред тем подписали в Белзе и которое, к сожалению, не дошло до нас и осталось неизвестным; б) обязались не дозволять в своих епархиях простым людям держать монастыри и жить в них; не вмешиваться в дела чужих епархий совершением в них и для них каких-либо церковных треб и не поставлять у себя священников распутных под опасением, в противном случае, пени в сто коп грошей литовских на церковные нужды; в) наконец, определили, чтобы на следующий Собор, имеющий быть в 1591 г., каждый владыка привез с собою все привилегии и фундушевые листы на церковные имения и вольности и чтобы тогда обсудить, где бы хранить эти привилегии и листы. Того же 20 июня отцы Собора подписали еще одно постановление, не представляющее, впрочем, почти ничего нового. Оно касалось трех уже известных нам уклонений, против которых патриарх Иеремия издал свою грамоту, именно: приношения пасхи в день Воскресения Христова, приношения хлебов на второй день по Рождестве Христовом и празднования пятницы вместо воскресенья. Отцы Собора, ссылаясь на декрет патриарха, с своей стороны строжайше запретили означенные отступления, а тех, которые продолжали бы упорно держаться их, предали анафеме.
      Продолжая свои заседания. Собор постановил еще два судебных решения. Первое - 22 июня по жалобе львовского ставропигиального братства на епископа Гедеона за то, что он вновь сделал нападение чрез своих братьев, Адама и Ивана Балабанов, на Онуфриевский монастырь, предавал братство в церквах анафеме и пр. Собор, выслушав обе стороны, подтвердил определение прежнего Собора, бывшего при патриархе Иеремии в Тарнополе, что Онуфриевский монастырь должен принадлежать братству, а само братство должно быть свободно от власти Львовского епископа. Кроме того, Собор определил, чтобы львовское братство могло распространяться по всей Литовской митрополии, т. е. чтобы по образцу его везде устроялись одинакие братства. Другое соборное решение состоялось 28 июня по жалобе епископа Меглинского Феофана на того же епископа Гедеона и его племянника Григория Балабана, которому он с дозволения короля (от 23 июля 1589 г.) передал в управление Жидичинский монастырь. Феофан говорил, что когда он ехал из Волыни с листами патриарха Иеремии в Киев к печерскому архимандриту Мелетию Хрептовичу, епископу Владимирскому, и на пути остановился переночевать в городе Чернехове, то Григорий Балабан по приказанию дяди своего, епископа Гедеона, внезапно напал на него, Феофана, избил его и ограбил на тысячу золотых червонных, а потом повлек еще, избитого и израненного, к местному судье, чтобы посадить в темницу за то, будто бы он, Феофан, спалил гумно в Жидичинском монастыре. Гедеон отвечал: "Все то племянник мой делал без моего ведома и приказания". Но когда Собор потребовал, чтобы Гедеон подтвердил свои слова присягою, он не захотел присягнуть, а заключил с Феофаном при посредстве самих же епископов и других знатных лиц мировую, заплатив ему полтораста золотых червонных. Собор согласился на это и по просьбе Феофана выдал ему о том свою грамоту за подписом всех членов.
      Между тем как Гедеон продолжал упорную борьбу с львовским братством, усиливаясь подчинить его своей епархиальной власти и увеличить свои владения отнятием у него Онуфриевского монастыря, и другие владыки не переставали хлопотать о своих правах, имущественных и иерархических. Луцкий владыка Кирилл Терлецкий еще в прошлом году, как только издана была королевская грамота (22 марта) о неприкосновенности церковных имений православного духовенства и о невмешательстве в управление ими светских сановников, поспешил чрез своего уполномоченного записать ее (23 апреля) в луцкие гродские замковые книги. Не довольствуясь этим, он настоял теперь (19 генваря 1590 г.) чрез своего уполномоченного, чтобы та же грамота внесена была и в земские луцкие книги. Тот же епископ обратился к князю К. К. Острожскому, имевшему многие владения в Луцкой епархии, и жаловался ему на его наместников и старост, что они, иные будучи сами римской веры, притесняют православных священников, грабят, бьют, сажают в темницы, к унижению православной Церкви, требуют к себе на суд, отрывают от богослужения, а низверженных пресвитеров принимают и дают им церкви. И князь Константин дал приказ (16 июня) всем своим наместникам и старостам навсегда, чтобы они не касались священников, не судили их и не рядили и вообще не вмешивались в дела, подлежащие Луцкому и Острожскому владыке. Вскоре за тем Кирилл вместе с своим капитулом, или крылошанами, принес жалобу (4 октября) на королевского секретаря Мартына Броневского, что он с своими слугами и другими вооруженными людьми сделал наезд на имение Луцкой кафедры Фалимичи, разграбил его, прогнал из него урядников владыки и начал сам владеть Фалимичами как своею собственностию. Дядя Кирилла, архиепископ Полоцкий Афанасий Терлецкий, два раза начинал тяжбу с могилевскими гражданами из-за Спасского могилевского монастыря, на который имел королевскую грамоту. Но в первый раз, как только граждане заявили ему свою грамоту, данную им королем еще прежде на тот же монастырь, Афанасий беспрекословно уступил им монастырь во владение и даже выдал им запись (25 марта 1590 г.), что если он впредь начнет претензии на монастырь, то обязан будет заплатить пятьсот коп грошей королю и столько же могилевским гражданам. А спустя полтора месяца (10 мая) вновь позвал чрез своего уполномоченного бурмистров и радцев города Могилева на королевский суд из-за того же монастыря. Но и королевский суд, приняв во внимание, что жителям Могилева дана была грамота на Спасский монастырь прежде, нежели владыке, присудил управление монастырем могилевской раде.
      В одной из грамот, какие издали литовские иерархи на Брестском Соборе 1590 г., они засвидетельствовали, что на этом Соборе присутствовали также "многие знатные светские чины" и во главе их "пан Адам Потей, каштелян брестский" - тот самый Потей, который еще в 1588 г., как мы видели, обнаружил необыкновенную ревность об унии. Трудно допустить, чтобы он, находясь теперь в таких близких сношениях с своими владыками, не входил, по крайней мере с некоторыми из них, в собеседования и переговоры об излюбленном предмете. Но если и происходили тогда у некоторых владык с Потеем подобные совещания, то происходили тайно и остались для нас тайною. Единственный голос об унии, какой раздался во всеуслышание в Литве в продолжение 1590 г., был голос иезуита Скарги. Он во второй раз напечатал свое сочинение О единстве Церкви и посвятил книгу уже не князю Острожскому, а самому королю Сигизмунду III. В посвящении почтенный патер говорил, что книга эта многим принесла пользу и что многие другие не перестают спрашивать о ней и обращаются к нему с просьбою издать ее вновь, почему он и выпускает ее на ловитву человеческих душ. Потом просил короля именем любви его к своим подданным и ревности о славе Божией всеми мерами стараться в своем государстве о соединении еретиков (протестантов) и схизматиков (православных) с Римскою Церковию, ибо "это его долг как короля христианского, чтобы, заботясь о единстве Речи Посполитой, он помогал и единству церковному, без которого не только никто не может спастись, но не может долго существовать и единство Речи Посполитой". Еретиков, продолжал иезуит, остается уже мало, и их еще бы убыло, если бы верховная власть в государстве могла пользоваться против них своими старинными правами. Гораздо труднее обращать схизматиков - русских, которые обыкновенно ссылаются на своих отцов и предков и на древность своего исповедания. Но не невозможно обращение и их, так как по примеру греков многие и русские ныне обращаются - было бы только побольше ревности со стороны польского духовенства и содействия от светской власти. В самой книге Скарга поместил особую главу о том, кто наиболее должен стараться об унии, и объяснял, что это долг прежде всего католического духовенства в Литве и Польше, потом короля и католических панов, наконец - и панов русского закона, преимущественно же митрополита и владык, которые могли бы с дозволения короля составить для того свой сеймик и пригласить ученых католиков (ч. 3. Гл. 8). Голос Скарги не остался без ответа: в следующем году на него отозвались некоторые и из русских владык, хотя не вдруг, а спустя несколько месяцев.
      В начале 1591 г. Рагоза посетил свою Галицкую митрополию - чего, сколько известно, доселе ни разу не делали Киевские митрополиты - и к 17 генваря прибыл во Львов. Здесь в числе множества православных встретила его и братская школа и приветствовала довольно обширным стихотворением, в котором выражала свою радость при виде архипастыря, свои мольбы к нему, свои на него надежды. Одни стихи частию были петы ликами, или хорами, учеников, частию произнесены отдельными отроками в церкви в присутствии всего народа, другие же произнесены на другой день в самой школе при посещении ее митрополитом. Находясь во Львове, Рагоза прежде всего (17 генваря) приказал напечатать в братской типографии определение Брестского Собора 1590 г. касательно трех известных отступлений и разослать по всей Львовской епархии к непременному руководству: распоряжение, конечно, вызвано было тем, что сам епископ Гедеон хотя подписал на Соборе это определение, но не хотел держаться его относительно приношения и освящения пасхи и находил себе последователей в епархии. Потом митрополит как епархиальный архиерей освятил для ставропигиального братства небольшую церковь во имя трех святителей, устроенную в колокольне, так как Успенская церковь братства еще в 1586 г. сгорела, и благословил вновь строить эту церковь; 23 генваря совершил литургию в Онуфриевском монастыре и рассмотрел привилегии братства на этот монастырь; 24-го издал грамоту, которою благословлял дидаскалов школы, Стефана и Кирилла, и способных спудеев (студентов) проповедовать не только в братской церкви, но и в других с дозволения местных настоятелей, а 25-го публично судил в церкви своего викария, епископа Гедеона, по жалобам на него братства и, признав Гедеона виновным, запретил ему угнетать братство под страхом лишения сана, что подтвердил потом и Вселенский патриарх грамотою от 4 марта.
      Несмотря, однако ж, на такое отношение к Гедеону, митрополит, еще находясь в Галиции, поручил ему обозреть соседнюю Перемышльскую епархию, в которой скончался тогда епископ Арсений Брылинский. Гедеон нашел эту епархию в крайнем расстройстве. Священники не покорялись своему епископу, не ездили к нему на Соборы, не брали у него святого мира для таинства, совершали всякого рода беззаконные браки и венчали мужчин на похищенных ими девицах, беззаконно расторгали браки, а, что всего хуже, сами по смерти своих жен держали у себя наложниц и некоторые, будучи второженцами, священствовали. Вследствие чего и в народе господствовала полная распущенность: иные мало знали о Боге, не умели ни веровать, ни молиться и больше обращались к волхвам и чародеям, нежели к Богу. Гедеон издал грамоту (12 марта), в которой, изложив все эти недостатки, замеченные им в Перемышльской епархии, убеждал духовенство исправиться, угрожал ему неблагословением и клятвою от митрополита, которому обязан был донесть обо всем, а тех священников, которые не перестанут жить беззаконно и бесстыдно, поручал наместнику Перемышльского владыки отлучать от всякого священнослужения и в конце грамоты присовокупил: "Что же касается до листов, напечатанных и разосланных из Львова, чтобы на Воскресение Христово брашен в церковь не приносить и не освящать, то пусть те листы не соблазняют вас и всех православных людей, хотя и подписаны епископами, но пусть будут, по стародавнему христианскому обычаю, приносы в церковь и освящение брашен на Воскресение Христово, с несомненною верою и доброю совестию; лишь бы только не волхвовали над теми освященными брашнами и не творили чар, а, уделивши часть освященного брашна нищим, все остальное разом потребляли". Таким образом, исполняя одно распоряжение митрополита, Гедеон в то же время открыто шел против другого его распоряжения и не только не хотел сам, но и учил других, и притом в чужой епархии, не покоряться определению Собора и патриарха.
      По смерти Арсения Брылинского, епископа Перемышльского, местные власти желали видеть на своей архиерейской кафедре его племянника, человека еще молодого и женатого, и, может быть встретив или опасаясь встретить несогласие на то со стороны митрополита, обратились с просьбою к самому патриарху. И патриарх Иеремия писал Рагозе: "Архонты Перемышля своим прошением убеждают нас дать твоей святыне позволение, чтобы ты рукоположил племянника покойного Перемышльского владыки, но как он воин, и молод, и имеет жену, и потому оказывается недостойным архиерейского сана, то да не дерзнешь хиротонисать его во епископа под опасением запрещения и отлучения, неразрешимого и вечного. Да и никого другого, подобного ему, не рукополагай... Повелеваю твоему преосвященству поступать как должно и отнюдь не посвящать в архиерейство нерассудно мирских сановников или других имеющих жен, но посвящать иеромонахов, игуменов, архимандритов - да будет так, а не иначе". Ни имени, ни фамилии лица, о котором ходатайствовали пред патриархом из Перемышля, мы не знаем, но знаем, что на место Арсения Брылинского во епископа Перемышльского был поставлен (прежде 30 августа) Михаил Копыстенский, тоже человек женатый; не он ли и был племянником Арсения? Во всяком случае, значит, митрополит не исполнил приказания патриарха. И выходит: епископы не слушались митрополита, а митрополит не слушался патриарха, и всякие угрозы запрещением, низложением, отлучением от Церкви потеряли силу.
      Другую грамоту к Михаилу Рагозе патриарх прислал (17 мая 1591 г.) от имени своего патриаршего синода. В грамоте прежде всего решались четыре вопроса, которые, как можно догадываться, предложены были письменно нашим митрополитом. Первый вопрос: в какое время за литургией должно учить народ в церкви; второй: в каком месте совершать крещение; третий: под какими условиями совершать брак православных с армянками и четвертый: каков должен быть учитель Церкви и проповедник? Патриарх с своим синодом отвечал, что учить народ за литургией можно по прочтении Апостола и после херувимской песни; совершать крещение, как и все таинства, должно в церкви или молитвенном доме; армянки пред вступлением в брак с православными должны не только отречься от армянской ереси, но и принять православное крещение, а учитель народа и проповедник должен быть сам чистой и непорочной жизни. Затем патриарх продолжал: "Слышно, что некоторые у вас порицают "новодрукованную Граматику" (изданную львовским братством), да не возбраняется ни от кого это общеполезное дело под страхом запрещения и отлучения. Слышно также, что у вас по окончании литургии не раздается антидор и не прикладываются к святым иконам, - отселе да творится и у вас, как у нас, и верующие, приемля антидор, да лобызают святые иконы. А игумен ставропигиального монастыря, настоятель братской церкви и начальник училища да будут под властию митрополита Киевского, а не Львовского епископа... Считаю нужным напомнить и о том, чтобы во епископы отнюдь не хиротонисать священника, имеющего жену, но только вдовствующего и бывшего мужем одной жены. Тот, кто приемлет епископию как некоторую мзду за свою воинскую службу, далек от церковных законов; решающиеся принять епископский сан должны прежде постричься в монашество и облечься в монашескую одежду, и в таком виде приводить их к рукоположению".
      Львовское ставропигиальное братство в силу определения Брестского Собора прошлого года начало распространяться и за пределы Львова. В городе Гологорске той же епархии составилось братство при церкви святого великомученика Димитрия, и священник этой церкви Василий принял устав братства львовского, за что и подвергся (16 апреля) проклятию от епископа Гедеона, обвинявшего его в том, будто он производил смущение и соблазны в людях, возбраняя им приносить в церковь пасхи для освящения. А 30 августа по образцу львовского образовалось братство в городе Гродке Перемышльской епархии и приняло устав львовского братства с письменного разрешения самого своего епископа. Но самое замечательное братство возникло тогда по образцу львовского в городе Бресте Владимирской епархии. Епископ Владимирский и Брестский Мелетий Хрептович, архимандрит киево-печерский, дал гражданам Бреста свой лист, которым дозволял им построить при соборной Николаевской церкви "вольную городскую русскую школу", чтобы в ней могли обучаться дети не только жителей города, но и всех, кто только пожелает, и предоставил этим гражданам быть "опекунами и дозорцами" соборной церкви и всех ее имений и оберегать ее от всяких неправд и притеснений. Граждане действительно соорудили дом для школы против своего городского собора и тогда просили короля, чтобы он утвердил лист, данный им епископом Мелетием, освободил их училищный дом от всяких господарских и городских повинностей и дозволил им учредить при соборной церкви духовное братство по образцу львовского. Король своею грамотою (28 генваря) исполнил все эти просьбы. И новое братство снеслось с львовским и получило от него для себя его устав.
      Еще в прошлом году, на Брестском Соборе, православные владыки жаловались друг другу на чрезвычайные отягощения и притеснения, какие испытывали они от разных чинов, - и вот, в настоящем году притеснения эти не только не уменьшились, а, кажется, даже усилились. Более всех пришлось потерпеть старейшине владык, или экзарху, епископу Луцкому Кириллу Терлецкому. По окончании прошлогоднего Собора Кирилл, подвергшись болезни, отправился в Сандомир для излечения, спрятав все свое имущество, находившееся в острожском епископском доме, в его кладовых. Чрез несколько времени войский луцкий Ждан Боровицкий распустил слух о смерти Кирилла, а сам завладел епископским двором в Остроге, сорвал печати с кладовых, отбил замки у дверей и у сундуков и позабрал деньги, серебряные сосуды, оружие и богатые одежды. Все это освидетельствовано потом (в мае 1591 г.) по требованию Кирилла возным. Кирилл принес жалобу князю К. К. Острожскому, который был очень к нему расположен, но Боровицкий, не менее пользовавшийся благоволением князя, удостоверил его, что Кирилл вымышляет, и, кроме того, порассказал князю о весьма важных преступлениях Луцкого владыки. Князь пригласил Кирилла к себе, и здесь свидетели прямо в глаза ему перечислили эти его преступления. Кирилл на все отвечал только, что это басни и подготовлено его соперником, но с того времени уже лишился расположенности князя Острожского. Новый враг Кириллу явился в лице луцкого старосты Александра Семашки, который происходил от древнего русского православного рода, но недавно совратился в латинство. Этот Семашка в отсутствие Кирилла из Луцка поставил у ворот луцкого замка, в котором находились православная соборная церковь и архиерейский дом, своего привратника с гайдуками и приказал им брать по грошу и по два со всех православных, духовных и мирян, идущих в церковь, а иначе никого не пропускать. Когда 11 апреля возвратился епископ, то гайдуки пропустили в замковые ворота только его одного с мальчиком, а всех прочих слуг и всего имущества его не пропустили, от чего оно, находясь под дождем целую ночь, частию перепортилось, частию же было расхищено. В Страстную Субботу и Светлое Воскресение, 20 и 21 апреля, в соборной церкви вовсе не было богослужения, потому что некому было служить. Все духовенство Луцка в эти дни толпилось у ворот замка, но никто из духовных не был пропущен ни в церковь, ни к епископу. Сам епископ в оба дни сидел в заключении, не ел и не пил, иззяб от холода и отощал, потому что к нему не пропускали ни съестных припасов, ни слуг, а иных даже вытолкали из замка. Между тем Семашка, потешаясь над епископом, в оба дни приходил в его соборную церковь и в притворе ее заводил танцы и другие игры с музыкою, приказывал своим гайдукам стрелять из своей комнаты в золоченый крест и купол собора, потом и в церковные стены, и гайдуки отбили от креста две цепи, повредили купол и на стене церковной образ святого Иоанна Богослова, во имя которого был освящен собор. В следующем месяце, когда владыка Кирилл, желая поправить свою соборную церковь, нанял уже мастеровых и велел доставлять к собору строительные материалы, Семашка не пропустил в замок возов с деревом и забрал дерево себе. В начале июня он потребовал епископа к себе на суд, обвиняя его в том, будто он и его слуги 1 июня вошли в замок со множеством военного оружия вопреки закона, потом не выдали этого оружия присланным от старосты лицам и не заплатили штрафа. Кирилл оправдывался пред судом, представлял свидетелей, что ничего этого не было, но староста не хотел слушать оправданий, продолжал настаивать на уплате штрафа и не принял от епископа апелляции в трибунальский суд. Чрез несколько дней Семашка вновь потребовал епископа на суд, приняв жалобу на него от священника Соколовского, которого владыка за порочную жизнь лишил места. Напрасно уполномоченный Кирилла в его присутствии доказывал на суде, что это дело светскому суду не подлежит и представил на то королевскую грамоту. Семашка бросил грамоту на стол и велел дело продолжать, и когда уполномоченный владыки стал говорить о порочности священника, то староста заметил, что и поп немало знает про самого Луцкого владыку, затем через стол шепнул адвокату Соколовского: "Скажи: поп знает, что ко владыке приводили развратную женщину". Когда уполномоченный владыки начал протестовать, Семашка, называя его презренным псом русином, велел взять его своим гайдукам, которые и избили его в присутствии владыки. Все эти возмутительные действия Семашки против епископа Кирилла были тогда же засвидетельствованы возными. Тот же Семашка сделал нападение и на владение Львовского епископа Гедеона Балабана - Жидичинский монастырь. Во время происходившей при монастыре ярмарки сюда прибыл по приказанию Семашки луцкий подстароста с отрядом вооруженных людей, и 19 мая насильно вторгнулся в Жидичинский монастырь, и, поселившись в нем, рассылал по ярмарке своих слуг и гайдуков собирать от имени луцкого старосты и в его пользу мыто и все прочие доходы, какие до того времени собирались на монастырь, приблизительно на тысячу польских злотых. Земяне князя Альбрехта Николаевича Радивила, литовского маршалка, два раза нападали (5 октября и 11 ноября) на церковное имение Радиловичи, принадлежавшее Пинскому и Туровскому владыке Леонтию Пельчицкому, и каждый раз разгоняли из того села всех жителей, угоняли их скот и разграбляли все их имущество. А когда епископ принес на это жалобу и в назначенное время лично явился на суд в городецкий замок Радивила, то наместник князя без всякой причины не захотел производить суд в назначенный день, а отложил до следующего дня, так что епископ, высказав протест, отъехал ни с чем. Даже старец Онисифор, прежний митрополит, не перестававший и по оставлении кафедры держать Лаврашевский монастырь, видя постоянные нападения сторонних лиц на имения этого монастыря и не находя возможности оборонять их при своей дряхлости и слабости, принужден был совсем отказаться от управления монастырем и передать его на волю короля, который тотчас же и пожаловал (28 августа) Лаврашевский монастырь в пожизненное управление светскому лицу, Михаилу Брольницкому. Было бы, без сомнения, несправедливо считать все эти и подобные нападения на православных владык за прямые притеснения православной Церкви и объяснять только неприязнию нападавших к православию: такие нападения были тогда между своевольными панами очень обыкновенны, им подвергались не одни духовные, но и светские лица без различия вер, да и некоторые из православных владык, как мы видели, не раз сами нападали вооруженною силою на чужие имения и монастыри. Но в тех возмутительных действиях, какие позволял себе луцкий староста Семашка против Кирилла Терлецкого, нельзя не видеть более одной личной ненависти к нему: тут видна ненависть к Кириллу как именно к православному епископу, ненависть вообще к православному духовенству и мирянам, ненависть к православному богослужению, вере и Церкви, тут видно намерение раздражить Кирилла до последней степени и вывести из терпения. Невольно возникает мысль, не действовал ли луцкий староста по настроению от других, а не от себя только и не хотел ли этими вопиющими притеснениями вынудить Кирилла к измене православию для унии. Латинским бискупом в Луцке был тогда Бернард Мациевский, тот самый, который еще в 1588 г. при проезде патриарха Иеремии через Литву так ревностно хлопотал об унии вместе с Адамом Потеем и которого впоследствии сам папа признал одним из главнейших виновников совершившейся унии. Очень естественно, если этот ревнитель унии с своим тайным советником Потеем прежде всего устремил свою ревность на епископа Кирилла частик) уже потому, что он жил в том же городе Луцке, а еще более потому, что Кирилл как экзарх, как старейшина русских епископов мог потом действовать и на них. И вот когда, быть может, заметили, что Кирилл, несмотря на все собеседования с ним об унии, на все убеждения принять ее, все еще колебался и не решался изменить вере отцов, и признали необходимым употребить против него крайние принудительные меры и довести его до того, чтобы он поспешил к принятию унии как к последнему и единственному средству для спасения себя от бедствий.
      Бросается в глаза и то обстоятельство, что все эти притеснения от Семашки обрушились на Кирилла как раз пред тем временем, когда ему надлежало ехать на Брестский Собор, т. е. в течение апреля, мая и первой половины июня. Можно судить, в каком состоянии души должен был явиться Кирилл к 24 июня в Брест. Если и на прошлогоднем Соборе православные владыки горько жаловались друг другу на неслыханные притеснения, претерпеваемые ими от разных чинов, то какая ж жалоба о том должна была раздаться на Соборе теперь из уст Луцкого епископа? Мы не знаем, что в действительности происходило на этом Соборе: известий о нем не сохранилось. Но сохранилась следующая грамота, писанная в Бресте 24 июня 1591 г. и подписанная четырьмя православными епископами: "Во имя Божие да будет. Мы, нижепоименованные епископы, объявляем, что, будучи обязаны заботиться не о своем только спасении, но и о христианских людях, о стаде Христовых овец, вверенных нам Богом, о мире и соединении их, желаем, по милости Божией, признавать нашим пастырем единого верховного пастыря и истинного наместника св. Петра на Римской кафедре, святейшего папу, и иметь его нашею главою, и ему подлежать и повиноваться, от чего ожидаем великого умножения хвалы Божией в св. Церкви, и не желаем более переносить того на нашей совести. Но, соглашаясь отдать нашу волю и мысль в послушание святейшему отцу и подчинить церкви Божии верховной власти святейшего папы Римского, мы выговариваем себе только то, чтобы святейший папа Римский оставил нам до скончания века неотмененными и ненарушимыми все церемонии и обряды, т. е. службу Божию и весь церковный порядок, какие издавна содержит наша св. Восточная Церковь, а его королевская милость, пан наш милостивый, обеспечил нам его грамотами наши вольности и утвердил артикулы, которые нами будут поданы. При таком обеспечении и утверждении грамотами от святейшего папы и его королевской милости мы соглашаемся и настоящим листом нашим обещаемся и обязуемся поддаться под верховную власть и благословение святейшего отца, папы Римского, для чего, исповедуя единому в Троице Богу нашу мысль и желание сердца нашего, мы и выдали настоящий лист за подписанием властных рук наших и приложением наших печатей старшему брату нашему его милости Кириллу Терлецкому, экзарху и епископу Луцкому и Острожскому". Под этою грамотою, составленною в самый первый день Брестского Собора (24 июня), подписались епископы: Луцкий Кирилл Терлецкий, Львовский Гедеон Балабан, Пинский Леонтий Пельчицкий и Холмский Дионисий Збируйский; почему же не подписались остальные владыки? Полоцкий архиепископ Афанасий Терлецкий, вероятно, совсем не был на Соборе по той же причине, по какой не был и на прошлогоднем Соборе, не являлся и к самому патриарху, т. е. по дряхлости и болезни; потому же мог не быть на Соборе и другой старец - епископ Владимирский Мелетий Хрептович, обыкновенно проживавший в Киево-Печерском монастыре и года через полтора скончавшийся, а в Перемышль только что еще был назначен новый епископ по смерти Арсения Брылинского, Михаил Копыстенский, грамотою короля от 20 июня. Что же касается до митрополита, то он мог намеренно уклониться от подписания грамоты, не имея еще наклонности к унии или считая преждевременным обнаруживать свою наклонность. А может быть, на Соборе произошли разногласия по этому вопросу, и разногласия до того сильные, что самый Собор был закрыт. По крайней мере, известно, что в Бресте вновь в октябре того же 1591 г. собирался Собор, на котором присутствовали все владыки, кроме Полоцкого и Перемышльского. На этом Соборе 26 октября священник города Гологорска Василий, став с очей на очи с епископом Гедеоном, оправдывался в тех преступлениях, за Которые последний анафематствовал его, и Собор признал все действия священника согласными с декретом Вселенского патриарха Иеремии и определением прошлогоднего Собора, освободил отца Василия от клятвы и благословил его священствовать, преподав вместе благословение и всему братству святого Димитрия гологорскому, чтобы оно продолжало существовать навсегда, сохраняя чин и весь порядок братства львовского.