Не без основания подозревали Никона, что он хотел только воспользоваться имуществом и вотчинами Коломенской кафедры и увеличить доходы с своей епархии чрез присоединение к ней Коломенской, а с другой стороны, хотел показать свое неблаговоление к епископу Коломенскому Александру, тайно враждовавшему против новоисправленных книг, переместив его из благоустроенной и обеспеченной епархии в новую, где долго не было своего помещения ни у епископа, ни у его свиты, и на прокормление его дана была только одна вотчина - Бобинский стан да Предтеченский монастырь в городе Котельниче. Александр неохотно покорился новому своему назначению и прибыл на Вятку в город Хлынов только 4 апреля 1658 г. Для наблюдения за духовенством в Москве Никон имел своего рода полицию. Его подьяки ходили по всем соборам и церквам, и если кого из причта не было в церкви или там происходило какое бесчиние, то виновные немедленно подвергались наказаниям, а патриаршие стрельцы постоянно ездили по улицам города и, лишь только встречали пьяного священника или монаха, тотчас тащили его в темницу, где на ноги и на шею накладывали ему кандалы и приковывали его к тяжелой колоде. Никон не давал пощады никому: ни протопопам, ни настоятелям монастырей, ни самим архиереям - и, например, Сибирскому архиепископу Симеону на целый год (с 25 декабря 1656 г. по 25 декабря 1657 г.) запрещал священнослужение за то, как можно догадываться, что он несправедливо предал проклятию одного из дьяков своих, Ивана Струну, и жестоко поступил с боярским сыном Бекетовым, несчастно скончавшимся. Из частных распоряжений Никона нельзя не упомянуть о распоряжениях его относительно татей, разбойников и всяких воровских людей. В 1656 г. он приказал в отсутствие государя из Москвы разослать (от 16 августа) грамоты по всей России и объявить по городам и селам, на площадях и торжищах, на улицах и перекрестках и в других местах, чтобы тати, разбойники и всякие воровские люди без боязни являлись к местным воеводам, старостам и в съезжие избы и приносили покаяние в своих винах пред Богом и государем и что если они таким образом покаются, то государь пожалует их, не велит их казнить, а вместо смерти дарует им живот. Когда же с течением времени оказалось, что эта кроткая мера не принесла пользы, то Никон, рассчитывая подействовать на тех же самых людей страхом, запретил священникам принимать от них исповедь и удостаивать их святого причастия даже пред смертию, на которую они будут осуждены, за что и сам впоследствии на Соборе 1667 г. подвергся осуждению.
      Но не одною строгостию и суровостию по делам церковного управления и суда Никон возбуждал против себя недовольство, особенно в духовенстве. В челобитной, поданной царю в 1658 г. неприязненными Никону лицами, на управление его высказывались еще следующие жалобы: 1) отменил он прежние пошлины с духовенства за поставление на церковные степени, а установил новый порядок: велел ставленникам привозить отписки от своих местных десятильников и поповских старост, но для этого тратится каждым ставленником от двух до четырех недель, да на харч рубль и два. Прибыв с отписками в Москву, ходят ставленники на патриарший двор, ждут там до глубокой ночи да насилу недели в две дождутся слушанья, т. е. испытанья, и затем проживают в Москве еще по 15 и по 30 недель, пока будут поставлены, так что поповство обходится по пяти и по шести рублей кроме харчей и посулов архидиакону и дьякам. 2) При прежних патриархах, кроме Иосифа, ставленники все ночевали в хлебной патриаршей безденежно и невозбранно ходили рано и поздно до самых крестовых сеней патриарха, к казначею, ризничему, в Казенный приказ, а зимнею порою все дожидались в крестовой. Теперь совсем не то: страшно приблизиться и к воротам патриарха, которые постоянно заперты; священники не смеют входить к нему даже в церковь, чтобы принять благословение, а ставленникам не велят стоять и в сенях, и зимою мучатся бедные на крыльце. 3) По отдаленности некоторых мест патриаршей епархии от Москвы прежде попы ставились там от ближайших соседних архиереев и получали перехожие в местных десятильнических дворах. Патриарх Иосиф, желая собрать себе имение, запретил это и велел всем ставиться и получать перехожие в самой Москве, что соединено для духовенства с крайними издержками и тратою времени. Того же самого постоянно держится и Никон. 4) Велел Никон во всей своей области по городам и уездам переписать духовенство и вновь обложил данью: назначил с попова двора по восьми денег, с дьяконова по алтыну, с дьячкова, Пономарева и просвирнина по грошу, с нищенского по две деньги, с четверти земли по шести денег, с копны сена по две деньги и пр. Насколько верны все эти жалобы против Никона и нет ли тут преувеличений, определить нет возможности.
      Недолго управлял Церковью патриарх Никон: всего шесть лет. Но надобно удивляться, как и шесть лет мог он устоять на высоте своей святительской кафедры. С самого вступления на нее он принялся за исправление церковных книг и обрядов на основании древних греческих и славянских рукописей и вел дело с такою горячею ревностию и непреклонностию воли. Но истинное значение этого дела, его важность и настоятельную нужду для Церкви понимали тогда у нас вполне кроме самого Никона только весьма немногие. Все другие или мало понимали, или вовсе не понимали и покорялись Никону кто лишь по чувству страха пред ним, кто по чувству уважения к церковной власти, в частности к власти Восточных патриархов и Соборов, принимавших участие в этом деле. Некоторые же тотчас открыто протестовали против предприятия Никонова и говорили, что наши церковные книги, изданные при прежних патриархах, вовсе не требуют исправлений и содержат истинную православную веру, которою спасались наши предки, что Никон не правит, а портит книги, искажает старую веру и вводит новую, что он еретик - враг Божий. И при том грубом невежестве, какое господствовало у нас, при всеобщей слепой привязанности к церковным обрядам, как будто в них заключается самая вера, этот протест нашел себе тайное сочувствие во всех слоях нашего общества и всюду возбуждал неприязнь и ненависть к Никону. А те крутые и суровые меры, какие поспешил он употребить против своих противников (увы, Никон в этом отношении не был выше своего века), только еще более усилили общее сочувствие к мнимым страдальцам за веру и ненависть к их гонителю. Неудивительно, если в среде этих мнимых страдальцев, ожесточенных врагов Никона, весьма рано возникла мысль, как бы свергнуть его с патриаршего престола, и если главнейший из них - Неронов, имевший большие связи в самой Москве и даже при дворе государевом, еще в 1654 г. с уверенностию публично произнес в Вологде известные уже нам слова о Никоне: "Да будет время, и сам из Москвы побежишь никем же гоним, токмо Божиим изволением; да и ныне всем вам говорю, что он нас посылает вдаль, а вскоре и самому ему бегать". Возревновал Никон против икон латинского письма, но и тут поступил слишком круто и резко. Велел насильно отобрать латинские иконы из всех частных домов и на одних иконах совсем выскоблить лики святых, на других выколоть им глаза и в таком виде носить иконы по улицам Москвы. Православные, глубоко чтившие святые иконы и большею частию не умевшие хорошо различать своих икон от латинских, были поражены и увидели в Никоне иконоборца. И когда вскоре за тем в Москве открылся страшный мор, то толпы народа явились на площадях Кремля и, держа в руках иконы, выскобленные по приказанию Никона, вопили: вот за что постиг нас гнев Божий, так поступали иконоборцы, во всем виноват Никон, мирские люди должны постоять за такое поругание святыни. Никона хотели убить, и, может быть, благодаря тому одному, что его не было тогда в Москве, он спасся от неминуемой смерти.
      Кроме этих общих причин, возбуждавших более или менее всех против Никона, духовенство и бояре имели еще особые побуждения питать к нему чувства неприязни. Над духовенством Никон властвовал с неограниченною волею и деспотически. Он держал себя высоко и малодоступно по отношению не только к низшему клиру, но и к самим архиереям: не хотел называть их братиями, особенно тех, которые от него получили рукоположение, не уважал их сана, что особенно показал в своем известном поступке с епископом Коломенским Павлом, нарушал их права, отнимая у них монастыри и приходские церкви, которые приписывал к своим излюбленным монастырям и брал под свою непосредственную власть. С беспощадною строгостию и суровостию преследовал всех в среде белого и монашествующего духовенства, кого считал виновными в чем-либо, постоянно наполнял ими свои темницы и наполнил даже отдаленные монастыри Сибири, которые до Никона были почти пусты. Все страшились его, трепетали пред ним и, без сомнения, были бы рады как-нибудь освободиться из-под его тяжелого ига. Для бояр невыносимым казалось уже то, что Никон возвышался над всеми ими своею близостию к государю, своим преобладающим влиянием в советах государя, своею необычайною властию, какой облек его государь. Но еще невыносимее было то, как проявлял Никон над ними эту свою власть, как гордо и повелительно обходился с ними. Еще в бытность его Новгородским митрополитом они говорили: "Неколи-де такого бесчестья не было, что ныне государь выдал нас митрополитом". Что же должны были они чувствовать, когда Никон сделался патриархом и как бы вторым "великим государем", начал давать свои приказы и указы, особенно в отсутствие государя, заставлял их стоять пред собою и с покорностию выслушивать его волю, публично обличал их за то или другое, не щадя их имени и чести? Могли ли они не употреблять всех своих усилий, чтобы свергнуть Никона?
      Все могущество Никона основывалось на благоволении к нему государя. Царь-юноша с первого знакомства с Никоном подчинился его влиянию и предался ему всею душою. И эта преданность с течением времени не только не уменьшалась, но еще увеличивалась. Царь более и более облекал его своим доверием, честию и властию и удостаивал его называть даже своим "собинным другом". Но Никон при всем своем уме не умел поставить себя на такой высоте, как следовало бы, по отношению к своему царственному другу. Не умел сдерживать своей необузданной гордости и властолюбия и с упорством оставался верен тому началу, которое высказал еще при избрании его на патриаршую кафедру, т. е. чтобы сам царь слушался его во всем как патриарха. В самой дружбе с царем Никон желал быть лицом господствующим и позволял себе такие действия, которые не могли не оскорблять государя, и, повторяясь нередко, неизбежно должны были вести к столкновениям, к размолвкам и взаимному охлаждению друзей, и наконец привести к разрыву. Мы знаем два-три таких случая, но их было, судя по непреклонному характеру Никона, наверно гораздо больше. Первый случай был торжественный, при избрании Никона на патриаршество, когда он не внял никаким мольбам и убеждениям государя, вынудил его пасть пред собою на землю и исторгнул у государя, как и у всех бывших в соборной церкви, клятвенное обещание покоряться во всем новоизбранному патриарху.
      В минуты возбуждения царь, конечно, не понимал, до какого всенародного унижения довел его Никон, но потом, в минуты спокойствия, не мог не сознать этого и не испытать чувства горечи. Прошел год, и Никон до того уже зазнался, что в присутствии целого Собора сказал протопопу Неронову, когда тот напомнил ему о царе: "Мне-де и царская помощь негодна и ненадобна, да тако-де на нее и плюю и сморкаю". Разумеется, никто из присутствовавших на Соборе не осмелился подтвердить этого, боясь Никона, и Никон старался уверить государя, что это клевета Неронова, но Неронов не переставал и впоследствии утверждать, как в письмах к самому государю, так и в своей челобитной Собору 1667 г., что Никон действительно учинил такое поругание царского величества. Прошло еще более двух лет. Никон постановил с Собором, чтобы на праздник Богоявления по всей России водосвятие совершалось вместо двух раз только однажды, накануне праздника. Антиохийский патриарх Макарий всячески убеждал не делать этого, не отступать от древнего обычая. Никон настоял на своем и выпросил у государя согласие на издание указа в том смысле, в каком желал, не сказав государю о несогласии и протесте Макария. Но лишь только Макарий уехал из Москвы (25 марта 1656 г., в воскресенье шестой седмицы Великого поста), кто-то открыл государю всю правду, и государь, полагавший доселе, что Никон поступил так с согласия и по совету Макария, чрезвычайно огорчился и на Страстной седмице, в Великую пятницу, после вечерни завел в церкви с Никоном горячий спор, в жару которого воскликнул: "Мужик, б... сын, глупый человек!" Никон возразил: "Я твой духовный отец, как же можешь ты так унижать меня?" Царь отвечал: "Вовсе не ты мой отец, а святой патриарх Антиохийский - вот кто подлинно мой отец, и я сейчас же пошлю воротить его с дороги". И действительно послал. Это рассказали Макарию при въезде его в Москву на Фоминой неделе встретившиеся ему греческие купцы, присовокупив, что главною причиною того спора было высокомерие патриарха Никона, его грубость и чрезвычайная надменность. И то обстоятельство, что царь именно в Великую пятницу и после вечерни послал гонца догонять Макария и воротить его, делает рассказ этот весьма вероятным, свидетельствуя, что с царем случилось тогда что-то особенное, если он решился в такой великий и святой день и в такое время дня (после вечерни) послать за Макарием, находившимся уже в Волхове, хотя сам царь ничего не сказал об этом Макарию по возвращении его в Москву, вероятно еще прежде примирившись с Никоном по случаю наступившего праздника Пасхи. Не надобно также забывать, что царь-юноша, подпавши под сильное влияние Никона, с каждым годом мужал и становился зрелее, что почти два года он провел на войне, вдали от Никона, и успел довольно отвыкнуть от него и от его непосредственного водительства, успел приобресть более опытности и знания людей и что эта война, сопровождавшаяся необычайными успехами, покрыла царя великою славою и возвысила его в его собственных понятиях, так что он естественно сделался чувствительнее к прерогативам своей власти и ко всякому ее умалению или оскорблению и не мог уже по-прежнему переносить горделивых притязаний патриарха Никона. Сам Никон писал впоследствии к Цареградскому патриарху Дионисию: "Тогда (т. е. по окончании литовской войны) нача (царь) помалу гордети, и выситися, и нами глаголемая от заповедей Божиих презирати, и во архиерейския дела вступатися". И можно судить, как должны были подействовать на царя слова, которые сказал ему в начале 1657 г. Неронов в Успенском соборе, указывая на Никона: "Доколе, государь, тебе терпеть такого врага Божия? Смутил всю землю Русскую, и твою царскую честь попрал, и уже твоей власти не слышат - от него, врага, всем страх" А подобные слова могли теперь говорить царю и другие, особенно из окружающих его бояр, когда заметили некоторое охлаждение его к патриарху. Алексей Михайлович не вдруг, впрочем, изменил свои отношения к прежнему любимцу. В 18-й день октября 1657 г. царь еще приезжал по приглашению Никона в его новую обитель, Воскресенскую, на освящение церкви со всем своим семейством и синклитом, провел здесь два дня, был очень внимателен к хозяину и, когда отъехал, благодарил его письмом, в котором называл его по-прежнему великим государем, самую обитель назвал Новым Иерусалимом, не отказываясь и впредь посещать ее. А ровно через месяц, 18 ноября, Никон писал в свою Иверскую обитель, что царь хочет пожаловать в нее после праздника Рождества Христова, и приказывал приготовить для встречи царя речи, певчих и все пр. Но дней через десять извещал уже, что в наступившую зиму царь Алексей Михайлович в монастырь Пречистой Богородицы Иверской "идти не изволил", почему и всякие приготовления для приема его должны быть прекращены. Даже в марте и апреле следующего 1658 г. царь еще жаловал по просьбе Никона новые села и угодья на его монастыри Крестный и Воскресенский. А в первых числах июля началась уже между царем и патриархом открытая распря.
      В 6-й день июля Алексей Михайлович давал торжественный обед в честь прибывшего в Москву грузинского царевича Теймураза и против обыкновения не удостоил позвать на этот обед патриарха Никона с духовными властями, чем явно показал свое к нему неблаговоление. Никон послал своего боярина, князя Димитрия Мещерского, наблюсти при встрече царевича среди собравшейся толпы "чин церковный", т. е. чтобы кто-либо из духовенства не произвел какого-либо бесчиния. Царский окольничий и родственник Богдан Матвеевич Хитрово, расчищавший путь для царевича, может быть, ненамеренно ударил в толпе этого боярина палкою по голове без пощады. "Напрасно ты бьешь меня, Богдан Матвеевич, - сказал патриарший боярин, - мы пришли сюда не просто, а с делом". "Да кто ты такой?" - спросил окольничий. "Я патриарший человек и послан с делом", - отвечал князь Димитрий. Тогда Хитрово закричал: "Не величайся" - и ударил его по лбу так, что причинил ему большую язву. Боярин поспешил к патриарху, показал ему свою язву и со слезами жаловался на Хитрово. Никон написал к царю своею рукою и просил наказать виновного, а иначе грозил отметить ему своею духовною властию. Царь также прислал Никону собственноручное письмо с Афанасием Матюшкиным, и, когда Никон не удовлетворился, прислал ему и другое письмо, и обещался лично увидеться с патриархом. Но свидания не последовало. Через два дня, 8 июля, наступил праздник в честь Казанской иконы Богоматери. В прежние годы на этот праздник царь всегда бывал со всем своим синклитом в Казанском соборе за вечерней, утреней и литургией. Ожидали, что будет и теперь. И когда зазвонили к вечерне, Никон, отправившись сам в собор, послал по обычаю одного из пресвитеров известить государя о церковной службе, но царь к вечерне не пришел. Не пришел потом ни к заутрене, ни к литургии, несмотря на такие же приглашения со стороны патриарха. Никон понял, что царь на него "озлобися". Спустя еще два дня, 10 июля, настал другой праздник - в честь Ризы Господней, в который прежде государь также всегда присутствовал с своим синклитом на всех церковных службах в Успенском соборе. Послал и теперь Никон пред началом вечерни доложить о ней государю, но государь не пожаловал к вечерне. Послал Никон к царю и пред заутреней, но царь и к заутрене не захотел прийти. Только после заутрени прислал к Никону князя Юрия Ромодановского, который сначала сказал ему: "Царское величество на тебя гневен, потому и к заутрене не пришел, и не велел ждать его и к литургии". А потом прибавил уже именем самого государя: "Ты пренебрег царское величество и пишешься великим государем, а у нас один великий государь - царь". Никон отвечал: "Я называюсь великим государем не собою так повелел называться и писаться мне его царское величество; на это мы имеем свидетельство - грамоты, писанные его царскою рукою". Князь Юрий продолжал: "Царское величество почтил тебя как отца и пастыря, но ты не уразумел. И ныне царское величество повелел сказать тебе, чтобы впредь ты не писался и не назывался великим государем и почитать тебя впредь не будет". Таким образом, Никону прямо было объявлено, за что гневается на него царь и чего от него требует. И если бы Никон смирился, покорился воле государя, принес повинную и дал обещание измениться на будущее время, то дело мало-помалу могло бы уладиться и Никон спас бы как себя от горькой участи, какая его постигла, так и всю Церковь от тех смут и волнений, какие в ней последовали. К несчастью, Никон по своему характеру и привычкам был не такой человек, чтобы уступить и покориться. Он захотел, чтобы ему уступили и покорились, решился отказаться торжественно, пред всею Церковию, от своей кафедры, рассчитывая, что сам царь станет просить и умолять его не отказываться.
      Утром того же 10 июля дьяк патриарха Никона Иван Калитин как-то узнал о намерении его оставить патриаршую кафедру и начал было говорить ему, чтоб не оставлял, но Никон не захотел и слушать. Калитин поспешил известить служившего прежде в боярах у патриарха Никона и глубоко преданного ему боярина Никиту Алексеевича Зюзина, и последний велел его именем сказать патриарху, "чтобы он от такого дерзновения престал и великого государя не прогневил, а буде пойдет (с кафедры) нерассудно и неразмысля дерзко, то впредь, хотя бы и захотел возвратиться, будет невозможно: за такое дерзновение надобно опасаться великого государева гнева". Никон было поколебался от этих слов и стал что-то писать, но, написав немного, разорвал бумагу и сказал: "Иду-де". Начался благовест к обедне. Духовные власти по обычаю пришли в крестовую патриарха, чтобы встретить его и провожать в соборную церковь. Никон велел прийти и иподьяконам и подьякам в новых больших стихарях и сказал: "Пусть проводят меня в последний раз". Потом, взяв посох Петра чудотворца, пошел в церковь и потребовал здесь, чтобы его облачили в саккос святителя Петра и омофор Шестого Собора, которые не были приготовлены, а находились на царево-борисовском дворе в палатах. Иподиаконы много раз бегали туда, но приносили все не тот саккос и омофор. Никон вместе с властями ждал, пока не принесено было требуемое им облачение. Облачившись, он совершил литургию вместе с двумя митрополитами (Крутицким Питиримом и Сербским Михаилом), одним архиепископом (Тверским Иоасафом), архимандритами, игуменами и протопопами. Пока шла литургия, в алтаре уже перешептывались, что патриарх оставляет кафедру, так как по приказанию его еще утром иподиакон Иван Тверицын купил для него простую поповскую ключку и рассказал о том своему товарищу. Во время святого причащения патриарх целовал властей и всех служащих в уста. Причастившись, сел на свое седалище и писал что-то, вероятно, послание к царю, отправленное после, и приказал ключарю поставить сторожей у церковных дверей, чтобы никого не выпускали из церкви: поучение будет. По заамвонной молитве Никон вышел из алтаря на амвон и сначала по обычаю прочел положенное поучение из Бесед святого Златоуста, касавшееся значения пастырей Церкви, а затем повел речь от себя. Что говорил он и что потом происходило в соборе, передать с точностию невозможно, потому что хотя года через полтора более шестидесяти свидетелей дали об этом письменные сказки, но большею частию показали весьма немногое, отзываясь, что иного не слышали или не могли слышать, а другое запамятовали. Все согласны только в одном, что Никон отказывался от патриаршества и говорил народу: "Патриархом вам не буду, не называйте меня патриархом". Лишь немногие дали несколько подробные показания, но неодинаковые. Например, по сказке Крутицкого митрополита Питирима, Никон говорил: "Ленив я был учить вас, не стало меня на это, от лени я окоростовел, и вы, видя мое к вам неучение, окоростовели от меня. От сего времени не буду вам патриархом; если же помыслю быть патриархом, то буду анафема". То же самое показали Тверской архиепископ Иоасаф и соборный поп Федор Тереньев, но потом Иоасаф сознался, что не помнит, произнес ли Никон слово "анафема", равно как и все другие свидетели сказали, что или не помнят, или не слышали этого слова. По сказке патриаршего ризничего диакона Иова, Никон говорил в своей речи к народу: "Как ходил я с царевичем Алексеем в Колязин монастырь, в то время на Москве многие люди к Лобному месту сбирались и называли меня иконоборцем за то, что я многие иконы отбирал и стирал, и за то меня хотели убить. Но я отбирал иконы латинские, писанные с подлинника, что вывел немец из Немецкой земли, которым поклоняться нельзя". И, указывая при этом в иконостасе соборной церкви на Спасов образ греческого письма, продолжал: "Вот такому можно поклоняться, а я не иконоборец. После того называли меня еретиком: новые-де книги завел и то чинится ради моих грехов. Я предлагал многое поучение и свидетельство Вселенских патриархов, а вы в непослушании и окаменении сердец ваших хотели меня камением побить. Но один Христос искупил нас Своею Кровию, а мне, если побьете меня камением, никого своею кровию не избавить. И чем вам камением меня побить и называть еретиком, так лучше я от сего времени не буду вам патриархом. Предаю вас в руки Богу живому: Он вас да упасет". Но потом ризничий Иов сознался, что он подлинно не упомнит, теперь ли в поучении говорил Никон все эти слова или говорил прежде в других местах. Окончив свою речь, Никон стал своими руками разоблачаться: снял с себя митру, омофор, саккос. Многие со слезами молили его: "Кому ты оставляешь нас, сирых?" Он отвечал: "Кого Бог вам даст и Пресв. Богородица изволит". Подьяки принесли мешок с простым монашеским платьем, но власти мешок отняли и не дали патриарху надеть это платье. Он пошел в ризницу, надел там черную мантию с источниками (следовательно, архиерейскую) и черный клобук, поставил посох Петра чудотворца на святительском месте, взял простую клюку и пошел из церкви. Но православные всех чинов люди соборную церковь заперли и из церкви его не пустили, а послали Крутицкого митрополита Питирима с другими властями известить о всем государя. Никон, дошедши до своего облачального места среди церкви, сел на последней его ступени лицом к западным дверям и дожидался, что будет. Государь, выслушав доклад Питирима, отправил в собор своего знатнейшего боярина, князя Алексея Никитича Трубецкого. Боярин, как свидетельствуют в своих сказках митрополиты Крутицкий и Сербский, прежде всего просил благословения у патриарха, но патриарх боярина не благословил, сказав: "Прошло-де мое благословение, недостоин я быть в патриархат". Боярин: "В чем твое недостоинство и что ты сделал?" Патриарх: "Если тебе нужно, я стану тебе каяться". Боярин: "То не мое дело, не кайся". Подтверждая это в своей сказке, сам боярин, князь Трубецкой, показал еще следующее: "Я спросил патриарха Никона, для чего он оставляет патриаршество, не посоветовавшись с великим государем, и от чьего гонения, и кто гонит". И патриарх отвечал: "Я оставил патриаршество собою, а не от чьего и не от какого гонения, и государева гнева никакого на меня не бывало. А о том я прежде бил челом великому государю и извещал, что мне больше трех лет на патриаршестве не быть". Затем дал мне патриарх письмо и велел поднесть великому государю, да приказывал бить челом, чтоб государь пожаловал велел дать ему келью. Про все то я великого государя известил, и он послал меня к патриарху в другой раз, велел отдать ему письмо назад и сказать, чтобы он патриаршества не оставлял и был по-прежнему, а келий на патриаршем дворе много, в которой он захочет, в той и живи. Никон, приняв письмо, отвечал: "Я слова своего не переменю, да и давно-де у меня о том обещание, что патриархом мне не быть". И пошел из соборной церкви вон".
      Ошибся Никон в своих расчетах, не пришел к нему в церковь сам царь, не умолял его вместе с духовенством и всем народом не покидать кафедры, а прислал только своего боярина сказать ему, чтобы он патриаршества не оставлял. Не совсем понятными кажутся слова Никона Трубецкому: "О том я прежде бил челом вел. государю и извещал, что мне больше трех лет на патриаршестве не быть". Впоследствии в одном из писем своих к царю (от 25 декабря 1671 г.) Никон писал: "В прошлом 160 (т. е. 1652) году Божиею волею, и твоим, великого государя, изволением, и всего освященного Собора избранием был я поставлен на патриаршество не своим изволом; я, ведая свою худость и недостаток ума, много раз тебе челом бил, что меня на такое великое дело не станет, но твой глагол превозмог. По прошествии трех лет бил я тебе челом отпустить меня в монастырь, но ты оставил меня еще на три года. По прошествии других трех лет опять я тебе бил челом об отпуске в монастырь, но ты милостивого своего указа не учинил. Я, видя, что мне челобитьем от тебя не отбыть, начал тебе досаждать, раздражать тебя и с патриаршего стола сошел в Воскресенский монастырь". Но известно, что происходило при избрании Никона и как превозмог тогда царский глагол: царь униженно умолял тогда Никона принять патриаршество. Подобное повторилось и спустя три года, когда Никон вздумал проситься в монастырь, царь не оставил его, а, наверно, умолил его остаться еще на три года, потому что в это-то время он и сказал царю, что больше трех лет на патриаршестве не будет, хотя мы и не знаем, когда именно это случилось (не после ли ссоры их в Великую пятницу 1656 г. из-за водосвятий на праздник Богоявления?). Такого же милостивого указа, иначе, такого же моления со стороны самого царя, без сомнения, ожидал Никон и теперь, по прошествии второго трехлетия его патриаршества, но не дождался.
      Обманутый в своих надеждах, смиренно вышел он из соборной церкви и, увидев вблизи приготовленного извозчика с колесницею, хотел на нее сесть, так как на Ивановской площади была тогда грязь. Но народ распряг лошадь и разломал телегу. Никон пошел по грязи пешком. Ему привезли карету - он в нее не сел, а пеший продолжал путь до Спасских ворот. Народ, следовавший за ним, затворил ворота и не хотел его выпустить. Никон сел в одной из печур (углублений), и многие тут плакали, что оставляет их пастырь. Царские сановники велели отворить ворота, и Никон пошел Красною площадью и Ильинским крестцом на Воскресенское подворье. Вошедши здесь в свои кельи, дал благословение народу и отпустил всех. "И присла царское величество, пишет Никон, - тех же бояр (князя Алексея Трубецкаго с другими), да не отыду, дондеже не увидимся с его царским величеством. И аз тамо ожидах три дни, и от его царскаго величества вести ко мне не было, и по трех днех отыдох". Никон, выпросив в Новодевичьем монастыре две плетеные киевские коляски, на одну сел сам, а на другую положил свои вещи и отправился в свой Воскресенский монастырь. Но здесь показание Никона представляется невероятным: он пробыл на подворье не три, а разве один или полтора дня. Июля 12-го царь уже послал в Воскресенский монастырь к Никону боярина Алексея Трубецкого и дьяка Лариона Лопухина, как сами они пишут в своей сказке, указал им говорить Никону: "Для чего он, не доложа великому государю и не подав ему благословения, поехал из Москвы скорым обычаем? А если б только великому государю ведомо было, то он велел бы проводить его, патриарха, с честию. Да чтобы он великому государю, царице, царевичу и царевнам подал свое благословение. А кому изволит Бог и Пресв. Богородица быть на его месте патриархом, подал бы также благословение. Церковь же и дом Пресв. Богородицы, покаместа патриарх будет, благословил бы ведать Крутицкому митрополиту". Значит, у царя было уже решено, что Никон патриархом Московским более не будет, что на место его изберется новый патриарх, а до избрания нового должно быть междупатриаршество. Никон отвечал царским послам: "Чтоб великий государь, царица и прочие пожаловали его простили. А им благословение и прощение посылает. А кого Бог изволит и Пресв. Богородица и укажет великий государь быть на его месте патриархом, и он, патриарх, благословляет и бьет челом государю, чтоб Церковь Божия не вдовствовала и без пастыря не была.