Третье лирическое отступление

Господи Боже, до чего же неловок и хрупок человек, как тонка и прозрачна его кожа, как ненадёжны сочленения и суставы – и как же он при этом беспечен, заносчив и самонадеян! Ещё пару часов назад вы полагали себя полным хозяином собственной жизни, а сейчас стоите, дрожа, в больничном коридоре и с запоздалой осторожностью поддерживаете левой рукой то, что совсем недавно было вашей правой, а теперь она чужая, при малейшем движении гнётся не там, где должна, и вы чувствуете, как внутри её что-то противно задевает друг о друга, и всякий раз при этом холодный пот выступает у вас на лбу и тоненько бежит по спине – не от боли, нет, – от ужаса перед внезапной своей беспомощностью. И вас ведут на рентген, а вы уже знаете, что там случилось – когда что-то действительно случается, ощущения не обманывают. И вот на чёрной плёнке ваша прозрачная ручка, и цыплячья косточка внутри её сломана ровно пополам, и вокруг маленькие крошки. А дальше вам облепили плечо и руку противным холодным гипсом, он нагрелся, застывая, на шее у вас повисла неудобная незнакомая тяжесть, и – на выход, ждать когда освободится место в палате. Но вы не уходите, потому что совершенно невозможно вернуться в ту, нормальную, жизнь в таком виде и состоянии даже на время, и вы мечтаете только об одном – чтобы всё, что с вами должны здесь проделать, началось и кончилось как можно скорее. Поэтому обречённо бродите туда и обратно по коридору, глядя в больничные окна – там слякоть, голые деревья, проезжают грязные машины, идут озабоченные люди и не ведают своего счастья. А знаете, чем пахнет больница? Во-первых, чем-то, чем наводят чистоту, но не бытовую, человеческую, а после того, как кто-то уже умер. Хлорка, карболка? А ещё – столовой пионерлагеря: перловый суп, подгоревший лук, маргарин. А ещё – тем, чем пахнет в кабинете зубного врача: это смесь запаха то ли спирта, то ли эфира с запахом человеческого страха. А мимо стремительно проходит главный врач, и ещё утро, а у него уже усталое лицо, и вдруг ловишь себя на том, что специально торчишь в коридоре у него на пути, чтобы он тебя увидел и поскорее положил в палату, а это глупость – койка от этого раньше не освободится, и всё равно торчишь, потому что лечь хочется немыслимо, и когда он проходит, пытаешься поймать его глаза, и не получается – он про тебя помнит, но не тобой занята сейчас его голова – вас тут много, а он один. И вот наконец койка свободна, но это ты по старой памяти думал, что взлетишь на неё, как птица, и лежать будет удобно – и хотя над ней висит специальная ручка, как в трамвае для здоровой руки, – карабкаешься на неё медленно и неуклюже, а когда вскарабкался – оказалось, что лежать совсем невозможно: нет такой позы, чтобы твоей каменной руке стало удобно, и вот тут она начинает болеть. Начинает уверенно, не спеша, с расчётом на длинную дистанцию. И проваливаешься в какой-то липкий чёрно-белый полусон, где нет ни времени, ни мыслей, и только бывшая твоя рука, пульсируя на острие боли, не даёт отплыть от убогого причала реальности. Вечером приходит маленькая круглая медсестра. Она несёт на подносике, как официант в ресторане, твои уколы. Она хохотуха, и вдруг понимаешь, что это она не чтобы тебя утешить, а просто у неё такой характер, и от этого почему-то становится легко. И совсем уже легко становится утром, когда тебя переложили на каталку, накрыли простынёй и везут по коридору в операционную, это совершенно новое смешное ощущение, тебя так ещё ни разу не катали, ты едешь как торт на праздник, и больничные лампы пролетают над тобой, и больные в коридоре заглядывают в твою каталку, как в блюдо, – кого это там повезли, и вообще, разница только в том, что везут тебя головой вперёд. Везут уверенно и быстро, и ты совершенно успокоился, потому что с этой минуты от тебя уже ничего не зависит. А ещё потому, что во всех движениях врачей ощущается безошибочность, граничащая с автоматизмом, – это у тебя всё пока впервые, а у них каждый день такой – значит, правда, ничего особенного. А операционная недалеко, и не ясно, за что тебе такая честь – прокатиться на тележке, и немножко неловко, и предлагаешь дойти самостоятельно. Смеются – нельзя. И вот операционная наехала на тебя, знакомый уже врач – ты узнал его по глазам, на всех повязки, – он шутит, над тобой огромная космическая лампа, всё очень торжественно. И даже мысль о том, что сейчас этот чужой тебе человек полезет маленьким острым ножичком внутрь тебя, живого, – не пугает. Интересно только, как ты будешь засыпать. Тебя уже однажды в жизни усыпляли наркозом, и ты тогда не заметил, как уснул, и сейчас изо всех сил стараешься не пропустить это мгновение. И всё равно ничего не выходит, и ты уже в палате, всё кончилось, тебя перекладывают на твою койку, и тебе хорошо и весело, потому что из всех ощущений боль возвращается последней. Рука твоя поверх гипса забинтована, оттуда торчит коктейльная трубочка, на неё надет пластмассовый стакан с крышкой, туда из трубочки капает что-то коричневое. Ты представляешь, как эта трубочка уходит под бинтами в самую сердцевину твоей руки, и тебе становится нехорошо. Лучше не смотреть на неё. Но! Тебя починили! Этот доктор залез внутрь тебя и сделал что-то совершенно тебе непонятное – всё починил! И теперь твоё возвращение к жизни – только вопрос времени! И вот тут хочется есть. Масса всего нового, неожиданного, но уже не трагического. Тебе в палату привозят обед – большие серые кастрюли, красным написано – «ПЕРВОЕ» – и оказывается, что с помощью левой руки вилка попадает в рот легко, а вот ложка – никак! К тому же тумбочка возле твоей кровати устроена так, что сесть за неё как за стол невозможно – упираются колени, и ложку с супом приходится нести очень далеко, это даже здоровому не под силу, и суп капает на пижаму и пока ещё девственно белый гипс. Твой сосед по палате – милейший пожилой человек, но у него всё время посетители, а к тебе никто не приходит – ты сам всем запретил, ты не хочешь, чтобы тебя видели с закапанным супом гипсом и за это жалели. А у него всё время родственники, они очень тихо разговаривают, но всё равно слышно, и встаёшь, и уходишь шататься в коридор, а там совершенно нечего делать, всю наглядную экспозицию по замене суставов ты уже выучил наизусть, а от прохожих по коридору хочется спрятаться – уж очень ты нехорошо выглядишь, а родственники от соседа всё никак не уходят, а если уходит один, то через полчаса приходит другой, и это невыносимо. К тому же ты уже третьи сутки пытаешься разгадать загадку: под потолком у вас в палате висит маленький телевизор, у вас на двоих один пультик, вы соревнуетесь в воспитанности и всё время уступаете его друг другу. В промежутках гуляете по программам, пытаясь найти хоть что-то интересное. Но как только это интересное находится, ваш сосед тут же переключает канал! Он образованный человек, интеллигентный до застенчивости, и, казалось бы, вас должно интересовать одно и то же – что за ерунда? На Земле так много непонятного. На пятый день всё-таки припираются вдруг друзья-музыканты – с поллитрой, солёными огурцами, бородинским хлебом и домашней селёдкой в баночке. Ты собирался сердиться – чего припёрлись, – а самому вдруг приятно. Чёрт нас самих разберёт. И выпиваем стоя, разложив газету на холодильнике, как положено, и наливаем соседу, и выясняется, что за пять дней я совершенно забыл вкус водки – наверно, когда организм начинает сам себя чинить, он всё ненужное выбрасывает – делает генеральную уборку в доме. И друзья ушли, сосед дремлет, а ты лежишь, захмелевший (от ста пятидесяти-то!), и вдруг ловишь себя на мысли, что строишь планы, как будто ты уже здоров и ничего такого не было. Всё, что ли, – домой?

О сопряжённой магии

Если говорить о магическом действии алкоголя, то оно сегодня не изучено, а полученные в древности знания человечество растеряло. Нам падают на голову яблоки, а мы не видим за этим действия второго закона Ньютона. Убеждён, что было время, когда алкоголь, как и другие психотропные средства, использовался магами и шаманами исключительно для общения с параллельными мирами и воздействия через них на нашу реальность. Потом Ной, как известно, просто выпил – и пошло. Мы опять забиваем микроскопом гвозди. Термин «разгонять облака» появился в «Машине времени» в семидесятые годы совсем не как цитата из известной народной частушки. Просто работая на скучной должности архитектора в советской конторе «Гипротеатр», я заметил несомненную связь между выпиванием креплёных вин в компании Кутикова и архитектора Сомова в обеденный перерыв и улучшением погоды за окном. Всё это описано мной в книге «Сам овца» и повторяться нет смысла. Я подумал, что, возможно, позитивные процессы, происходящие в организме во время правильно организованного распития, каким-то образом опосредованно воздействуют и на окружающую среду, и стал пытаться сознательно направлять эти силы наружу. Погоду исправить удавалось в семи случаях из десяти, в вариантах группового воздействия на природу вероятность успеха возрастала. Позже, во время работы в «Росконцерте», о наших способностях уже знали. Несколько раз на гастролях мы с Кутиковым по коллективной просьбе тружеников сцены останавливали снегопады и шквальный ветер и возвращали график работы «Аэрофлота» в рабочее русло, что являлось необходимым условием для возвращения артистов с гастролей домой. Давалось это кровью, потому что разгонялись облака исключительно с помощью очень большого количества очень плохого портвейна, по возможности принятого единоразово. Благородные напитки природу не брали. И совсем уже уникальный случай произошёл около года назад, когда я со съёмочной труппой программы «Подводный мир» находился в Японии, на острове Ионагуни. Островок этот являет собой самую южную оконечность Страны восходящего солнца, он крохотен и дик, и если бы не археологические артефакты под водой у его побережья – никто бы и не знал о его существовании. Всё население острова занимает небольшую деревню, тем не менее на острове расположен полноценный аэропорт, куда мы и прибыли. Остров встретил нас шквальным ветром и штормом на океане. На протяжении трёх дней, пока мы, борясь с непогодой, вели съёмки под водой, ветер усиливался и усиливался, и накануне отлёта мы узнали, что аэропорт закрыт, и закрыт, скорее всего, на несколько дней – идёт ураган. Это было ужасно, потому что из Японии мы должны были лететь в Микронезию с массой пересадок, и поменять билеты не было никакой возможности. Экспедиция срывалась. В отчаянии я вспомнил наш старинный способ – больше просто нечего было делать. Напротив общежития, где мы ночевали (назвать это гостиницей язык не поворачивался), прямо через улочку шириной в три метра находилась дверь в магазин – настоящее японское сельпо. Там продавались гвозди, масло для лодочных моторов, рыболовные снасти, сапоги и плащи, какая-то неведомая нам японская еда и питьё. Я с изумлением увидел ряд бутылей, бутылок и бутылочек с одинаковой этикеткой – сакэ. Помимо размеров, бутылки отличались крепостью содержимого – оказывается, один и тот же сорт сакэ мог варьироваться от 16 до 70 градусов с шагом: 16 – 25 – 30 – 35 – 45 – 55 – 70! Во мне проснулся исследователь, и закуплен был весь ассортимент, благо компания позволяла, а задача просто требовала. Эту задачу я и разъяснил участникам нашей экспедиции за ужином. Ужин происходил в столовой нашего общежития, где нас кормили очень простой и вкусной японской едой, совсем непохожей на то, что подают в наших японских ресторанах. Водолазы – народ понятливый. Следовало: наполнив бокалы, одновременно закрыть глаза и несколько секунд в полной тишине изо всех сил представлять себе абсолютный штиль, после чего глаза открыть и синхронно выпить. Выяснилось, кстати, что лучше всего идёт сакэ в 25-35 оборотов, его уже пьют холодным. Где-то через час к нам присоединились японцы, с изумлением наблюдавшие наши телодвижения. Мы на пальцах объяснили им задачу (английского в Японии не знают принципиально), и они с радостью влились в наши ряды – ураган их тоже не устраивал. За японцами последовали парни из съёмочной группы «Discovery» – это уже происходило в единственном местном баре, так как японцы в борьбе с ураганом упились, и столовая закрылась. Движение ширилось и шагало по ночному острову. Необычайно отчётливо вижу финальную сцену: три часа пополуночи, чёрная мгла, рёв ветра и тяжелые капли дождя, летящие горизонтально, как пули, мы стоим на крыше нашего общежития, потому что холл размером два на два не вмещает всех участников битвы, пытаемся наливать сакэ в пластмассовые стаканчики, ветер вырывает их из рук и уносит прочь. Я дополз до камеры, упал на циновку и с мыслью «Не получилось» потерял сознание. Проснулся я утром от тишины. Тишина подчёркивалась редкими каплями, падавшими с крыши за окном с оглушительным стуком.

Ветер не просто стих – он исчез. Внизу плескалось растерянное море – оно не могло выключиться с такой скоростью. В аэропорту разводили руками и говорили, что впервые за много лет их прогноз погоды так ошибся. Мы улетели через два часа. Если вы считаете, что я, как художник, приукрасил картину – спросите у Марка Гарбера, он был участником происходившего. Врачи не врут. Уже много лет я мечтаю об эксперименте мирового масштаба, который положит конец научным разногласиям и, может быть, укажет человечеству путь к спасению. Уровень развития средств массовой коммуникации делает сегодня проведение такого эксперимента возможным, и мне не хватает только организаторской мощи для подготовки его на межгосударственных уровнях. Дело в том, что для успешного его проведения необходимо участие всего пьющего населения планеты – эксперимент в рамках отдельно взятого города ожидаемого эффекта не даст. Самые большие трудности будут с назначением дня и часа – придётся решать проблему с часовыми поясами, одновременно избежать различных религиозных постов. Также предстоит преодолеть ханжеское сопротивление, организованное непьющей частью планеты. Это трудно, но реально. Итак: в назначенный момент (неплохо бы организовать спутниковые телемосты, чтобы единство человечества ощущалось сильнее) каждый житель Земли поднимает бокал со своим любимым напитком (можно один раз угостить человечество бесплатно – алкогольные спонсоры ещё будут биться за право участвовать!), думает про себя о самом хорошем и – выпивает. Президенты и таксисты, студенты и пенсионеры, солдаты и врачи, рабочие и крестьяне – все одновременно пожелают здоровья любимым, счастья детям, окончания войн и хорошей погоды – ибо, что ещё есть на свете хорошего? И – что-то в этот момент произойдёт с нами со всеми: мир улучшится. Он просто не может не улучшиться. Всё остальное уже пробовали. Надо только, чтоб все.

Роман с никотином

Когда я был маленьким, очень хотелось примерять на себя личину взрослого. Надо было играть во что-то значительное. Для значительности требовались атрибуты: красной акварелью рисовалось пятно на бинте, и он обматывался вокруг головы. Пачка листков от отрывного календаря изображала деньги, а выломанная из ручки веника палочка – сигарету. Игралось перед зеркалом, говорилось что-то очень серьёзное, шпионское – собственному отражению. Курение вообще почиталось занятием героическим – все положительные герои и в наших и в зарубежных фильмах постоянно курили, стоя у ночного окна с глубокомысленным лицом – мода была такая. Однажды попробовали с дачным соседом Димкой Войцеховским покурить чай – вроде бы похож на табак. Ни черта не вышло. Помню, мы едем в «Волге» какого-то папиного приятеля (у нас машины никогда не было), он курит за рулём папиросы «Любительские» – лиловая пачка, сбоку нарисованы три папироски. Восхитительно пахнет дым! По мере приближения к критическому возрасту в 14 лет курение надвигалось неотвратимо. Пацаны в школе уже дымили вовсю, я покуривал с ними, угощался, но это всё ещё было баловство – для посвящения себя в настоящие независимые курильщики надо было самому купить сигареты – в ларьке. Не мог, робел, откладывал на завтра – казалось, все на меня смотрят, что-нибудь скажу не так – не продадут, погонят с позором. Наконец, однажды вечером, возвращаясь с подготовительных курсов рисунка из института, решил: всё, сейчас! Выбрал ларёк у гостиницы «Метрополь», долго издали присматривался к рядам пёстрых пачек за стеклом – какие взять? Я не знал. После получасовых раздумий и хождения туда-сюда выбрал «Новость» – и небольшие, скромненькие такие, и с фильтром. Подошёл, протянул в тёмную дырочку мелочь, попросил небрежным фальшивым голосом. Получилось! Отошёл взволнованный, переводя дыхание, попытался закурить. Тут же передо мной остановился Сан Саныч Попов – папин друг, огромный дядька, снял с меня ушанку, закрывавшую пол-лица, заглянул внутрь, как в чайник, увидел меня с торчащей сигаретой, удивился, надел шапку на место и пошёл дальше. Я чуть не провалился сквозь землю. Это событие оттянуло день моего вступления в ряды настоящих курильщиков. Впрочем, ненадолго. На первом курсе института я уже вовсю разбирался в сортах и марках – недолго покурив «Пегас», обратился к истинному табаку – «Приме». Четырнадцать копеек, красная пачка из шершавого картона, никаких тебе целлофанов, на лицевой стороне – чёрная полоса и белой прописью – «Прима». Сейчас вспоминаю – довольно траурный был видок у пачки. Тогда не казалось. Сзади картон некрашеный, серый, и там написано, на какой фабрике сделано. Лучшая «Прима» – краснодарская. Допускался московский «Дукат». Открывать пачку следовало с умом, надорвав её с уголка, чтобы только одна сигарета и пролезала. Если легкомысленно открыть всю пачку, то сигареты в ней по мере убывания станут болтаться, и табак из них высыпется прямо в карман. Да – никакого фильтра, разумеется. Ходила легенда, что «Приму» любит курить английская королева, вот для неё и пачку делают понарядней, и фильтр присобачивают, но у нас этого в продаже нет, это только специально для Англии, папа одного приятеля был в командировке и видел. Перед курением «Приму» надо было подсушить, разложив на батарее – овальные такие в сечении, аккуратненькие сигаретки. За ночь они идеально просыхали и при курении потрескивали, как пионерский костёр. Продвинутые девочки Архитектурного вставляли в «Приму» вместо фильтра обломок спички – чтобы табак не лез в рот. Парни мужественно сплёвывали. Сигарета «Прима» вызвала культурный шок в Америке. Когда я закурил её в джазовом клубе, ко мне тут же подошёл огромный охранник и, положив руку на плечо, сказал: «Sorry, sir, no marijuana here». Пришлось его угостить. Из прочих табачных изделий допускался «Дымок» – подороже (16 коп.) и похуже, немножко пах дустом. Тоже без фильтра, но сигарета уже круглая в сечении – какой-то другой станок. Самым дешёвым в этой компании был «Памир» – по-моему, копеек девять, но это курить уже было невозможно, лепили их, видимо, из конского помёта. Вполне элегантно шёл «Беломор», самый шик – питерский, фабрики Урицкого. Болгарские братья «Дымка» – «Шипка» и «Сълнце» – были ничего, но пачка у них была сделана из совсем тонкой бумажки, не держала форму, сигареты в кармане мялись и ломались. Из пижонских сигарет с фильтром можно было курить «Яву» – 30 коп., тоже предварительно подсушив. И уже пафос высшего полёта – болгарские «БТ», 40 коп., твёрдая пачка, белая в микроскопическую полоску, красота неземная. Всё остальное была гадость. Параллельно, правда, продавались сигареты дружественной нам Кубы – «Партагас», «Лигерос», «Ким».