В понедельник мы все поражались величиною радости и энергии, с которой ребята работали и жили. Впервые здесь мы вздохнули с облегчением. Нужно при этом отметить, что куряжане взялись за работу даже охотнее полтавцев, хотя, конечно, далеко уступают им по выдержке и умению работать. Благодаря "горьковскому" дню, как наши воспитатели назвали воскресенье, первый, самый тяжелый период овладения Куряжем окончился вдруг в один день нашей блестящей победой. Сейчас мы живем уже хорошо. Начали бороться с грязью, красим, штукатурим, моем. К сожалению, куряжское голое состояние совершенно растворило наши запасы одежды, и вид мы имеем кромешный. Очень много страдаем от паразитов. Окончательно очиститься, успеем, вероятно, только осенью, так как сейчас каждую лишнюю копейку ухлопываем на ремонт. Хочется кое-что сделать и в организации мастерских, а в особенности свинарни, молочной фермы и оранжереи. Зато цветники мы уже разбили везде, где не успели убрать сор. Монастырские стены, которым 212 лет, развалили. От этого стало больше света и воздуха, расширился двор, открылись прекрасные виды на всю долину. По секрету Вам, как родному, признаемся, что думаем блеснуть на празднике Первого снопа и после этого выцыганить что-нибудь.
      Настроение у всех прекрасное, жизнерадостное - хорошо строить - Вы ударили нас по самому человеческому месту.
      По Вас прямо скучают. Как будто раньше видели Вас и давно уже пора повидаться. На Вашем портрете разглядывают морщинки и спрашивают, какого Вы роста и какой у Вас голос. Я говорю, что Вы высокий, худой, говорите басом, очень сердитый и страшно добрый. А какого цвета Ваши усы, затруднился определить. Мечтают все о Вашем приезде. В тех шершавых письмах, которые хлопцы Вам шлют (плоды обучения на "родном" языке), они пишут правду. 15-й отряд (они гордятся тем, что ближе всего к Вам работают в пекарне) прекрасно, хоть и глупо, выражает общие чувства: "В эту минуту готовы обнять Вас в своих молодых, но крепких обьятиях и крепко расцеловать". Если Вы к нам приедете, то Вам придется плохо, потому что некоторые обладатели молодых, но крепких обьятий производят очень внушительное впечатление. Но что же делать, дорогой Алексей Максимович? Я сам, кажется, забыл свою давнюю любовь к Вам как к писателю, а люблю сейчас Вас, как мальчишка.
      Мы все очень тронуты письмом к Г.Гаврилину#21, у нас у всех тепло на душе, как будто нашли крепкую, любящую руку отца, которая нам поможет, и защитит, и приласкает. Только Вы напрасно, дорогой Алексей Максимович, хвалите меня (письмо напечатано в газетах). Я боюсь личной известности, страшно боюсь и, кроме того, совершенно не заслуживаю особенного внимания Вашего. Я потому и отдался колонии, что захотелось потонуть в здоровом человеческом коллективе, дисциплинированном, культурном и идущем вперед, а в то время и русском, с размахом и страстью. Задача как раз по моим силам. Я теперь убедился, что такой коллектив в России создать можно, во всяком случае из детей. Раствориться в нем, погибнуть лично - лучший способ рассчитаться с собой. Мне удалось посвятить этот коллектив Вам - вот тот великий максиум, о котором я только мечтал...
      Простите, что я о себе. Мое желание, чтобы Вы меня поняли, конечно же, никуда не годится - мы не имеем права затруднять Вас такими пустяками. То, что наша жизнь так крепко связана с Вашим именем, - мы переживаем как совершенно незаслуженную милость к нам кого-то - судьбы? Но мы Вас крепко любим, так крепко, что стесняемся Вам об этом говорить, а вдруг Вы этих сантиментов не любите.
      Простите, что так много мы все написали. Спасибо Вам, что живет Ваша душа у нас, живая, родная, мы так ее прекрасно чувствуем.
      Преданный Вам Антон Семенович
      --------
      Балуете Вы меня, Антон Семенович, похвалами Вашими. Ведья я знаю, что для колонии я не делаю ничего, что, хоть немного, облегчило бы жизнь и работу колонистов. Не делаю, да и не могу ничего делать. Вот, разве посылать Вам для библиотеки колонии книги, переводы с иностранных языков, прочитанные мною? Книг таких набралось бы немало. Хотите? Буду посылать.
      Очень волнуют меня милые письма колонистов, с такой радостью читаю я эти каракули, написанные трудовыми руками. Пожайлуста - прочитайте им мой ответ.
      Вас я крепко обнимаю, удивительный Вы человечище и как раз из таких, в каких Русь нуждается. Хоть Вы похвал и не любите, но - это от всей души и между нами.
      Будьте здоровы, дорогой дружище. 12. 8. 27. Sorrento А.Пешков P.S. А что, как живет та диконькая девица#22, о которой Вы мне писали? Помните - недоверчивая, все молчала? Напишите о ней.
      А.П.
      Колония им. Горького. Харьков.
      Песочин. 24 ноября 1926 г.
      Дорогой Алексей Максимович!
      Три месяца мы не затрудняли Вас своими письмами. В августе хлопцы написали целую кучу отрядных писем, но я рассердился на них, ругал, ругал, - пишут одно и то же, не умеют писать писем, прямо убивают меня. Они согласились со мной, были очень убиты, но решили написать, когда подучатся. Сегодня они спрашивали меня: когда? Сказал им, что после триместровых зачетов. Если Вы меня осудите за это, так тому и быть, но не могу я переносить ни безобразных почерков, ни трафаретного... письма, бессодержательного и всегда глупого...#23 Хлопцы на меня подулись, но не осудили.
      У нас множество всяких событий, как я Вам о них напишу? Ремонт закончили, но все же окрпомдет надул нас на 7,5 тыс. В один прекрасный день он вдруг заявил нам, что все 20000 на ремонт выданы. Как выданы? А еще 7,5 тыс.! Четыре тысячи стащили с нас за медь, которая в количестве 150 пудов для чего-то была в Куряже, которую мы получили по всем правилам и которую, конечно, продали. А 3500 еще красивее. В июле приехал в колонию президиум окрпомдета в полном составе и подарил нам 300 одеял. Подарил в торжественной обстановке, при знамени, с речами, барабанным боем. Хлопцы играли туш, подбрасывали президиум в воздух и кричали ура! А в сентябре за эти самые одеяла удержали 3,5 тысячи. Теперь приходится судиться с помдетом.
      Мы почти уверены, что высудим деньги, но пока сидим в долгах, а самое главное, не закончили постройку свинарни и наш завод гибнет. Приходится очень много работать хлопцам и в очень тяжелых условиях.
      Тем не менее настроение у всех прекрасное. Нас обуревает множество всяких планов и проектов. В начале октября в Одессе был сьезд всех детских городков и колоний. На нем выяснилось довольно бедственное состояние нашего соцвоса: нет людей, нет четкой работы, прекрасные принципы наши остаются нереализованными. Зато наша колония стоит крепко и весело. На сьезде нам много аплодировали и вообще качали, но практические предложения наши вызвали у всех страх: мы оказались слишком решительными. Я предлагал организацию всеукраинской детской трудовой армии, с широким активным самоуправлением, но с горячей дисциплиной#24. Разумеется, из этого ничего не вышло. грустно, дорогой Алексей Максимович. У нас были широкие полеты, когда мы разрушали, а вот когда приходится строить, мы боимся тронуться с места.
      В Харькове к нашим проектам относятся почти сочувственно, здесь разговор идет об обьединении всех детских учреждений Харьковского округа их около 30 с 10000 детей#25. Сочувствие, впрочем, помогает мало... Нужно разбить много мелких сопротивлений, страшную толщу формализма, нужно преодолеть апатию, вялость, а самое трудное... веру в пустые словечки... сектантскую глупость. Поэтому надежд у нас больших нет.
      Я боюсь, что еще через год нам придется тоже положить оружие. Несмотря на то, что все признают большие достоинства нашей работы, даже исключительные достоинства, все же наша колония пока только черновой набросок. Закончить нашу систему нам не позволяет отсутствие совершенно необходимых условий. Например, система финансирования, какая сейчас практикуется, в совершенстве обусловливает воспитание жадного потребителя, но ни в коем случае не коммунара. Деньги выдаются полумесячными долями да еще с разделением на полтора десятка всяких параграфов. Что можно с такими деньгами сделать? Только проесть. Хлопцы не имеют даже права распорядиться ими. Если нам дали на питание 1000 рублей, а мы истратили 900, то 100 рублей мы уже не можем истратить на одежду или на оборудование мастерской или на покупку сырья. Говорить о том, что у нас при таких условиях возможно какое-то новое воспитание, конечно, нельзя. Вообще у нас очень мало нового, а если оно и зарождается, то исключительно благодаря отчаянным усилиям отдельных лиц, которым приходится при этом лезть не на один рожон.
      У нас тут в колонии поэтому странное двойное настроение: с одной стороны, у нас огромное желание работать и большие запасы энергии, с другой - страшная усталость от вечного тыканья в каменные стены. И выхода как будто нет. Бросить колонию мы уже не в состоянии: за шесть с лишним лет в нее чересчур много положено и чересчур много сделано, наконец, образовались слишком крепкие живые связи, которые без боли не разорвешь. А продолжать работать - значит убивать силы и время. Неинтересно топтаться на месте.
      Вы простите меня, что я затрудняю Вас нашими бедами. У нас есть и кое-что радужное. Давно уже работает школа, работает весело и с большим напряжением. Я никогда не видал еще такой охоты учиться. Много очень значит, что у нас под боком рабфаковцы (некоторые уже студенты). Сейчас в Харькове отряд в 20 человек, из них одна девушка. Правда, в этом году у них тоже настроение почему-то пониженное, но это замечаю только я, среди же хлопцев царит воодушевленное отноншение к рабфаковцам.
      Несмотря на тяжелое положение, в которое нас поставил помдет своей помощью, мы стараемся развиваться. Сейчас мы заняты устройством производственной столярной мастерской. Денег у нас, правда, нет, но мы взяли заказ на 10000 ульев и в счет платы получили оборудование мастерской. Заказ мы обязаны выполнить в 6 месяцев. Дело очень интересное. Уже установили строгальный станок, всякие пилы, сушилки. Харьковские табачники#26 подарили нам трактор, который и будет двигать нашу мастерскую. С организацией труда произошел казус. Для того чтобы поднять производительность труда в столярной мастерской, я предложил отряду (их 60 человек) установить премию за хорошую выработку с тем, чтобы эта премия не выдавалась на руки, а сберегалась до выхода воспитанника из колонии. К моему удивлению, хлопцы заявили, что они будут и так хорошо работать и никакой премии не нужно. Получается совершенно идеально, но непрактично мы тоже не можем найти серединки между идеалом и жизнью.
      У нас много новых людей - и воспитателей, и хлопцев. Последних за лето мы приняли около сотни - много очень запущенных, присланных нам после трех-четырехмесячного тюремного сидения. Мы их получаем почти всегда в совершенно развалившемся платье, завшивевшими и не мытыми давно. Колонисты отчаянно сопротивляются внедрению этих новичков, конечно, по соображениям гигиены.
      И все же до сих пор я не имею возможности всех новичков одеть как следует.
      Еще раз простите, что затрудняю Вас нашими мелочами.
      Ваше предложение взять у Вас книги нельзя, дорогой Алексей Максимович, приводить в исполнение. Вероятно, с книгами этими у Вас связано много и с нашей стороны будет нехорошо, если мы лишим Вас библиотеки.
      Желаем Вам здоровья
      А.Макаренко
      Колония им. М.Горького
      Харьков, 14 марта 1927 г.
      --------
      Дорогой Алексей Максимович!
      Опять посылаю Вам кучу наших безграмотных писаний. Стыдно мне, как учителю, за эту безграмотность, ведь с некоторыми я бьюсь не первый год, но трудно переучивать наших запущенных ребят, а кроме того, режет нас украинизация#27: хлопцы городские, по-укранински никогда не говорили, сейчас вокруг них, даже в селе, все говорят по-русски, читают книги исключительно русские, а учатся исключительно "на родном языке". Я удивляюсь, откуда еще у них берется охота учиться. И смотрите, письма к Вам написаны почти все по-русски. Все это наводит на чрезвычайно печальные размышления, не столько об украинском языке, сколько о нашем... формализме, догматизме, головотяпстве.
      В той мере, в какой нам не мешают жить, живем сносно...
      Сейчас в колонии довольно бедно. То обстоятельство, что осенью нам недодали 11000 рублей, здорово нас подкосило, никак не можем оправиться. Сейчас судимся, как будто успешно, но времени потеряно много и у нас не будет новой свинарни и коровника. В то же время хочется не только жить, но и рабоать - без капитала это, собственно говоря, невозможно. Сейчас мучительно зарабатываем столярную мастерскую (с машинами), начинаем организовывать производство английских кроватей, все это чрезвычайно тяжело, с протестованными векселями, с угрозами: "Попробуйте описать!", с бегством от телефонной трубки, с большими заминками в одежде и пище.
      Ничего. Уверен, что выберемся к зиме из всех затруднений, и в том числе из самого большого - из обилия закончивших воспитание ребят, которых давно пора выпустить и... почти невозможно. Невероятно трудно разбить толщу общего безразличия, волокиты и нечестной работы, защищенную ворохами бумажных правил и переписки. Кажется, у нас командует жизнью бывший коллежский регистратор, где-то тайно орагизованный, везде имеющий своих незаметных агентов и везде убивающий всякое здоровое движение. Настроение всех наших 350 ребят не только превосходное, а удивляющее даже меня, который видит их скоро 7 лет. Страшно любопытно видеть, как они обрабатывают каждого новенького. К нам теперь стараются присылать исключительно тяжелых, в конец расхулиганившихся подростков, вшивых матерщинщиков, лодырей, убежденных противников всякого авторитета и дисциплины. Но в течение двух дней их сопротивление коллективу рушится бессильно. На каждом шагу они натыкаются на острый, меткий, веселый взгляд, короткое энергичное слово, а в крайнем случае и на ряд кулаков, готовых разбить нос при первом антиобщественном движении. За это меня регулярно едят наши педагогические мудрецы. Я, грешен, люблю мальчишеские драки#28, разбитые носы двух дуэлянтов меня просто радуют, в особенности потому, что владельцы их всегда с большой готовностью благородно подают друг другу руки, но все же и для меня сейчас вопрос о дисциплине скорее выражается в формуле торможения. Мы выделили новеньких в особый отряд (22), две недели они не работают, мы ввели предварительное изучение конституции колонии. Через месяц, смотришь, сам новенький представляется мне дежурством как слишком энергичный защитник интересов и тона колонии.
      Все мечтают о Вашем приезде. В печати очень часто врут, что Ваш приезд ожидается в Москву, я не вижу необходимости разуверять их в этом, а они глубоко убеждены, что если Вы приедете в Москву, то приедете к нам. Весь вопрос в том, сумеем ли мы Вас встретить? Сейчас у нас хорошо пахнет весной, уже сделаны парники, возимся со всяким приплодом, летом нас ожидает до 40 десятин огорода, но общее настроение такое, чтобы ехать куда-нибудь на новое место. По-прежнему мечтают об острове, о море, о колонии в несколько тысяч человек, о "Первом детском корпусе им. Горького". Пусть мечтают. Если хлопцы не мечтают, то они ничего не стоят.
      Теперь самое главное. Мы готовим сборник "Колония им. М.Горького"#29. В рукописи он почти готов, издателей, жаждущих его издать, несколько. Мы придали ему боевой характер борьбы с педагогическими предрассудками, борьбы за живую личность.
      Участвуют в нем воспитатели и хлопцы.
      Разрешите, дорогой Алексей Максимович, открыть его несколькими Вашими письмами - они будут как декларация основного нашего принципа: "Нет ничего выше человека". Кроме того, нам нужен Ваш последний портрет. Если Вам не трудно, пришлите нам последний снимок, у Вас, наверное, есть свободный.
      Простите за эти просьбы и за беспокойство, которое мы Вам причиняем.
      Сборник обещает быть интересным - мы не посрамим Вашего имени.
      Письмо это Вы, вероятно, получите к 26 марта. От лица всей колонии приношу Вам поздравление с праздником. Вспомните в этот день, что в старом монастыре 400 людей в этот день будут любовно думать о Вас и мечтать о том, что они Вас когда-нибудь увидят.
      Мы желаем Вам надолго-надолго сохранить здоровье и силы. Харьков, Песочин. Преданный Вам А.Макаренко Колония им. М.Горького А.С.Макаренко
      --------
      P.S. Прилагаю письма всех отрядов. N 9, 14, 18, 21, 24 у нас совсем нет, были ликвидированы в последнюю реорганизацию#30.
      Дорогой т. Макаренко,
      обладаяя способностью "воображать", я, разумеется, представлял себе, как должно быть трудно Вам командовать тремя сотнями юношей, не очень склонных к дисциплине и организованному труду. Но, представляя это, я, конечно, не могу п о ч у в с т в о в а т ь всю сложность Вашего положения.
      А вот теперь я это чувствую и - понимаю. научили меня почувствовать и понять, что такое Вы и как дьявольски трудна Ваша работа, два бывших воришки, Пантелеев и Белых, авторы интереснейшей книги "Республика Шкид". "Шкид" - сокращенное название "Школы им. Достоевского для трудновоспитуемых". Пантелеев и Белых - воспитанники этой школы. Они описали ее быт, свое в ней положение, и они изобразили совершенно монументальную фигуру заведующего школой, великомученика и подлинного героя Виктора Николаевича Сорина#31. Чтобы понять то, что мне от души хочется сказать Вам, - Вам следует самому читать эту удивительную книгу.
      Я же хочу сказать Вам вот что: мне кажется, что Вы именно такой же большой человек, как Викниксор, если не больше его, именно такой же страстотерпец и подлинный друг детей, - примите мой почтительный поклон и мое удивление пред Вашей силой воли. Есть что-то особенно значительное в том, что почувствовать Вас, понять Вашу работу помогли мне такие же парни, как Ваши "воспитуемые", Ваши колонисты. Есть - не правда ли?
      Ну вот и все, что мне хотелось сказать Вам.
      Прочтете "Республику Шкид", - издано Госиздатом, - напишите мне Ваши мысли об этой книге и о главном ее герое Викниксоре#32.
      Крепко жму руку.
      М.Горький P.S. Само собой разумеется, что Вы можете пользоваться для сборника моими письмами. Портрет будет выслан Вам из Москвы.
      Колонистам - пишу, прилагаю письмо для них.
      И еще раз - крепко жму Вашу руку.
      28.3.27. А.П.
      Sorrento
      --------
      Харьков, 25 февраля 1928 г.
      Дорогой Алексей Максимович!
      Мы страшно много пережили за последние полгода, много работы и много борьбы, и чуть-чуть не погибли. Еще и сейчас положение опасно. Хуже всего то, что я начинаю чувствовать усталость.
      Разрешите рассказать Вам все по порядку.
      В июле и в августе развал в детских колониях и городках достиг высшей точки. Почти не было колонии, которая не была отягчена актив прокуратуры или РКИ.
      В это время мне предложили обьединить работу всех 18 колоний Харьковского округа. Я не мог принять это предложение без определенных условий. Семь лет работы в горьковской колонии сделали-таки из меня специалиста по беспризорным и правонарушителям. Я поэтому мог представить органический план широкой реформы организации этих ребят с таким расчетом, чтобы они составили единое для округа общество, обьединенное не только общим управлением, но и общим планом работы, общими внешними формами быта, общим хозяйствованием, взаимной помощью и пр.#33.
      Случилось то, что я даже не мог предполагать раньше: со мной как будто не спорили, но даже ни разу и не выслушали, по частям растащили весь мой план, отказали по мелочам на самых формальнейших основаниях в очень важных организационных деталях, а, кроме того, в самом подборе персонала прямо задавили самыми дикими кандидатами.
      Во всей этой борьбе я нажил кучи врагов, и началась самая обыкновенная история: обрушились на колонию им. М.Горького. Осенью мы выпустили на производство до 70 ребят, разослали по другим колониям десятка два.В ноябре ГПУ открыло в новом специальном отсроенном доме-дворце детскую коммуну им. Дзержинского. Организацию детского коллектива здесь поручили нашей колонии. Мы выделили в коммуну им. Дзержинского 62 воспитанника, разумеется, лучших, откомандировали туда же пятерых воспитателей#34. Еще раньше по другим колониям были назначены 6 воспитателей. Таким образом, к декабрью горьковская колония так щедро раздала свои силы, что сама оказалась в очень тяжелом положении. Кроме того, наш штат увеличили на 50 мальчиков (довели до 400), и мы буквально завалены новенькими. Они принесли нам чесотку, вшей, разгильдяйство и особенную потребительскую философию детских домов.
      Горьковцы, рассыпавшись по округу, разнесли вокруг "горьковскую" систему. Это и послужило причиной всяких нападок. Ведь у нас обычно так: в десятках и сотнях случаев дело просто гниет и гибнет, растут самые дикие деморализованные и слабенькие людишки. Все смотрят на это безобразие, опустивши руки. Но стоит образоваться одному серьезному дельному пункту, как все на него набрасываются: прежде всего требуют идеологии, да еще какой-то, о которой вообще никто толком ничего не знает. Во всяком случае, простая идеология работы и культуры обьявляется каким-то страшным грехом. Во-вторых, стоит случиться одному случайному промаху, как немедленно подымается такой вой и такая истерика, что требуются чрезвычайно крепкие нервы, чтобы все это выдержать.
      А как можно говорить об отдельных наших промахах? Законом у нас запрещено учреждать колонии для правонарушителей свыше 60 мальчиков (обязательно без совместного воспитания). Но вот мне все же дали 400. Ко мне их сплошь и рядом привозят в черной карете и сдают из-под револьвера. У меня нет карцера, и я ни одного за 8 лет не возвратил в тюрьму. Почему можно думать, что подросток только потому, что попал в колонию, сразу сделается паинькой?
      У нас, правда, нашлись и друзья, но я, в сущности, не имел ни одной свободной минутки для борьбы. Я поэтому ушел из Управления колониями и теперь кое-как отбиваюсь от всяких кирпичей вдогонку. Горьковской колонии я не бросал, но на прямой работе в колонии работали мои помощники. Их переменилось четверо, и все они не выдержали больше месяца. В довершение всего наши сметы страшно порезали в этом году.
      В результате мне приходится с горьковцами начинать чуть ли не новую жизнь. Правда, в колонии осталось ядро стариков около 100 человек и кадр воспитателей. Но отсутствие средств, ветхость монастырских построек, их неприспособленность, наконец, страшно суровая зима, все это страшно усложнило ребячью жизнь, сделало ее настоящим подвигом. Все это далеко выходит за пределы какой угодно педагогики, этих 400 жизней "второстепенной необходимости", как выражается в письме к Вам 26-й отряд. Рядом с горьковской колонией - коммуна им. Дзержинского. Дворец, паркет, дубовая мебель, 19 электромоторов, мастерские по последней технике, души, ванны, прекрасное платье, богатые спальни, обильная пища. И там тоже почти все горьковцы, воспитанные, выдержанные, бодрые, чистые. И воспитатели горьковцы и, наконец, я - заведующий. 3 дня в неделю я провожу там, три дня у себя. Бросить дзержинцев не могу, не на кого. Боюсь, что уйду, а мой преемник наделает глупостей и опять будут есть живьем горьковскую колонию и горьковскую систему.
      Сейчас вокруг коммуны им. Дзержинского завязался интересный узел. ГПУ, учреждение замечательной четкости, представило мой воспитательный план#35 на утверждение Наркомпроса (УССР) и потребовало ответа: "Так или не так?"
      Одобрить мою "еретическую" укладку Наркомпросу страшно, это значит рекомендовать ее всем; не одобрить - значит, нужно предложить иную, а это значит принять на себя ответственность прежде всего за целость дворца, душей, ванн и пр.
      Сижу и жду. В коммуне благодушная педагогика, уют, тепло, нега, хорошее настроение и маленькая расслабленность. У горьковцев в спальнях обувь примерзает к полу, валится везде штукатурка, в епторгу обратилась топка печей "горячим" сводным отрядом, сотни новеньких, не могущих пройти по лестнице, чтобы не плюнуть, срывается "мат", светят иногда голые колени отчаянная борьба за жизнь, за каждую латку, за огрызки ботинок, но зато веселый дружный тон, дисциплина, смех, гремит оркестр - играет "Веселого горьковца", сыпятся язвительные словечки по адресу дзержинцев, ждут весны и с весной того, чего ждут семь лет, с чем уже ушли многие из колонии, ждут Вашего приезда. Сомнений в том, что Вы к нам заедете, нет ни у одного, вопросы и проблемы только в одном: как Вас принять, как пищать от восторга и радости, когда Вы приедете.
      Я лучше их знаю, как Вы будете нужны в каждом уголке России, и я не уверен даже, имеем ли мы право просить Вас заехать к нам, но несколько строк в 18-м томе о нашей колонии#36 все-таки дают и мне некоторую надежду. Мы все сделаем, чтобы к Вашему приезду победить нашу бедность, чтобы не оскорбить Вас никаким неприятным впечатлением. Да нам и весна поможет. Дзержинцы также убеждены, что Вы навестите их.
      Простите, что затруднили Вас нашими письмами.
      Все наши педагоги и служащие просили меня передать Вам их любовный привет и гордость, что они горьковцы.
      Навсегда преданный Вам
      А.Макаренко
      --------
      Уважаемый т. Макаренко,
      очень взволнован и огорчен Вашим последним письмом! Сожалею, что вы не сообщили о неприятностях, Вами переживаемых, в самом начале их; обьясняю это Вашей удивительной деликатностью в отношении ко мне, Вашим нежеланием "беспокоить" меня. Это - напрасно! Знали бы Вы, как мало считаются с этим другие мои корреспонденты и с какими просьбами обращаются ко мне! Один попросил выслать ему в Харбин - в Маньчжурию! - пианино, другой спрашивает, какая фабрика красок в Италии вырабатывает лучшие краски, спрашивают, водится ли в Тирренском море белуга, в какой срок вызревают апельсины и т.д. и т.д.
      А Вы, человек, делающий серьезнейшее дело, церемонитесь. Напрасно.
      Чем я могу помочь Вам и колонии? Очень прошу Вас - напишите мне об этом. Я уже написал в "Известия", чтоб к Вам послали хорошего корреспондента, который толково осветил бы жизнь и работу колонии, но это, разумеется, не важно, а вот, чем бы я мог быть практически полезен Вам?
      Прошу Вас передать ребятам мой сердечный привет и пожелания им всего доброго.
      Могу прислать много книг различного содержания, но ненужных мне. Присылать?
      На первый раз посылаю небольшой пакет.
      Крепко жму Вашу руку. Ребятам скоро напишу длинное письмо, напишу и Вам, а сейчас прошу меня простить, - приехали иностранцы и я должен принимать их! Утомительное занятие! 17.3-28 А.Пешков Sorrento
      --------
      Колония им. М.Горького
      1928 апреля 1928 г.
      Дорогой Алексей Максимович!
      Ваше письмо, и карточки, и подарок принести нам оправдание и поддержку в самый трудный момент нашей жизни. Я не могу найти слова, чтобы выразить Вам то чувство благодарности и благоговения, которое я сейчас испытываю. Но все же я перестал бы уважать себя, если бы позволил себе хоть бы стороной причинить Вам заботы по поводу наших неприятностей. Не нужно Вам ничем помогать нам, ибо это значит, что Вы войдете в целую систему очень несимпатичных и непривлекательных историй. Наконец, Ваша помощь - явление совершенно исключительное, и поэтому нельзя на ней строить нашу работу: если судьбы здоровой детской колонии зависят от вмешательства Максима Горького, то нужно бросить все наше дело и бежать куда глаза глядят. Вы, дорогой Алексей Максимович, должны понять мое положение. Я веду колонию 8 лет. Я уже выпустил несколько сот рабочих и студентов. Посреди общего моря расхлябанности и дармоедства одна наша колония стоит, как крепость. В колонии сейчас очень благополучный ребчий коллектив, несмотря на то, что в нем 75% новых. И все же меня сейчас едят. Едят только потому, что я решительно отказываюсь подчиниться тем дурацким укладкам, той куче предрассудков, которые почему-то слывут у нас под видом педагогики. А разве трудно меня есть? Когда организуется жизнь 400 ребят, да еще правонарушителей, да еще в условиях нищеты, так трудно быть просто должностным лицом, в таком случае необходимо стать живым человеком, следовательно, нужно и рисковать, и ошибаться. Где в работе есть увлечение и пафос, там всегда возможны отклонения от идеально мыслимых движений.
      А меня едят даже не за ошибки, а за самое дорогое, что у меня есть за мою систему. Ее вина только в том, что она моя, что она не составлена из шаблонов. К этому должно было прийти. В то время, как в разных книжонках рекомендуется определенная система педагогических средств, давно уже провалившихся на практике, наша колония живет, а с осени на нашу систему (наша основная формула: "Как можно больше требований к воспитаннику и как можно больше уважения к нему") стихийно стали переходить многие детские учреждения.
      Вот тут-то и поднялась тревога. Нашу колонию стали "глубоко" обследовать чуть ли не ежемесячно. Я не хочу говорить, какие глупости писались после каждого обследования. Но в последнем счете договорились до того, что нашу систему запретили по всему округу, а мне предложили перейти на "исполкомскую"#37. В то же время никто не решается утверждать, что в колонии им. Горького дело поставлено плохо. Вообще никакой логики во всем этом нет. В декабре мне прибавили коммуну им. Дзержинского и сразу же подняли крик - "Почему и там горьковская система!" На днях вдруг мне прислали приказ о прибавлении к нам еще одной колонии - им. Петровского с явным расчетом, что я туда сразу переброшу два-три отряда горьковцев, и в полной уверенности, что они там наведут порядок, но и там будут кричать, что я еретик!
      Иногда мне хочется смеяться, глядя на все это ребячество, а чаще все-таки приходится прямо впадать в тоску. У нас так легко могут сломать и растоптать большое нужное дело, и никто за это не отвечает. И вот теперь, для того чтобы отстоять колонию после 8 лет работы, успешность которой никто не отрицает, мне приходится говорить о таких сверхьестественных мерах, как Ваша помощь.
      После этого стоит ли что-нибудь делать. Ведь в таком случае гораздо спокойнее просто служить и честно получать жалованье.
      А то что же это:
      - В колонии Горького хорошо?
      - Хорошо, только идеология не выдержана.