- Ты только погляди на нее! - вводя заплаканную Надейку в комнату, обратилась она к мужу. - Стоит ей после этого справлять что-нибудь хорошее? На кого она похожа? Это же беспризорница какая-то! А шубку теперь только на помойку выкинуть.
      - А я тебе что говорил, когда вы с Викторией Аркадьевной занимались ее нарядами? - спокойно отвечал Антон Софронович. - Одевать тепло и просто. А вы нацепили на нее лихо ведает что. Сделали из живого ребенка манекен для демонстрации портняжных вкусов Виктории Аркадьевны.
      - Ну, вот тебе и на! - воскликнула Полина Федоровна. - Теперь она не то что в шубке, а и в одном платье начнет кататься по снегу.
      - Тогда я не привезу ей больших кедровых шишек с орехами, - посулил Корницкий. - Все отдам Анечке.
      Известно, после такого разговора Надейка обещала, еще совсем не уверенная, что сдержит слово, кататься только на санках, а не на дорогой шубе. Мама никогда не пожалуется на поведение Надейки татке. Но Корницкий знал цену такой детской присяги.
      Когда-то он ходил в школу в лыковых лаптях, простудился и долго хворал. Как только поправился, батька снял с крюка на стене сверток, развязал и достал оттуда сапоги. Эти сапоги отец справил, когда женился. Потом он обувал их только в очень большие праздники - раза два-три в год. Все остальное время ходил в лаптях.
      "Вот, Тоня, - прочувствованно молвил батька, подавая ему сапоги. Навертишь побольше портянок на ноги и походишь в сапогах, пока не подмерзнет. Только обходи большую грязь и лужи, очень портится кожа от сырости. От сапог остаются одни ошметки".
      Антон, возбужденный таким неожиданным оборотом дела, обещал в ту минуту совершенно искренне обходить и грязь и лужи. Но что это было за удовольствие - идти в сапогах и не попробовать, пропускают ли они воду? И Антон, озираясь украдкой на свой двор, выбирал на улице самые большие лужи, самую глубокую грязь, чтоб только почувствовать, что даже в таком месте ноги твои остаются сухими. "По этой причине, - думал Корницкий, - мы иной раз приписываем своим детям то, что некогда в младенчестве делали и переживали сами. Бывает и наоборот: став взрослыми, мы часто забываем о своем детстве и требуем от наших детей много того, что несвойственно их возрасту. Одни родители, которые когда-то воспитывались в бедности, став теперь обеспеченными, тратят все свои деньги на дорогую одежду и игрушки для своих детей, другие все лучшее справляют себе, одевают детей как-нибудь и еще поучают, что при царе Горохе они сами босыми ходили в школу и, слава богу, живые остались..."
      Занятый по горло своими служебными делами и учебой, Корницкий только изредка вмешивался в воспитание детей. Продолжительные командировки часто отрывали его от семьи. Да, если правду сказать, дома он скорее был гостем, чем хозяином, и потому не хотел обижать ни единым словом ни Полину Федоровну, ни детей. Его всего без остатка поглощала работа. Это не нравилось Полине Федоровне.
      До поездки на курорт Полина Федоровна очень волновалась, когда он долго задерживался на работе либо в командировке.
      Теперь Виктория Аркадьевна повернула ее интересы в практическую сторону, или, как она сама говорила, ближе к жизни.
      Получив по доверенности зарплату мужа, Полина Федоровна гораздо чаще, чем обычно, возвращаясь с деньгами, заходила в промтоварные магазины, чтоб выбрать отрез на новое платье либо примерить новую шляпку. Теперь порой она уже жалела, что потратилась на шубку для Надейки. Антон Софронович говорил правду, что детей надо одевать попроще. За два месяца Надейка довела дорогую шубку до такого состояния, что ее стыдно было надевать и носить.
      Полину Федоровну все чаще тянуло на улицу, в театры, в кино. Тем более, что Антон Софронович почти в каждом письме напоминал, чтоб она не скучала, а сходила посмотреть новую постановку и после написала ему о своем впечатлении. И Полина Федоровна, когда одна, а чаще с Викторией Аркадьевной, посещала и театры, и музеи, и кино. Сколько она находила тут нового и интересного! С какими людьми только не знакомила ее Виктория Аркадьевна!
      Ей дружески пожимали руку лауреаты - творцы новых сложных станков и оружия, новых сортов зерна и замечательных книг.
      "НАШ ТАТА ОСТАЛСЯ В ПАРТИЗАНАХ"
      22 июня 1941 года, когда радио сообщило о нападении гитлеровских войск на Советский Союз, Полина Федоровна никак не могла опомниться. Чудесный мир, куда она вошла вместе с Антоном Софроновичем, затягивался черными тяжкими тучами.
      События развертывались так стремительно, что их не мог бы, как казалось Полине Федоровне, объяснить и Антон Софронович. Вражеские танковые армии захватили Брест, Барановичи, Минск, Оршу и текли далее на восток. Беженцы из Белоруссии, Украины и Прибалтики, спасаясь от оккупантов, запрудили Москву. С запада шли без конца эшелоны, нагруженные оборудованием фабрик и заводов, переполненные стариками и женщинами с детьми. Вражеский удар был так стремителен, что многие из них не успели захватить с собой самых необходимых вещей. А радио ежедневно передавало все о новых и новых направлениях, по которым катилась на восток, казалось ничем не сдерживаемая, лавина войны. Беженцы, с которыми встречалась напуганная грозными событиями Полина Федоровна, рассказывали про зверские бомбардировки знакомых ей городов и сел, про массовые расстрелы гитлеровцами мирного населения. В захваченных врагами областях творилось что-то неслыханно жестокое, такое, что Полине Федоровне даже трудно было поверить.
      Утром 13 июля 1941 года Полина Федоровна услышала в коридоре взволнованные голоса, а потом стук в дверь. Она отперла и увидела перед собой низенькую, со страдальческим лицом женщину, возле которой стояли два хлопчика с узелками в руках. Одежда и на женщине и на детях измятая, глаза запалые и красные, видимо от бессонницы.
      - Что, не узнала? - прошептала женщина.
      Только теперь Полина Федоровна разглядела, что перед нею жена Василя Каравая с Мечиком и Колей.
      - Верочка, милая! - обнимая подругу, вскрикнула Полина Федоровна. Скорей заходите! Ой, какие вы измученные!.. А где Василь?
      - Ничего мы про него не знаем, - тяжело садясь, ответила Вера. - Он, видать, остался под немцами.
      - Как? Что ты говоришь?
      - А что я сказала? - словно спросонья, в свою очередь переспросила Вера и удивленно оглянулась. - Про что это мы с тобой говорим?.. Мы, Поля, трое суток не спали. Наш эшелон бомбили и обстреливали с самолетов, может, десять раз.
      Вера чуть шевелила запекшимися губами. Потом голова ее бессильно упала на стол.
      Полина Федоровна тотчас же развернула раскладушку, кинула на нее подушку и уложила Веру спать. Потом раскрыла свою кровать и приказала Мечику и Коле ложиться. Мечик, который тоже чуть держался на ногах, успел сообщить то, чего не успела досказать его измученная мать:
      - Наш тата, тетя Поля, остался в партизанах...
      На дальнейшие разговоры у него также не хватило сил.
      Полина Федоровна, чтоб не помешать отдыху истомленных гостей, отправила Надейку и Анечку гулять во двор, а сама, схватив кошелку, пошла в магазин.
      Как хорошо, что они с Антоном Софроновичем перебрались из Минска в Москву!.. "Мечик сказал, что батька остался в партизанах. Но что они могут сделать с этими армиями, натиск которых сдержать даже наша Красная Армия не может", - рассуждала Полина.
      Вера и ее дети спали как убитые до самого вечера. Полина Федоровна сочувствовала Вере и понимала ее. Она входила в комнату на цыпочках, прислушиваясь к глубокому дыханию подруги и ее детей. Вера выглядела такой маленькой, что казалось, под одеялом лежит не взрослая женщина, мать двоих детей, а какой-то подросток.
      Когда-то Антон Софронович шутил над Караваем при Вере:
      "Ну, брат Василь, и выбрал же ты себе жену, что на одной своей ладони ее подымешь! Моя графиня хоть вровень со мной и солидная. А это ж дитятко несчастное!.. Заморыш!.."
      Не торопясь поглаживал свои пышные усы Василь Каравай и добродушно отвечал:
      "Дело, друже, было несколько иначе. Не я, а она меня выбрала. Поглядела, что мой характер - кремень, ну и отважилась пойти за такого головореза. Правда, Верочка?"
      "Оба вы мастера болтать, - отзывалась Вера. - Говорить есть что, да слушать нечего. Я его выбирала! Сам всегда напрашивался на свидания, бегал ко мне во всякую погоду".
      "Отважный был хлопец", - примирительно гудел Каравай.
      Однако Корницкие знали, что этот отважный хлопец был в подчинении у своей Веры. Гроза пилсудских жандармов, первый силач среди партизан, Каравай покорно выслушивал и исполнял различные приказания своей маленькой жены, ходил перед ней, как говорится, по струнке. Она же определила и его дальнейшую судьбу. Обком хотел направить его работать в органы милиции. Об этом ему сказал Корницкий. Вера, однако, решительно восстала против такого предложения.
      "Только попробуй дать согласие, тогда и домой не приходи! предупредила она мужа. - Навоевался уже! Хватит!"
      "Ты понимаешь, Верочка... - попробовал было что-то доказывать Каравай, которому не хотелось разлучаться с Корницким. - Я в этих делах старый воробей..."
      Верочка устремляла на этого старого воробья долгий взгляд своих зеленоватых глаз - и тот сразу стихал и смирялся.
      "Так я же не говорю, что пойду туда работать. Хватит для меня дела и на гражданке. Например, бухгалтером. Я когда-то немного учился этому делу... Ну, успокойся".
      Его направили на работу в областной исполком в Полесье. Разъехавшись в разные стороны, Корницкий и Каравай все время переписывались. И вот эта проклятая война... И неизвестно, где теперь Василь Каравай, жив ли он...
      Вера проснулась, когда стемнело. Вскочив с раскладушки, тревожно оглянулась; увидев на кровати взлохмаченные головы своих детей, слабо улыбнулась Полине Федоровне, которая потихоньку расставляла на столе тарелки.
      - Видела бы ты, Поля, что творится на железной дороге, на шоссе, на большаках и на лесных стежках! - каким-то перетруженным голосом заговорила Вера. - Все забито людьми. Сказывают, что в старину так не убегали от чумы, как теперь от фашистов!..
      - А ты их видала? - не удержалась Полина Федоровна.
      - Они два раза нас задерживали и возвращали. На наших глазах расстреливали. Выхватили из толпы двух старых, молодую еще женщину и ее троих детей. Скомандовали им идти в Москву... Мечик и Коля тоже видели, как всех их скосила очередь из автомата... Это было около Бобруйска...
      Вера с детьми пробыла у Корницких дня три и выехала в Свердловск, где жила ее сестра.
      А с фронта тем временем приходили всё более грозные вести. В начале августа гитлеровские полчища были уже возле Смоленска. Вскоре начались налеты вражеских самолетов и на Москву. У Полины Федоровны все оборвалось в груди, когда она впервые услышала прерывисто-тревожный вой сирены. Не помня себя, она схватила детей и, не закрыв даже комнаты, помчалась в ближайшую станцию метро. Там они просидели до отбоя. Анечка все время тряслась как осиновый лист, Надейка держалась спокойно.
      Полина Федоровна, оглядевшись, увидала, что в метро они примчались, как были, в то время как другие прибежали с узелками и кошелками.
      Тревога в этот раз была непродолжительной. Гитлеровцы не смогли прорваться в Москву. Полина Федоровна слышала только приглушенные взрывы. Это, как впоследствии она узнала, били наши зенитки.
      А потом были такие налеты, когда Полине Федоровне казалось, что настали последние минуты ее жизни. От пожаров небо становилось багровым. Все грохотало и тряслось вокруг, железные осколки зенитных снарядов барабанили по крышам, стрекотали на каменной мостовой... Затем десятки и сотни тысяч жителей столицы начали копать окопы, противотанковые рвы, возводить надолбы, чтобы перегородить врагу дорогу к столице. На окраинных улицах спешно строились баррикады. И Полина Федоровна уже жалела, что не уехала с Антоном Софроновичем на Дальний Восток, что не выехала вместе с Верой на Урал. Правда, вскоре налеты бомбардировщиков сократились. Только изредка и на большой высоте прорывались одиночные самолеты. Поползли слухи, что гитлеровцы подтягивают силы и готовятся к решающему штурму. Рассказывали про шпионов, которые под видом беженцев пробрались в Москву. Все вокруг резко изменилось, стало неузнаваемым, и в первую очередь изменились люди.
      Виктория Аркадьевна рыла окопы. Сразу после возвращения в город она зашла к Корницким.
      В этой женщине, одетой в синий ватник, в грубых, залепленных глиной сапогах, с серой шерстяной косынкой на голове, уже трудно было признать законодательницу мод. Она очень похудела, на ладонях появились жесткие мозоли, черты лица погрубели, только, казалось, глаза стали более быстрыми и подвижными.
      - Боже мой, Виктория Аркадьевна! - воскликнула Корницкая, отперев дверь. - Откуда в таком виде?
      - Из окопов, - заходя в комнату, отвечала Виктория Аркадьевна. - У вас найдется чем-нибудь подкрепиться?
      - Картошку с селедкой будете есть?
      - Конечно! - промолвила Виктория Аркадьевна и немного успокоила Корницкую, рассказав про свежие силы, которые собраны под Москвой для отпора врагу. По ее словам, тут, в городе, даже трудно представить, как много войск скопилось для обороны Москвы. Что же касается ее, Виктории Аркадьевны, так она уже определила свое место в эту тяжкую для Родины годину и пойдет работать на завод. Кому теперь нужны ее моды...
      - На завод? - удивилась Корницкая. - А что вы там будете делать?
      - Что велят. Запросто. Мужчины почти все пойдут на фронт. Значит, кто-то должен занять их место. Хотите, я пристрою и вас там? Директор и его жена - мои старые знакомые.
      - А Надейка, Анечка?
      - Так это ж просто: Надейка, как обычно, будет ходить в школу, Анечка - в детский сад. Ну как, согласны? Имейте в виду, тянуть теперь с этим делом нельзя.
      - Я подумаю. Надо написать об этом Антону Софроновичу. Посоветоваться.
      - А чего вы там будете советоваться? Я уверена, что он ничего иного вам и не посоветует. Да вы и не девчонка, чтоб в такую минуту не отвечать за свои поступки. В общем, мы вместе начинаем работу на заводе.
      ГДЕ-ТО ГРОХОТАЛИ ПУШКИ
      Незадолго до того как начались жестокие бои под Москвою, Полина Федоровна получила письмо. Антон Софронович писал, что уголок, где он находится, такой тихий, что не верится, что где-то лютует смерть, горит земля. "Мы можем скоро увидеться, если ты пойдешь к моему начальнику и скажешь, чтоб он исполнил мою просьбу. Он, известно, будет отказывать, но ты предупреди его, что я уже написал заявление в высшую инстанцию. Только не робей, делай все по-партизански настойчиво. Имей в виду, я послал уже три рапорта, а ни на один из них не получил ответа. Видать, там положили под сукно..."
      Прочитав письмо, Полина Федоровна немедленно позвонила старому знакомому мужа, Осокину, и попросила, чтоб он принял ее по очень важному делу. Тот ответил, что он может сделать это хоть сейчас. Покуда Полина Федоровна одевается, предупредил Осокин, машина будет около подъезда.
      Взволнованная скорой встречей с Антоном Софроновичем, Полина Федоровна и оглянуться не успела, как оказалась возле знакомого управления. Пропуск для нее был готов. Она схватила его и поднялась по широкой мраморной лестнице на второй этаж. Постучала в высокие дубовые двери и, услышав в ответ "можно", вошла. Высокий, с седыми висками, Осокин, увидав Полину Федоровну, встал из-за стола и пошел ей навстречу. В эту минуту Корницкой даже и в голову не приходило, что за просьба у Антона Софроновича и почему полковник Осокин не может выполнить эту просьбу.
      - Как жизнь, как дочки? - поздоровавшись и усадив Полину Федоровну, спросил Осокин. - Надейка, Анечка здоровы?
      - Благодарю, Петр Антонович. Они теперь хотят только одного.
      - А что такое? Может, я могу помочь? Тогда пожалуйста.
      - Мне Антон Софронович написал, что он послал заявление, - сказала она. - Он просит вызвать его.
      Улыбка сразу исчезла с лица Осокина.
      - А вы, Полина Федоровна, точно знаете, о чем он просит?
      - Да, знаю.
      - Он вам писал?
      - Писал, - солгала Полина Федоровна. - А в общем, мне кажется, все равно, знаю я или не знаю. Я думаю, что в том, о чем он просит, нет ничего плохого ни для семьи, ни для государства.
      - Ну что вы говорите, Полина Федоровна! Никто в этом не сомневается. Мы просто хотели, чтоб он оттуда пока не выезжал...
      - Почему это? - возразила, перебивая Осокина, Полина Федоровна.
      - Успокойтесь, Полина Федоровна. Мы тоже немножко знаем характер Антона Софроновича. Сегодня снова у меня был разговор с моим начальником. Он наконец отдал распоряжение вызвать Корницкого в Москву.
      Полина Федоровна засияла от радости. Она вскочила с кресла, как девчонка, схватила и горячо пожала руку Петра Антоновича, совсем не удивляясь тому, что рука эта стала какой-то вялой, не такой, как при встрече. Потом наступила тишина, какая-то минута, когда одному хотелось прыгать от радости, а другой никак не мог отважиться сказать ему все открыто, начистоту.
      - Теперь, когда дело окончательно решено, скажите мне откровенно, Полина Федоровна: вы охотно соглашаетесь, чтоб он там оказался?
      - Где там? - все еще счастливо улыбаясь, спросила Корницкая.
      - Ну, куда он просится.
      - А куда он просится?
      - В партизаны. В тыл врага.
      Полина Федоровна пошатнулась и еле удержалась на ногах. Всего она ждала от Антона Софроновича: просьбы, чтоб его перевели в Москву, либо, наоборот, чтоб помогли ей с детьми перебраться к нему. Она даже думала, что он решил ходатайствовать о посылке на фронт. Но она не могла и подумать, чтоб он отважился проситься в тыл врага.
      Ничего не понимая из того, что говорил Осокин, провожая ее до дверей, вся словно оглушенная, она медленно сошла с лестницы и очутилась на улице.
      С серого неба сыпался мелкий снег. По белой от снега площади мчались зеленые грузовики с бойцами в новеньких серых шинелях. Рабочие в синих ватниках обкладывали стеклянные витрины мешками с песком. Где-то далеко-далеко грохотали пушки. Полина Федоровна возвращалась домой с каким-то раздвоенным чувством, которое она не могла ни понять, ни выразить.
      В БЕЛОРУССИЮ
      Холодная декабрьская ночь 1942 года. Тяжелый транспортный самолет, насилу оторвавшись от земли, стал набирать высоту. Корницкий с облегчением вздохнул. Наконец-то! Они летят в Белоруссию, в глубокий тыл врага. Шестнадцать отобранных бойцов, точнее сказать - добровольцев. Правда, они выглядят какими-то мешковатыми с парашютами за плечами, перекрещенные поверх полушубков кожаными и матерчатыми ремнями. Вот сидит Кастусь Мелешко, кряжистый, с орлиным профилем прославленного русского полководца Багратиона, с аккуратно подстриженными бачками. Добродушный, как все сильные люди, он только скупо усмехался, когда хлопцы называли его Князем. Старший лейтенант запаса Мелешко до войны преподавал историю в одной из средних школ Минска. Он был назначен заместителем командира спецгруппы. Рядом с Мелешко - испанец Хусто Лопес. Черные как антрацит глаза его все время в движении. Хусто теперь занимает все: и что там показывает альтиметр, и хорошо ли лежат перед кабиной пилота грузовые парашюты с толом. А что это очень размахались руками в самом хвосте фюзеляжа Новичок и Костюченко? Потом Хусто Лопес быстро поворачивается к ближайшему окну и проверяет, плотно ли затянута черная маскировочная шторка.
      После победы фашистов в Испании Лопес вынужден был покинуть свою родину и эмигрировать в Советский Союз. Теперь Лопес попросил Корницкого взять его в Белоруссию, чтоб вместе с ним бороться против общего врага. Многие из людей спецгруппы прошли большие испытания на фронте, сдерживая бешеную фашистскую орду под Москвой. Многие проявили свои ратные успехи в истребительных батальонах. Мелешко, выполняя задания Центрального партизанского штаба, два раза переходил линию фронта где-то под Витебском. Он рассказывал Корницкому про то, что делается на оккупированной врагами территории. От Мелешко Корницкий впервые услышал о судьбе своего бывшего помощника Василя Каравая. Оказывается, его дружок одним из первых начал партизанскую борьбу с оккупантами в родных местах. Где-то в старобинских и любанских лесах собрал народ секретарь Минского обкома партии Василь Козлов. В Центральном партизанском штабе Корницкому рассказывали про боевые дела Заслонова, Шмырева, Покровского, Коржа, Павловского, Бумажкова. Бывшие партизаны и советские работники, учителя и агрономы, трактористы и садоводы вдруг, когда наступила тяжкая минута, оказались очень талантливыми военными организаторами. Они умело устраивали засады, жгли мосты и казармы и уничтожали вражеские гарнизоны.
      Слушая про такие дела, Корницкий вздрагивал от нетерпения. И в такое решительное время его, солдата, хотели держать в тихом и далеком от огня месте! Словно забыли о его многолетнем боевом опыте.
      Осокин когда-то шутил, что Корницкий может пройти с завязанными глазами по многим районам Белоруссии и нигде не споткнется. А теперь скрепя сердце согласился на посылку его в тыл врага. Даже и в этом деле не обошлось, как говорится, без упорной борьбы.
      Целый месяц после возвращения в Москву Корницкий потратил на подбор людей в свою спецгруппу и на их обучение.
      Охотников лететь во вражеский тыл было сколько угодно. Корницкий только дивился, откуда люди проведали про то, чем он теперь занимался.
      Многим, кто слышал Корницкого впервые, казалось, что он рассказывает о давно знакомых истинах. Про это можно прочитать ежедневно в газетах и листовках, которые призывали к мобилизации все силы народа. Люди теперь грамотные и могут сами разбираться, что и как. Этот человек, который прошел боевой путь от солдата русской армии до полковника Советской Армии, казалось, умышленно усложнял дело, подходил к нему излишне настороженно. Может, к этому приучили опасности долгих лет фронтовой и партизанской жизни. Все, видать, для Корницкого было ясно и понятно, и он хотел, чтоб этой суровой ясностью проникся каждый его боец. Тонкие ноздри Корницкого вздрагивали, а в серых глазах поблескивали задорные искорки, когда он говорил о том, что они должны делать.
      - Мы, хлопцы, будем гонять этих фрицев так, как, говорят, когда-то гоняли Марка в пекле. Один наш князь Багратион, когда только очень захочет, погонит перед собою, как паршивых овечек, целую дивизию.
      Подрывники с веселым хохотом поворачивались в сторону Кастуся Мелешко, которого звали Багратионом. Тот недовольно морщился от этой шутки и укоризненно кивал головой с длинными узкими бачками.
      - Ничего смешного тут нет, товарищ командир... На месте будет видно, кто кого погонит перед собой. В бою могут встретиться разные неожиданности.
      - Каждую неожиданность настоящий партизан должен использовать для своей победы. На то у тебя и голова на плечах.
      Когда шутливо, а когда и серьезно Корницкий рассказывал про многие случаи из своей боевой жизни.
      - Выдержка для партизана - самое главное. Имейте, хлопцы, это в виду.
      Изо дня в день Корницкий готовил своих людей к встрече с врагом. Каждый человек из его боевой группы должен был знать все виды отечественного и трофейного оружия, многие способы взрывов и закладки мин. Главная же их задача - подрыв вражеских эшелонов, мостов, казарм, складов с боеприпасами и горючим. Для этого потребуется много взрывчатки. Корницкий приказал подготовить шесть грузовых парашютов для спуска тола. Все, казалось, шло хорошо, покуда не началась посадка в самолет. Летчики погрузили один мешок, другой, третий и решительно загородили дорогу четвертому. Антон Софронович тем временем разговаривал неподалеку с Полиной Федоровной и Осокиным, которые приехали его проводить. Услышав спор, он нетерпеливо крикнул:
      - Что там за шум, Князь? Нельзя ли потише?
      - Тише нельзя, товарищ командир! - возбужденно закричал Мелешко. Летчики выкинули назад три парашюта с толом.
      Корницкий моментально забыл про жену и про Осокина. Его словно грозовым вихрем понесло к чуть приметному проему дверей самолета, возле которых застыла кряжистая фигура бортмеханика.
      - Вы почему выкидываете наш груз? - свирепо закричал Корницкий.
      - Мы не выкидываем, Антон Софронович, а просто не пропускаем. Самолет и так уже перегружен.
      - Позовите сюда своего командира.
      Командир подошел к Корницкому и начал доказывать, что больше мешков они брать не будут - не могут.
      - Мы, Антон Софронович, и так взяли критическую нагрузку. Понимаете? Правда, ее можно увеличить еще за счет, например, горючего или ваших людей. Но на это ж мы не согласимся: ни я, ни вы. Горючее необходимо, чтоб нам вернуться назад, а все ваши люди, видать, потребуются там. Повторяю, что мы не можем принять на борт ни одного лишнего килограмма.
      - Ага, понял! Как говорят, не куется, так плющится, - вдруг почему-то легко согласился Корницкий. - Товарищ Мелешко!
      - Я тут, товарищ командир.
      - Берите эти три парашюта и немедленно отправьте на склад. А хлопцам скажите, чтоб прощались со своими близкими и товарищами. Они их ждут возле ворот...
      - Так, това...
      Князь хотел сказать, что хлопцы попрощались уже давно и теперь около ворот их никто не ждет, но легкий толчок Корницкого заставил его прикусить язык.
      А дальше случилось вот что. Как только грузовик с тремя непринятыми на борт парашютными мешками отъехал на полсотню метров от самолета и остановился, Князь подвел к нему всю группу десантников. В темноте послышался треск разрываемой ткани и приглушенный голос Корницкого:
      - Набирай, кто сколько может, в карманы или за пазуху!..
      Когда к ним подошел Осокин с Полиной Федоровной, почти весь мешок был опорожнен. Корницкий приказал Мелешко вести людей на посадку.
      - Антон Софронович, - взявши Корницкого под руку, заговорил Осокин, береги себя, очень тебя прошу.
      Корницкий весь ощетинился:
      - А что, Петр Антонович, Полина не могла сказать мне об этом сама?
      - Я тебе говорила тысячу раз. Не о себе я думаю, а о наших детях...
      - А о ком я думаю?
      - Коли б ты о них думал, так делал бы по-другому...
      Голос у Полины Федоровны задрожал от обиды. Она была готова заплакать. Петр Антонович вмешался с грубоватой ласковостью:
      - Стихните вы, шершни! Целуйтесь, как молодые, и надейтесь на самое лучшее. Тогда худое за сто верст будет от вас утекать. Ну-у?!
      Полина Федоровна первая и с какой-то лихорадочной поспешностью прижалась к мужу, обеими руками обняла его за шею. Но губы ее были холодные и твердые, какие-то чужие...
      Согрел в минуту расставания только Осокин. Он еще сохранил в себе силу и тепло. Теплыми были его пропитанные табачным дымом усы, теплым был и слегка хрипловатый голос:
      - Держись там, Антоша... А за детьми мы тут доглядим.
      В ЛЕСНОЙ ТИШИ
      На северо-восток от известного в Белоруссии озера Выгоновского раскинулись так называемые Пашуковские леса. Тут гордые вершины вековых дубов, елей и сосен, кажется, разговаривают с самим небом. В низких местах пущи, в мокрых ее впадинах, разросся ольшаник и осинник. Летом это необъятное зеленое море тихо позванивает или ласково шепчется над твоею головою листьями, зимою глухо стонет и скрипит застуженными голыми ветвями. Неуютно и неприветливо зимой в лиственном лесу. Редко тут услышишь цокот белки, веселый посвист синицы.
      Совсем по-другому чувствуешь себя зимою в вечнозеленом еловом или сосновом бору. То пролетит рыжей молнией с дерева на дерево белка, то рачительный лесной надзиратель - стрекотун-дятел, засунув в щель сухой осины сосновую шишку, хлопотливо молотит ее острым клювом, доставая зерна. То промелькнет, как серая тень, промеж деревьев трепетная коза, чтобы тут же исчезнуть в молодой березовой заросли.
      А вот, оставляя широко развороченную борозду в снегу, прошли кабаны. Прошли совсем близко от лесника Рыгора Хаецкого. Он наблюдал это встревоженное движение жителей пущи из-за толстой дуплистой осины. По всему было видно, что дичь, покинувшая свое дневное пристанище не вовремя, напугана людьми. Хаецкий по приметам, ему одному понятным, мог определить, спасаются ли кабаны от волчьей голодной стаи или от самой большой для них опасности - от человека. Но какие люди и почему оказались в Малиновке самом глухом углу пущи, где даже в яркий солнечный день не увидишь, что делается от тебя за пять шагов? Более безопасного и удобного пристанища, чем те места, кабаны больше нигде не могли найти. После ночных набегов на ближайшие крестьянские поля они всегда возвращались в Малиновку и ныряли под ее теплое зеленое одеяло. Оттуда их могла поднять и выгнать только дружная и напористая стая охотничьих собак. Но разве теперь людям до охоты? Как только пришли немцы, они в первый же день понавешивали объявлений, чтоб население немедленно сдало радиоприемники, охотничьи ружья.
      Охотничьи ружья не позволялось иметь даже лесникам. За несданное спрятанное оружие в приказах оккупантов определялось только одно наказание - расстрел.
      Невзлюбили оккупанты и верных друзей человека - собак. За каждую собаку, взрослая она или даже маленький щенок, назначен большой налог. И удивительное дело: собаки словно понимали, что за "приятели" у них появились на нашей земле. Стоило лишь какому гитлеровцу или полицаю загромыхать подкованными каблуками около крайней хаты, как тревожный собачий гам летел по всей деревне. Особенно свирепо кидались на полицаев разные Жучки и Дунаи. Чтоб сохранить в надлежащем виде свои мышастые и черные шинели, изменники не жалели пуль. После очередного наезда полицаев во главе со старшим начальником Черным Фомкой, у лесника Хаецкого навсегда затих Полкан - одна из лучших гончих в этой округе. Ему очень захотелось сорваться с цепи и кинуться с ощеренной пастью на представителя "нового европейского порядка". Не успел Хаецкий цыкнуть на собаку, как она всадила свои острые клыки в широкий зад Черного Фомки.
      После этого Черный Фомка так разбушевался, что Хаецкий уж и не надеялся сам остаться в живых... Что-то, однако, удерживало этого головореза от расправы с семьей лесника. Отъезжая из лесу, Фомка строгим голосом спросил, много ли тут диких свиней и где их лежбище.
      - Ты должен разузнать их дислокацию, - садясь в возок, приказал Фомка Хаецкому. - И никому не болтай, о чем я тебя спрашивал, если не хочешь, чтоб твою голову проточила пуля.