Высокая-высокая луна (№8) - Коса — пока роса

Петр Петрович упрятал красивую бутылку в канаве, недалеко от их калитки... В любую минуту вино под рукой... В прохладной траве. Три могучих лопуха охраняли тайну.

Петру Петровичу вспомнилось... Сто лет назад... Первое чувство... Тоже ведь млел! Он даже имя той девочки уже плохо помнил... Помнил только чудовищную тяжесть в собственной правой руке. Когда стояли рядом... и совсем рядом (руку протянуть) были едва наметившиеся холмики ее грудей.

Костер у соседей Ани еще полыхал. Огромное красное пятно... А гулявшие люди перебрасывались теперь уже новой партией спекшейся в углях картошки.

— Лови!.. Оё-оой! — визжала поддатая деваха.

Петр Петрович, чтобы убить время, прошагал в самый конец поселка. И все задирал голову, смотрел — высока ли луна, не уйдет ли. Луна была как сумасшедшая. Не уйдет... Она царила в небе. Она там ликовала!

— Что? Что смотришь! — Петр Петрович сердито ей выговорил. Он не виноват... Разве, мол, человек виноват, если проскрипел столько десятилетий, а его сердце всё тук-тук... тук-тук...

Он оказался на углу, где сгорбленный дом Лушака... Вот где тихо... Но внизу, в сторожевом окне, огонь. Лушак, говорили, глушит водку и даже спать не спит. Только дремлет. В обнимку с ружьем.

И как бы в переклик с самим собой старый Алабин подумал, что этому Лушаку сейчас сильно одиноко. Вот кому совсем уж одиноко. Бедный подонок!.. Петр Петрович вновь приостановил шаги, размышляя — может быть, поговорить сейчас с ним... Тоже ведь хочется Лушаку с кем-нибудь перемолвиться. И может, Лушак сдастся ментам до приезда Коня. (Грозного местного оперуполномоченного. Опер Конев был в отпуске.) Лушак сам засветит себя. Мелкую свою какую-нибудь провинность. Сдастся ментам — и тем спасется.

Если ему подсказать... Старый Алабин тронул калитку — и очень может быть, что не Лушаку, а ему самому так остро хотелось поговорить.

Он потряс калитку легонько. Куда тише, чем тряс ее в тот раз Олежка. Но был услышан... В тишине... Шагнул.

— Лушак! Ты слышь меня?.. Я — Алабин. Сосед... Петр Петрович.

Пауза.

Потом голос:

— Чего вам?

— Да вот поговорить... Поговорим, а? Просто поболтаем. Перекурим вместе.

Пауза... Долгая пауза.

— Ну, входи, Петр Петрович.

И только когда старый Алабин вошел внутрь (шел подчеркнуто спокойно) и прошагал ко входу в дом больше чем полдорожки, бабахнул выстрел. Алабина отбросило... Или это он так упал, споткнувшись. Ударило в плечо... Обожгло... Он поднимался с земли и чувствовал, что этот кретин опять целит.

Побыстрее убраться!.. Когда Петр Петрович уже прикрывал за собой калитку, бахнул еще выстрел. Но, конечно, мимо. Подонок умел стрелять только в упор. Петр Петрович (уже на дороге) вытащил платок и прижал к ране. Пуля порвала плечо.

Не утерпел!.. Не утерпел одинокий несчастный Лушак. Рано выстрелил... В сущности, промах. Вот бы еще пару шагов... Ствол уперся бы Петру Петровичу прямо в грудь, и Лушак выстрелил бы совсем неплохо.

...Анин муж все-таки уехал, слинял в Москву. К своей! Тоже ведь настрадался. Все мы страдальцы!.. Машина, рванув, так и пела, так и летела — на ночь глядя. Ах, как молодой мужик соскучился!

Петр Петрович как раз возвращался, зажимая раненое плечо... По дороге... Радуясь, что уцелел. А сзади шум мотора — и едва Алабин посторонился, его обогнала хорошо знакомая глазу машина. Та самая.

И тотчас услышал Петр Петрович Алабин радостный (ответный мотору) стук своего стариковского сердца... Значит, попозже ночью. Не забыть прихватить вино. В лопухах.

Калитка даже не скрипнула — приглашала! Старый Алабин прошел, прокрался меж кустов смородины и вынырнул из зелени уже близко к веранде. И там тоже не скрипнуло...

О том, чтобы отложить визит, не могло быть и речи... Он так долго ждал! Петр Петрович потрогал под рубашкой ком ваты. (Рану кой-как он заткнул и закрепил пластырем.) Нормально!.. Он еще и хмыкал: случай ему на пользу! Женщины жалостливы. Как-никак пуля... Ничто так не продвигает нас, как легкое ранение!.. На любой войне.

И уже в их спальне старикан думал: когда еще будет такая ночь и такой счастливый случай!.. Алабин тихонько сел в ногах спящей. Какое-то время он решался.

Но оказалось, Аня его, крадущегося в темноте, видела... Не спала.

— Прошу вас уйти, — негромко сказала она вдруг. Она сидела в постели.

Присевший на краешке, у самых ног Ани, старикан стал оправдываться: он не может без нее. Жить не может. Думать ни о чем не может... И ни о ком.

— Неправда... Сами в тот раз сказали про ошибку. Вы шли в другую дачу, а попали к нам.

Алабин только кашлянул.

— Вы же шли к другой женщине.

— Но в этот раз я шел к вам... К тебе.

Она засмеялась:

— Что? Не хватило одного раза?

Это было грубо. Совсем не ее слова. И к тому же в полной тьме... Грубость попадает очень точно, в самолюбие.

— На этот раз я ведь просто... Я принес вина.

— Не люблю.

Ну хоть бы разговор, хоть бы ничтожный контакт ему в помощь!.. Старика било волнение. Луна... Луна в окне — где она?

— А почему ты не спала. Боялась?

— Боялась.

— Чего? Что я приду, как в тот раз?

— Да.

— Разве было плохо в тот раз?

Она нарочито засмеялась:

— Плохо, неплохо — какая разница!

Ее смех сводил с ума. Негромкий и во тьме...

— Уходите.

— Аня... — Алабин коснулся через легкое одеялко ее ног.

Она тотчас ударила по руке.

— Бросьте! У меня было время подумать... Вы хитрый. Вы и в тот раз высмотрели, что мой муж уехал.

— Как это я высмотрел?

— Как? — да через забор!.. И вы знали, что он вернется под утро. И до его возвращения залезли ко мне в постель. Мол, сонная девчонка даже не разберет, кто ее трахает!

Нарочито грубое слово опять все испортило. Старикан скис. Продолжать о любви было нелепо.

— Вам не идет браниться, Аня.

— Плевать!.. Убирайтесь.

Алабин встал.

А она молчала. Строгая. Вся как натянутая струна.

Опять на «вы»... Все потерял. Он ведь уже уходил. Он почти ушел.

Он уже уходил. Почти ушел... Но услышал боль в плече.

Придурок влепил в плечо пулей. Выстрелил прямо из окна. Из ружья... Да, да, у нас в поселке есть такой! (Он быстро-быстро рассказывал Ане...) Ни за что ни про что пуля. Дожили!.. Этот придурок готов стрелять в каждого проходящего мимо забора.

Аня тему не поддержала.

— Уйдите.

Но Алабин продолжал — он же знает... Он же, мол, знает, что Аня — женщина чуткая. Такая женщина не может не быть чуткой. Не откажется его перевязать. Не вытолкнет вон. Да, да, он залепил себе плечо, но наспех... Пластырем... А потом они просто выпьют по глотку вина. Как друзья. И он уйдет.

Аня покачала головой: нет...

Но теперь Алабин настаивал — куда же он отправится среди ночи за помощью? Машины у него нет... Он старик. Он старый. Единственное, что он сам сейчас может, — это глотать вино, чтобы до утра поддержать силы. Кровь-то кап-кап. Сочится!.. Ранили, хоть и неглубоко. В это плечо. Вы ведь слышали — стреляли?

— Слышала. Я слышала и ваши шаги.

Она колебалась.

— Ладно, — сказала нерешительно. — Попробуем...

Встала, натянула во тьме свитер. Надела юбку.

— Спасибо, Аня. Но я... Мне, право, совестно... просить вас. Но ведь я не знал, как быть... Так неожиданно и нелепо он в меня выстрелил!

Она зажгла ночник. Увидела рану. Помогла снять рубашку.

— Я не умею перевязывать.

— Я подскажу.

Она достала початый бинт.

— Надо бы еще один, — попросил Алабин.

Он видел, что рана невелика. Пуля, содрав изрядно кожу, лишь на исходе рванула мясо. Лечить долго не придется... пройдет!

Аня достала второй бинт.

Перевязали. Алабин подсказывал, она бинтовала. Он помогал ей здоровой рукой. Ничто так не сближает мужчину и женщину, как слегка пролитая кровь.

— Теперь выпить.

Он нашел на столе тонкостенный стакан. Пробка бутылочная была им заранее стронута с места (чтоб обойтись без штопора). Алабин пил по полстакана. Раз и другой... А Аня сидела напротив.

Слегка хмелея, старикан стал тихонько напевать, какая-то мелодийка: тра-ля-ля... тра-ля-ля.

Он протянул ей ее полстакана: теперь ты.

— Я выпью, но вы сразу уйдете.

— Да.

Потом они сидели короткое время молча.

— Луна высокая. Вам надо на улице быть осторожнее, — сказала она.

Только теперь Алабин заметил, что в спальне посветлело.

— Луна — моя подружка.

Он начал было наливать ей вторые полстакана, но она отвела его руку.

— Аня.

— Нет.

Она (молодая и начеку! как в телефильме!) решительно взяла бутылку в руку и пошла к распахнутому окну:

— Допьете сами?.. Или — я все выливаю.

Старикан спохватился:

— Допью, допью!.. Заберу с собой.

Он уходил с бутылкой, прихватив ее болевшей рукой, а Аня, вся серьезная, провожая до дверей, как-то очень ловко удерживала дистанцию. От него. От его здоровой руки. На расстоянии... Не дала и слегка себя обнять.

— До свиданья, Аня.

А она (и здесь чуткая) не ответила. Свиданье — значащее слово.

Той, первой ночью он и взял ее только потому, что тихо-тихо пристроился к спящей. Просто лежал. Потому что тоже чуткий. И только после развернул ее к себе. Чтоб лицом к лицу. Чтоб честно.

Луна еще и еще набирала высоты. Старый Алабин, выпровоженный и тихий, вышел на пустынную дорогу... Шел, прижимая раненую руку. Ни души. Ни даже собачонки.

Он шел в совершеннейшей пустоте ночного поселка. Любовь как гигантский ночной космос, — думал старик, а мы все — как небесные тела. Мы все в ней, мы в любви, но — слишком разобщены, разделены. Мы только и умеем сталкиваться.

Мы как дурные звезды, — рассуждал старый Алабин, выбираясь из неожиданных кустов (эк куда забрел!) и ища за верхушками деревьев луну. Мы подвешены в пустоте. Мы живем и подпитываемся любовью... Дышим ею... Мы еще и поплевываем в эту струящуюся вокруг нас беспредельную любовь.

Задумавшийся о мироздании старик (уже возле своей хибарки) наступил на спящую собаку, и тотчас среди ночи, среди этого гигантского космоса любви раздался мелкий визгливый лай.

— Ну-ну, — сказал Алабин, протягивая к ней здоровую руку, чтоб погладить.

С собаками все проще.

Старик не мог уснуть. Рука побаливала... Да и волнение ночного свидания никак не унималось. Сердце нет-нет частило. Да и член (если уж честно) нет-нет и стоял... Экая напасть!.. Старик слишком помнил прикосновение к ее руке. (Когда передавал Ане каплю вина.) Это чувственное прикосновение — одно-единственное — оно осталось с ним. Оно и было сейчас его любовью. Старик хотел любви.

Он допил последнее вино и наконец перестал таращиться в лунное окошко.

Рука болела. В свое время, в молодости, он знал ножевое ранение... В ночной драке. Давно... Пулевая рана жгла иначе. Не столько мясо болело, сколько обожженная кожа. Особенно натягивалась при вдохе-выдохе. Кожу словно бы скребли.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Проснувшись, потрогал рану. Повязка хороша, крепка... Кто там еще?.. Ну да, эта Михеевна. Старуха (незваная, опять здесь?!.) прибирала на его крохотной веранде и под окнами во дворе... С ведьминой метлой в костлявых руках! Чего ей здесь надо?

Вчерашняя мысль, что старуха, эта Карга Михеевна, и есть сама ходячая Смерть (метафизический знак, подсунутый ему в человечьем облике) — мыслишка эта Петра Петровича уже не слишком веселила. А даже ввергла его в легкую злобу. Склероз... Она за многими делами попросту боится забыть — вот острие той забавной (вчера еще забавной) мысли.

Именно! У старушки Смерти за долгое-долгое время тоже приспел свой собственный, уже почтенный, уже трехтысячелетний склероз. Забывчива стала! Боится, сука, ненароком человека живым здесь забыть. Хорошего человека в особенности! Потому и топчется поближе и рядом. Потому, мол, и шастает туда-обратно.

— Ты сгинешь отсюда когда-нибудь! — заорал Петр Петрович.

Она заверещала:

— А-а... Голубок... Дай приберу. Чего ж ты такой!

— А ты чего здесь? Как ни гляну, пыль туда-сюда гоняешь.

Чтобы полная в словах ясность, Петр Петрович даже вышел на крыльцо:

— Не надо мне этого, старая.

— Да ты чё?

— Проваливай!

Старуха хехекнула и вдруг стала оправдываться — еще и кривляясь:

— Ясно, я-аасна-а... А у меня, милок, и других дач полно. Просят даже люди!

Вездесущая Михеевна и правда трудилась на многих дачах. И что старуху беспрерывно там и здесь об этом просили — тоже факт.

— А я-то решила — вот уж приберу-усь! Вот уж кому по-приятельски помогу-у... — пела эта сучара.

И знай заметала метлой... Мусор, палый лист, бумажки. Не отрывая взгляда от ее хватких рук, Петр Петрович вновь чертыхнулся — как хорошо и как уверенно она заметала! Вот так же она заметала бы жизни.

Ранили в руку, а слабина в ногах. Не воспалилось ли?.. И сонлив он стал... Или из-за дурацкой ранки он не пойдет к Ане нынешним вечером? В дрожь бросило!.. Неужели? Как это он, старый шиз, не пойдет, если ночь и высокая луна?

Он решил, что полежит еще минуту-две, а там встанет и заварит покрепче чай... Но он словно провалился. Он спал полдня, не меньше. А то и полный день.

Когда Петр Петрович открыл глаза, Михеевна опять была здесь. Шарк-шарк! — старая карга теперь подметала и прибирала внутри его халабудки. Проникла!.. Уже!

Небось думала, что ее присутствие и ее старание наведут старого мудака на известную мысль о добрых женских руках. Об уюте... О поданной в постель чашке чая... Но Петра Петровича, как только он видел ее суровые мослы и кости, одолевали совсем иные ассоциации.

— Бабуля — по домам! Быстро! — рассердился Петр Петрович.

Она заскрипела:

— Ты чё? Ты чё?

— А ничё!

Ему хотелось встать и дать ей пинка. Чтоб побыстрее... Ишь пыль подняла!

Должно быть, вынюхивала себе сожителя. (Местная. Но что-то он ее дачки не помнил...) Зачем им, женщинам, на старости лет занюханный старикашка — вечный вопрос. Безответный вопрос. Никогда Петр Петрович не мог их понять... Зачем обстирывать чужого старого засранца?

— У меня рана. На плече... А ты опять пылишь?

Она хмыкнула:

— Ра-аана... А нечего шляться по ночам.

Старуха впаривала ему, что по осени могут грабить пустые дачи. Кто ж, мол, не знает! Вот почему по ночам кой-кто за ружье хватается... А вот не ходи ночами близко к чужому штакетнику!

— Бабуля. Катись-ка вместе со своей мудростью... Катись отсюда.

Кропила поднявшуюся пыль водой. Балда! Это надо было делать до подметания — а не после.

— Меня, милок, зовут Аннета.

— Карга тебя зовут.

— А вот по паспорту Аннета Михеевна.

— Все равно катись.

Она кряхтела в углу. Продолжала там с чем-то возиться. Ничуть не обиделась. (Старики лаются... Это ж обычно.)

Взяла какую-то книжонку, обнюхала зачем-то и держала ее в руке ближе к свету окна.

— Это что?.. Читаешь, что ль? — спросила.

— Не.

— А зачем же.

Алабин огрызнулся:

— Блох бить.

Она засмеялась:

— Серди-итый!

Рана тупо заныла. Петр Петрович уже весь дымился от злости и бессилия... И снова впал в дрему.

Старуха бормотала, как пела:

— Вот же болен... Подранен. Вот я и пришла... Картошки тебе сварить... Постирать рубашку, плохо ли?.. А ты лежи, лови свою радость. Читай чего-ничего...

Алабин перебил:

— Ты, старая, вроде с той стороны станции?

— С той, с той!

— Но ты наша — поселковская?

— Ну, ясно.

— Вечерами не приходи... Я тебя, старая, за смерть было принял! Страшна больно!

Она еще сильнее заработала веником. Обиделась.

К середине дня ему полегчало... Петр Петрович встал с постели вполне бодр, а выйдя на свет божий, тотчас поспешил к Аниной даче. Увидеть, как шевельнется в ее окне занавеска... Хотя бы.

Значит, не уехали. Вид дачи жилой... И тут же Петр Петрович отметил важную динамику на поле боя — увидел уже готовую к выезду «шестерку» ее мужа. Углядел! Пока что машина на участке... Но было понятно! Еще бы! Молодой ходок, переночевав с женушкой, рвался теперь отбыть в один из прекраснейших городов мира — в Москву.

Жизнь продолжалась.

— Аня-я-ааа! — негромко окликнул Петр Петрович. Если выглянет, спросить про скорый (или нет?) отъезд.

Никто не выглянул.

Но он увидел ее в их саду. Со стороны крыжовника.

— Аня! — позвал через забор.

Она оглянулась. Сделав было машинальные полшага в его сторону, тут же остановилась. Лицо строго.

— Аня... Я ведь один... Старику надо бы помочь... Надо бы еще разок перевязаться.

Лицо спокойно.

— Я занята.

— Понимаю. Само собой... Я к тому и говорю: что, если я приду позже.

Она вспыхнула лицом:

— Но не ночью.

— Но все-таки поближе к ночи, Аня... Как раз начинает болеть. Зудит. И крутит, крутит!

Старикан не знал, что еще сказать. Он шагнул к их забору... подошел ближе, еще ближе — вы, Аня, только гляньте!.. Пальцами он уже подлез под рубашку, под бинт и рванул.

Мысль верная — прошлую рану показать как сегодняшнюю. Вот только спешка ни к чему. Больно!.. Но уж зато видок получился что надо. Кровь прыснула первой струйкой... Затем закапала.

— Да как же вы грубо! — вскрикнула Аня.

Появился ее муж Антон.

— Что такое?.. Опять этот нелепый дед!

Но и муженек тоже увидел жалостливую картинку. Старый человек с забинтованным плечом. Сквозь бинт кровь капала в траву... Прямо с плеча. Капля за каплей.

Старик заново заткнул рану. Задернул плечо рубашкой и пошел прочь. Он все сказал Ане. Дал понять. (И он не хотел бы сейчас никакой другой развязки разговора.)

И... это ли не чудо?.. Аня вроде бы сделала ему глазами знак: да... да... Не знак, конечно, свидания — но знак жалости к чокнутому старику. Она, мол, ничего не обещает, но перевязать перевяжет. Жалость и есть земное чудо.

Старика нагнал муж. Он сунул Петру Петровичу едва початую бутылку. Водка... Неплохая... Грамм четыреста.

— Держи, дед. Аня рассказала про твою рану... Держи, держи. Мне уже не пить. Мне руль крутить.

— А после?

— Не надо.

— От сердца отрываете?

— Я попозже свое возьму, — засмеялся красивый Анин муж.

Этот знал, что говорил. Мгновенно небось представил себе город Москву... Поток машин... И своего пылающего бабца. К ней он рванет ночью.

Там-то он выпьет.

Так что Петр Петрович не спеша потащился к электричке. Рана присохнет. До вечера далеко.

Через пару остановок старик сошел в райцентре, где кипела трудовая жизнь и где он определил свой пиджак в ателье — в срочную починку. Взяли!.. Известный плюс огнестрельного оружия — оно во всем старается быть неприметным. Пуля мелка. (И ранка тоже.) И латка на пиджаке после починки вышла совсем крохотна. Не присмотришься в упор — не заметишь.

Хуже с рубашкой. В почин не брали, выношенная! — даже мышиной этой дырочки хватило, чтоб ткань поползла!.. Плюс сколько-то Петр Петрович и сам ее порвал, когда зажимал плечо, унимая кровь.

Еще и настаивал там Петр Петрович: «Но можно же с этой рубашкой что-то сделать?» — «Можно». — «Что?» — «Выбросить ее. И купить новую», — улыбались!

Иглой и ниткой, вот что можно. Вернувшись домой, старый Алабин сгорбился над рубашкой всерьез: латал. Как вдовица — стежок за стежком... Очки сваливались, тоже старые, мать их!

Зато покончив с делом, пошел разведать в приподнятом настроении. Аня там... Она сжигала газеты в дворовой печурке, что стояла от дачи, как водится, отдаленно... Но тем самым близко к забору, где он шел.

И ведь Петр Петрович просто шел мимо... Среди бела дня. И тихо вокруг... Он ведь и слова еще не сказал — а она, едва завидев его, уже в слезы.

— Да что же это?! Да оставьте же меня в покое! — вскрикивала Аня, глядя сквозь забор на старика с каким-то пещерным ужасом. Глаза ее были огромны. Губы тряслись.

Петр Петрович оглянулся. Близко никого. Только по дороге какой-то человек...

— Ухожу! Ухожу!

Но она уже рыдала.

— Аня! Аня!.. — Петр Петрович повысил голос. — Ухожу! Уже ушел! Ушел!.. Я ушел!

Он и правда ушел. Шел прямо по дороге... И оглядывался. Ее рыдания с расстояния не слышались. Но плечи ее, он видел, сотрясались.

Среди ночи он сидел на кровати, зажимая рану... Постанывал. Однако и постанывая, старикан думал о высокой луне — этот желтый барабан вот-вот позовет... Неудержимо! Пятно заката уже с вечера обещало великолепное торжественное ночное небо.

Слегка бредить — это приятно. Ему виделась сладкая нелепица: вдруг Аня придет сама. А почему нет?.. Ему как бы сверху (с небес) нашептывали, что поиск поиском и инстинкт инстинктом, но однажды его труды и страдания кончатся сами собой — получи награду! И это ж какая изысканная халява... Никаких мучений... Женщина в ночь придет сама.

Он все же вздремнул. Коротко, по-стариковски поспал еще пять, ну, десять минут.

Встал тихо-тихо: пора!.. Луна уже ждала.

Он вышел в ночь, оглядывая огромное звездное небо, как нечто новое. «Я похож на спятившего», — думал Петр Петрович, наращивая шаг.

И так легко, так зазывно поддалась их калитка. Поначалу он просто прошел садом. Лунного света здесь было немного, но главную примету Петр Петрович тотчас разглядел и в полутьме: машина... Машина в гараже! Муж Антон уже вернулся. Уже дома... Запах живой смазки остро шел через гаражные щели.

Промах, это ясно!.. Но гипотетического присутствия мужа (через присутствие машины) старикану все-таки показалось мало — он хотел убедиться вживую. Ах, дурак!

Он еще и подошел, подобрался совсем близко. Меж двух кустов к их окну... Через окно и услышал... Ласки... Слезы... Слезы обоих! Ее Антон тоже прослезился. Удивительно!.. Наконец-то муженек баловал свою женушку.

Старику стало больно. Хотя поначалу он усмехнулся. Да, да, он хмыкнул... А затем его остро кольнуло. Внезапно! Он только и понял, что в голове, в правом виске.

В глазах потемнело — Алабин еле стоял на ногах.

Кое-как старикан выбрался из чужого сада, вернулся к себе. Шатаясь и кряхтя при каждом шаге... Дома выпил водки... Но было мало, мало!

Старикан словно обезумел. Выскочив на крыльцо, старик там дергал, рвал бинт.

— На тебе! — приговаривал старик. — Вот тебе!.. А вот тебе еще!..

Рвал рану. Вскрикивал... Старик был вне себя.

— На тебе!.. Еще!.. Еще! — повторял. Ему мелькнуло, что дерганьем раны здесь он невольно имитирует их акт там.

— На тебе! — Он совсем озлился.

Он не мог понять, лежал ли он на полу... Или на траве?.. Нет, все-таки на траве. А уж после перебрался.

Ему казалось, что он сорвал бинт при Ане... при них обоих... в расчете опять же на жалость... или иной какой-то смысл? Запоздало, нелепо терзал себя старикан.

Сидел на земле, прямо в траве и стонал:

— М-м... Идиот!.. М-м.

Ему стало совсем плохо. Голова кругом... И тогда старый Алабин на четвереньках двинулся наконец к крыльцу. Взобрался... И уже дома, переступая коленками и руками — к кровати.

Сколько-то спал. Сколько-то стонал... А потом услышал сквозь ночь и сквозь собственные стоны шорох... Шаги.

Какое-то время он во тьме ничего не видел. Лежал по-тихому. Но вот постепенно вгляделся и охнул... Старуха Михеевна нависала прямо над ним. И что-то талдычила, талдычила!

Когда утром очнулся, она была рядом. И активно суетилась — она, мол, Петром Петровичем нынче очень озабочена... волнуется... не укрыть ли его потеплей?

Он оттолкнул ее:

— Уйди.

И сразу же она ощерилась:

— Что ж такой недобрый? Все молодых ждешь, козлище... Сам-то вонюч.

— Прежде всего — отодвинься.

— Это почему же?.. Это почему ты не хочешь поговорить по душам? Мне даже странно!

У нее называлось поговорить по душам. Петр Петрович окончательно проснулся и вспылил:

— Что тебе странно! Что тут странного, старая кошелка?.. Человек так устроен, что хочет себе лучшего... Человек выбирает!

— Ишь! — Михеевна фыркнула: уже, мол, одной ногой в гробу, а вот выбирает!

— Да хоть бы и всеми четырьмя! — выдал ей Петр Петрович. — Хоть бы и всеми четырьмя в гробу... Человек так устроен!

— Это шиз так устроен... Все про тебя и говорят: чистый шиз!

Алабин был еще плох, болен, но продолжал с ней пререкаться:

— Убирайся, старая.

— Шиз.

Упрямство старого мудака ее раздражало. Она ему слово — а он, мол, ей два!

— Нет чтоб помолчать мужику да с женщиной посоглашаться, — вдруг зашептала ему она. — Помолчи... А еще лучше, ты покайся! Да, да, повинись, что шлялся ночами... что на пулю нарвался, когда войны нет... что бродил под луной шиз шизом!

Она подсела ближе.

— Ты мне, мне! — жарко повторяла она ему в самое ухо. — Мне, старой и заботливой, повинись!

Он не выдержал:

— Пшла вон!

Но едва он ее оттолкнул, она ударила его по лицу. Раз. Другой... Петр Петрович среагировал не сразу. (Он даже подумал, что эти штучки знает! Знакомая бабья технология...) Бьет, чтобы после пожалеть его и приласкать... Чтобы после подметать в его углах.

Однако следующий ее удар оказался нестерпим — в переносицу... Затем вдруг в глаз!

Чудовищная старуха в злобе била его. Чего ей надо?.. Собравшись (и расслабив больное плечо), он двинул локтем под самое ей дыхание — в диафрагму... Охнула. Зашипела... Но, прежде чем отвалить в сторону, нашла-таки в старом Алабине самое больное.

Залезла ему в рану двумя пальцами. И так дернула на себя, что старикан потерял сознание.

Ночь была как темный провал.

Вкрадчивый старушечий шепот... И шорохи. Михеевна мела веником. Петра Петровича уже не удивило. Вот только руки ее. На фоне серенького окна старая карга подметала словно бы на ощупь... И словно бы плыла по воде, подгребая костлявыми руками.

— Что?.. Что гримасничаешь? — спросила старуха.

— Болит.

Подобралась к лежащему в постели Петру Петровичу совсем близко. Опять же как бы с заботой.

— Чего тебе? — спросил он.

Оказывается, она пришла сказать, что Аня и ее муж уезжают-таки на юг. Уже завтра. После обеда, в четыре — в пять уедут... Мол, обещала Петра Петровича предупредить и слово держит.

— Ладно, ладно! Шустра задним числом! — прикрикнул Петр Петрович. Он и без нее знал про юг. — А в каком часу, мне без разницы!

— Как — без разницы?.. А поглядишь им вслед! — ядовито ухмылялась старуха.

Она никак не уходила. Она, мол, и прибраться здесь может. Ежели, конечно, надо...

Петр Петрович потрогал больное плечо. Сказал:

— Ладно, старая, угомонись. Не цицеронь. Не трещи... Или ты сюда погреться пришла?

— Хочешь — везде уберу. А хочешь — как гостья! — живо откликнулась она. Она, мол, и беседовать может. Не только же пол мести!

Петр Петрович устало прикрыл глаза.

— Грейся пока что.

Но тут же махнул рукой, слыша ее спешно приближающиеся шаги:

— Нет-нет. На расстоянии... Пшла вон, старая. В угол. В угол!.. Обрадовалась!

Каким-то новым и тихим (для его слуха) голосом она теперь шепелявила. Ласково так шипела из угла — а что, мол? Ты, мол, старичок ишо крепкий... ишо неплохой.

И думалось, не дурачится ли она? — все эти ишо... ежели... как бы нарочито. Как бы в легкую насмешку.

И только-только Петр Петрович сам себе вслух произнес:

— Чай-чаек...

Как тут же:

— Да! Да!.. А разве ж мы без чая! А как же это возможно, поутру без чая? — мигом подхватилась Михеевна, опять же весело и глумливо прихмыкнув.

Петр Петрович с трудом выбрался из постели. Голова кружилась.

— Давай, давай! Чай-чаек! — веселилась старуха. — Клюнула рыбка!

Заваривая чай (активна одна рука, движения замедленные), Петр Петрович со стариковской солидностью рассуждал:

— Крепкое нам с тобой, старая, с утреца уже не пить... Наш напиток с утра теперь чай... Чай-чаек.

— Верно!

— Мы, старая, по сути — одно.

— Одно говно, — поддакнула она, продолжая веселиться.

За чаем Михеевна бойко рассказывала, что сегодня надо хоронить умершего позавчера электрика, родич Пыжовых — а ей забота!.. А вот не хочет ли... не схочет ли и Петр Петрович поучаствовать. Наро-ооду будет! Могилку подберем отменную, крест уже есть хороший... И даже трое певчих...

Ей, сам увидишь, особо поднесут. И стопарик водки, и закусить... Михеевна — главный человек!

— Чем же ты главная?

— А яму рыть?

Или вдруг сбегать за оформлением туда-сюда. Подсуетиться... То да се. Старую, но крепкую Михеевну всегда готовы задействовать. Не только в поселке. Иногда, бывает, родственники и в Малаховку ее позовут, если кому срочно.

— Что ж мужики не выроют яму? Это ж мужское дело!

Она только махнула рукой — а-а, мол, эти мужики!

А как ей, старухе, дают рыть канавки... И непременно выкосить вокруг траву. Вот изрядная работенка! Она, Аннета Михеевна, по всему поселку теперь косит.

— Кошу-уу!.. И на взгорочках кошу. И свальной ряд ровно веду.

Петр Петрович слушал ее трескотню, с трудом допуская мысль, что старуха целилась к нему в постель... Или он бредил?.. Хозяюшка. Бр-ррр...

Сказал, выпроваживая ее:

— Ладно, ладно, старая. Иди трудись!

Оставшись один, Петр Петрович несколько раз хмыкнул. И даже развел руками... Его потрясла старуха.

— С косой... Бля хромая. Надо же!.. Еще и косит.

Аня и муж уехали назавтра после обеда — в пятом часу. Ворота открыли — и ворота заперли. Они отправились в путь, а Петр Петрович, стоя на дороге, смотрел их машине вслед. Что он еще мог!

Пыль осела...

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Ему пришлось посторониться с дороги... Как их много! Двумя, тремя машинами. Уезжали дачники, что у Сидоренковых.

Пьяно, шумно кричали они всякий вздор Петру Петровичу. Выставили из машины головы, руки. Таращили глаза!.. Прощались, надо думать, не с ним, а с дачным летом!.. Он даже не разобрал за ревом моторов их дурацких выкриков.