Большинство чичей, что в засаде, были крестьянами этого селения. Они вели бой именно на этой стороне ущелья (чтобы недалеко уйти от дома). Они видели, как там, за желтизной большого огня, мечутся их жены и матери. Это пугало больше смерти. И все они, большинство, – бегом, бегом! Спасать родные дома!.. Кинулись, побросав автоматы и тяжелые гранатометы.
      Ну, некоторые все-таки с автоматами. Но уже не воевали. Они бежали к своим домам, не оберегаясь… Прямиком… Едва огибая танк и БМДэшку. Ни Хворь, ни (ему след в след) ведомый танкист не стреляли по бегущим. Пусть бегут. Пусть хилеет, пустеет засада… Не хотели чичей даже на секунду тормознуть. Все по домам!.. Пусть, в конце концов, помогут своим… огонь неподалеку! Огонь ревел в бетонном элеваторе, как в огромной печке. Рваный, стреляющий звук столбового пламени.
      На бугре правого взгорья так и стояли сделавшие свое дело две боевые машины. Танк и БМДэшка. Уже не стреляющие.
      Залегшие в ямах и в ближних кустах оренбуржцы (они сопровождали колонну) поняли, почувствовали, что есть маневр. Что правое взгорье от чичей освободилось. Как поняли?.. Не знаю. Опять же не знаю. Я сам лежал в канаве. На этот раз я был в камуфляже. И с автоматом, помимо пистолета… Но и на сломе этого боя я не видел сигнальной ракеты. Не слышал команды… Это факт… Так что оренбуржцы сместились, переползли, перебежали на правое взгорье сами собой. Бой как бой. Правое взгорье воевало с левым.
      Через полчаса подоспели вертолеты. Рассеявшихся боевиков били с высоты. Чичам не повезло. Сгоревший в прошлом году лес не подрос. Лесок оказался редким, совсем жидким. Бежали на виду… Вертолетчики их били легко, как в тире… Так и подпрыгивали фигурки. Подпрыгивали и падали… И еще один упал. И еще… И уже не вставали… Только и уцелели сбежавшие на пожар крестьяне. Бог хранит простаков.
      Но как же зловеще было начало боя! Головной танк горит… закрыл, закупорил дорогу. Два завязших БТРа с оренбуржцами на броне… Огонь по колонне и с правого, и с левого взгорья. Чичи под азарт стреляют лучше наших… Шквальный огонь! И где-то внутри этой длинной, растянувшейся, беспомощной кишки-колонны маленький джипик капитана Хворостинина, старенький “ГАЗ”. Из этого джипика Хворь и перебирался к БМДэшке какими-то странными скачками. На моих глазах. Я думаю, на глазах у многих. (Гляделось нелепо. Он прыгал, как блоха, еще и пошустрее! Взлетит – ляжет!.. Да как проворно. Взлетит – и опять ляжет… Герой! Он дал бы фору десятку здешних блох. Пока не впрыгнул в танкетку.)
      Я в ту минуту уже решил, что мой последний день. Колонне отсюда не выбраться. Я лишь облизывал сухие губы. Я уже научился быстро-быстро облизывать губы. И думать про последний день. Мы все научились… Война.
 
      На другой… нет… на третий день после боя я был зван на недострой Росликом, пришел, а его нет. Только-только я закурил, набежали старики-чеченцы. Только-только присел на подозрительно шаткий табурет… Старики буквально откуда-то возникли. Словно бы их кучкой выбросили ко мне из-за недостроенной стены.
      Один из них – в высокой папахе, седой, весь в острых морщинах. Знакомый мне лицом, он подошел и по-горски обнял меня. Касаясь щекой о щеку… правой… левой. Двое незнакомых стариков тоже было сунулись, но я глазами дал понять, что хватит объятий. Не хочу… Старость здесь, как зона риска – букет болезней. Старики тотчас деликатно отпрянули. Папахи сняли. Молча. Держали в руках. Тоже знак уважения.
      Но как только я поднял (вопросительно) на них глаза, старики разом замычали, заныли… Один даже подвывал. Это они так взмолились.
      – Са-ашик. Са-ашик… Сдай Хворь.
      Их стариковское разноголосие, как всегда, неотчетливо. Невнятно. Звучало, как в госпитале, когда ты на анализах, – сдай кровь.
      По сути так и было… Не больше и не меньше, они предлагали мне сдать им Хворостинина. Его кровь. Его жизнь. И притом вежливо – все же это был визит просителей… Для этих жалких стариков я большой человек. Очень большой. Я хозяин бензина и солярки. Я все могу.
      С другой стороны – комедия!.. Комедия не только в том, что я никого никогда не сдавал, но еще и в том, что эта сделка, предлагаемая ими затея, не казалась им странной – звучала в обращении к федеральному офицеру вполне нормально… вполне деловито… как торг… как на вещевом рынке.
      – Са-ашик… Сдай Хворь.
      Комедию я должен был играть. Мое имя обязывало, и я сейчас был не я, а Сашик. А Сашик не мог выгнать их пинками и криком… Сашик человек достойный, и Сашик должен был говорить о жутковатом деле – как о деле. Беседовать. И, возможно, обсуждать условия. Иначе бы уже завтра старики перестали Сашика уважать.
      Изобразив лицом ход мысли, я спросил:
      – Сдать Хворостинина?.. Это с какого такого праздника?.. А воевать с вами кто будет?
      Они едва не зарыдали:
      – Сда-аааай… Са-аааашик … Он сжег наш хлеб.
      – А вы сожгли его солдат в танке. В головном танке. Забыли, а?
      – Мы не сожгли. Мы мирные люди… Са-аааашик.
      Они опять устремились ко мне. Двое на коленях… Самые пахучие… Это не так просто, когда на тебя надвигается серебро седин. Оба в старинных столетних пиджаках. (Со стариковского же многоразового плеча. Умер, а пиджачок передал дальше… Носи и помни.) Но даже коленопреклоненных, я не хотел их видеть и ощущать вблизи. Я люблю дистанцию. А они приближались… Я боялся, закружится голова.
      – Стоп, стоп! – я прикрикнул. – Давайте о деле… Хватит ползать.
      Другая картина – мой знакомый старик. Настоящий горец! Держался просто и благородно. Стоял, чуть склонив голову… И чуть стыдясь за своих. (Но не унизив их замечанием.) Он стоял, лишь приложив ладонь ближе к сердцу.
      Не сразу, но я углядел их главного. Мрачноватый чич, старающийся сейчас быть благостным и незаметным. Этот-то и пригнал ко мне стариков. Как овец. Пробовал меня купить… а почему нет?.. а вдруг!.. С ранней сединой на щеках и в бороде, он неплохо косил под старика. Он притаился, он прятался в кучке стариков. Он не был стар. И прятал смелые глаза.
      – Са-ашик… Сашик.
      Такой волчара ничего не боится. Пришел по делу. Старики ничто, старики только видимость, – он стариками пробовал меня… на покупку… а вдруг?.. Я на миг почувствовал себя чужестранцем – я это я, но внутри их тысячелетнего торга. Внутри тысячелетней горской реальности. На чужом базаре. На чужой земле.
      Меж тем эти жалкие, пропахшие потом трудяги-старики были мстители. И за ними, за их блеяньем стояли деньги. (Уверен. Увесистая пачка. Восток!) Вот так и выглядят настоящие мстители. Они – на коленях… А я стою в рост… Тем удивительнее, как внятно я слышал, чувствовал их прессинг, их давеж. Их приглашение на открывшиеся торги. Приглашение, лишь чуть примаскированное их стояньем на коленях и стенаньями.
      – Сдай.
      Быть и оставаться Сашиком мне было важно не из игры, не из тщеславия… Из необходимости. Мне с ними жить.
      И потому я был терпелив:
      – Не могу. Никак не могу, уважаемые… Это нарушит равновесие войны. Наша вялая, тихая война может стать войной сумасшедшей… Зачем?
      Я объяснял спокойно, с подробностями:
      – Война, уважаемые, держится на особых людях. На больших людях. А Хворь, то бишь Хворостинин, как раз очень большой человек в этой войне.
      – Он – капитан.
      – Это для вида. Это как маскировка… Других таких, как он, сейчас у нас нет. Во всей армии нет. Сами это знаете… А ваш Басаев кто по чину?.. А?
      Молчание.
      – Он тоже по чину никто… Поняли?.. Всё, уважаемые. Точка.
      Старики замолчали, натолкнувшись на неожиданную логику симметрии. Как всегда на Востоке… Теперь они думали и сожалели – неужели они, старики, не так начали разговор? Не с той карты пошли?
      И тут я уже должен был разгневаться. На их затянувшееся молчание я просто обязан был обозлиться. Восток дело тонкое. (Гнев сильного – это его главная правда.) Именно в тишине… Именно когда просителям уже встать и уходить.
      – Хворостинина сдать?! – вдруг заорал я. – Да вы охренели, отцы. Человека ценить надо! Вы же мудры… А сейчас вы прямо как братва горская… Вы своего Басаева прирежьте! А?!
      Я гневался. (Работа…)
      – Хворя им сдать! В войне баш на баш, – орал я. – Басаева как-нибудь прирежьте. В междусобойчике…
      – Сашик… – заныл один из стариков заново.
      – Ну, что мне вас учить… Прирежьте. Только без подмен!.. Чтоб телевизор во всех ракурсах его трупак показал.
      Я очень гневался:
      – … Чтоб на экране Басаев, а не завонявшийся чич. Личико чтоб. Лица ему не портить. Рожа чтоб читаемая. Ясно?.. Можно башку отдельно. Но уши не отрезать. Чтоб сразу узнали…
      – Са-аа-ашик.
      – Все. Все… Встали… Подъем, уважаемые… По домам!
      Ушли… Едва не припрыжкой сходили старики по ступенькам опасной, шаткой лестницы недостроя. Без перил… Горцы!
      Зато к машине, к “жигулю” шли медленно. Приуныли? Обговаривали неудачу?.. Один из стариков в брюках-галифе. Не пачка ли денег в гигантских карманах?.. А что?.. Они такие. Все с собой. Просто, как воды выпить. Старик опустил руки, вытянув их вдоль тела. Слегка контролировал деньги. На ходу. Едва касаясь галифешных карманов.
      Вот там их “жигуль”. Еще и с маленьким российским флажком на капоте.
 
      Оренбуржцы в том ущелье не потеряли ни человека. Молодцы! Только и погиб, с экипажем вместе, приданный им головной танк… В штабе спасенную колонну обговорили с особенным удовольствием. Заметили!
      В штабе вдруг припомнили (приятно при удаче припомнить одну-другую подробность), что именно генерал Шкадов на оперативке посоветовал послать с колонной компактных оренбуржцев вместо разрозненных в боях ментов. Не подвели пацаны… Шкадов при обсуждении скромно подтвердил: да… да… его была идея. Шкадов говорил три минуты. И чем скромнее и короче он говорил, тем яснее было, что в эти три минуты он вот-вот схватит орденок. И схватил!
      Генерала Шкадова лишь немного кольнуло, когда в офицерской столовой в общей болтовне он расслышал, что Хворь опять не дал спалить колонну…Прямо за соседним столиком… Ох уж эта общая болтовня! Вояки не любят (а собственно, кто любит), когда чье-то имя, даже случайно упомянутое, вдруг укалывает их в области сердца. За соседним столиком!.. Да кто он такой! Захваленный капитанишка! Многие слышать о нем не хотели. Даже плевались… Только и умеет – провести колонну.
       Хворь, так ведь прозвучало в офицерской столовой. Так его звали теперь. Что чеченцы, что наши.
 
      Подъемник бочек (ура Крамаренке!) работал… Бочки так и взлетали на уровень пакгауза, можно и выше. А на скате легко прыгающую пустую бочку ждала куча желтоватых опилок, гасила скорость. Настил из досок с наклоном небольшим. Бочка разгонялась и прыгала… Прямо в объятия опилок… Однако пустую бочку еще надо крепко попридержать. Контузик Алик Евский, карячась, этим и занимался… А сверху уже слали вторую бочку. Не выждав… Шиза не щадя.
      – Рядовой Евский!
      Но им обоим ни фига не слышно.
      – Евский! – еще раз гаркнул я… Сегодня оба хотя бы в рукавицах. Не ломают ногти.
      Я не стал выдергивать пацанов из работы надолго, дабы их же не подставить. Солдаты на этот счет соображают быстро… Любимчиков не любят.
      Отозвал их на коротко, на три минуты – только отдышаться.
      Спрашиваю:
      – Ну?.. Не тяжело катать бочки?
      – Никак нет, товарищ майор… Ста… стараемся!
      Как рыба, раскрывает рот. Такая улыбка… И задышка одновременно.
      Я еще не знал, что я придумаю. Чем занять эти три минуты… Я стал показно (и слышно для солдат) бранить за грязноватые гимнастерки. За болтающийся ремень. Что, мать их, за неряхи!
      Оба тотчас, сразу подтянули ремни. Но не сразу после бочек налаживается солдатское дыхание.
      – Вы, пацаны, отработали свой месяц… Однако колонны в вашу сторону пока что нет. Майор Хворостинин и майор Костомаров оба в госпитале… Знаете?.. Слышали?.. Оба поводыря в ауте, будем их ждать.
      Я добавил:
      – А пока что подыщем вам работенку полегче. Хотите на кухню?.. В охрану – нет… доверить охрану я не могу. Не имею права… А на кухню – пожалуйста.
      Нет, они не хотели на кухню. У Алика даже глаза побелели. (Боевой солдат. Боялся оскоромиться!)
      Слабым голоском запротестовал:
      – Т-т-товарищ майор… Не н-надо кухню… М-мы солдаты. Нам н-надо вернуться…
      И этот дубоватый Олег-Олежка вдруг вытянулся по стойке смирно. Сейчас вякнет, что долгу верны.
      Я, опережая, сердито прикрикнул:
      – Знаю, знаю про долг.
      А инициатива у Алика. Как заводной:
      – Отправьте нас… К своим… Т-товарищ майор. Вы обещали.
      – Я обещал – значит, отправлю.
      И ах как просиял!.. Весь засветился… Губы дрожат.
      И тут же бросился назад, к бочкам. Счастливый!.. Готов работать и работать. Принимать летящую гулкую бочку на грудь. Настоящий шиз! И Олег за ним… Труба зовет. А ведь оба еле стоят на ногах.
      Я ушел…
      Ефрейтор Снегирев, попросту Снегирь, вроде бы их опекает. Как своих. Он их нашел – он их пригрел.
      Снегирь (по рассказу Крамаренки) остановил над ними насмешку – пресек идиотскую шутку заскучавших курцов. Отменная солдатская шутка!.. Во время перекура… Когда сидели и смолили возле песочницы, мои солдаты-грузчики вдруг начали меж собой перемигиваться и переглядываться… То туда посмотрят, то совсем в другую сторону… И шепотком друг дружке: “Офицер… Офицер!..” – после чего Олег, то бишь рядовой Алабин, вскакивает… взлетает пружиной… Называлось у них пугануть шиза…Сидят себе и сидят. Курят. А рядовой Алабин так и стоит, вытянувшись и ожидая, в какую сторону отдать честь появившимся офицерским погонам.
 
       Солдат Дроздов, выкупленный нами у боевиков на редкость удачно. Родные солдата не откликались слишком долго. Занятой нынче народ!..
      Я и Руслан сразу получили по штуке… $1000- внес я в свою книжицу. От комитета матерей. Гусарцев получил свою штуку позже (участие штабиста мы попросили матерей замолчать).
      До холодов мы активно занимались меной или выкупом наших пленных – безухих подчас, насилованных. Солдата Дроздова я видел только на фото, с улыбкой до ушей – везунчик, не покалечен, не обижен. Такое бывает… Война.
      Мужики всё гуляют: Костомаров с дизентерией, Хворь с капельницей. Оба в загуле… И отправлять что-либо (или кого-либо) с колонной в сторону Ведено больше, чем риск. Молва дело скорое.
      Обе фамилии слишком длинные. С четко разделенными слогами – Хворостинин и Костомаров. Иногда представляю их написанными. Фамилии проводников гнутся, изгибаясь перед моими глазами… Как гнутся и изгибаются в дороге колонны, которые они ведут.
 
      Разгрузки-погрузки нет уже третий час. Кайф!.. Сидят в тени на скамейках мои краснолицые. Смеются. Рядом с песочницей… Чтоб было куда воткнуть окурок. Место для расслабляющей солдатской болтовни о девчонках. О взрослых, опытных женщинах.
      Я иду вдоль пакгаузов. Не тороплюсь. Под солнышком.
      – Ну, вы!.. Обхохотались уже! – начальнически кричит вдруг ефрейтор Снегирь на солдат.
      Я слышу, но, конечно, не оглядываюсь. Не хочу. Не вижу и не слышу. Это их дела… Так устроена, так налажена самодостаточная солдатская масса.
      Ага!.. Снегирь в очередной раз защищает контузика.
      – Олежка! – грозно восклицает Снегирь.
      Притихли.
      – Олежка!.. Ну-ка поди к турнику… Покажи пример этим толстожопым!
      И рядовой Алабин, он же Олежка, идет к турнику, что в двух шагах от песочницы… И начинает подтягиваться. Демонстрация не силы, но хотя бы ловкости!.. Дело в том, что солдаты-грузчики после ночной тягловой работы слишком много едят. Врач объяснил… Жрут!.. От ночных перенапрягов сердца… надо или не надо, тело грузчика набирает силу и массу впрок. И потому на турнике такой солдат висит тяжелым мешком… Ну, три раза подтянется. Ну, четыре.
      – Девять… Десять… Одиннадцать, – считает громко Снегирь.
      Даже в такой миниатюре покомандовать сладко. Еще как сладко!.. Снегирь явно доволен уроком, который он так наглядно дает солдатам. Искусство управлять!
      На идущего мимо майора Жилина ефрейтор Снегирь не оглянулся. Хотя, конечно, видел меня. Смышленый и чуткий, Снегирь все понимает.
      – Четырнадцать… Пятнадцать…
      Косым взглядом вижу, как подтягивается к перекладине тонкое солдатское тело. Как гнется… Как трудно дается рядовому Алабину каждый следующий раз… Я иду стороной. Это их дела. Но в такт и вдогон каждому следующему числу про себя повторяю. Как бы невольно: “Давай, солдат… Давай!”.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ