ЛАНГЕДОК Б СОСТАВЕ ФРАНЦИИ

Здесь не место рассказывать о Революции в Лангедоке. Она не приобрела там специфического характера, хотя детальное исследование, несомненно, показало бы множество особых черт. Как и в других местах, разделение на сторонников и противников здесь первоначально происходило на квазирелигиозной основе. Протестанты были, конечно, за, как и те, кого после буллы «Unigenitus» 1713 г. называли «апеллянтами», то есть янсенисты [209]. Не забудем, что при Людовике XIV [210] знаменитый Павийон был епископом Алетским [211], т. е. служил в диоцезе Разес, бывшем некогда одним из катарских диоцезов. Исследователи долго искали связь между протестантизмом и катаризмом, уделяя несколько меньше внимания вопросу: не наложил-ся ли суровый янсенизм в некоторых душах на почти стершиеся следы какой-то иной доктрины? И потом, разумеется, роль играли сторонники Просвещения, гораздо более многочисленные, чем думают, причем в самых различных кругах. Помню, что в библиотеке бывших епископов Сен-Папуля в Лораге я нашел экземпляр «Энциклопедии».

Если Лангедок чем-то и отличался, то скорее крайностью занятых одной и другой стороной позиций. Когда приносили клятву в Зале для игры в мяч 20 июня 1789 г., только депутат от Кастель-нодари Мартен Дош единственный не присоединился к своим коллегам и согласился подписать знаменитый протокол только с пометкой после своего имени: «против» [212]. Конечно, это крайний и совершенно единичный случай. Но он не менее, а может быть, и более показателен, чем принято считать. Нигде на протяжении всего последующего столетия противостояние республиканцев и роялистов не было столь сильным, столь резко выраженным, чем в Лангедоке. Там оно приняло особый характер: в большинстве случаев роялистски настроен народ, в то время как буржуа — если не всегда республиканцы, то по крайней мере либералы, как тогда говорили. Известно, что Тулуза и Ним стали в 1815 г. свидетелями ужаснейших сцен белого террора.

Но это, равно как и некоторые отдельные восстания, несущественно. Деление Франции на департаменты уничтожает даже воспоминание о бывших провинциях. Праздник Федерации 14 июля 1790 г. заменяет старое право завоевания и наследования на новое право, основанное на воле народа [213]. Конечно, французский народ в этот день только утвердил давно сложившееся, особенно в Лангедоке, положение. И тем не менее, если Франция — старейшая страна, то французская нация в ее нынешнем понимании родилась именно в этот день. Не менее значительно и утверждение Гражданского кодекса в 1804 г., установившего наконец единство законодательства и уничтожившего бывшее разделение между провинциями обычного права и права римского. Именно Камбасерес из Монпелье [214], бывший советник при счетной палате и податном суде этого города, представлял в комиссии по выработке этого кодекса точку зрения римского права. То есть он был одним из главных авторов этого синтетического произведения, отразившего различные стороны юридического духа тогдашней Франции.

Однако один из новейших историков Лангедока, П. Гашон, сильно преувеличивает, когда пишет: «Начиная с 1790 г., собственно говоря, истории Лангедока нет» [215]. Разумеется, официально провинции Лангедок нет. Но, быть может, именно поэтому люди бывшей провинции ощущают себя теснее связанными друг с другом, чем раньше, и такое пробуждение чувства единства мы наблюдаем в пятидесятые годы следующего века. Романтизм ввел в моду средние века, и каждый искал в этих темных и далеких столетиях почти стершиеся титулы, полузабытые воспоминания. В это время Мистраль и Руманиль основали близ Авиньона движение фелибров [216], Жансемин, аженский поэт [217], умерший лишь в 1864 г., продолжает вне этого движения издавать свои «Папильотки», Наполеон Пейра публикует «Историю альбигойцев», успех которой огромен. Я знал один антиклерикальный масонский дом начала нашего века, библиотека которого, если можно ее так назвать, состояла из одних работ Наполеона Пейра.

Впрочем, все это разделено и противостоит одно другому, как и сам по себе Лангедок. Жансемин бойкотировал зарождающееся движение фелибров; последнее под влиянием Руманиля, а позже Мор-раса [218] быстро сориентировалось на крайне правыйтрадиционализм, позиция же Пейра была диаметрально противоположна. Можно сказать, что лан-гедокцы под конец XIX в. искали в своем прошлом оправдания современных конфликтов. Но, бесспорно, здесь следует различать собственно Лангедок и Прованс. Фелибриж — движение в основном провансальское. Конечно, лангедокцы в нем участвовали. Они даже старались, особенно Проспер Эстье и Антонен Пербоск [219], восстановить язык точнее и чище, чем Мистраль, колоссальный труд которого, впрочем, тоже достоин уважения. Сами они сторонились всякой политики и думали лишь о возвращении достоинства прославленному диалекту. Их цель заключалась в том, чтобы побудить культурную буржуазию вернуться к языку «ок». На деле же он остался, с одной стороны, народным языком со своими диалектами, а с другой — языком изысканным, несколько книжным, произведения на котором заслуживают более широкой аудитории. До сих пор идет борьба за изучение местного языка в начальных школах. Но это требует от Франции такой степени децентрализации, к которой, похоже, наша страна еще не готова.

В плане политическом уже почти сто лет большинство живых сил Лангедока группируется вокруг «Депеш де Тулуз» [220]. Радикализм принимает здесь более резко выраженный антиклерикальный характер, чем где-либо. Конечно, это не случайность, что Эмиль Комб [221], принявший в качестве председателя Совета министров особо жесткий закон о конгрегациях, был уроженцем Рокекурба. Он не был протестантом. Но на его католицизм с детства сильно влияли янсенизм и галликанство. Этот цельный, суровый и фанатичный человек, вызывавший яростную ненависть одних и страстную привязанность других, часто напоминает мне Добрых Людях прежних времен, худых и аскетичных, которые, пренебрегая кострами инквизиции, брели некогда парами по Лангедоку и которых тайком принимали с пламенным восторгом друзья. Что сказать о Жоресе [222], тоже уроженце Кастра, несравненное красноречие которого поднимало толпы и собрания вплоть до 1914 г.? Трудно представить более разительный контраст, чем у него с Эмилем Комбом, а тем не менее Жорес был его другом, опорой в политике, «министром слова», как тогда говорили. Жорес был человеком щедрой, широкой души, исполненным жизненных сил, Комб отличался сдержанностью, замкнутостью, направленностью к одной цели — не дехристиани-зации Франции, а скорее насаждения христианства «духовного и истинного», к которому всегда стремилась часть лангедокского населения, что выразилось также в альбигойстве и Реформации. И если бы мы услыхали пламенные проповеди Бер-нара Делисье, пошатнувшие на миг застенки инквизиции, то, возможно, уловили бы в них что-то из будущих интонаций Жореса. Рожденные в такой близости друг от друга, эти два лангедокца, Жорес и Комб, ярко отражают контрасты провинции; но они же показывают, что эти контрасты не непримиримы и что между приветливым и очень терпимым духом народа, открытого всем духовным веяниям, и непреклонной суровостью катарских пастырей некогда могла возникнуть столь же прочная связь.

Строгий читатель, несомненно, увидит в предшествующих строках плод разыгравшегося воображения, не очень приличествующий строгому историку. Однако именно параллели такого рода выявляют сохранение некоего духа на протяжении столетий. Лангедок отныне — часть Франции, но следует спросить, какое именно место он занимает в стране, взятой в целом. С 1871 по 1914 гг. он, по крайней мере в политическом плане, играл в нашей стране решающую роль. Баррес, чувствовавший себя больше лотаринщем, чем овернцем [223], неоднократно сожалел, что потеря Эльзаса и Лотарингии нарушила равновесие во Франции и придала Югу слишком большой вес. И действительно, место Лангедока было тогда значительнее, чем когда-либо. Однако стоит ли на это сетовать, если учесть, что Третья республика [224] привела французскую армию к победе, а некоторые из наиболее прославленных полководцев этой армии — руссильонец Жоффр [225], Фош из Тарба [226] — были если не лангедокцами, то, по крайней мере, чистыми южанами.

Я полагаю, было бы бессмысленно искать в наши дни в водах великой национальной реки лангедокские струи с их особым вкусом, и не потому, что они там неуловимы. Но горнило Парижа оказывает теперь на единство страны слишком сильное воздействие, чтобы в его пламени сохранился провинциальный сепаратизм. То, что начали короли, то, чему Революция придала неотвратимость, сегодня заканчивает Париж. Разнообразные французские провинции сливаются здесь и сами получают из этого центрального очага импульс и жизнь. Значит ли это, что отныне следует их считать мертвыми, интересными только своей историей? Не думаю. Провинции существуют, с их равнинами и горами, их небом и особенным климатом, и лангедокский акцент — один из тех, что утрачивается медленнее всего.

Когда мы обращаемся к прошедшим векам, особенно к трагическому XIII веку, и думаем о народности, за столь малый срок осознавшей самое себя и умершей, народности, которая при других обстоятельствах сумела бы познать более счастливую судьбу, то не знаем, должно ли сожаление брать верх над удовлетворением. Но это лишь первый миг, первое движение. В самом деле, если присмотреться ближе и хладнокровнее, мы отдадим себе отчет, что не стоит оплакивать вещи не просто мертвые, но и никогда реально не существовавшие. Нет занятия более бесполезного и ложного, чем попытки переписать историю. Можно бесконечно сожалеть о том, что могло бы быть, о бесконечных нереализованных возможностях, но подобные мечтания ни к чему не ведут, тем более что они полностью произвольны.

Лангедокцы и французы ощутили себя однажды чуждыми друг другу, даже врагами, яростными врагами. Тулузская заутреня не менее беспощадна, чем знаменитая Сицилийская вечерня, и долго еще победители-французы будут вести себя в Лангедоке как в стране завоеванной и враждебной. Потом мало-помалу постоянные контакты привели к пониманию и дружбе. Бесчисленные французы Севера, переселившись в Лангедок, стали совершенными лангедокцами. Завоеванная провинция завоевала победителей. Именно Гийом де Ногаре, легист, сформировавшийся на Юге, внедрил некоторые из основных принципов французского государства, а тулузец Кюжа [227] в XVI в. в конечном счете стал преподавать право в Париже, чего так и не смог сделать в Тулузе.

С конца XIII в. между Севером и Югом Франции начинается продолжительный обмен людьми и идеями. Этими нескончаемыми потоками формируется и консолидируется нация. Если между людьми, которые все в равной мере называются французами, еще существуют различия по характеру и темпераменту, то то отныне они — наше общее богатство. Дух трубадуров и даже дух катаров являются сегодня составляющими французского духа, равно как и реформа Кальвина, картезианство, янсенизм и якобинство. Все французы в равной мере могут обращаться к ним, потому что это их общая сокровищница. И если нас еще жжет пламя множества костров и возмущает обилие невинно пролитой крови, то это должно побуждать трудиться над тем, чтобы насилие когда-то перестало разрешать великие исторические реалии.

Но разве можно начинать с того, чем следует закончить? Это потребовало бы иных размышлений, обращенных уже не в прошлое, а в будущее.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Вот так создавалась Франция, которую по праву считают одной из самых единых и сплоченных стран в мире и уж, во всяком случае, одной из самых старых, значительная часть границ которой, в том числе и по Пиренеям, кажется, обозначены самой природой. Железом и огнем. В столкновении, которое носило не столько религиозный, сколько национальный характер.

По крайней мере еще две возможности могли реализоваться на юге Центрального массива, между Роной и Гаронной, то есть между землями, находящимися в ленной зависимости от Англии, и землями Империи. Не будь крестового похода, графы Тулузские поглотили бы домен Транкавель, оттеснив Каталонско-Арагонское королевство на ту сторону Корбьер, и между Мармандом и Кар-кассоном образовалось бы государство Раймонди-нов со столицей в Тулузе, выходящее на Средиземное море от Леката до Роны с Нарбонном в центре побережья. Это была постоянная цель политики графов Тулузских. Крестовый поход, прочно внедрив в Каркассон на место Транкавелей французов, покончил с этим проектом, и обстоятельства никогда больше не позволят Раймону VII, даже ставшему на время победителем, к нему вернуться.

Но поражение графа Тулузского временно развязывает руки Педро II Арагонскому. Он давал церкви достаточные гарантии, чтобы в случае его победы при Мюре она поручила бы ему восстанавливать католичество в Окситании. Филипп Август, которому в этот момент серьезно угрожала могущественная коалиция, этому воспротивиться бы не смог. И тогда бы в ленную зависимость от Каталонии попали все земли от устья Эбро до Альп, так как граф Прованский был близким родственником арагонского короля. Между Францией и современной Испанией образовалось бы сильное, сплоченное государство с мощным единством языка и традиций. Изменилась бы вся история Западной Европы.

Причины, по которым этого не произошло, в книге указаны, и, мне кажется, вряд ли стоит их повторять. Однако есть одна, к которой необходимо вернуться, поскольку ее часто переоценивали и плохо понимали. Я озаглавил эту работу «Альбигойская драма» и не мог поступить иначе, предпочтя термин «альбигойцы» более точному во многих отношениях термину «катары». И не только потому, что преследовались и вальденсы, но прежде всего потому, что никогда — ни в то время, ни после — не говорили о крестовом походе против катаров, но только о походе против альбигойцев; потому, что это слово относится не только к области Альби, роль которой в нашей истории далеко не главная. Альбижуа — так называлась вся территория под властью Транкавелей, от Альби до Безье, Каркассона ии Лиму. В широком смысле это был весь регион, названный позже Лангедоком, но которому очень трудно дать название в XIII в. Его настоящей столицей был не Альби, а Тулуза, город беспокойный и бурлящий, героическое сопротивление которого после первых поражений чуть было не изменило его судьбу.

Представьте, что Филипп Август был побежден при Бувине в 1214 г. — и победа при Мюре в предшествующем году была бы начисто сведена на нет. История пошла бы другим путем, и Франция надолго познала бы ту же раздробленность, что и Испания. Возможно, однажды оба королевства, Парижское и Тулузское, объединились бы, как это сделали Кастилия и Арагон. Но это произошло бы в совершенно иной атмосфере, и ее бесполезно пытаться воссоздать, потому что не пишут историю о том, чего не было. Но в любом случае можно сказать, что поражение при Мюре, устранив Арагон, развязало бы руки графам Ту-лузским, если бы их не сдерживало большее могущество французских королей. Вопреки видимости, окситанская независимость погибла не при Мюре, а гораздо в большей степени при Бувине и Ла-Рош-о-Муане. В самом деле, эти две победы отнюдь не случайны. Они свидетельствуют, особенно битва при Бувине, о мощи и сплоченности северных французов, которые уже можно определять как национальные. Из двух наций, стремящихся почти одновременно образоваться к северу и к югу от Луары, северная оказалась сильнее и в дальнейшем взяла верх.

Итак, в этом сугубо национальном конфликте не следует преувеличивать, как это часто делают, значение религиозного фактора. Он лишь случайность, в решающий момент определившая ход вещей. Если катаризм и в самом деле представляет огромный интерес для истории идей и заслуживает ввиду этого самого пристального изучения, то ничто не доказывает, что он когда-либо действительно преобладал в Окситании. Например, примечательно, что о нем нигде не говорится в «Песни об альбигойском крестовом походе», настаивающей, напротив, на национальном характере разгоревшейся борьбы. Вот слова анонимного автора, вложенные в уста защитников Тулузы в 1218 г.: «Нами руководит Иисус Христос, и мы должны воздать Ему хвалу и за зло, и за добро, ниспосылаемые им, и принять их смиренно, ибо Он может нас поддержать на том правом основании, что мы хотим жить и умереть в Его вере. Ибо мы верим в Бога, предостерегающего нас от заблуждений, сотворившего небо и землю и заставившего ее плодоносить и цвести, создавшего солнце и луну для освещения мира, и мужчину и женщину, и вдохнувшего жизнь в душу, и вошедшего в чрево Девы Марии для выполнения Закона, и в Того, кто претерпел пытку плоти Своей, дабы спасти грешников, и отдал Свою бесценную кровь, дабы озарить тьму, и явился принести Себя в жертву Отцу Своему и Духу Святому. Благодаря принятию и осуществлению святого крещения, благодаря любви и повиновению святой церкви мы вправе завоевать любовь Иисуса Христа. Сеньора папу, который должен был бы позаботиться о нас, и церковных прелатов, осуждающих нас на смерть, да просветит Господь, и явит свою волю, и рассудительность, и прозорливость, дабы знали они, что существует справедливость, и да велит Он им раскаяться, ибо они обрекают нас на погибель и уничтожение иноземцами, гасящими свет, почему мы и хотим избавиться от их господства. Если бы Богу и Тулузе было угодно, сии люди пали бы в могилу Достоинства и Происхождения. Пусть Господь, правящий миром и никогда не лгущий, побивший гордыню и изгнавший ангелов, даст нам власть и силу подцержать нашего сеньора ибо он мудр и рассудителен и ему подобает очень любить церковь и владеть землей» (пер. Э. Мар-тена-Шабо).

Этот текст примечателен во многих отношениях. Пропагандистские намерения в нем очевидны, и я не недооцениваю их. Анонимный поэт желает, конечно, доказать, что религия — только предлог, прикрывающий менее обоснованные амбиции. Именно поэтому он старается изображать тулузцев в самом ортодоксальном духе. Каждое слово в нем выверено, чтобы показать, что защитники города — не катары. Кто слишком тщится доказать… Конечно, все было не так просто, и у церкви еще вполне были основания сомневаться в ортодоксальности населения Юга. Но, в конце концов, если считать Анонима пропагандистом, то его пропаганда была бы немыслима, не считай огромное большинство южан, каковы бы ни были их религиозные убеждения, что борьба отныне обретает прежде всего национальное значение. Почему церковь в этих условиях упорно поддерживала северных баронов, а значит, и Капетингскую династию? Бесспорно, она была слишком связана решениями четвертого Латеранского собора, чтобы повернуть назад. А все потому, что новые епископы Юга, ярким представителем которых является Фульк, епископ Ту-лузский, были в тесном союзе с захватчиками. На Лаворском соборе они ускоряют разрыв с Арагоном, а позже оказывают давление на Иннокентия III и Латеранский собор. Они не чувствовали бы себя уверенно на своих местах, если бы сеньоры Юга, и прежде всего его государи, не были полностью лишены владений. Их больше волнует политическая сторона дела, чем религиозная. Итак, конфликт носит главным образом политический характер, и именно это недостаточно замечало большинство историков, заблуждавшихся насчет его истинной природы, происхождения и непосредственных последствий.

Правда, Иннокентий III, призывая к крестовому походу, прежде всего заботился о христианском единстве, оказавшемся, по его представлению, под угрозой. Не менее верно и то, что первым следствием договора в Mo в 1229 г. было учреждение инквизиции, а в последующие годы борьба против инквизиции и борьба против иноземного господства более или менее переплелись. И все же несомненно, что примирение между новым графом Тулузским Раймоном VII и церковью было возможно. Именно последняя упорно отказывалась от этого и в лице кардинала Ромена де Сент-Анжа вместо того, чтобы попытаться вернуть Юг под власть законного сеньора, добровольно предпочла служить капетингской политике. Это было, конечно, надежнее, но небезопасно в будущем, как скоро показал конфликт между Бонифацием VIII и Филиппом Красивым.

Таким образом, политические мотивы и мотивы религиозные тесно переплелись на протяжении всей этой истории. Они переплетаются, но полностью никогда не смешиваются. Последней надеждой Юга с 1217 по 1229 гг. было их разъединение, примирение с церковью при продолжении борьбы с французами. Отчаявшись в ней победить, когда дальнейшее сопротивление стало бесполезным, Раймон VII согласился в 1228 г. на кабальный мир. Нельзя было бесконечно противостоять сразу и церкви, и французскому королю. Граф Тулузский предпочел бы лучше помириться с Римом, чем с Парижем, что хорошо показывает преобладание политических интересов. Но выбора у него не было: примирение с церковью неизбежно вело к подчинению Франции. Именно нерушимая солидарность папы с королем и уничтожила независимость Юга.

Конец этой истории был предрешен: оставшиеся двадцать лет своей жизни Раймон VII часто протестовал против злоупотреблений инквизиции, но никогда всерьез не оспаривал легитимность ее действий. Под конец жизни он даже довольно низко объединился с ней. Но до конца он всеми средствами, порой даже при более или менее сдержанной поддержке церкви, пытался обойти политические статьи договора в Mo. Уже перед смертью Раймона VII ловкая и великодушная политика Людовика Святого подготовила примирение между двумя враждебными Франциями, хотя пройдет почти столетие, пока оно станет всеобщим и окончательным. Бернар Делисье, заявивший слишком необдуманно, что в первые годы XIV в. больше нет катаров, был не совсем неправ. Религиозное единство установилось до того, как стихли политические страсти. В конечном счете только Столетняя война с ее все более усиливающимся национальным характером положит им конец. Но задолго до этого, когда Филипп III ввязался в неудачную войну против арагонского короля, вассалы Лангедока с воодушевлением последовали за ним против бывших союзников Раймона VI и Транкавеля.

Все это ныне не больше чем воспоминание, смешанное с легендами. Любопытно, что катаризм обрел некоторых адептов, хотя никто не ставит больше под вопрос национальное единство. Ненависть против злоупотреблений церкви пережила гнев, вызванный когда-то грубой аннексией. Это лишь видимая странность. Национальные страсти в наши дни гораздо сильнее, нежели религиозные убеждения. Каждый может свободно выбирать веру, но не родину. Нетерпимость сменила если не природу, то объект приложения, и мы сегодня видим, как одна и та же религия подымает друг против друга людей, по-разному понимающих ее.

Поэтому мне показалось небесполезным показать истинный характер этой старой трагедии, часто видоизменяемой современными страстями. Конечно, если бы в XIII в. право народов располагать самими собой было установлено и применялось, лангедокцы не были бы сегодня французами. Еще меньше они были бы испанцами, несмотря на всю вероятность этого. Они бы создали национальное государство с собственным языком и культурой, которое бы внесло оригинальный вклад в общее наследие европейской цивилизации. Стоит ли сожалеть, что исторические силы, ни одна из которых не была самодостаточной, но соединение которых было неизбежным, не оказались расставлены иначе? Я искренне не верю в это. Но именно потому, что французское единство кажется сейчас превыше всяких мыслимых перемен, я думаю, неплохо сказать правду, как я ее понимаю, об этой старинной и печальной истории.

Южное общество было скорее терпимым, нежели еретическим. Это и оказалось причиной его гибели, когда оказались противопоставлены друг другу две самых великих силы века. Мир, бесспорно, потерял в его лице некоторые легкие краски, способные расцвести только в атмосфере нежности, но Франция достигла взвешенного разнообразия, составляющего силу и блеск ее гения. Правда, не в обиду будь сказано Симоне Вейль, в истории в конечном счете прав победитель: ее роль состоит не в изображении того, что могло бы быть, а в объяснении того, что есть. А есть Франция, сыновьями которой мы все являемся. Но по прошествии семи столетий мы можем заявить, что дело побежденных было достойным, и столько мучеников и героев не зря пожертвовали ради него жизнью. Несомненно, катары заблуждались, но они вдохновлялись самыми благородными идеалами. Что же до некогда неукротимых тулузцев, то они сознавали, что защищают ценности, без которых не стоило жить. Они только не знали, что эти ценности были теми же, что и ценности наилучших из их противников. Понять это их заставил Людовик Святой, а сегодня потомки обретают их в общефранцузском достоянии.

Почти все великие человеческие конфликты покоятся на трагедиях недоразумений. Так неизбежно ли замечать это лишь после битвы? Но, быть может, это закон нашей природы — всякое рождение должно быть кровавым, идет ли речь о рождении нации или мира? В этом случае вышеназванные уроки истории никогда не будут услышаны и, самое большее, смогут служить тому очищению страстей, которое Аристотель считал целью античной трагедии. В этом, возможно, заключена скрытая и глубокая необходимость, оправдывающая нас в том, что мы обращаем внимание наших современников на ход минувших событий.

ПРИЛОЖЕНИЯ