ОТ СТОЛЕТНЕЙ ВОЙНЫ ДО ОРДОННАНСА ВИЛЛЕ-КОТТЕРЕ

(1337-1535)

Связи между нашим Югом и английской Аквитанией начались с момента водворения Планта-генетов в Бордо. Мы видели, что матримониальные связи между графами Тулузскими и двумя домами, оспаривавшими Францию, были приблизительно равноценными с обеих сторон: Раймон VI являлся сыном капетингской принцессы, в то время как матерью Раймона VII была Жанна Английская, сестра Иоанна Безземельного и Ричарда Львиное Сердце. И разве последний граф Тулузский не пожелал покоиться в Фонтевро, этом Сен-Дени Плантагенетов? Но это происходило в эпоху, когда Франция была лишь феодальным размытым пятном. Тогда можно было лавировать между двумя возможными сюзеренами, и графы Тулузские играли на их соперничестве.

В XIII в. все сильно изменилось: сначала — благодаря великим победам Филиппа Августа, потом — твердой и справедливой политике Людовика Святого и, наконец, — значительному прогрессу монархических институтов при его преемниках. Франция постепенно становится государством и нацией, в то время как Англия Плантагенетов, со своей стороны, тоже консолидируется и укрепляет после множества смут свои институты. Парламент, созванный в 1298 г., традиционно рассматриваемый как образцовый, низложил в 1327 г.

Эдуарда II [163], впервые провозгласив свою супрема-тию над короной. А в следующем 1328 г. Филипп Валуа [164] взойдет на трон в силу Салического закона. Притязания Эдуарда III, несколькими годами позднее приведшие к войне, прозванной Столетней, какими бы ни были истинными мотивы его поведения, сталкивают два уже полностью сформировавшихся королевства и две почти сформировавшихся нации. Лояльность южных народов, непосредственных соседей английской Гиени, подвергается решающему испытанию.

В иные времена южане предпочли бы английское господство по тому простому соображению, что оно их ограждало от господства французского. В 1337 г. вопрос уже так не стоит. Смена династии спустя девять лет воспринята без осложнений, хотя сразу же отметили, что Валуа, по крайней мере первые из них, очень отличались от Капетингов. Последние управляли при помощи людей малознатных. Сенешали Бокера, Каркассона и Тулузы были мелкой или средней знатью, всей душой преданной королю. С Валуа же в Лангедоке, как начинают тогда его называть, появляется большое правительство, возглавляемое принцами, которых королю угодно наградить за службу или подкупить, чтобы предотвратить измену. Тем не менее все это не замедляет интеграционного движения.

В 1338 г. Ян, король Чехии [165], которому суждено погибнуть при Креси, назначен генерал-капитаном в Лангедок; Иоанн, герцог Нормандский, сын короля, будущий Иоанн Добрый [166], в 1344 г. становится генеральным наместником этой же провинции. На следующий год король Майорки продает французскому королю сеньорию Монпелье, завершая таким образом объединение Лангедока от Роны до Гаронны. Все происходит так, как если бы Францию, невзирая на легкомыслие или неумение принцев, неудержимо влекло центростремительное движение. Лангедок, понятно, стремился к единству. Его не останавливали худшие несчастья: страна разграблена Ги де Комменжем, наследником Лауры де Монфор, но тем не менее герцог Нормандский собирает в 1345 г. в Тулузе первые Генеральные платы Лангедока и в ходе новой ассамблеи 1346 г. Тулузе, наконец, разрешено возвести стены — явное доказательство того, что ее верность отныне не вызьюает сомнений. Лангедокская милиция начинает сражаться с англичанами в Гиени, и если в 1347 г. Гийом де Кардайяк, епископ Сен-Папуля, уроженец английского Керси, задержан за сношения с врагом, то это единичный случай: он никого не увлек из своего окружения. Наконец, после потери Кале некоторые из бюргеров этого города обоснуются в Каркассонском сенешальстве.

Правление Иоанна Доброго (1349-1364) является одним из самых мрачных периодов лангедокской истории. С 1347 г. в провинции появились, истребляя население, Черная смерть [167] и Черный принц [168], сын Эдуарда III, обосновавшийся в Бордо и направлявший в Тулузу опустошительные экспедиции. Ни в одной части Франции бедствия войны не были в эту эпоху столь велики, и XIV век для нее еще тяжелее предшествующего. В самом деле, когда в 1360 г. в Бретиньи был подписан мир [169], Большие роты [170] разграбили страну еще страшнее, чем английские отряды. Но верность Лангедока не поколебалась. Провинциальные штаты предписали траур в связи с разгромом при Пуатье в 1356 г., где погибло множество лангедокских сеньоров и попал в плен король. Три южных сенешальства одни уплатят половину выкупа за него, и именно злосчастный Иоанн Добрый 21 ноября 1361 г. присоединит графство Тулузское к короне.

Упомянутый Иоанн Добрый и даже его мудрый преемник Карл V (1364-1380) постоянно будут назначать наместниками в Лангедок «сиров лилии» — Иоанна, герцога Беррийского, или Людовика, герцога Анжуйского [171]. И тот и другой рассматривают провинцию как личное достояние, которым можно оплачивать свою политику или потребности в роскоши. Уже опустошенная английскими вторжениями, Большими ротами, от которых Дюгеклен всеми силами пытался ее избавить, провинция обескровлена управляющими ею принцами. Однако ее верность неизменна, и в 1369 г., когда война с англичанами только что возобновилась после разрыва заключенного в Бретиньи мира, часть Керси, Руэрга и соседних земель сбрасывают английское иго, а Монтобан и многие другие крепости, уступившие Англии, открывают ворота перед французским королем. Совершенно ясно, что отныне Лангедок — часть Франции, хотя он сохраняет свой язык и собственные обычаи, особенно римское право, сохранившееся до революции.

Злоупотребления герцога Анжуйского дошли до того, что в Ниме и Монпелье разразились восстания. Тогда король снял своего брата с поста губернатора и заменил его Дюгекленом [172]. Но последний 13 июля 1380 г. умер близ Шатонеф-де-Рандон, в Жеводане. Король назначил на его место Гастона Феба, графа де Фуа [173], который сочувствовал провинции и правление которого могло бы залечить все раны, нанесенные его предшественниками. К несчастью, 16 сентября 1380 г. Карл V последовал за своим верным коннетаблем в могилу. После этого более, чем когда-либо, усилилась власть «сиров лилии». Став регентами при племяннике, Карле VI [174] (1380-1422), дядья короля восемь лет ведут «правильную вырубку» королевства.

Лангедок достается Иоанну, герцогу Беррийскому. Но Гастон Феб, поддержанный населением провинции, отказывается уступить пост губернатора. Между обоими принцами начинается война. Это, собственно, не национальная война, как в предшествующем столетии, а борьба против возможности ужасных злоупотреблений. Хотя в битве при Ревеле Гастон Феб оказался победителем, в конечном счете он уступает провинцию герцогу Беррийскому, который в 1382 г. немедленно налагает на нее тяжелейшие налоги.

Ответом было восстание тюшенов [175], южная Жакерия, сходная по характеру с великим крестьянским движением, залившим кровью на Севере королевство Иоанна Доброго. В диоцезах Нима и Магелона происходят массовые выступления крестьян, их в большей или меньшей степени поддерживает даже бюргерство некоторых городов, и, таким образом, мы наблюдаем на Юге явление, аналогичное тем, которые в тот же период залили кровью Фландрию и Англию Ричарда II [176]. Конечно, народ восстает не впервые; но восстания конца XIV в. охватывают столь большие территории и широкие слои населения, что занимают особое место в нашей истории. Если бы восставшие координировали свои усилия и взяли верх, могла бы измениться вся история Западной Европы. Но герцог Беррийский одолел тюшенов и воспользовался этим, чтобы наложить на провинцию огромные штрафы. Со своей стороны, англичане заняли ряд крепостей в Альбижуа, и более сорока тысяч человек эмигрировало в Арагон. В это же время Ричард II подавил восстание Уота Тайлера [177], а Филипп Смелый, герцог Бургундский [178], разбил фламандцев при Роозбеке (1382) [179]. Такое совпадение во времени следует отметить: оно показывает, что Юг Франции еще раз был вовлечен в широкое международное движение. Только на этот раз речь шла не о религиозных или национальных требованиях, а о требованиях социальных, удовлетворенных лишь через много столетий.

Когда с 1388 по 1392 гг. Карл VI взял лично на себя управление королевством, могло показаться, что наступили лучшие времена правления его отца. Он отобрал провинцию у герцога Беррий-ского и в 1389-1390 гг. отправился туда сам исправлять несправедливости. Если верить Фруассару [180] молодой король якобы был очарован приветливостью своих лангедокских подданных, каковым он дал в губернаторы мудрого маршала Сансерра [181]. Но этот губернатор-исправитель правил недолго, и в 1401 г. провинция вернулась в руки герцога Беррийского, управлявшему ею почти постоянно до самой смерти (1416 г.). Дом Вессет так заканчивает надгробное слово ему: «Лангедок мог только радоваться, избавившись от его тирании».

Несчастья Франции не закончились, а с ними и несчастья Лангедока, судьба которого отныне неотделима от судеб французской нации. Герцог Бургундский попытался перетянуть провинцию на свою сторону, но напрасно. Ее еще раз разграбили в результате войны домов Фуа и Арманьяков [182]; но по договору в Труа в 1420 г. она окончательно отходит буржскому королю [183], заявившему о ней, что это «самый цельный член», сохранившийся в его королевстве. Лангедок немало помог в отвое-вании королевства, и для 1443 года дом Вессет смог уже описать институты провинции, которые почти не изменятся до самого конца Старого режима, хотя все большая централизация управления постепенно лишит Штаты Лангедока и муниципалитеты их реальной автономии. Тем не менее Лангедок до конца останется провинцией с сословным представительством, т. е. областью, хозяевами которой оставались ее представители, не имевшие права лишь повышать налогии и во всяком случае решать вопросы их раскладки.

Взятие Бордо в 1453 г. полностью освобождает Лангедок от английского соседства, приносившего ему столько страданий. Жак Кёр [184], посланный королем на Юг для восстановления тулузского парламента, расширяет свои коммерческие дела в направлении Востока, развивает одно время активность в Латте, бывшем порту Монпелье, устраивает в Монпелье красильню, интенсифицирует соляные разработки на побережье, словом, расширяет связанные с приморским положением возможности провинции, развитию которых долго мешало соперничество между графом Тулузским, виконтом Каркассона и Безье и арагонским королем. Людовик XI [185] уничтожает дом Арманьяков, на время завоевывает Руссильон (возвращенный Арагону Карлом VIII) [186] и, отдав своему брату Карлу [187] в апа-нажи области к западу от Гаронны, окончательно фиксирует границы провинции с этой стороны.

Конечно, на этой картине много темных теней, начиная с упадка языка, лишь в малой степени приостановленного созданием в Тулузе в 1324 г. «Цвета развлечений» [188], первым лауреатом премии которого стал Арнауд Видаль из Кастельнодари [189]. Век трубадуров миновал, так же как и век катаров. Памятники этой эпохи, из которых наиболее знаменит собор Сент-Сесиль в Альби, строившийся с 1277 по 1480 гг., больше не имеют сугубо местного колорита, но особо ярко отражают положение Лангедока XIV-XV вв., тесно и окончательно связанного с Францией, но еще не совсем слившегося с нею.

ПОСЛЕДНИЕ СТОЛЕТИЯ МОНАРХИИ

Характеры и судьбы сменяющих друг друга королей различны, но медленное усиление централизации управления происходит почти без перерывов. И, бесспорно, важнее Итальянских войн был ордоннанс 1535 г. из Вилле-Коттере, изданный при Франциске I [190]. Он предусматривал, в частности, чтобы впредь юридические документы, до сих пор издаваемые на латинском языке, писались на французском по всему королевству. Таким образом, употребление французского языка становилось обязательным для всех местных администраций. До тех пор на Юге документы издавались на языке «ок». Но в годы, последовавшие за изданием ор-доннанса Вилле-Коттере, почти все управленческие книги на Юге очень быстро начинают заполнять по-французски. В результате старый и славный местный язык перестает быть письменным, а французский становится обычным языком не только знати, бывающей при блестящем дворе последних Валуа, но и чиновной буржуазии. С этого времени лангедокский язык становится лишь разговорным и быстро распадается на местные диалекты. И по сей день он остается народным языком, то есть в основном языком тех, кто не умеет ни читать, ни писать; мало-мальски культурный человек пишет и говорит по-французски.

Здесь можно было бы и остановиться, отметив, что ордоннанс Вилле-Коттере ставит окончательную точку в южном сепаратизме. Отныне Лангедок — часть Франции, с тем же статусом, что и Нормандия или Бургундия. Однако он сохраняет некоторые своеобразные черты, не замедлившие проявиться во время великого кризиса религиозных войн. Почти с самого начала Реформация в форме кальвинизма находит между Роной и Гаронной, приблизительно в тех местах, где некогда процветали учения ка i аров и вальденсов, многочисленных приверженцев. Первая мысль, приходящая на ум: мы присутствуем при воскрешении средневековых ересей после двух столетий забвения. Многие протестанты сами думали так, и поэтому, например, один из их пасторов, красноречивый Наполеон Пейра, в прошлом веке стал защитником альбигойцев. Следует, однако, присмотреться поближе. Тогда мы заметим, что области распространения протестантизма не в точности совпадают с теми, где когда-то проявилось наибольшее влияние катаров. Ним, к примеру, в средние века всегда был католическим городом. В целом можно сказать это же и об области Севенн. А ведь там протестантизм сразу же имел наибольший успех.

Правда, все происходило немного иначе в некоторых частях Альбижуа. К примеру, мы видим, что в Рокекурбе, в Кастре, совсем рядом с холмом Сент-Жюлиан, где недавно были открыты несомненные следы существования катарского культа, к моменту прихода Реформации была еще жива какая-то память о нем. Г-жа Пулен, руководившая раскопками холма, пишет: «Два первых пастора реформатской церкви, назначенные в Рокекурб столкнулись внутри собственной церкви с тем, что некое ядро верующих возражает против возведения храма. Было ли это связано с желанием „поклоняться в духе и правде“ или с привязанностью к другому святилищу?» [191] возможно катарское происхождение подобного сопротивления, ибо никакого другого святилища, кроме Сент-Жюлиан, здесь быть не может. Эта вероятность еще больше увеличивается, если мы заметим, что прозвище одного из этих первых протестантов было Катарель, а один из его предков в завещании 1538 г. отказал имущество своей дочери Эсклармонде. Это женское имя, известное только по дому Фуа XII-XIII вв., не было в ходу и также свидетельствует о сохранении неких традиции.

Впрочем, странным было бы как раз их отсутствие, и в наши дни поиски в фольклоре провинции следов верований, почти стертых временем, имеют определенный успех. Итак, за редким исключением, прямой связи между последними катарами и первыми протестантами нет. Однако несомненно и то, что долгая деятельность инквизиции развила на Юге стойкий антиклерикализм, который еще не раз проявится в течение грядущих столетий. Подобное состояние духа, бесспорно, благоприятствовало первым проповедникам Реформации, но очень опосредованно. Действительно, если память о катарах частично и сохранилась, то не в образованных классах, а к Реформации прежде всего присоединились они или, по крайней мере, часть их. В плане географическом во времена Лиги [192] мы видим, что Лангедок буквально разрезан пополам: восточная часть провинции вокруг Нима — протестантская, в то время как западная, с Тулузой и Каркассоном, — лигистская. Картина, почти обратная той, что мы наблюдали во времена крестового похода против альбигойцев.

Политические соображения сыграли здесь такую же роль, как и собственно религиозные тенденции. У двух враждующих Лангедоков есть общая черта: они надеются на восстановление муниципальных свобод, постепенно урезанных прогрессом монархической централизации. Но в то же время с протестантской стороны власть старается вернуть городской патрициат, опирающийся на мелкое дворянство, а со стороны католической тон задает простонародье, находящееся под влиянием мона-хов-лигистов. В политическом плане, как и в религиозном, мы наблюдаем борьбу с полной переменой фронтов: Тулуза, бывшая столица ереси, — теперь самый строго-ортодоксальный город, который стремится опереться на Испанию Филиппа II [193], как некогда принимал в своих стенах Педро II Арагонского. То же мы видим еще раз, и в совершенно ином контексте: религиозный сепаратизм и сепаратизм провинциальный не совпадают и на сей раз даже противостоят друг другу. Оба Жуай-еза, герцог и его брат капуцин, тот брат Анж, который «брал, бросал, снова брал то кирасу, то власяницу», подчинились лишь в 1596 г. по договору в Фолембре [194], почти накануне Нантского эдикта 1598 г. [195]

Истинный характер этого великого акта Генриха IV [196] часто недооценивали. В ту эпоху никто не представлял, что две различных конфессии могут мирно сосуществовать внутри одного и того же государства. Став католиком, но не имея возможности уничтожить протестантскую Францию и не желая этого, Генрих IV решил создать путем Нантского эдикта внутри католической монархии настоящую протестантскую республику, признающую власть короля, но в остальном самостоятельную, со своими ассамблеями и крепостями. В Кас-тре была «палата эдикта», т. е. суд, состоящий наполовину из католиков, а наполовину из про тестантов. Она обязана была разбирать все споры, возникающие между католиками и протестантами. Крепостями последних были, в частности, Ним и Монтобан; они могли рассчитывать на активную поддержку местных феодалов и некоторых муниципалитетов, таких, как муниципалитет Монпелье, города, где некогда собиралось столько соборов и приверженность которого к католицизму ни разу не поколебалась во времена катаров.

Отныне католики — надежные союзники монархии Бурбонов. Это протестанты предпримут слабые попытки добиться если не самостоятельности, то, во всяком случае, автономии во время смут в малолетство Людовика XIII [197]. Это Анри де Роган [198], зять Сюлли [199], властвует в Нижнем Лангедоке, опираясь на Севенны. Король должен прибыть лично, чтобы начать осаду Монпелье, но город добьется права сохранить свою крепостную стену и консулов. Война возобновилась при Ришелье [200], когда великий кардинал осаждал Ла-Рошель. Роган еще раз поднял Нижний Лангедок и Севенны. В конечном итоге он отстоял веротерпимость, признанную алесским «эдиктом милости» (27 июня 1629 г.) [201], но вместе с тем Лангедок потерял свои последние политические свободы. Штаты продолжали существовать, и Лангедок так и останется до конца Старого режима провинцией с сословным представительством; но на деле Штаты — не более чем декоративный орган, а облагаемый налогом доход, как и раскладку налогов, определяют королевские чиновники. Отчасти именно это вызвало последний мятеж в Лангедоке, мятеж его собственного губернатора Анри де Монморанси в 1632 г. [202] У этого эпизода два аспекта: с одной стороны — интриги Гастона Орлеанского, брата короля, мало интересовавшие провинцию; с другой — недовольство некоторых лангедокских епископов и сеньоров, надеявшихся отвоевать свои былые привилегии. Монморанси был побежден и израненным попал в плен под стенами Кастель-нодари; осужденный на смерть, он был несколько недель спустя обезглавлен в Тулузе. Юг сохранил трогательные воспоминания об этом вельможе, последнем в своем знаменитом роду; однако его поражение и смерть лишь отчасти связаны с историей Лангедока. Ришелье воспользовался этим безрассудным мятежом, чтобы снести последние феодальные крепости и распределить конфискованное имущество между семьями, показавшими лояльность, и таким образом еще раз преобразовал южную знать, как это сделал четырьмя столетиями ранее Симон де Монфор. Отныне Лангедок так хорошо держали в руках, что в смутах Фронды [203] он не примет никакого участия.

При Кольбере [204] Лангедок становится одной из главных опытных площадок великого министра. Именно в это время Рике сооружает Южный канал [205], а Монпелье украшают памятники, составляющие часть его славы. Старая суконная промышленность, с давних пор существовавшая на южном склоне Центрального массива, получает новый импульс. Об интендантстве Ламуаньона де Бавиля [206], управлявшего провинцией с 1685 по 1718 гг., можно много сказать и хорошего и плохого. Он придает Лангедоку облик, оставшийся почти неизменным вплоть до конца Старого режима, развивает здесь сельское хозяйство, которое, несомненно, никогда так не процветало, как в XVIII в. Но он же с особой жестокостью выполнял эдикт Фонтенбло, отменивший Нантский. Это привело в 1702 г. к восстанию камизаров [207] в Севеннах, движимых еще и глубокой нуждой. По многим своим свойствам феномен странный, и, возможно, между этой вспышкой и пылом, некогда воодушевлявшим катарских Добрых Людей, можно найти некоторую отдаленную аналогию.