Я слишком потрясен сегодня, чтобы писать. Завтра моя радость уляжется и я все расскажу.

Да, мне сложно писать в таком состоянии, но еще сложнее — удержаться от этого. Что ж, я расскажу о своих злоключениях, которые уже благополучно завершились. Расскажу, не слишком вдаваясь в подробности, а так, как переходят вброд ручеек, перепрыгивая с камня на камень.

Восьмого июля, в среду, «Sanctus Dionisius» вошел в порт Амстердама с «низко опущенной головой», как плененный зверь, которого тянут за шею на веревке. Я стоял на палубе со своим узелком на плече, опершись о борт руками и не отрывая глаз от розовых стен, коричневых крыш и черных шляп, видневшихся на набережной, — однако мысли мои были далеко отсюда.

Как только мы пристали к берегу, нам велели, не слишком грубо, но и не церемонясь, покинуть судно и идти в здание на дальнем конце причала, где нас и заперли. Это, говоря по правде, была не тюрьма, а просто крытый сарай с двумя дверями и часовым перед каждой дверью, который преграждал нам выход. Нас разделили на две, а может, и на три группы. Вместе со мной оказались пассажиры, еще остававшиеся на судне, и часть экипажа, но ни Маурицио, ни капитана с нами не было.

На третий день к нам зашел с инспекционной проверкой какой-то городской чиновник, взглянув на меня, он произнес какие-то успокаивающие слова; тем не менее лицо его оставалось суровым, и он не давал никаких обещаний.

Неделю спустя я увидел капитана, он пришел в сопровождении незнакомых мне людей и начал выкликать самых крепких моряков. Я понял, что это делается для того, чтобы снять груз, бывший у нас на борту. Их привели в наш «сарай» только под вечер и вернулись за ними на следующий день и еще раз — на третий.

Единственный вопрос жег мне губы: пока голландцы потрошили корабль, не обыскали ли они заодно и пассажирские каюты? Я долго искал способ, как бы его задать, чтобы удовлетворить свое любопытство, не привлекая подозрений; но в конце концов отказался от этого. В моем положении нетерпение — худший советчик.

В течение всех этих долгих дней тревоги и ожидания, сколько раз я вспоминал Маимуна, все, что он рассказывал мне об Амстердаме, и все, что я сам привык думать об этом городе. Этот город, бывший тогда таким далеким, стал для нас местом нашей общей мечты, горизонтом надежды. Мы обещали друг другу посетить его когда-нибудь вместе и пожить там, а может, Маимун уже здесь, как он и хотел. Что до меня, то мне жаль, что я ступил на эту землю. Мне жаль, что я приехал сюда, став пленником в стране свободных людей. Мне жаль, что я провел в Амстердаме столько дней и ночей и не увидел ничего, кроме стен этого сарая.

Прошло еще две недели, прежде чем нам позволили подняться на палубу нашего корабля. Впрочем, нам пока еще не разрешили сниматься с якоря. Мы по-прежнему лишены свободы, но теперь уже на борту «Sanctus Dionisius», который постоянно патрулируется отрядом солдат.

Чтобы следить за нами было легче, нас всех заперли на одной половине судна. Моя каюта — с другой стороны, из осторожности я стараюсь не ходить туда, чтобы не выдать свой секрет.

И даже когда корабль наконец отчалил, я еще некоторое время не решался возвращаться в свою прежнюю комнату, так как голландский отряд оставался на борту до тех пор, пока мы не вышли из их внутреннего моря, из Зюйдерзее, и не добрались до Северного моря.

Только сегодня мне удалось убедиться в том, что мои сокровища лежат в тайнике нетронутыми. Там я их и оставил, удовольствовавшись тем, что взял перо, чернильницу и дневник.

15 августа.

Все матросы на корабле напились, я и сам немного выпил.

Любопытно, что на этот раз я не заболел, как только мы вышли из порта. И несмотря на все, что мне пришлось пережить, я ступаю по палубе твердым шагом.

Маурицио, нализавшийся так же, как и старшие, сообщил мне, что после того, как корабль арестовали, капитан заявил, будто только треть груза направлялась в Лондон, а две трети предназначались одному амстердамскому купцу. Когда мы приплыли в город, он якобы попросил обратиться к одному человеку, которого хорошо знал. Но того не было в городе, и пришлось ждать его возвращения. После этого события стали развиваться очень быстро. Поняв, что от него требуется, и, увидев, что это — выгодная сделка, тот торговец подтвердил слова Центурионе и взял доставленный товар. Власти же удовлетворились захватом оставшейся трети, а потом отпустили людей и корабль.

Безумец — с этого меня не собьешь! — но как же он очевидно ловок, наш капитан! В этом человеке борются и попеременно сменяют друг друга по меньшей мере две души.

17 августа.

По словам Маурицио, наш капитан вроде бы еще раз обманул голландцев, уверив их, что возвращается в Геную, тогда как сейчас он идет прямо в Лондон!

19 августа.

Мы поднимаемся по устью Темзы; на борту у меня не осталось ни одного приятеля, я имею в виду — никого, с кем можно было бы перемолвиться словом, поддерживая беседу, как принято между приличными людьми. Делать мне сейчас нечего, и я должен был бы писать, но мозг мой пуст и лишен вдохновения, рука не пишет.

Лондон — я приехал сюда, хотя никогда и не мечтал об этом.

Понедельник, 23 августа 1666 года.

Мы добрались до дебаркадера лондонской пристани с первыми лучами солнца, после того, как нам трижды преграждали путь, пока мы поднимались по реке, — настолько англичане сейчас настороже после недавних столкновений с голландцами.

Едва приехав, я поместил свои скудные пожитки на постоялом дворе возле доков на берегу Темзы и отправился на розыски Корнелиуса Уиллера. От пастора Кенена я знал, что его магазин находится недалеко от собора Святого Павла, и стоило мне задать несколько вопросов другим торговцам, как они отвели меня туда.

Войдя в дом, я спросил, могу ли я видеть господина Уиллера; молодой приказчик провел меня наверх к глубокому старику с худым и грустным лицом, который оказался отцом Корнелиуса. Тот сейчас в Бристоле, сказал он мне, и вернется не раньше чем через две-три недели; однако, если я нуждаюсь в каких-нибудь сведениях или ищу какую-то книгу, он был бы счастлив мне их предоставить.

Я назвал себя, но, так как ему мое имя ровным счетом ничего не говорило, я объяснил, что я — тот самый генуэзец, которому Корнелиус оставил свой дом в Смирне.

— Надеюсь, с ним не случилось беды, — забеспокоился старик.

Нет, дом ничуть не пострадал, он может быть спокоен, я проделал это путешествие не для того, чтобы объявить ему об убытках, я прибыл в. Лондон по собственным делам. Я немного поговорил с ним о своей торговле, что не могло не заинтересовать его, ведь мое дело похоже на его собственное. Я вспоминал о когда-то проданных мной вещах и о тех, которых у меня никто никогда не спрашивал.

Во время беседы я ввернул словечко о «Сотом Имени», дав понять, что мне известно, что Корнелиус привез его из Смирны. Мой собеседник даже не вздрогнул, но мне показалось, что во взгляде его засветилось живое любопытство. А может, и подозрение.

— Увы, я не читаю по-арабски. Если бы это был итальянский, французский, латынь или греческий, я мог бы точно сказать вам, какие книги стоят на наших полках. Но что касается арабского или турецкого, тут придется ждать Корнелиуса.

Я проявил настойчивость и описал, как выглядит это сочинение: его размер, золотое тиснение в виде концентрических ромбов на переплете из зеленой кожи… Тогда приказчик, оставшийся в комнате, чтобы послушать наш разговор, счел нужным вмешаться:

— Похоже, это та самая книга, которую взял капеллан?

Старый Уиллер пригвоздил его взглядом, но зло, если можно так выразиться, уже свершилось. Скрывать что-либо было уже бесполезно.

— В самом деле, это, должно быть, та самая книга, мы продали ее несколько дней назад; но оглядитесь, посмотрите внимательно, я уверен: здесь найдется то, что вас обязательно заинтересует.

Он приказал своему работнику принести сюда несколько фолиантов, названия которых мне даже не хочется вспоминать; не могло быть и речи о том, чтобы я отказался от дальнейших попыток и упустил эту книгу.

— Я проделал столь долгий путь, чтобы приобрести это сочинение, и был бы вам очень признателен, если бы вы могли указать мне, где найти этого капеллана, я попытаюсь выкупить ее у него.

— Соблаговолите извинить меня, но, полагаю, что я не вправе рассказывать вам о том, кто и что у меня купил, а тем более давать адреса наших клиентов.

— Но если ваш сын настолько доверял мне, что оставил свой дом со всем его содержимым…

Мне не пришлось продолжать.

— Ладно, Иона вас проводит.

По дороге юноша, вероятно, введенный в заблуждение несколькими английскими словами, слетевшими с моих губ, вылил на меня целый поток откровенностей, из которого я почти ничего не уловил. Я ограничился тем, что просто кивал ему, наблюдая за уличной сутолокой. Единственное, что я понял из его речей, это то, что человек, на встречу с которым мы идем, когда-то служил духовником в армии Кромвеля. Иона не смог назвать мне его подлинное имя, он, кажется, даже не понял этого вопроса, потому что сам никогда не слышал другого имени, кроме как «капеллан».

Так как купивший мою книгу — священнослужитель, я был уверен, что мы идем к собору, к какой-нибудь часовне или к обители. Каково же было мое удивление, когда приказчик остановился перед дверью пивного погребка. «Ale house» 61 — гласила вывеска. Как только мы вошли, двенадцать пар затуманенных глаз уставились на нас. Было темно, словно в сумерках, хотя еще не пробило полдень. Все разговоры сразу стихли, люди перешли на шепот, в центре внимания оказался, бесспорно, я. Не часто встретишь в подобных местах человека в генуэзском одеянии. Я поздоровался кивком, а Иона осведомился у хозяйки — высокой пышечки с блестящими волосами и наполовину обнаженной грудью, — здесь ли уже капеллан. Она просто ткнула пальцем, указывая наверх. Мы тотчас пошли по коридору, в конце которого находилась лестница со скрипучими ступеньками. На самом верху обнаружилась закрытая дверь, в которую приказчик и постучал, а потом, повернув ручку, позвал вполголоса:

— Капеллан!

Этот капеллан не имел в моих глазах ничего общего со служителем цервки. Говоря «ничего», я, конечно, преувеличиваю. В нем, без сомнения, была некая естественная величавость, хотя бы его высокий рост, но широкая окладистая борода делала его похожим скорее на православного попа, а вовсе не на английского священника. В митре, в наброшенной на плечи ризе, с посохом в руках — он мог бы выглядеть епископом, возвышающимся над своей паствой. Но вокруг него не было ни ореола святости, ни духа целомудрия, ни какой-либо умеренности. Совсем наоборот: он сразу же показался мне похожим на кутилу-язычника. На низком столике перед ним стояли три кружки пива: две пустые и одна еще на три четверти полная. Он, вероятно, только что отпил глоток, потому что было заметно, как по усам у него еще стекают белые хлопья пены.

Широко улыбнувшись, он пригласил нас к столу. Но Иона извинился, сказав, что должен вернуться к своему хозяину. Я дал ему монетку, а капеллан наказал ему принести нам еще две пинты пива, прежде чем он уйдет. Вскоре к нам поднялась сама хозяйка и поднесла два пива, почтительно улыбаясь своему гостю, а «божий человек» отблагодарил ее, шлепнув по заду, причем не слегка, а так, что мне показалось, будто это сделано лишь для того, чтобы меня шокировать. Я и не старался скрыть свое смущение, думаю, они были бы раздосадованы, если бы я счел эту выходку обычным делом.

До ее прихода я успел представиться и объяснить, что только что прибыл в Лондон. Я с трудом пытался говорить по-английски. Чтобы избавить меня от дальнейших мучений, он ответил на латыни: на языке ученой латыни, странно звучавшей в этих местах. Могу даже предположить, что он хотел переиначить Вергилия или другого античного поэта, бросив мне:

— Так вы покинули орошаемую Благодатью страну, чтобы прибыть в наш край, терзаемый Проклятием!

— То немногое, что я успел пока здесь увидеть, не произвело на меня такого впечатления. Приехав сюда, я подметил свободное поведение здешних людей и несомненную веселость…

— Но это действительно проклятая страна! Чтобы почувствовать себя здесь свободным, надо запереться на чердаке и пить с самого утра. Если завистливый сосед заявит, что вы богохульствуете, вас публично высекут. А если вы слишком хорошо себя чувствуете для своего возраста, вас обвинят в колдовстве. Я предпочел бы сидеть в турецкой тюрьме…

— Вы говорите так, потому что вам никогда не доводилось наслаждаться застенками султана!

— Возможно, — признал он.

После происшествия с хозяйкой и несмотря на испытанное мной в тот момент смущение, атмосфера разрядилась, а я почувствовал, что доверяю этому человеку в той мере, чтобы без околичностей сознаться ему в причине моего визита. Едва я упомянул «Сотое Имя», как его лицо просияло, а губы дрогнули. У меня заколотилось сердце, и, думая, что сейчас он мне что-нибудь скажет об этой книге, я замолчал, но он махнул своей деревянной кружкой и только ещё шире заулыбался, приглашая меня продолжать. Тогда, решив играть в открытую, я объяснил ему прямо, почему она меня интересует. Тут я сильно рисковал. Ведь если в этой книге и в самом деле есть спасительное Имя, разве мог бы я уговорить священника уступить мне ее? И за какую цену? Хитрый купец стал бы говорить об этой книге гораздо более сдержанно, но я инстинктивно чувствовал, что не стоит все время что-то недоговаривать. Я ищу книгу спасения, могу ли я добиваться ее лукавыми уловками пред лицом Господа? Разве мне удастся когда-нибудь перехитрить Провидение?

Тогда я решил открыть капеллану истинное значение этого сочинения. Я рассказал ему все, что говорилось о книге среди книгопродавцев, и о сомнениях в ее подлинности, и о различных взглядах на свойства, которыми она якобы обладает.

— А вы, — спросил он, — что вы об этом думаете?

— Я никогда не рублю сплеча и до сих пор еще ни в чем не уверен. Бывают дни, когда мне кажется, что эта книга — самая драгоценная вещь на свете, а на следующий день я стыжусь, что был таким доверчивым и суеверным.

Улыбка сошла с его лица. Он поднял кружку и осенил меня ею, словно кадильницей, а потом опустошил ее одним глотком. Этим жестом, сказал он мне, он хотел отдать должное моей искренности, которой он от меня совсем не ожидал.

— Я-то думал, что вы сейчас начнете морочить мне голову обычными купеческими россказнями, утверждая, что разыскиваете эту книгу для одного коллекционера или что ваш отец на смертном одре завещал вам эти поиски. Не знаю, честны ли вы по природе или вы так говорили со мной, чтобы ввести меня в заблуждение. Я недостаточно с вами знаком, чтобы судить об этом, но мне нравится ваше поведение.

Он замолчал, схватил пустую кружку, потом сразу же поставил ее обратно на стол и резко сказал:

— Отдерните ту занавеску, за вашей спиной! Книга — там! Я опешил на минуту, спрашивая себя, не ослышался ли я. Я настолько уже привык к ловушкам, разочарованиям и неожиданным поворотам, что, услышав эти так просто сказанные слова, что книга — здесь, я совершенно растерялся. И даже подумал, уж не перепил ли я пива, ведь меня так томила жажда, что я опрокинул кружку одним духом.

Тем не менее я поднялся. Торжественно откинул темную и пыльную занавеску, на которую он мне указал. Книга и правда была там. «Сотое Имя». Я ожидал увидеть ее лежащей в каком-нибудь ларце, окруженном двумя свечами, или развернутою — как на аналое. Но ничего подобного. Она просто лежала на полке вместе с какими-то другими книгами, перьями, двумя чернильницами, пачкой чистой бумаги, коробочкой булавок и прочими вещами, разбросанными как попало. Я осторожно взял ее в руки, открыл на первой странице и удостоверился, что это она — та самая, которую подарил мне в прошлом году старый Идрис и которую я считал безвозвратно потерянной.

Был ли я поражен? Да, был. И потрясен, разумеется. Все это так похоже на чудо! Это — мой первый день в Лондоне, мои ноги еще не привыкли ступать по твердой земле, а книга, та, за которой я гонялся целый год, уже в моих руках! Капеллан дал мне время справиться с волнением. Он дождался, пока я медленно вернулся на место и сел с сильно бьющимся сердцем, прижимая книгу к своей груди. Потом твердо заявил мне:

— Это именно то, что вы искали…

Я сказал: «Да». Говоря по правде, мне удалось разглядеть не слишком много: в комнате было не так светло. Но я заметил название и даже прежде того я узнал ее по внешнему виду. Я не испытывал ни тени сомнения.

— Полагаю, вы превосходно читаете по-арабски.

Я снова сказал: «Да».

— Тогда я хочу предложить вам сделку.

Я поднял на него глаза, которые никак не хотели отрываться от моего вновь обретенного сокровища. Капеллан, казалось, о чем-то напряженно размышлял, и его лицо выглядело еще более значительным, даже если забыть о его бороде и гриве пышных с проседью волос.

— Я хочу предложить вам сделку, — повторил он, словно для того, чтобы дать себе еще несколько секунд на раздумье. — Вам нужна эта книга, а я желаю только понять ее содержание. Прочтите мне ее от начала до конца, а затем вы сможете забрать ее с собой.

И я опять сказал: «Да», — уже без тени сомнения.

Как хорошо я поступил, добравшись до Лондона! Моя счастливая звезда ждала меня здесь! Мое упорство было вознаграждена сторицей! Унаследованное мною упрямство моих предков сослужило мне хорошую службу! Я горжусь тем, что в жилах моих течет их кровь, что я оказался достоин своего происхождения!

В Лондоне, вторник, 24 августа 1666 года.

Знаю, моя задача будет нелегка.

Мне понадобится довольно много времени, чтобы прочитать почти двести страниц, а потом перевести их с арабского на латынь, и больше того — надо будет еще объяснить их, ведь автор вовсе не собирался писать ясно. Но в неожиданном предложении капеллана я все же усмотрел удачу, чтобы не сказать больше: знак свыше. Он предложил мне не просто вернуть себе книгу Мазандарани, а погрузиться в ее доскональное изучение, чего сам бы я никогда не сделал. Необходимость прочесть этот текст строчку за строчкой, необходимость перевести его слово в слово так, чтобы он стал понятен требовательному слушателю, — вот единственный способ выяснить раз и навсегда, действительно ли на его страницах живет тайна.

Чем больше я об этом думал, тем больше росло мое любопытство и одновременно возбуждение. Итак, мне пришлось покинуть Джибле и последовать за этой книгой в Константинополь, потом — в Геную, а оттуда — добраться до Лондона, до этой таверны, до берлоги этого любопытного пастыря, и все для того, чтобы впрячься в конце концов в решение этой сложной задачи. Мне показалось, что все пережитое мною за целый год было только прелюдией, чередой испытаний, через которую пожелал провести меня Создатель, прежде чем я буду достоин узнать Его тайное Имя.

В последнем отрывке я написал: «за целый год». Это не метафора, с тех пор, как началось мое странствие, прошел ровно год, день в день, потому что именно 24 августа прошлого года я оставил Джибле. У меня нет сейчас под рукой тетради, в которой я описал свой отъезд, — надеюсь, что Баринелли отыщет, сохранит и сумеет мне ее однажды вернуть!

Но я заблуждаюсь… Убежден, что, если бы страницы, написанные в начале этого путешествия, очутились сейчас у меня перед глазами, я обнаружил бы не слишком много общего между моим первоначальным планом и тем путем, который мне пришлось проделать. Я и не помышлял заезжать дальше Константинополя и, конечно, не собирался в Англию. К тому же я вовсе не думал оказаться здесь совсем один, оставив всех, кто отправлялся вместе со мной, и даже не зная, что с ними могло случиться. За этот год изменилось все — и мое окружение, и я сам. И только одно, как мне кажется, осталось неизменным — мое желание вернуться домой. Нет, если хорошенько поразмышлять, я уже не так в этом уверен. С тех пор как я побывал в Генуе, мне иногда случалось думать, что возвратиться я должен именно туда. Ведь в каком-то смысле я когда-то уехал оттуда. Если не я сам, то по крайней мере моя семья. Несмотря на разочарование и подавленность, испытанные когда-то моим предком Бартоломео, когда он захотел вновь обосноваться в этом городе, мне кажется, что только там Эмбриаччи могут чувствовать себя дома. В Джибле же я всегда буду чужаком… Однако моя сестра живет на Леванте, там похоронены мои родители, там — мой дом, там — моя торговля, обеспечивающая мне относительное процветание. Чуть было не написал, что там живет женщина, которую я люблю. У меня, верно, мысли мешаются… Марта уже не в Джибле, и я не знаю, сможет ли она туда когда-нибудь вернуться, не знаю даже, жива ли она еще.

Возможно, стоило бы остановиться и сегодня вечером ничего больше уже не писать…

25 августа.

Проснувшись, я взялся за дневник, чтобы вновь поговорить о датах. Я собирался заняться этим вчера вечером, но забыл обо всем из-за воспоминаний о Марте. Надо сказать, что в Лондоне существует путаница в числах и датах, о которой я и не подозревал, пока сюда не приехал. Сегодня — двадцать пятое августа, но для здешних жителей еще только пятнадцатое! Из ненависти к Папе, которого каждый здесь называет «антихристом», англичане — так же как и московиты — отказались перейти на григорианский календарь, который принят у нас уже более восьмидесяти лет.

Мне нужно было бы рассказать об этом кое-что еще, но меня уже ждут в пивном погребке. Там будут происходить наши чтения, и там я буду теперь жить. Я пообещал перенести туда свои вещи сегодня же утром.

Начиная с понедельника капеллан и трактирщица Бесс уже несколько раз звали меня поселиться у них, чтобы избежать постоянного хождения туда-сюда, которое могло бы вызвать подозрение королевской полиции. Вначале я отнекивался, желая сохранить некоторую дистанцию между мной и этими радушными людьми, знакомство с которыми я свел не так давно, чтобы делить с ними дни и ночи. Только вчера вечером, когда я вышел оттуда, чтобы вернуться в свою гостиницу, у меня возникло чувство, что за мной шпионят. Это было даже больше, чем чувство, — уверенность. Были ли это воры? Или правительственные агенты? Ни в том, ни в другом случае я не испытывал ни малейшего желания еще раз пережить подобное испытание.

Знаю, что находиться слишком близко от такого человека, как капеллан, с моей стороны опрометчиво: ведь он был некогда значительной персоной, и власти ему до сих пор не доверяют. И если бы я думал лишь о своей безопасности, мне действительно стоило бы держаться подальше. Но моя первая забота теперь не об осторожности, иначе я не добрался бы до Лондона в поисках «Сотого Имени» и воздержался бы от многих других поступков. Нет, моей сегодняшней заботой стало желание получить эту книгу обратно и уехать отсюда как можно скорее, увезя ее с собой. И, вероятно, быстрее всего достичь этой цели мне удастся, только живя рядом и чаще общаясь с этим человеком.

Устроив меня в спальне на последнем этаже, прямо над комнатой священника и подальше от оглушительного шума общей залы, Бесс уже трижды поднималась по лестнице, чтобы удостовериться, что я ни в чем не нуждаюсь.

Эти люди — приятны в общении, хлебосольны, щедры, любят посмеяться и хорошо поесть.

Мне кажется, жизнь здесь будет очень славной, но застрять тут надолго мне бы не хотелось.

26 августа.

Сегодня я должен был приступить к чтению вслух «Сотого Имени». Но мне пришлось весьма быстро прерваться по очень странной причине, которая крайне обеспокоила и взволновала меня.

Мы собрались в комнате капеллана вчетвером: он пригласил двух юношей, вроде бы своих учеников. Один из них, по имени Магнус, должен был тщательно записывать латинский перевод этого текста; другой — тот, которого звали Кальвин, намеревался записывать комментарии.

Я пишу «должен был бы», «намеревался», потому что все пошло не так, как мы предполагали. Я начал с чтения и перевода заглавия: «Откровение тайного Имени Господа всего сущего»; потом прочел полное имя Мазандарани: Абу Махер Аббас, сын Унтела, сына Унтела, сына Унтела… Но едва я перевернул первую страницу, в комнате сразу же стало темно, как будто появилось облако копоти и закрыло солнце, мешая его лучам проникать к нам в комнату. Остальные, казалось, не заметили этого происшествия.

В ту же минуту Бесс толкнула дверь и вошла к нам с пивом, что дало мне краткую передышку. Но все взгляды сразу же вновь устремились на меня, и капеллан, заинтригованный моим молчанием, спросил, что со мной и почему я не продолжаю чтение. Я ответил, что у меня — мигрень, что мне кажется, будто голову мою зажало в железных тисках и у меня потемнело в глазах. Он посоветовал мне пойти отдохнуть, чтобы мы могли продолжить наше чтение завтра.

Как только он произнес эти слова, я закрыл книгу и в то же мгновение почувствовал, что комната вновь озарилась светом. Мое состояние стало настолько хорошим, что мне пришлось тщательно это скрывать, боясь, как бы гостеприимные хозяева не вообразили, что мое недомогание было притворством.

И сейчас, когда я пишу в своем дневнике эти строки, мне кажется, что никакой темноты не было, что мне это пригрезилось. Но я уверен, что это не так. Со мной произошло что-то такое, о чем я не знаю, что сказать и что думать, — вот поэтому я и не открыл капеллану правду, когда он спросил меня, почему я прервался. Природа этого «чего-то» ускользает от меня, но наводит на воспоминания об одном происшествии, случившемся более года тому назад и которое тогда вовсе не показалось мне таинственным. Я вернулся домой от старого Идриса с подаренной мне книгой и начал листать ее, сидя в своем магазине; света вроде бы было вполне достаточно, но мне не удавалось ничего разобрать. Впрочем, накануне со мной приключилось то же самое, и этот случай поразил меня еще меньше предыдущего. Как раз тогда, когда я был у Идриса, в его лачуге. Конечно, там было ужасно темно, но не настолько, чтобы сделать страницы этой книги совершенно неразличимыми, тем более что заглавие, буквы которого не были намного больше, мне удалось прочесть без труда.

Это необъяснимое и удивительное явление, которое беспокоит, волнует и пугает меня.

Быть может, с этим текстом связано проклятие?

А может, это из-за моей боязни увидеть, как перед моими глазами начнут вырисовываться буквы Высшего Имени?

Меня мучает вопрос: неужели те, кто брался за «Сотое Имя» до меня, испытывали то же чувство, а глаза их накрывала пелена? Может быть, эта книга — под властью колдовской защиты, может, она связана с каким-нибудь амулетом или талисманом, откуда мне знать?

Если это так, я никогда не доберусь до конца. Разве что это проклятие не будет так или иначе снято или «развязано».

Но то, что такое проклятие существует, разве уже одно это не является само по себе доказательством, что мы имеем дело не просто с обычной книгой, такой же, как все прочие, и что в ней и правда содержится драгоценнейшая, невыразимая, пугающая и запретная истина?

27 августа 1666 года.

Вчера вечером, пока я, пользуясь дневным светом, а темнеет здесь очень поздно, вел записи в своей дорожной тетради, я с удивлением увидел, как в мою комнату входит Бесс. Дверь была приоткрыта, она постучала, толкнула ее, потому что от стука дверь подалась вперед, и вошла. Я убрал дневник под кровать, стараясь не слишком торопиться и пообещав себе вернуться к нему, как только она уйдет. Но она осталась надолго, после чего мне уже больше не шло на ум то, что я собирался написать.

Оказалось, что ее обеспокоила моя мигрень, от которой она дала себе слово меня избавить. И заговорила о том, что надо что-то «развязать», снять с моих плеч и затылка; это слово разбудило во мне любопытство. Она предложила мне сесть на низкий стул, встала за моей спиной и принялась пальцами и ладонями терпеливо разминать мое тело. Так как я не испытывал той боли, которая якобы у меня была, а моя дурнота была постыдным притворством, я не мог судить о действенности ее метода. Однако ее прикосновения волновали меня, и чтобы не обидеть Бесс, я сказал, что внезапно почувствовал себя гораздо лучше. Тогда она предложила приходить ко мне и применять свое искусство всякий раз перед тем, как мне предстоит погрузиться в чтение. Я поспешил отказаться. И как только она вышла, я понял, что, как это ни покажется странным, смеюсь, сидя один в пустой комнате. Я представил себе, как читаю и перевожу, вокруг меня сидят капеллан и два его ученика, а славная женщина трудится, растирая мне плечи, спину и затылок сильными руками знахарки. Воображаю, как бы эта сцена подействовала на аудиторию…

Словом, надо будет отыскать лекарство от моего недомогания, иначе это чтение скоро закончится. Сегодня у меня было краткое просветление, позволившее прочесть несколько строк вступления Мазандарани, где он говорит о себе, потом глаза вновь заволокло туманом. Я придвинулся ближе к окну, и мне показалось, что мне удастся разглядеть написанное на этих страницах, но это длилось недолго, свет быстро слабел, и вскоре я уже ничего не видел. Мои глаза подернулись густой пеленой. Капеллан и его ученики выглядели разочарованными и раздраженными, но не стали меня ни в чем обвинять и согласились возобновить наше чтение на следующий день.

Теперь я уверен, что чья-то могущественная воля защищает этот текст от чужих алчных глаз. В том числе и от моих. Я не святой, заслуг у меня не больше, чем у всех остальных, и если бы я был на месте Всевышнего, уж конечно, не такому человеку, как я, открыл бы я эту драгоценнейшую тайну! Я, Бальдасар Эмбриако, торговец антиквариатом, всегда был честен, но никогда не отличался ни особой набожностью, ни святым поведением, не был мучеником, не жертвовал церкви громадных сумм, не жил в бедности, так какого же дьявола я решил, что у меня Божий дар, разве Бог мог избрать меня хранителем своего Высшего Имени? С чего бы Он стал общаться со мною лично, будто я Ной, Авраам, Моисей или Иов? Во мне, должно быть, слишком много гордыни и ослепления, если я хоть на единый миг сумел вообразить, будто Бог мог увидеть во мне своего избранника. Кто-то из его творений отмечен дивной красотой, кто-то — умом, кто-то — благочестием, кто-то — преданностью, кто-то — подвигами воздержания, Он мог бы гордиться, если мне позволительно так выразиться, что Он — их автор. Создав меня, Он не может ни гордиться, ни сожалеть. Он, наверное, наблюдает за мной с высоты своего небесного престола, если не с презрением, то по меньшей мере с равнодушием…