Где-то совсем рядом крикнула ночная птица – громко, торжествующе, как будто после долгой погони все же схватила когтями хитрого зверька. Послышался шорох – взлетая, птица ударила крыльями по траве, разворачиваясь, она маховыми перьями скользнула по кустарнику.
      Старик Кбогушествич сказал:
      – Вот и готов уж один лапоток…
      И еще хотел что-то сказать, повернулся к Бересту. Да изменился в лице.
      Игрец проследил за взглядом паломника и, оглянувшись, увидел с десяток половцев, появившихся на краю ровика. Те не спешили нападать, стояли, осматривались. Свет от костра неровно падал на их лица, в глазных впадинах у половцев трепетали тени. Эти же тени кривили половецкие губы в зловещие усмешки. А может, это были и не тени. Насмехались команы над опешившим игрецом и стариком – так легко сумели обмануть их, подкравшись с кличем ночной птицы. Снизу, от костра, каждый из половцев виделся огромным и непобедимым.
      Тем временем сразу трое навалились на спящего Эйрика – неслышно подползли с другой стороны.
      Тогда Берест выхватил из-под потника меч, а ножны отбросил далеко от себя. Те половцы, что стояли наверху, предостерегая своих, закричали и поспрыгивали вниз.
      Приняв людей у костра за монахов-паломников, половцы не ожидали вооруженного отпора.
      Кбогушествич взмолился:
      – Не бей их! Смирись! Не бей…
      Но игрец ударил ногой по половецкой руке, обнажающей саблю, и, коротко размахнувшись, опустил свой меч на половецкую голову. Опустил, как учил тиун Ярослав – зло и с подрезом. Этим ударом он глубоко прорубил шлем. И опять размахнулся, сорвал шлем с головы убитого. Кровь из раны ручьем полилась на грудь Эйрика, кровь забрызгала серую рубаху игреца и его руки.
      Кбогушествич, указывая на кровь, воскликнул:
      – Вот она, хоругвь Мономаха!
      На беду меч Береста крепко засел в стальном шлеме. И игрецу никак не удавалось высвободить клинок, хотя он бил клинком о землю, бил по шлему ногой. При этом его и схватили, и вывернули руки, скрутили арканом. Потом пинали по ребрам и в живот.
      – Эй, руки им берегите, не пораньте! – остановил половцев властный окрик. – Как будут работать без рук?
      Береста и Эйрика посадили друг перед другом, а путы им немного расслабили. И оставили на некоторое время в покое – занялись тем человеком, которому сегодня не повезло. Команы положили убитого к основанию кургана, накрыли тело потником и привалили землей.
      Эйрик сказал игрецу:
      – Не забуду тебе этого, брат!
      Один из половцев, услышав, засмеялся:
      – И я ему этого не забуду. Повертится у меня, вычищая кизяк!
      Берест посмотрел на половца и узнал в нем хана Окота, хотя прежде видел его только один раз, да и то мельком, издалека, за лесом мелькающих сабель и мечей. Сегодня хан мало отличался от простого половецкого пастуха. Ни шелковых одежд, ни дорогой кольчуги на нем не было. Только поношенная залатанная рубаха и штаны из льняного полотна, да протоптанные поршни с пеньковыми оборами на голенях – вот и весь нехитрый ханский наряд из чужого небогатого сундука. Щеки Окота нынче не лоснились масляно, волосы были перепутаны и грязны. Лишь осталась у него прежняя насмешливость и осталась схожесть с хомяком – за счет широко развернутых углов нижней челюсти.
      Руки у Береста все же затекли. Игрец принялся шевелить пальцами и поморщился от боли в запястьях.
      Хан накинулся на своих:
      – Я сказал же – ослабьте им путы. На что нам рабы с больными руками?
      Человек, исполнявший волю хана, тихо проворчал:
      – Знаю русов! Развяжешь им руки, а они и удушат… Другие команы, указывая на Кбогушествича, спросили:
      – А с этим что делать, с блаженным? Второй раз попадается.
      – Блаженного не тронь! Я разговаривал с ним… Он слишком глуп для того, чтобы стать врагом.
      Окот сорвал с бедра старика ботало и, смеясь, навесил его на шею игрецу.
      – Чтоб не потерялся, брат! Дорога нам предстоит длинная.
      Пленников посадили на одного коня – без седла, поверх потника. И уже готовы были отправиться, но здесь кто-то из команов заметил, что на груди у игреца топорщится рубаха. Сказали об этом хану.
      Береста обыскали.
      Мономахово харатейное послание отдали Окоту. Посмеялся довольный Окот; оборвал вислую печать, развернул пергаментный свиток. Слегка дернул поводья – коня поставил так, чтобы свет от костра падал на написанное. Не разглядел, мало света исходило из затухающего костра. Тогда повернулся хан к заалевшему востоку. И тут ничего не увидел. Посмеялся каким-то своим мыслям, кинул пергамент к ногам Кбогушествича.
      – Прочитай-ка, глупый старик, что там написано!
      Кбогушествич развернул свиток у себя на коленях и углубился в чтение.
      Терпеливо ждал хан, ждали половцы.
      Старик сказал:
      – Очень важные здесь написаны слова. Князь Мономах требует от князей смоленских двести гривен серебра и сто гривен золота. И грозится еще!..
      – Вот как! – усмехнулся Окот. – Что ж! Не видать Мономаху ни серебра, ни золота… Сожги это, старик.
      Команы подождали, пока свиток не почернел и не взгорбился на угольях. А как запахло паленой кожей, так и ускакали, направились на восток.
      Кбогушествич огляделся, покачал головой и тихо сказал:
      – Когда хозяева покидают дом, там хозяйкой остается мышь.
      Потом он кочедыком порылся в кострище и достал оттуда обгоревший лоскуток харатьи – бурый и сморщенный. Осторожно разгладил его ладонью и прочитал:
      – «К чему приведете, то, братья, и получите».
      Поразился Кбогушествич тому, что сохранились именно эти слова, и спрятал лоскут в кисете, где хранил кресало и кремень. Сказал:
      – Зернышко к зернышку складывает мышь. Вот и пропитание ей на зиму…
      И сел плести второй лапоток.
 
      Путь держали на восток. Поэтому когда тропа выводила на открытое место, солнце слепило глаза. Половцы ехали, не боясь быть обнаруженными, – значит, возвращались они к себе в степи. Напротив, ходить, крадучись и таясь, было обыкновенно для ханов в начале набега. И часто удавалась им желаемая внезапность: вынырнут из леса среди ясного дня да под самым городом и широким наметом к распахнутым воротам прут. Здесь и полтора десятка всадников сила! Пока горожане опомнятся, пока соберутся в кулак, много чего можно пожечь и набить добром не одну суму. Хан Боняк, было, с внезапностью прорвался к самому Киеву, и под Киевом пожег княжьи дворы – на Берестове и на Выдубичском холме Красный двор, а также разорил окрестные села и напал на монастыри, пока монахи спали после молитвы, и сжег монастыри. И к самому Киеву однажды подошел хан Боняк и мечом своим дерзко стучал в Золотые ворота.
      Ехали быстро. Временами Берест и Эйрик едва успевали уворачиваться от хлещущих ветвей и пригибаться под склоненными стволами сухостоя. Пересекая болота, с холодком в сердце взирали на обступающие их трясины и смердящие булькающие топи. Молились на коня, чтоб тот не оступился, чтоб со страху не бросился в самую бездну, в чрево болотищ. И сидели на коне тихо, во всем положась на его чутье. А когда выбирались из болот на сухие берега и обретали спокойствие, начинали удивляться знаниям половецкого хана, который понимал чужую землю, как линии на собственной ладони. Видно, не раз уже приходилось Окоту пробираться на Русь через эту глушь, по этим скрытым тропам и бродам, всматриваясь в полет птиц, разбирая следы диких зверей. И, хорошо зная тропы, болота и реки, видно, и русские города знал хан Окот не хуже половецких кочевий.
      Переправились через Десну много восточнее Чернигова – русло реки здесь было не так широко. В укромном месте остановились на привал – переждать ночь и просушить одежды.
      У костра команы раскрыли свои сумы и принялись перебирать накопленное добро и друг перед другом этим добром похваляться. А Окот лежал в траве, чуть поодаль, и дремал.
      Долго галдели и переругивались между собой половцы, много раз сравнивали, у кого из них больше колец и монет, у кого больше крестов и пряжек, у кого длиннее нити янтаря. И наконец решили половцы, что у всех у них мало добра скопилось в сумах. Посчитали команы свои потери за все время похода, начиная от весны, и сказали друг другу, что недостойно мужам возвращаться к родным кочевьям со столь скудной добычей. Встретить-то их встретят жены с радостью, да, приняв подарки, накормят с обидой и часто будут спрашивать, почему же не вернулись остальные пастухи, за что же они сложили головы. Так поговорив, половцы на некоторое время притихли. И всё косились они на дремавшего в сторонке Окота – слышал ли хан их слова, принял ли к сердцу их сомнения, подскажет ли, многоопытный, путь к новой наживе?
      Но хан лежал не шевелясь, и смуглое лицо его было спокойно, как будто не слышал Окот взволнованного разговора.
      Тогда переглянулись половцы и позвали хана к костру. Один из них сказал:
      – Придем на кочевья, хан, и разведем пустыми руками.
      Другой с блеском в глазах поддержал:
      – Мы однажды забросили сети, а когда достали их, там были только раки. Мы выбрали раков и забросили сети снова…
      И еще сказали команы:
      – Под Любечем могли пограбить или под Черниговом какое сельцо!
      – Табунок лошадей привести бы!..
      Окот ничего не сказал.
      Не унимались половцы:
      – Сумы тощи, не бренчит в сумах.
      – Еще девок белотелых хотим.
      – Что старикам скажем?.. Вспомни, хан, как приходили из похода наши отцы. Добра везли столько, что подкашивались ноги у их коней. Рабов вели – не хватало веревок. Вспомни, было мало степей для команских отар! А мы?..
      Здесь засмеялся Окот:
      – Что я слышу! Моя орда взроптала. Отцов вспомнили!.. Вы вспомните вперед, как трепетали перед Ярусабом, как кричали громче всех: «Катил! Катил!» Вы ему трусливо показали спины, а мне сейчас кажете жадные лица. Богатство идет к тому, кто ищет его сильными руками. Но никогда богатство не достанется тому, кто, жертвуя честью, заботится лишь о своей жирной заднице! Вы упустили караван. О чем же сейчас речь?
      Обиделись половцы, не считая себя такими, какими их сейчас представил хан.
      А Окот продолжал насмехаться:
      – С отцами себя не равняйте! Отцы были воины, а вы – пастухи! Вы подросли заметно, вы надели на себя отцовы одежды, вы сожрали отцовых овец, но, клянусь головой, среди вас не найдется смельчака, способного постучаться в Золотые ворота… Русских девок хотите? Возьмите же их, храбрые герои, забросьте свои сети! И обладайте… А по мне так нет девок лучше наших – черноглазых, страстных, ярких, как медный кубок, быстрых, как огонь. Посмотришь на такую, и кровь вскипает в жилах, и забирает дыхание, будто падаешь в бездну. Возле таких девок, как наши, и мертвец почувствует себя живым и поднимется, полный желаний!
      Так, слушая хана, команы вспомнили о своих женщинах, что ждали их на летовьях, и вспомнили детей, и этим воспоминанием отогрелись. И не обижались больше на насмешливые ханские слова.
      А игрец слышал, как двое перешептывались возле него:
      – Ждала бы меня такая Яська, какая Окота ждет…
      – Ала-ала! Голову снимет хан…
      – Она – как гроздь рябины, сладка и горька одновременно. Она нежна, как мяско неродившегося ягненка. Ах, ханская, недоступна! У меня дыра получается в груди, когда вижу ее…
      Окот сказал:
      – Богатств захотели? Подождите, будут вам и богатства!.. А то, что погуляли славно, да над другими побыли господами, да поели-попили безбедно – этого вам мало?
      Тихо уже жаловались половцы:
      – Серебра бы еще в сумы… Лошадей бы табунок…
      Перестал насмехаться Окот, но и не обещал многого:
      – Искать себе добычу не будем. Если попадется что-нибудь по пути, возьмем, не задержимся.
      И приказал хан Окот своим людям спрятать богатства их обратно в сумы. И еще приказал вырезать для рук невольников деревянные колодки – этим он думал занять свою малую орду. И напомнил половцам старую мудрость:
      – Хозяин хорош головой, раб – руками.
 
      На другой день в глуши-пустыни, далеко от рек и людских дорог, встретили два поля ржи. Окруженные темными лесами – два прогретых солнцем клочка земли, два желто-зеленых пятна, как два глаза. И колосья здесь были необыкновенные: высокие, в человеческий рост, тяжелые – налитые земной плодородящей силой, и большие, как головки камыша. И стояли колосья недвижно, склоняясь в разные стороны.
      Обрадовалась орда – сельцо близко.
      Проехали по полю, развеселились. Сорвали по колоску, разжевали невиданные, величиной почти с лесной орех, зерна. И опять почувствовали себя команы господами и решили сжечь оба поля. Скрутили факелы, облили их маслом, высекли огонь. Потом разъехались на разные концы одного поля и подожгли крайние стебли, так же поступили и со вторым полем. Но когда, все сделав, огляделись вокруг себя, то увидели, что дымы над лесом не поднялись, и поняли, что огонь не занялся. Тогда разозлились половцы, снова разъехались по полям и повторили свои поджоги. Однако и теперь не поднялись дымы.
      – Околдованное поле! – догадался Окот.
      А тут еще сказали ему, что видели на краю леса бабу с распущенными до земли волосами. Наверное, в этих-то ее волосах и скрывалась вся колдовская сила обоих полей. И побросали половцы, где стояли, свои горящие факелы, и все устремились к тому месту, где видели бабу. И точно! Стояла баба, стройная и величавая, прислонившись к сосне. Возликовали половцы, на полном скаку схватились за арканы. Но когда они приблизились к той сосне, ликование их угасло – не баба там была вовсе, а кривое бревно, приставленное к сосне, может, еще во время корчевания леса. Нижний конец бревна был сырой и полусгнивший, верхний же – сухой и расщепленный. В одну из трещин кем-то был втиснут пучок соломы, который выглядел со стороны девичьими распущенными волосами. Для чего это было сделано, никто из половцев не знал. Но усмотрели в этом половцы опасное колдовство волхвов и, достав луки, истыкали то бревно калеными стрелами, солому же оборвали. После этого, повернувшись на восток, они помолились своим предкам и попросили у них защиты от козней лесных колдунов.
      Неподалеку от полей, за узкой полоской леса, обнаружили команы жилье. Но не сельцо то было, а монастырь с высоким бревенчатым частоколом, окруженный широким рвом. Подобный малому городку, со сторожевыми башенками и бойницами, с подъемным мостом и двойными воротами, монастырь этот был для своих обитателей надежной крепостью. И полутора-двум десяткам всадников, какие были у хана Окота, взять такую крепость приступом казалось затеей немыслимой.
      Многие монастыри поднимались так в безлюдных местах, в стороне от дорог, какими являлись и многочисленные реки. Монахи искали уединения строили свои кельи в глуши, закрывались от постороннего взгляда высокими стенами, отгораживались от нападений волхвов и иных язычников валами и глубокими рвами. Монахи сами себя кормили и одевали и, посвятив свои жизни Богу, на этом духовном посвящении замыкались и тем самым окончательно отделяли себя от мира. Ибо мирская жизнь сосредотачивалась возле мирских дорог, а жизнь духовная тех дорог не искала.
      Рассмотрев монастырь издали, половцы решили, что внезапностью им не взять ни моста, ни ворот – слишком длинен и обозрим путь к ним. И прикинули, что не взять им стен приступом, и для осады не было времени, а хитрости, как на зло, никакой придумать не могли. Лишь один возможный выход увидели – попытаться поджечь монастырь.
      И отыскали во ржи брошенные факелы, снова полили их маслом, и ринулись команы к воротам, разогнали коней.
      Но их уже ждали там. Половцы еще только рожь мяли и молились предкам, а монастырь уже гремел засовами. На крики всадников монахи ответили целым роем стрел. Но этот залп не смутил половцев и не остановил их. Все стрелы пролетели мимо и срезали многие стебли травы, и взрыхлили землю. Монахи – не воины. Оружие в их руках лежит без привычки, в их пальцах плохо складываются стрела с тетивой.
      Однако же второй залп из монастыря был более удачным. Берест и Эйрик, оставленные на опушке леса, видели, как первый из половцев, размахнувшийся рукой с факелом, вдруг выронил факел и повалился спиной на круп коня. Конь при этом вскинулся на дыбы, словно его больно укололи, а половец мягко и грузно пал на траву возле рва. Второй всадник был как будто вышиблен из седла – с такой силой стрела ударила в его грудь. Тогда остальные, много не доезжая рва, бросили дымящие факелы как можно дальше и повернули лошадей обратно. И только один из команов сумел добросить свой факел до частокола. Это был хан Окот.
      Вслед половцам посыпались насмешки и брань. Монахи повысовывались над заостренным столпием и принялись размахивать кулаками, и кричать угрозы, и корчить непристойные рожи, подобно худшим из язычников. Так они радовались тому, что без особого труда сумели взять верх над поганым половцем, хотя многие из иноков сегодня впервые в жизни взялись за оружие и, не помня Господа, стреляли в человека, в язычника.
      Хан Окот, уходящий от стен монастыря последним, не стерпел насмешек. Он внезапно обернулся, уже с поднятым луком, и рванул звонкую многожильную тетиву. В мгновение ока стрела достигла столпия. Черное оперение едва только скользнуло по ханской рукавице, а черный наконечник уже отыскал свою цель – как игла сквозь бересту, прошел сквозь грудину. И подкосились ноги у одного черноризца, и опустились его руки. Длинная худая шея инока застряла между зубцами частокола.
      Монахи замолчали и спрятались. Они опять высунули свои луки в узкие бойницы. Полные негодования, послали в половца самые длинные стрелы. Но стрелы их не покрыли и половины того пути, какой пролетела стрела Окота. Удивились этому иноки, молча восхитились редкой силой врага и опустили луки.
      А команы, которые все это видели, воскликнули:
      –Достойный отцов!..
      – Лучший из лучших!
      – Непобедимый!
 
      Подождали ночи. А ночью случайно поймали одного монаха. Тот, нерадивый, прятался в лесу – пережидал, пока не уйдут половцы, а до тех пор не мог проникнуть в монастырь.
      Сделали еще одну попытку поджечь стены. Пока прятались в темноте, все шло хорошо. Но едва принимались команы разжигать факелы, как стрелы во множестве летели на свет. Чудом, а может, заботами предков, обошлось без новых потерь.
      Отыскали и принесли к лесу своих убитых. Тела их уже окоченели, поэтому стоило трудов обернуть их саваном. Трупы погребли головами на восток и вознесли молитву могущественным праотцам.
      Окот сказал:
      – Вот, команы! Сегодня вы не просите у меня серебра и не имеете тех табунов лошадей, о которых мечтали. Но, двое из вас – они были истинными витязями – уже нашли себе, чего хотели! – Здесь хан указал руками на черное небо на востоке. – Смотрите! Вот они едут, поднимаются над лесом по небесным ступеням. Как подобает воинам, они ведут за собой сильных злых жеребцов и молодых кобылиц. О, теперь они счастливы! Смотрите, как тяжелы у них переметные сумы! Смотрите – будто обсыпанные серебром, сверкают их стремена и седла!..
      – Сверкают, сверкают… – соглашались команы, вглядываясь в черное нёбо, верили.
      Хан продолжал:
      – Они познали больше каждого из нас и стали мудрыми. И отцы призвали их к себе, даровав их телам легкую и быструю смерть, даровав их мыслям и мечтам безоблачное и безветренное небо.
      Слушая, половцы следили за руками Окота. Руки его как бы очерчивали в небе то, о чем он рассказывал.
      – Небесные ханы посадят героев возле себя и подадут им чаши, полные айрана. И пить героям этот айран предстоит одним глотком. Но глоток их будет длиться триста тридцать три года… Так велики стали те, кто еще вчера был подобен песчинке и на солнце вбирал в себя тепло, и холодел в ночи! Теперь герои сами стали подобны солнцу. И дети их в молитвах будут славить их имена, как некогда сами они славили имена своих отцов.
      Один из половцев сказал:
      – Счастливы дети, поминающие отцов-героев!
      Пойманный монах при этом презрительно сплюнул.
      – Какие же герои?.. Я видел из кустов, как их подстрелили. Они падали на землю, подобно жирным глухарям.
      – Молчи, монах! – Лицо Окота сделалось шире от злобной улыбки.
      Но инок не смолчал:
      – Откуда у них дети? Разве от евнухов родятся дети?
      – Ты смеешься над мертвыми, глупый монах!
      – Я смеюсь! – согласился инок.
      – Ты ищешь легкой смерти…
      – Я безгрешен. И могу первым кинуть камень. Буду ли с верой своей бояться твоего суда, если не боюсь суда Страшного?
      – Ты будешь умирать медленно.
      И уже не дали иноку ответить. Натолкали ему полный рот глины и подвесили кверху ногами на дереве в виду монастыря – поутру выглянут монахи в бойницы и увидят своего нерадивого брата.
      Хан Окот сказал с усмешкой:
      – Вот и виси здесь, как висят нетопыри…
      Вокруг было темно, но игрец сумел разглядеть со своего места, что человек сначала висел неподвижно, потом стал раскачиваться и изгибаться, вызывая этим насмешки Окота и орды, и наконец затих. Лицо инока, бывшее до сих пор белым, как бы почернело и перестало выделяться в ночном лесу.
      Здесь вспомнил игрец, как сам он, связанный Митрохом, висел на дереве. И стало ему очень жаль этого монаха, который не побоялся смерти и Божьего суда и не побоялся бы первым кинуть камень. Да он и кинул его, когда заговорил о жирных глухарях. Ведь мог смолчать!
      Потом игрец подумал о себе и о своем молчании и еще о том, что он никак не может помочь несчастному иноку. И пожалел, что в его руках уже нет острого меча, подаренного Ярославом. Игрец сильно сжал кулаки, оттого заныли его запястья, скованные колодками.
      – Эй, Окот! – позвал он. – Отпусти монаха! Ведь отпустил же Ярослав твоих братьев. А ты хуже его?..
      Но Окот даже не шевельнулся.
      Тогда Берест изо всех сил ударил колодками по дереву и повторил слова того инока:
      – Они падали на землю, как подстреленные глухари! Я видел!
      Эйрик поддержал игреца:
      – Вы – люди-нелюди! Вы – дети евнухов!..
      Хан Окот сорвался с места, будто укушенный бешеной собакой, и одного, и другого ударил плетью по лицу. И если бы Эйрик с игрецом не успели закрыться колодками, то плеть рассекла бы им лица до кости. Ведь Окот обладал немалой силой.
      – Повертитесь у меня, вычищая кизяк! – прошипел хан. – Каждой овце заставлю вылизать копыта… Рабы!
      И поднял хан Окот свою поредевшую орду, и повел ее дальше на юго-восток. И никому из людей, следовавших в эту ночь за ханом, не было известно, как он в такой темноте мог отыскивать свой путь.

      Жил некогда на берегах Северского Донца хан Осень, человек могущественный и богатый. Говорили, будто бы у него была тысяча отар и в каждой отаре – по тысяче овец. Говорили, что в редкую из ясных ночей высыпало звезд на небе столько, сколько было овец у Осеня. А как упадет звезда, говорили: зарезал Осень овцу, гостей принимает. Звезды же в те времена падали часто. Щедр был хан Осень. Его табунные кони далеко славились своей величиной и силой – подойдет табун к Донцу на водопой, а у реки от конского топота и от тяжести обваливаются-оползают берега, побежит табун после водопоя на пастбище, а шум аж на Лукоморье слышен, от Дона до Днепра травы дрожат. И с отеческой щедростью хан Осень дарил людям своих коней, и верблюдов, и коз. И любил гостей. Поэтому с утра до вечера, из года в год было возле хана много людей, и поэтому же он был так богат. За щедрость, за мудрость и старость прозвали хана Осеня народным отцом и, как отца, его любили, и слушались, и почитали за награду возможность ему послужить. От кочевья к кочевью ходили по степи половецкие орды, по полгода не встречали сын отца, брат брата и, когда после долгих разлук вновь сходились на стойбищах-зимниках, задавали один другому первый вопрос: «По хорошим ли пастбищам прошли твои стада?», и задавали друг другу второй вопрос: «Слышал ли, что говорит хан Осень?»
      Каждый год по весне, когда после половодий просыхали дороги, орды команов во множестве подходили к морю и гнали перед собой свои стада. Тогда лукоморские степи, ярко-зеленые от молодых трав, преображались. И преображались берега теплого моря. Наступал праздник, который длился сто дней. Праздник моря, праздник рыбы, праздник изобилия! Далеко в море заводили бредни, сплетенные за зиму. Могучие кони тянули бредни из воды. Едва справлялись кони, зарывались копытами глубоко в песок – так тяжел был улов! Люди, не имевшие бредней, ловили рыбу корзинами, били острогами, глушили ее палками, ударяя широким плоским концом по воде. И выносили рыбу на берег, где ссыпали ее в сверкающие серебряной чешуей горки. И сушили рыбу, и коптили, и солили.
      До середины лета, до засухи стояли половцы на берегу моря. Их овцы жирели на сочных травах, росших здесь в поймах мелких рек и возле ручьев. Тысячи половецких шатров, венчанных бунчуками и цветными лентами, поднимались над пологим берегом. Для тысяч костров не хватало кустарника и плавника, собирали и жгли кизяк, жгли иссушенные солнцем водоросли. Почти вся Кумания собиралась здесь, а в центре ее что ни год ставились шатры хана Осеня. Приходили на праздник и другие известные ханы: Багубарс, Сакзь и их братья. Многие ханы приходили с Днепра, а также от далекого Саркела.
      Вечерами, когда спадала жара, отцы собирались у Осеня или у Багубарса и, рассевшись на толстых войлочных кошмах, пили айран или кумыс, и вспоминали свои подвиги, и, будто стебли камыша, пересчитывали многие поражения своих врагов, и хвалились своими сыновьями и внуками. Чтобы разрешить споры, устраивали состязания. Тогда отовсюду сходилось много людей посмотреть на ловкость молодых. Радовались удали: вот поколение, от которого наконец дрогнет Русь – поколение бесчисленное, смелое, злое! Спокойны были за свое будущее: эти витязи сядут поперек тридцати рек, и все море станет половецким, как стала половецкой вся степь. А всматриваясь в лица юных красавиц, предвидели старики – они народят Кумании великую орду, и орда эта пойдет на запад дальше отцов и осуществит то, что в гордости своей задумали торки, но в торческой слабости не сумели осуществить – поработить далекую сказочную Византию!
      Кумыс ударял в головы старикам. Вот оно – Великое обретение родины!..
      Каждый год сто дней длился летний праздник, и каждый год сто дней состязались юные богатыри. Однако все, и участники и зрители, ждали с нетерпением девяностого дня, и приберегали для него силы, и придерживали восторги. Так уж повелось, что только к девяностому дню праздника приезжали из степи знаменитые сыновья хана Осеня, непобедимые витязи: Шарукан-хан, Сугр-хан и Алып-хан – все дети разных матерей, от рождения воины, ибо матери рожали их, лежа на клинке ханской сабли, и от рождения властители, потому что, прежде чем получить молоко матери, они получили по глотку молока волчицы. Им, крепко стоящим друг за друга, не было равных на состязаниях. И когда братья-витязи появлялись вдалеке, когда они на полном скаку приближались к майдану, крича свои кличи и размахивая саблями, редкий молодец не ощущал в груди сердцебиения.
      Но они, дети одного отца, были мало схожи между собой. Старший брат, Шарукан, хитрый и ловкий, из всех троих самый злой, первый наследник хана Осеня, нрав имел беспокойный, глаза завидущие и вместо гордости полагался на тщеславие. Он любил управлять своими ордами, умел подчинить своей воле волю большинства. И даже ханы, стоящие выше Шарукана по положению, часто ему подчинялись. Тогда и вспоминали, что младенцу Шарукану достался самый большой глоток волчьего молока. Шарукан понемногу пощипывал Русь, но прочили ему большее.
      Сугр-хан, юноша-красавец, молчаливый и проницательный, полный тайных помыслов, во всех начинаниях был своему старшему брату другом и помощником, а может, иногда и вдохновителем. Сугр мог подсказать Шарукану, у какого человека что лежит в кошеле и что на уме – на кого можно смело положиться, даже будучи слабым, а кого следует обезоружить и прогнать подальше в степь. Про Сугра-хана говорили в народе, что он есть тот редкий человек, который способен определить возраст вороны. Поэтому при нем боялись лгать и, возможно, в своей боязни открывали Сутру намного больше тайн, чем он сам мог предполагать поначалу.
      Младший брат, Алып, был силен необыкновенно. Но, простодушный здоровяк, во младенчестве, наверное, только лизнул молока волчицы. Он вел жизнь беспечную – посмеиваясь и развлекаясь и радуясь тому, что он будто бы может прожить так до старости, не окунаясь в те заботы, в какие рано или поздно окунаются все, даже дети ханов. Алып возложил свои заботы на старших братьев и ни в чем им не возражал.
      О других детях хана Осеня здесь не ведется речь. Так вышло, что им вовсе не досталось волчьего молока.
      Но были и на Днепре достойные витязи, тоже ханы: Боняк, Тугоркан и лукоморский Урусоба. Они только несколько лет приходили со своими людьми на путину. Людей у них было меньше, и выглядели они больше воинами, чем рыбаками, и не умели обращаться с бреднем. Зато Осеневым сильным сыновьям легко противостояли днепровские ханы и, наигравшись вволю, каждый год звали их походом на Русь – попробовать дела настоящего, реку крови пустить, а не ручеек, караван добра привести к Донцу, а не кошель серебра за пазухой. На Переяславль звали. Князь там, говорили, сел молодой, туда-сюда скачет, многого хочет – очень прыток был бы за столом, но лавки все заняты и не теснится никто. Про таких в народе говорят: ножницы ухватил большие, а овцу имеет всего одну, и ту захудалую.
      Не слышали еще про такого князя, посмеялись Осеневы сыновья. Да и как услышать про всех, если на Руси чуть ли не каждый третий – князь, и каждый из них, званый-незваный, в Киев норовит, к власти примеряется, родного брата прирезать готов…
      – Что за князь?
      – Мономах-князь, – назвал Боняк. – Всеволода сын.
      – Мономах… Мономах… – пытались припомнить донские половцы. – Нет, не знаем такого!
      Боняк же опять пустился в насмешки. А Осень сказал:
      – Тигренок становится тигром. Не будем пренебрегать им!
      И согласился пойти с Боняком, хотя был очень стар.
      Еще вот что подумали команы: Мономах – не для тигра имя и не для человека, мелкого русского князя. Подумали, Мономах – имя для огромной хищной птицы, у которой крылья в размахе с полнеба, у которой когти острее сабли, а взгляду доступна половина земли, направо четверть и налево четверть. Клюв же птицы, тяжелый, как кузнечный молот, то в одну сторону направлен, то в другую, ловит ветер, ищет запахи в ветре. А как почует, что где-то притаилась дичь, так и летит туда и скрипит загодя стальными когтями… Вот где Мономах! Вот имя! А что такое русский князь в Переяславле? Птенец в гнезде…