«Dead Reckoning» 1987, перевод М. Фивейской

Глава 1

Я пробудился внезапно. Было темно. Стрелки показывали 4 часа 3 минуты, и над шиферной крышей завывал ветер, сливаясь с низким и глухим ревом. И тогда я понял, почему проснулся.

Выкатившись из теплой постели, я начал дрожать. Шерстяное нижнее белье, джинсы, вязаная фуфайка с водоотталкивающей пропиткой и такие же толстые носки. Черт возьми, опаздываю! Надо быстрей. Вниз, в кухню. Вчерашние тарелки громоздятся в раковине. Взгляд на чайник — для кофе нет времени; вот я уже у крыльца, рывком натягиваю полусапожки из желтой резины с нескользящими подошвами, непромокаемые желтые штаны и куртку, шапочку из верблюжьей шерсти и поверх нее зюйдвестку. Уф-ф! Молодец.

Ветер ударил словно мокрым мешком. Он подталкивал, проясняя мысли, пока я бежал по Кей-стрит и Фор-стрит. Гудронированная дорога и витрины блестели от дождя под желтым светом фонарей. Так мог выглядеть любой маленький городок Англии ранним утром, если бы не пахнувший морем ветер и грохот, который становился все громче, по мере того как я пересекал поспешно Фор-стрит и несся по склону к набережной, и не то, что разбудило меня.

Я понял, что дело плохо. Понимать это я научился, наблюдая Фор-стрит в течение двадцати пяти лет. В спокойный июльский день она выглядела как реклама бюро путешествий «Посетите солнечный Пултни»: белые домики, сгрудившиеся на холме над синим простором с кромкой кружевной пены. Теперь это ажурное плетение сделалось яростной массой водяной пыли, она свистела над клумбами тюльпанов и машиной, оставленной каким-то идиотом на дороге. Опустив голову, я бежал к вооружению из рифленого железа, находившемуся слева, под укрытием Таможни, до которого было две сотни ярдов.

Промчалась подпорченная солью «кортина», веера брызг вырывались из-под шин. Я по-прежнему бежал. Перед зданием из рифленого железа горел яркий светильник. Двое мужчин выскочили из машины и мигом нырнули в дверной проем. Я отставал от них на полминуты, мигая от резких огней, которые освещали надводную часть и темно-синий корпус «Эдит Эгаттер».

— Последний! Все в сборе, — сказал Чифи Барнс, рулевой и старшина шлюпки; густые брови хмурились под краем зюйдвестки.

— Что случилось? — спросил я, сражаясь с подтяжками мокрого от пота снаряжения, выданного Королевской национальной организацией спасения на водах. У меня ушло четыре минуты на бросок от дома — вместо десяти.

— Яхта, — сказал Чифи. — Зубья. — Он отвернулся. — Запускаем двигатели.

Во внутренностях лодки два дизеля-близнеца чихнули, провернулись и мягко завелись с первым поворотом маховика. Я жаждал кофе и не хотел думать о яхте. Слишком многие из моих друзей были связаны с этими посудинами.

— Двери открыть, — сказал Чифи. — По местам.

Удары ветра перешли в вой, и на дальнем конце эллинга[1] вместо деревянной стены возникли сквозняк и дождь. Я пристегнулся к лееру[2]. Огни погасли.

— Отпускай, — сказал Чифи.

Последовал глухой звук, когда отошли клинья. Спасательная шлюпка двинулась. Когда она проходила двери, ветер качнул ее. Под килем кратко громыхнули салазки[3]; в какой-то момент двадцать тонн машины и двенадцать человек действовали в точном соответствии с законом земного притяжения, затем напряглись колесные суставы; лодка плюхнулась в воду, разметав фонтан брызг, встряхнулась и пошла.

Я спустился вниз, надеясь на кофе. Джордж кричал что-то в радиопередатчик. Пахло керосином и гниловатым днищем. «Эдит Эгаттер» давно следовало заменить. Суденышко назвали в честь моей бабушки, а со дня ее смерти прошло уже сорок лет.

Джерри дал мне кружку с кофе, сладким и обжигающим.

Джордж сказал:

— Связь прервалась.

Звучало не слишком здорово. И ощущения тоже были неважные из-за кренящихся винтов старой лодки, которая петляла, прокладывая путь среди водяных валов. А когда через час мы прибыли на место, дело выглядело еще хуже. Я был тогда на палубе, как и все остальные.

Пласты воды переваливались через кокпит[4]. В круговороте за ветровым стеклом волны казались черными в наступающем рассвете, и только там, где Зубья их перемалывали, гребни превращались в пышную пену, тянущуюся на милю вдоль южной части горизонта, — там черными клыками торчали скалы. В то утро на Зубья страшно было смотреть.

— Черт, никакой надежды, — сказал Джордж. Он взглянул на меня и быстро отвел глаза.

Чифи поглаживал рычаги дроссельных клапанов, и мы подползли к кромке разбитых волн, где вода пенилась, как крем для бритья. Во рту пересохло, я судорожно сглотнул. Лицо Чифи выразило легкое любопытство. Должно быть, он что-то напевал. Я знал все его привычки и был уверен, что если кто-то вообще способен сейчас подобраться к этим скалам, так это Чифи.

Шаг за шагом «Эдит Эгаттер» осторожно продвигалась вперед. Палуба дрожала и дергалась. Тяжелые брызги ударяли по зеркальному стеклу и толчками устремлялись вниз.

— Вот она, — сказал Джордж.

Когда знаешь, что ищешь, да еще днем, нетрудно сориентироваться. Куда труднее это было бы сделать в темноте. Мы нашли кусок белого брезента, формой напоминавшего гигантскую скорлупу, перекатывающуюся среди гранитных глыб. Из него торчал обломок — все, что осталось от мачты, за которой тянулась паутина такелажа[5].

— Нет там никого, в этой свалке, — сказал Чифи. Как всегда, он был прав.

Мы наблюдали за вращением разбитого корпуса, и я слышал удары своего сердца, сильные и очень редкие.

— Может, там есть плот, — сказал Джерри. Но он, как и все остальные, хорошо знал, что, если плот и был, его тоже снесло на камни и шансов на спасение у пассажиров было столько же, как если бы они попытались плавать в бетономешалке.

— Лучше подождать прилива, — сказал Чифи.

Он медленно повел «Эдит» по широкой дуге, выводя ее из области предательских откатных волн к зоне ритмичной качки. Затем взял курс к подветренной стороне рифа.

Там было немного спокойнее, и ветер терял силу, готовясь к утреннему затишью. Со стороны моря над рифом висела завеса брызг.

Чифи первым увидел его...

Из-за завесы желтел небольшой резиновый тент над надувной камерой с резиновым полом — спасательный плот. Палуба накренилась, когда я ступил на нее, Чифи перевел дроссели вперед, и мы приготовились. Я находился в носовой части правого борта, так что именно я зацепил тент опорным крюком. Две из надувных секций были пропороты, и плот почти погрузился. Мы провели его назад к шкафуту[6]. Борт нашей лодки оказался на одном уровне с распахнутой дверью тента, но внутри было совсем темно и невозможно что-нибудь увидеть. Однако мне уже не требовалось заглядывать внутрь, я знал.

Мы вытащили двоих. Один лежал лицом вниз, прямо в воде, и захлебнулся бы, если бы не умер раньше от пролома черепа. Второй был еще жив, что казалось просто чудом, но почти в бессознательном состоянии. Ноги, когда его подняли, безжизненно болтались, видимо, у него был сломан позвоночник.

Мы перенесли их к себе, вызвали вертолет для раненого и взяли курс домой.

— Она сползет с рифа и потонет, — сказал Чифи. — Нет смысла ждать прилива.

Он говорил это мне, и только мне. Я знал почему.

Яхта на Зубьях, которой суждено было затонуть во время прилива, называлась «Эстет». Я задумал и спроектировал ее сам. А погибшего звали Хьюго Эгаттер. Он был моим младшим братом.

Глава 2

Спасательная шлюпка возвращалась после дурной ночи. Странная тишина нависла над Пултни. Недобрые предчувствия сбылись. Яхта «Эстет», предшественница «Эдит Эгаттер», погибла среди расщелин и быстрин Западных Зубьев. Опасения сменились беспокойством, когда редкостный здесь вертолет протарахтел над городом, подобрав жертвы. И наконец наступило затишье, как только стало известно, что местный погиб, а у яхтсмена перебит позвоночник. Сведения распространяются быстро: из душа, где усталый матрос со спасательной шлюпки смывает соль перед дневной работой, сначала — к его жене, которая жарит рыбные палочки на завтрак; от его жены — к молочнику, от молочника — к почтальону и так далее по узким улочкам из белых дачек, где живут отдыхающие и яхтсмены; вверх, к кварталу муниципальных домов, запрятанному за Нейлор-Хилл, и вниз, к старым пакгаузам у гавани, где мастера, изготавливающие паруса, и проектировщики яхт начинают трудовой день. И в конце концов узнает весь поселок, новости ползут, двигаются, мчатся дальше по всем окрестностям.

Я спустился в гараж. Проржавевший «БМВ» чихнул на меня и завелся. Ветер бросал серые капли дождя на ветровое стекло, мостовую и ящички для цветов, которые вешали на окна своих летних домиков из забеленного камня мои соседи.

Эту дорогу Хьюго знал хорошо. Он и я учились здесь ездить на велосипеде в те дни, когда Пултни еще не превратился в райскую приманку для яхтсменов. Тогда уличное движение было представлено одним грузовиком, перевозившим добычу с лодок, каждое утро разгружавшихся в гавани. Рыбы было много, ее ловили совсем близко, на западных подступах к городу. Не было нужды в знаках, запрещающих машинам шнырять по улицам поселка. Я проехал мимо торгового заведения Мадинниса. Прежде рамы витрины были деревянными, а пыльные оконные стекла портили, искажали вид сладостей внутри. Теперь здесь сияло оправленное в алюминий зеркальное стекло — памятник первой попытке Хьюго научиться водить машину. Инструктором был я, и я живо помню, как мы сидели в куче газет, сетей для ловли креветок и щербета, истерически хохоча, в то время как кирпичи из перемычки разрушенной витрины лупили по крыше машины.

Новые дома на окраине поселка возникли и остались позади. Отсюда дорога стала шире, и можно было прибавить скорость. Я чувствовал подступающие слезы о бедном старине Хьюго. Но он уже не нуждался в сочувствии и жалости; теперь в беде оказалась Салли.

Их помолвка с Хьюго произошла в то время, когда я учился на курсах кораблестроения в Саутхемптоне[7]. До смешного рано — такого мнения о женитьбе были обе пары родителей. Хьюго любил выигрывать; думаю, в этом заключалась причина спешки. Но у них получилось, и они были очень счастливы. Да, очень счастливы. До сегодняшнего утра.

Дом Хьюго — теперь мне следует говорить «дом Салли» — длинный и узкий, из серого камня. Он расположился на холме в окружении огромных дубов. Ворота распахнуты; они никогда не запирались, сколько помню. Сейчас это жилище выглядело неприветливо, окна слепые и мокрые под мелким дождем. У входной двери стоял только один небрежно припаркованный «пежо» — машина Салли.

Салли вышла навстречу. Одета, как обычно, в синюю вязаную кофту и джинсы, которые не по-модному слишком тесно облегали ее, но зато подчеркивали длинные красивые ноги. У нее была интересная внешность, что-то от египтянки: грива черных волос по обеим сторонам лица, впалые щеки под прекрасно очерченными скулами и большой алый рот. Длинный разрез глаз, поразительно зеленых под густыми черными ресницами. Салли побледнела, щеки ввалились, усиливая своеобразие ее лица. Она не плакала, может, еще не знала. Но, подойдя ближе, я заметил, что взгляд ее затуманен, движения лишены обычного изящества, а голова как-то нескладно покачивается.

— Пойдем в дом, — сказал я.

Он ломился от Саллиного старья — китайских безделушек и вещей из Лондонской галереи искусств. Птица работы Элизабет Фринк красовалась на столике в холле с надетой на нее кепкой яхтсмена — кепкой Хьюго.

— Эми звонила, — сказала она. — У Генри перелом позвоночника.

— Знаю.

Я хотел продолжить, но она прервала:

— Ты приехал, чтобы рассказать мне. Спасибо, Чарли, но тебя опередили.

Я усадил Салли на стул. Мышцы на ее скулах напряглись. Она не желала выслушивать соболезнований.

— Чарли, — сказала она, — почему ты не пойдешь и не приготовишь себе что-нибудь поесть?

Кухня — большая и светлая, обеденный стол покрыт клеенкой, и над ним висели картины с изображениями кораблей: полотно Алана Лоунса, вид на дрифтеры[8], и гавань Сен-Ив со шхунами Альфреда Уоллиса. Я устал, сосало под ложечкой и подташнивало. Разбив яйца на сковородку, я думал о тех временах, когда мы возвращались, проведя в море всю ночь, я и Хьюго, и завтракали тут, не смыв с себя соль... Я слышал, как Салли что-то говорит по телефону в соседней комнате. Трудно осознать, что больше никогда не будет Хьюго.

Салли пришла, когда закипел кофе. Она старалась держать себя в руках.

— Я позабочусь... обо всем, — сказал я.

Она положила на мою ладонь руку, сухую и холодную. И быстро-быстро исчезла.

Я допил кофе. Взошло солнце, я наблюдал, как черные дрозды, подпрыгивая, разыскивают червяков на лужайке и как покачиваются на ветру рододендроны. Зазвонил телефон. Женский голос, ломкий и полный нервного напряжения:

— Салли? Дорогая, если я могу чем-нибудь тебе помочь...

— К сожалению, Салли здесь нет, — сказал я.

— Кто говорит?

— Чарли Эгаттер.

— О! — И последовала пауза. Голос знакомый. Эми Чарлтон, жена искалеченного Генри. — Я полагаю, ты был на спасательной лодке, — сказала она.

— Да.

— Ну так. Генри в сознании, — сказала она напряженно, — но парализован.

— Мне очень жаль.

— Да, уж тебе следует чертовски пожалеть об этом, — сказала Эми, голос ее взлетел вверх. — Только вчера у меня был вполне приличный муж. А сегодня его отправляют в госпиталь «Стоук-Мандевиль». Ты знаешь, что это значит. Он никогда не будет ходить, и мне придется провести остаток жизни, меняя его вонючие пеленки.

— Там прекрасные специалисты по травмам позвоночника, — сказал я как можно мягче.

— Не говори мне, кто какой специалист, ты, чертов проектировщик Эгаттер. Ты построил эту лодку, и она развалилась, ты убил своего брата, а Генри сделал инвалидом. Не думай, что я собираюсь сидеть сложа руки и все так оставлю. Вы, пултниевские ублюдки, вы все — пираты. Вы обрадовались, что приехал Генри, забрали его деньги и подстроили западню. — Трубка замолкла.

Я постарался восстановить дыхание. Ноги стали ватными. Она права, подумал я. Да, моя вина. Если лодка развалилась, это я убил их.

Затем я увидел цветную фотографию над телефоном; океанская гоночная яхта, палуба заполнена парусами, канатами, людьми. «Ви Экс», победительница Кубка однотонников, самого сложного испытания качества «скользящих посудин», построенных из новейших материалов. Проектировщик — Чарли Эгаттер. Проектировщик хороших яхт, которые выигрывают гонки. А если гибнут... Что ж, на то и море, и риск. При чем тут западня?! Могло быть множество причин, чтобы налететь на скалы, не обязательно лодке разваливаться.

Глава 3

Пятнадцать лет назад Пултни был симпатичным маленьким рыбацким поселком, подверженным сильным ветрам, и люди благоразумные там не купались. В гавани, имеющей форму подковы, стояли деревянные рыбачьи лодки. Местоположение в неблагоприятной части Южного Побережья, между Бридпортом и Торбеем, объясняло его небольшую населенность.

Затем все переменилось. Причиной послужила смерть лорда Серна и последующая продажа Боллард-роу — живописных трущоб над мощеным проулком, слишком узким для машин. Покупателем стал двадцатипятилетний торговец утилем по имени Фрэнк Миллстоун. Совсем еще молодой, он умел предвидеть будущее, в котором ему отводилась роль предпринимателя-феодала. Под руками его строителей Боллард-роу вскоре превратился в небольшой современный приморский курорт. Потом Фрэнк притащил в гавань на борту своего пятидесятифутового катамарана кучу журналистов, пишущих о яхтенном спорте, чтобы продемонстрировать все прелести райского места для яхтсменов. Журналисты рассматривали их сквозь пары шампанского, выставленного Миллстоуном. В Пултни начался бум переустройства.

Люди, жившие в течение многих лет на Боллард-роу, продавали свои дома и переезжали в муниципальное жилье за холмом. Новые владельцы обзавелись глянцевитыми яхтами, вытеснив из гавани рыбацкие лодки. Портовые мастерские Спирмена, с давних пор главного работодателя в Пултни, переехали в новое помещение и удвоили число своих служащих.

Одно из немногих зданий в Пултни, которое Миллстоун не смог захапать, принадлежало нам. Это белый дом в стиле позднего средневековья, длинный, низкий, двухэтажный, с огромным эркером[9]. Прижатый к холму, он фасадом выходил на гавань. Его построил в 1817 году мой прапрадедушка, удивительно ленивый человек, который провел большую часть жизни сидя у эркера с небольшим телескопом и наблюдая за движением судов. Наш дом — одно из тех строений, которые, не будучи особенно красивыми, обладают безупречной гармонией всех деталей, и он вызывал у каждого последующего поколения Эгаттеров любовь, граничившую с одержимостью. Его благородный вид подействовал и на Миллстоуна. Он, не откладывая, предложил купить дом, а Эгаттеры, не откладывая, решительно отказали.

Несмотря на наше сопротивление Миллстоуну, Эгаттеры много выиграли от расцвета Пултни. Мой отец владел несколькими каботажными судами[10], одно из которых водил сам, и пакгаузом, расположенным на набережной. Четыре проржавевших посудины общим водоизмещением в тысячу тонн были проданы греческому торговцу углем, а пакгауз переоборудовали под офисы для компаний, желающих насладиться очарованием Нового Пултни.

Однажды я сделал проект яхты для владельца коммерческого банка, которого встретил в новом яхт-клубе, построенном Миллстоуном на месте хлипкого сарая для сетей. Банкиру яхта понравилась, и он включил судно в команду на Кубок Капитана. В тот год английская команда пришла второй, что воодушевляло, ведь соревнования на этот приз — одни из четырех наиболее престижных гонок в Северном полушарии.

Пултни выдавал теперь яхты для береговых круговых гонок не только в Европе, но и в Австралии и Соединенных Штатах, и я делал значительную долю проектировочной работы.

Моя мать умерла, когда я еще учился в университете, и теперь мы с отцом обитали каждый в своей половине дома. Единственное условие, поставленное отцом при разделе дома, заключалось в том, чтобы ему выделили ту часть, где находился эркер, поскольку он был уже в возрасте, когда кресло и телескоп, направленный на оживленную гавань, представляли для него единственное развлечение.

У эркера отец проводил большую часть времени, закутав ноги в яркий шотландский плед. Он находился под наблюдением слегка раздавшейся, но весьма деятельной медицинской сестры Боллом. Она разместилась в теплой, тщательно вычищенной комнате мансарды, и я научился не обращать внимания на то, что ко мне эта дама относилась с исключительным неодобрением.

Я поставил «БМВ» на набережной возле входа в контору и прошел в свой офис мимо Эрни, чертежника.

Моя контора занимала значительную часть первого этажа бывшего пакгауза. Большое пустое помещение, на побеленной стене висела сильно увеличенная фотография «Ви Экс», на черном письменном столе компьютер, а рядом, у огромного окна, выходящего на каменистый мыс гавани, чертежная доска. Обычно эта комната как бы уменьшала людей, не привыкших к ее вызывающему эхо пространству. Но Фрэнк Миллстоун, которого я нашел в своем кабинете, напротив, создавал впечатление, что он целиком заполнил ее собой.

Фрэнк — мощный мужчина с крупным лицом и маленькими голубыми глазками в окружении сети морщинок, которые придавали ему такое выражение, будто он вот-вот выдаст широкую ухмылку. Он постоянно носил темно-синюю куртку и выцветшие синие форменные морские брюки. Когда он вразвалку шагал по набережной, его вполне можно было принять за весельчака матроса.

Посчитав так, вы бы сильно ошиблись.

Фрэнк весьма масштабно ворочал деньгами. Он являлся также пожизненным президентом яхт-клуба Пултни и живо интересовался покупкой гоночных судов. Два года назад его «Палас» выиграл кубок полутонников[11], спроектировал ее один из моих главных конструкторов — Джо Гримальди. В этом году Миллстоун замыслил принять участие в команде на Кубок Капитана. Береговые соревнования, которые являлись отборочными, начались в июне. Тремя месяцами ранее Фрэнк заявил о желании, чтобы Чарли Эгаттер спроектировал ему яхту, способную идти на приз. Нравился мне Фрэнк Миллстоун или нет, но я с радостью согласился.

— Чарли, — сказал он, — как ты?

— Прекрасно. — Фрэнк был не тот человек, с которым хочется делиться переживаниями по поводу утраты брата или даже по случаю потери сна.

— Как моя лодка?

— Собираюсь закончить в понедельник.

Он заморгал глазами, глубоко сидящими в гнездах морщин.

— Чарли, я перейду прямо к делу. Меня беспокоит руль. Я вспомнил разговор с Эми, и мне стало не по себе.

— А что с ним?

— Он отличается от обычных.

Дело в том, что этот руль я спроектировал сам, используя исследования Военно-морского министерства и НАСА[12]. Большинство рулей, когда их используют для маневров, замедляют ход лодки. Но не этот, теоретически он должен был увеличивать скорость.

— Чарли, на яхте Хьюго стоял один из твоих новых рулей. Я хочу другой, — сказал Миллстоун.

— С рулем все в порядке, — пытался убедить его я.

— Я сказал, что хочу обычный, — твердил Фрэнк. И только тут я понял: это не просто спор между заказчиком и проектировщиком. Наши деловые взаимоотношения обострились еще и вследствие подозрительного отношения Фрэнка ко мне как к обитателю Старого Пултни и соответственно моего к нему — как к представителю Пултни Нового.

— Подожди...

— Ты заменишь? — спросил Фрэнк.

— Нет, ничего я не стану менять, — сказал я. — Почему ты не скажешь, в чем дело? Почему ты настаиваешь?

— Полагаю, тебе следует поговорить с Генри.

— Ты беседовал с Эми!

— Возможно.

— Прежде я не замечал, что ты прислушиваешься к сплетням, Фрэнк.

Он поднялся. Определенно в его глазах отсутствовала улыбка.

— Езжай и поговори с Генри, — сказал он. — И пожалуйста, на время прекрати работу. Я приостановил оплату.

— Что? — Я не верил своим ушам.

— Подождем, пока поднимут яхту, — сказал он и тяжело выкатился.

Некоторое время я сидел, чувствуя себя, как будто проглотил холодное пушечное ядро. Если у Миллстоуна и Эми появилась мысль, что погибшая яхта была спроектирована с дефектом, пройдет не так много времени, и все остальные подхватят сплетню — а это будет катастрофой.

Вопреки распространенному мнению, проектировщики яхт зарабатывают не слишком много, разве только им здорово повезет. Я уверенно поднимался вверх, но еще не достиг зенита. Яхту для Фрэнка я проектировал как подрядчик, сам наблюдал за постройкой и получал лишь часть гонорара, названного мной вначале. Такое необычное соглашение могло впоследствии стать популярным и привлекательным для владельцев, потому что рисковал один я. И не только собственным гонораром.

Ради успеха мне было необходимо, чтобы некоторые спроектированные мной яхты попали в гонки на Кубок Капитана. До отборочных соревнований оставалось около месяца, и приглашения возможным участникам уже были направлены Национальной федерацией береговых гонок. Некоторые из тридцати претендентов тренировались в течение десяти — пятнадцати недель. А другие еще не имели яхт. Общим для них являлось то, что все они были очень богаты, очень азартны и готовы затратить шести— и семизначные суммы, чтобы добиться для своих яхт участия в команде, которая будет состоять из трех лодок.

Тот факт, что мои заказчики очень богаты, означал: множество людей к ним прислушиваются, и очень внимательно. Если я не соглашался, хуже того — ссорился с владельцем яхты, моя карьера оказывалась под большой угрозой. Я поставил многое на то, чтобы попасть в число участников гонок на Кубок Капитана, поставил все, что имел, и даже больше того, и в случае любого конфликта с заказчиком я буду разорен. А ведь я должен кормить отца, платить жалованье сестре Боллом, да впридачу содержать собственную яхту «Наутилус».

Я сел за письменный стол и постарался все обдумать. Это оказалось нелегко, мозг как будто находился в густом тумане, который всегда опускался, когда я очень уставал. Я пришел лишь к одному выводу: чем скорее мы поднимем «Эстета» со дна и доставим в портовую мастерскую, тем лучше.

За окном в фалах[13] пришвартованных лодок завывал ветер. Выдался дьявольски скверный апрель, и при такой погоде не представлялось возможным поднять обломки яхты из сердцевины Зубьев. Но я никогда не любил сидеть спокойно и выжидать. Я набрал номер Невилла Спирмена.

Спирмены поселились в Пултни еще раньше, чем Эгаттеры. Они распоряжались уловами рыболовецких судов в заливе, ставили верши для омаров, работали в супермаркетах и управляли агентствами по продаже недвижимости. Невилл слыл одним из самых удачливых Спирменов. Он весьма умно воспользовался бумом в Пултни: расширил верфь, которая прежде изготовляла добротные тяжелые рыболовецкие лодки, и переоборудовал ее для производства гоночных яхт высшего класса. И при этом угрюмый старикан постоянно твердил, что бум долго не продлится и что ничего, кроме краха, он. Невилл Спирмен, не ждет. Однако скепсис как нельзя лучше сочетался в нем с поразительной проницательностью, он безошибочно угадывал, какая именно сторона бутерброда намазана маслом, так что, пока дела шли хорошо, на него можно было положиться... Телефон гудел долго.

Наконец Невилл ответил. В трубку был слышен жалобный скрип пескоструйных аппаратов[14].

— Привет, — сказал он.

— Баржа для поднятия судов на плаву у тебя?

Он сразу все понял.

— Да, но не в такую погоду. Чарли, я собирался тебе звонить.

— Да? — Ледяные ветры беды дули из телефонной трубки.

— Тут звонил сэр Алек Брин. Он попросил меня остановить работу над «Уиндджеммером», пока... все не прояснится. Он собирается написать тебе письмо.

— Это по поводу руля? — спросил я.

— Кажется. Он так думает.

— А ты сказал, что считаешь руль в порядке? Что НАСА и Военно-морской флот используют эти материалы?

— Послушай, — возразил Невилл, — ты же знаешь, что такое владельцы.

— Я выясню, что произошло на самом деле, — сказал я.

— Это было бы прекрасно. Тогда мы все сможем чертовски славно поработать.

— Прими заказ на эту баржу для меня. Мы отправимся, как только выдастся спокойный день.

— Будет сделано.

Сэр Алек Брин — еще один из моих клиентов. Через неделю нам предстояло закончить на верфи Спирмена спроектированный мною однотонник. Это была славная яхта и еще одна серьезная возможность для меня попасть в гонки на Кубок Капитана. Брин достался мне после некоторой борьбы с конкурентами. Проектировщики яхт вроде меня в такой же степени зависят от общественного мнения, как и поп-звезды. Отличие в том, что круг интересующихся лодками достаточно узок, состоит из полутора-двух сотен людей, которые могут себе позволить потратить четверть миллиона фунтов на яхту каждые три-четыре года.

Брин представлял собой любимый мною тип владельца. Он увлекался гонками парусных судов не больше, чем синхронным плаванием. Но наслаждался самой организацией дела. Похоже, ему недоставало этого в повседневной жизни: он управлял системой из ста двенадцати гравийных карьеров, которые приносили доход, оцениваемый аналитиками из Сити в сумму от трех до пяти миллионов фунтов в год. Найдя проектировщика и строителя яхты, Брин любил заняться подбором команды, затем садился и ждал, когда его имя появится в газетах. И он редко разочаровывался.

За ним закрепилась репутация хладнокровного дельца. Мне он скорее нравился. Невысокого роста, речь с легким северным акцентом, глаза с тяжелыми веками и сигара во рту. Он был из того разряда людей, кто может просидеть в углу комнаты незамеченным до тех пор, пока сам не откроет рот — в этот момент выяснялось, что именно он является центром всего происходящего. Когда я первый раз встретился с ним, он повел меня на экскурсию по своим карьерам и на ходу определил семнадцать разновидностей различных окаменелостей, явно одобряя прекрасную организацию Всевышним эволюционного процесса.

Одним из главных моментов, которым он восхищался в эволюции, был принцип выживания наиболее приспособленных. А Брин более, чем кто-либо из знакомых мне людей, был склонен к соперничеству, будь то в бизнесе или в узком мире береговых гонок, где обретался я. Брин не отличался сентиментальностью в отношении людей, работавших на него. Если они не делали, того, что от них требовалось, они мигом увольнялись, и он не стеснялся оповестить всех и каждого об этом факте. А дальше сказанное катилось само собой.

В кают-компаниях, клубах и других роскошных местах, где встречаются владельцы гоночных яхт, достаточно обмолвиться, что у Эгаттера проблемы — катастрофы — всегда любимая тема разговоров в таких местах, — и я стану фигурой недели, этой недели.

Я сделал попытку поговорить с ним по телефону. Он оказался недоступен, что неудивительно: если мне было сказано, что Брин послал письмо, значит, именно этим и следовало довольствоваться.

Я устал, плохо себя чувствовал и хотел спать. Но было слишком рано. Я решил выйти на свежий воздух. Уже в дверях я услышал телефонный звонок.

— Чарли... — Именно для того, чтобы не слышать этого голоса, я и отправился на прогулку.

— Арчер? Могу быть чем-то полезен?

— Некоторым образом, — ответили мне. Голос звучал ровно, в нем чувствовалось некоторое удовлетворение, но это ничего не значило. — Я слышал об «Эстете». Очень сожалею о Хьюго. — Он сделал паузу. — Как, завтра мы встречаемся? Ведь нам надо поговорить.

— Конечно, — сказал я. — До завтра.

Джек Арчер был управляющим в компании «Пэдмор и Бейлис». Они производили восемьсот лодок в год, и я совсем недавно подписал с ними контракт на проектирование полного набора яхт: семь моделей от небольших гоночных до крейсерских яхт[15] со скуловыми килями[16].