Глава 4

Мано-де-Косе явно не относился к домам, которые обычно ассоциируются с яхтсменами, испытывающими финансовые затруднения. Крыша с мансардой, балконы из ковкой стали и башенки по углам. Прямая как стрела подъездная аллея, обсаженная рядами конского каштана, поблескивала между деревьями в утренних лучах солнца. Из партера у южного фасада здания был проложен декоративный канал к обелиску.

Замок Друмкарти тоже имел каналы и обелиски. Но даже двести лет назад, когда мои предки Сэвиджи владели большей частью юго-восточной Ирландии, он не был столь наряден, как этот. Был больше, возможно; но ни один Сэвидж не побеспокоился бы затратить так много усилий просто на поддержание внешнего вида здания, даже если бы он мог себе это позволить.

Я направил «ситроен» под арку из позолоченной ковкой стали и въехал на конный двор. Мужчина в голубой куртке подравнивал там безупречный желто-белый гравий. Даже по меркам международных суперзвезд это был солидный материал.

Холодок в моем желудке усилился. Возможно, Мано-де-Косе был как раз тем домом, что ассоциируется с испытывающим финансовые затруднения яхтсменом.

Я вышел из машины, прохрустел по гравию ко входу и подергал шнурок звонка. У двери стоял желтый мотоцикл. Откуда-то из глубины дома доносился неясный глухой шум. Никто не открывал.

Я позвонил еще раз — и опять никого. Позади меня, во внутреннем дворе, уже никого не было. Человек, ровнявший гравий, куда-то исчез. Над моей головой, щебеча, летали ласточки.

Вдруг раздался крик.

Кричала женщина, голос был приглушен расстоянием. Его перекрыл мужской — отрывистый и с южным акцентом. Он звучал резко, с нажимом. Я повернул ручку двери и вошел в дом.

Помещение начиналось выложенным каменными плитами коридором, довольно длинным: его стены сходились в перспективе. Голоса звучали на повышенных тонах. Женский — был исполнен ужаса. Я побежал.

В конце коридора виднелись каменные ступеньки лестничного марша. Незамысловатая дверь, должно быть, комнаты для прислуги, открылась в бело-золотой холл с двойным, лирообразно изогнутым лестничным маршем, ведущим на второй этаж. Шум доносился из комнаты за холлом. Мужчина сыпал проклятиями. Раздался хлопок ладони по телу.

— Ну что ж, хорошо, — угрожающе прорычал мужской голос, подобно переставшему лаять и решившему укусить псу. Послышался грохот металла по камню. Женщина пронзительно закричала. Я распахнул дверь.

Это была одна из тех маленьких гостиных, что анфиладой опоясывают величественные французские дворцы. Над большой каминной доской висела не слишком хорошая современная картина крупного формата. Несмотря на жаркий день, в камине тлели поленья. На них стояла женщина; она сопротивлялась.

Мужчина нависал над ней. Он был маленького роста, с узкими бедрами короля диско и лицом избалованного греческого Бога: нос слишком прямой, губы слишком похотливы; с трехдневной щетиной на квадратной челюсти и ниспадающей на глаза черной как вороново крыло челкой.

— Ну что, Бьянка, созрела? Где он? — пытал мужчина.

Он услыхал, как я вошел, и резко обернулся — угрожающий рефлекс, знакомый мне по боксерскому рингу в школьные годы. Я миновал его, схватил женщину за руку и вытащил ее из камина.

Она стояла на каменной плите и стряхивала пепел со своих кожаных брюк.

— Все в порядке? — спросил я.

Женщина кивнула. Она выглядела словно цыганка с картины Гойи: длинные черные волосы, прозрачная кожа, подрумяненная на скулах. Ее темно-синие глаза блестели от гнева.

— Так где он? — не обращая на меня внимания, упрямо повторил «милый паренек».

Я не знал, кого он имел в виду. Женщина подошла ко мне, встала рядом и чуть сзади.

— Это животное, — сказала она, — утверждает, что разыскивает господина Леду.

Бьянка нахмурилась.

— Разве ты — Мик Сэвидж? — спросила она.

Этого было вполне достаточно. Я поднял телефонную трубку. Она хотела сказать «не надо», но передумала.

— Положи трубку, — приказал «милый паренек».

Я набрал номер сто семь: «экстренная помощь».

«Милый паренек» сунул правую руку в боковой карман своей кожаной куртки мотоциклиста.

— Алло! — услышал я в трубке.

Он уже вынул руку из кармана. В ней был зажат длинный стальной нож, который отливал серебром в солнечных лучах.

— Алло! — повторили на том конце провода.

— Положи трубку, — угрожающе процедил парень. Его глаза с причудливой пеленой горели.

Сразу как-то похолодало. Я мягко, не производя резких движений, опустил трубку на рычажки. Парень направился ко мне. От него слабо пахло потом. Он намотал телефонный шнур на руку и дернул — тот выскочил из стены со звуком пробки, вылетающей из бутылки.

Из камина торчала кочерга размером с опорный крюк. Женщина подняла ее и швырнула. Кочерга волчком крутанулась в воздухе и ударила парня по плечу. Он осел и растянулся на сияющем паркете. Корчась от боли, он все еще сжимал в руке нож. Пять лет, проведенных в цирке «Кракен», приучают вас не иметь неприятностей с клинками. Ногой я припечатал его кулак к полу.

Он издал не то вопль, не то стон. Пальцы его разжались, и нож со стуком выпал. Я поддал его носком, нож отлетел и глухо ударился об отороченный позолотой плинтус. Я спикировал за ним. Где-то звенел звонок, издавая тот самый глухой звук, что я слышал, когда терзал шнурок у входа. Мои пальцы сжали нож. Хлопнула входная дверь. Стиснув рукоятку, я поспешно поднялся, ощущая глухие удары сердца.

«Милый, паренек» ретировался. Его огромные ботинки простучали через холл и вдоль коридора. Женщина прислонилась к одной из опор каминной доски. Гнев оставил ее, лицо посерело.

— Вы обожжены? — спросил я.

Она вытянула свою правую руку, изящную, смуглую и мускулистую, с золотым плетением браслета на запястье. Выше браслета виднелась широкая полоса блестящей, сморщившейся кожи.

— Слегка, — сказала она.

— Чего он добивался от вас?

Она пожала плечами. Ее глаза были невинны, как безоблачное небо. Где-то в дальней стороне дома хлопнула входная дверь.

— Присядьте, — предложил я.

Рука ее дрожала.

— Не хочу.

Из холла послышались шаги. Дверь распахнулась. На пороге стоял опрятный усатый человек в костюме, позади него маячили еще трое в таких же опрятных костюмах. Усатый держал в руке толстый, официального вида конверт, словно щитом прикрывая им свою грудь.

Он посмотрел на нож в моей руке, затем на меня самого. У него были строгие, смахивающие на две черные пуговицы глаза.

— Где господин Тибо Леду? — спросил он.

— Во всяком случае, не здесь, — отрезал я, складывая нож и засовывая его в карман.

— Притворяться бесполезно, — настаивал усатый.

— Вы кто? — поинтересовался я.

— Жан Лома. Банк «Кахо».

— И какое у вас дело?

— Частного характера. Оно касается взаимоотношений господина Леду с банком.

Женщина откинула волосы с лица и вызывающе дернула подбородком.

— Как вам уже сказали, господина Леду здесь нет. Будьте добры покинуть помещение, — изрекла она.

В ожидании дальнейших событий мой желудок отвердел, как рифленое железо.

Зловещая улыбка тронула усы господина Лома.

— Весьма сожалею, — сказал он, — но это я вынужден просить вас покинуть дом.

Лома вскрыл конверт.

— В соответствии с данным предписанием я пришел, чтобы вступить во владение Мано-де-Косе.

— Merde[10], — выдохнула рядом со мной женщина.

«Вот так дела! — подумал я. — Прощайте, „Яхты Сэвиджа“! Тибо, шельмец, где ты?»

— Так не изволите ли оказать мне честь и удалиться? — вопросил Лома.

Банк «Каренте» разыскивал Леду в ресторане, банк «Кахо» — в Мано-де-Косе. А вооруженные ножами парни — повсюду, где был шанс найти его. Когда и те и другие выстраиваются в одну очередь, судостроители голодают. Я ощущал себя столетним стариком.

— Предъявите ваши документы! — потребовал я.

— Вы англичанин? — поинтересовался он.

— Ирландец.

Лома показал документы.

— Теперь все в порядке, не так ли? — перешел он на английский.

— В общем, да, — пожал я плечами.

— И мне предъявите! — потребовала женщина. Она достаточно близко подошла к Лома и заглянула через его плечо.

— Это неправда! — произнесла она совсем иным, чем прежде, мягким тоном. И нахмурилась: недовольный взгляд невинности.

— Боюсь, что правда, — с важным видом возразил господин Лома. Он уже отметил тот факт, что находится в присутствии красивой женщины.

— Хорошо. — Она обхватила мою руку и прислонилась к плечу. Это был однозначно интимный жест. Я в недоумении взглянул на нее. Ее левый глаз — тот, что находился подальше от господина Лома, — заморгал, что можно было расценить как подмигивание.

— Ах, этот проклятый Тибо! Пригласил нас погостить, а тут являются судебные исполнители. Ну что ж, думаю, нам следует паковать чемоданы.

— Полагаю, что так, — поддержал я ее затею. — Это возможно? Господин Лома позволил себе завороженно уставиться на женщину своими черными пуговицами. Цвет ее лица восстановился, но глаза все еще блестели затаенным гневом. Господин Лома осознал, что он находится не только в обществе красивой женщины, но и в ситуации, когда может оказать ей любезность. Он отчасти перестал быть служащим банка и вспомнил, что является полноценным гражданином Франции.

— Разумеется!

— Я упакую и твои вещи, милый, — сказала мне женщина.

Я улыбнулся ей:

— Полагаю, нам придется подыскать отель. В самом деле: это уж чересчур.

Она пожала плечами и быстро вышла из комнаты. Господин Лома проводил глазами ее покачивающиеся бедра в плотно облегающих тело кожаных брюках. Его рот слегка приоткрылся под усами. Я испугался, что он намерен приказать одному из своих пристяжных следовать за ней, и поспешно спросил:

— А вы видели человека, который уходил, когда вы вошли?

Господин Лома сглотнул и тем еще раз проявил себя действующим членом общества.

— Из дома вышел мужчина, он уехал на мотоцикле. А сейчас, если позволите, мы поможем мадам упаковать чемоданы.

Поднимаясь по ступенькам, мы услышали женское пение. Голос был хрипловатым, но веселым. Он привел нас в просторную комнату с позолоченным потолком, расписанным сценами из жизни Дианы-охотницы. Женщина складывала рубашки в стопку на позолоченной кровати. В комнате был большой, усложненной конструкции телефон и хромированный мотоциклетный двигатель, стену украшало живописное изображение Силбури-Хилл Давида Иншо. Судя по всему, здесь жил Тибо. Я достал из стенного шкафа небольшой чемодан и бросил в него пару костюмов, делая вид, что они мои.

Господин Лома взглянул на картину Давида, затем — на мифологические сюжеты, покрывающие пространство потолка, и облизнул губы. За его спиной женщина открыла ящичек пузатого бюро и быстренько переложила из него в чемоданчик две толстые папки с бумагами, прикрыв их сверху слоем рубашек. Она кивнула мне:

— Это то, что нам надо, милый. Все остальное — ваше, господин Лома.

Тот отвесил галантный поклон.

Женщина застегнула на чемоданчике «молнию», затем обратила свой темно-синий взор на господина Лома и одарила его лучезарной улыбкой. Он вновь поспешно облизнул губы. Теперь его внимание было поглощено явно не чемоданчиками. Я взял их: в каждую руку по одному.

— А ресторан вы тоже заберете себе?

— Ресторан — это компания. Его мы не можем трогать. Увы!

— Увы! — согласился я.

Один из мужчин проводил нас до фургончика.

Я загрузил в него багаж и сел на место водителя.

— Отвезите меня куда-нибудь, — прошептала женщина. Ее снова била дрожь.

Мы поехали по аллее конских каштанов. В заднее окошко было видно, как отдаляется и становится похожим на великолепный кукольный домик Мано-де-Косе. Фигурка в темном костюме застыла на белом гравии.

— Фу! — с облегчением произнесла женщина и обратила ко мне лицо: — Премного благодарна тебе, мой дорогой муженек. Меня зовут Бьянка.

Я пожал ее руку. Ладонь была теплой и слегка влажной. Несмотря на улыбку, губы Бьянки нервно подергивались.

— Что все это значит? — спросил я.

— У Тибо возникли некоторые проблемы. Вы его друг, верно? Я работала в его команде: решала организационные вопросы, связанные как с яхтами, так и со многим другим в его жизни.

— Почему тот человек толкал вас в огонь?

— Да потому, что он свинья. — Бьянка произнесла эту фразу констатирующим факт тоном, словно бы ей пришлось повидать немало свиней в своей жизни.

Мы уже выехали из парка и пересекали деревню.

— Остановите у аптеки, пожалуйста.

Я затормозил перед зеленым крестом. Бьянка купила тюбик крема.

— Благодарю вас, — сказала она тоном женщины, привыкшей к тому, что окружающие исполняют все ее желания. — А знаете, просто замечательно, что я надела кожаные брюки, а то изжарилась бы целиком, как баран на вертеле.

— Кто он такой, этот парень?

Бьянка пожала плечами:

— Некто, желающий разыскать Тибо.

— Довольно странный метод поисков, — заметил я.

— Когда вы являетесь «важной шишкой», то не всегда можете выбирать себе друзей.

Бьянка вела разговор спокойно, но вдруг неожиданно обернулась ко мне с таким лицом, словно бы собиралась поведать, что у нее на душе.

— Послушайте! Не могли бы вы отвезти меня в мастерские?

— В мастерские?

— Я покажу дорогу.

Бьянка нанесла крем на обожженную руку, мило высунув при этом кончик языка.

— Что происходит?

— Тибо залез в долги, — сказала она и с иронией добавила: — Как вы, должно быть, уже догадались, банки претендуют на его собственность. Но есть и другие, кто... да, кто знает, чего хочет от него.

Ну, это-то я и сам сообразил. Но от того, что кто-то подтверждает мои подозрения, право же, ничуть не легче.

— Судя по всему, вы довольно-таки неплохо ориентируетесь здесь.

— Я жила в этом доме. Многие из нас жили в нем.

— Вы случайно не из «Кракена»?

— Нет, я занималась иным делом, — сказала она. За ее словами скрывалась какая-то тайна. Бьянка выглядела слишком молодо. — А вы из «Кракена»?

Я кивнул и спросил:

— Что случилось?

— Я была в отъезде. А вернулась — в доме никого. Этот кретин с ножом думает, что я знаю, где Тибо. И чтобы добиться сведений о нем, затолкал меня в камин.

— Значит, Тибо позвал вас, сказав, что необходимо собрать вещи?

— Да, вчера вечером.

— Что именно он сказал?

— Собрать вещи, те, что я и собрала. — Голова Бьянки опустилась: она плакала. — Я не верю этому. — Она достала из кармана голубой платок и утерла слезы.

— И что это за вещи?

Уткнув лицо в платок, она покачала головой. Что-то я не заметил на шелке влажных пятен.

Мы направились обратно в Ла-Рошель, мимо Старого порта, в глухое место, где возвышались коробкообразные, из стальных конструкций, здания. Местность имела пустынный вид, знакомый мне по собственным эллингам. Над стеклянной офисной дверью одного из зданий была надпись: «Команда Тибо». На покрытом пожелтевшей рутой клочке земли лежал катамаран[11]. Его тяжелый корпус был приподнят рамой из балочных ферм. Автостоянка пустовала, если не считать штабеля ржавеющих стальных балок.

Кровь отлила от лица Бьянки. Бледная и встревоженная, она грызла ноготь большого пальца.

— Минутку, — сказала Бьянка.

Я заглушил двигатель. Каблуки ее ковбойских ботинок процокали по бетонированной площадке к стеклянной двери. Бьянка попыталась открыть ее, но безуспешно, та оказалась заперта. Тогда Бьянка достала из сумочки связку ключей и примерила один из них к замочной скважине. Потом вынула этот ключ и опробовала другой. Затем она сделала попытку открыть большие стальные двери мастерской. Ни одну из дверей открыть не удалось. Мне вспомнилось, как Ян вчера сменил тему разговора, стоило мне только заикнуться о мастерских Тибо.

Бьянка возвращалась. Перестук ее каблуков уже не был столь энергичен, как прежде: она едва плелась. Бьянка села в машину, сжала сложенные ладони коленями и безмолвно уставилась на них.

— Возникли сложности?

Она повернула голову, чтобы взглянуть на меня. Слезы, на сей раз подлинные, прилепили ее черные волосы к щекам. Бьянка даже не попыталась откинуть их с лица.

— Они сменили замки. Все ушли.

Я развернулся с третьего захода и направил фургон к Старому порту.

— Пятнадцать человек, — сказала Бьянка. — Команда. Все ушли.

Она вновь заплакала. На сей раз основательно.

— Мне некуда податься. Подонки!

— Подонки?

— У Тибо были такелажники, судоремонтники, его команда. Все налажено. И вот являются эти ублюдки.

— Ублюдки из банков?

Бьянка утерла слезы платком:

— Вы, должно быть, спрашиваете себя: кто стоит за этими представителями банков?

Фургон проскользнул между двумя огромными грузовиками с прицепами и, не обращая внимания на автомобильные гудки, юркнул в поворот с указателем «Центр города».

— Тибо не повинен в том, что все рухнуло.

— Так когда вы намерены передать ему эти бумаги?

— Он заберет их из ресторана.

Бьянка покусывала губы.

— Послушайте, мне некуда идти. Не найдется ли свободной комнаты в апартаментах Тибо над рестораном?

— Разумеется, найдется, — уверил я.

— Тибо не виноват, — повторила она.

Я многим занимался в своей жизни: работал сдельно и на «Ллойд», строил яхты и гонял на них вокруг света, болтался в подвешенном состоянии над озерами горящего бензина. Все это — опасные поприща коммерческого мира. Но нигде и никогда я не встречал человека, который обанкротился бы по собственной вине.

За исключением самого себя, судя по всему.

Глава 5

Джон Тиннели был добрым человеком. Всякий раз, когда он и его товарищи отправлялись порыбачить, я, как правило, выскальзывал из нашего мрачного дома и, восседая верхом на сети, покорял крутые воды Барроу. Джонни и Мик, Пет и Эндрю объяснили мне, как ловить лосося неводом: как разложить сеть, чтобы ее поплавки устлали поверхность воды, образуя параболу, никогда не перекрывающую больше чем половину ширины реки: таков уж закон. И как вытягивать сеть, постепенно сужая параболу ее до размера севшего мешка. Я обладал отличным зрением: лучшим, чем у этих парней. И, как правило, замечал уже первый скачок поплавка, означавший, что рыба — в ловушке. "Сперва лотлинь[12], ребята", — говорил обычно Джонни, словно они не вытаскивали лотлинь сначала вот уже двадцать лет. Затем поднимали на борт сеть, бьющиеся в ней слитки серебра падали в мутную воду, после чего их усмиряли ударом камня по голове и бросали в мешок. И я нес его, если он оказывался не слишком тяжелым. Но чаще ноша была мне не по плечу. Тогда я просто шествовал впереди, словно все это — моя работа.

А иногда, в дождливый или туманный день, когда никто не мог бы заметить ее, появлялась Длинная Сеть. Она обитала под скалой и была незаконна, поскольку перекрывала больше чем половину ширины реки. Не то что в нее можно было поймать слишком много рыбы: просто она являла собой некий символ свободы для Джона Тиннели. Эндрю, темноволосый и бледнокожий человек, не любил пользоваться Длинной Сетью в моем присутствии. Но Джонни, ударяя меня, мальчишку, по плечу, говорил: «Несомненно, этот паренек просто совершает лодочную прогулку», — и забрасывал невод.

Как-то в марте, в обеденное время, мы молча сидели с родителями в темной столовой. От супницы с тушеной бараниной, гарнированной картофелем с луком, пахло словно мокрой шерстью, а из стакана моего отца шел слабый запах виски. У меня не было возможности улизнуть, так как из-за отлива нельзя было рыбачить, к тому же дождь хлестал по серо-зеленым полям окрест.

Вдруг раздался стук в дверь. Мать поднялась из-за стола, а когда вернулась обратно, в ее руке было письмо.

— Это тебе, — сказала она отцу.

— Вскрой его, — пробурчал тот из бороды.

Назревал «спор», он уже начал выделять напряженность, словно угорь слизь.

Мать открыла рот, затем — письмо. Прочла его и устремила взор на меня. Не глядя на отца, она молча передала ему письмо.

Тот прочел и глотнул из своего стакана. А затем вскричал:

— Ублюдок! Да как он смеет! Да известно ли ему, какой на дворе год! Мир переменился с тысяча девятьсот шестнадцатого года!

— Не при ребенке, — попросила мать.

— Так я расскажу ему, — заявил отец. — Твой дядя Джеймс утверждает, что ты пособничаешь браконьерской ловле лосося в его владениях. Он пишет: чего же еще ожидать от сына большевика и англичанки. И обещает в следующий раз напустить на тебя стражу.

Разинув рот, я смотрел в его сумасшедшие глаза. Тело мое замерло и одеревенело.

— Нет, — открестился я. — Не пособничаю.

— Оставь его в покое, — вступилась мать.

«Спор» распрямил свои когти и вонзил их в атмосферу над обеденным столом, сгущая ее и начиная терзать моих родителей.

Когда не было рыбалки, ловцы лосося обычно коротали время в «Круискин-Лаун», потягивая крепкий бутылочный ирландский портер. Джонни Тиннели сидел у огня. Я засунул руки в карманы шорт, проследовал к нему и спросил:

— Что, Джонни, сыровато сегодня для рыбалки?

Джон поднял глаза от огня. Он был бледен, лицо его распухло от тепла и крепкого портера. Протянув руку, он отодрал меня за ухо. Голова моя зазвенела от боли, слезы ручьем потекли из глаз.

— Мотай отсюда, наводчик! — прорычал Джон.

А все из-за Длинной Сети. Кто-то обнаружил ее и передал дяде Джеймсу. Джона Тиннели списали с лодки. И меня тоже. Но он-то посиживал в «Круискин-Лаун», а меня отправили учиться в Англию.

Перед отъездом я был призван в замок. Дядя Джеймс сидел в гостиной под портретом Анжелики Кауфман в полный рост и писал письмо; близ его локтя стоял телефон.

— А, — протянул он, подняв глаза. — Знаешь, почему ты здесь?

— Нет, — сказал я. Мои родители не любили дядю Джеймса, поэтому я тоже относился к нему с неприязнью. У него был длинный нос, лысая голова и бледно-голубые выпученные глаза.

— Потому, что я оплатил твое обучение, — объяснил дядя Джеймс. — Я — глава рода. И несу ответственность за него.

Я не понимал, чего от меня ждут в ответ.

— Спасибо.

— Не благодари меня, — возразил он. — Мы жаждали избавиться от тебя. Отправляйся в мир. Ты причиняешь беспокойство.

Дядя помахал своей желтоватой рукой:

— Теперь иди.

Я ушел. Бредя вдоль подъездной аллеи, под деревьями, с которых капал дождь, я чувствовал себя каким-то совсем иным, чем прежде, одиноким и очень несчастным: из-за Тиннели. На следующей неделе меня посадили на пароход, отправляющийся в Лондон.

Ресторан был пуст. Фрэнки протирала стаканы в баре. У выставленных на тротуар столиков сидели туристы, коротая за выпивкой час, оставшийся до обеда. За стойкой бара восседали два старика и слепая женщина, крепко обхватившая пальцами бокал с «Перно».

— Ты запоздал накрывать столы, — попеняла мне Фрэнки, метнув на Бьянку оценивающий взгляд.

«Еще одно из его увлечений, — говорил он. — Может, вы с Мэри Эллен и заключили свое соглашение, но стоит ли ожидать, что семнадцатилетняя дочь разделяет подобные взгляды».

Старики обратили свои слезящиеся взоры на Бьянку, пробормотали: «Бонжур!» и продолжили изучение груди Фрэнки, вырисовывающейся под форменной блузкой.

— Мне необходимо разыскать Тибо.

Фрэнки покачала головой:

— Ездил к нему домой? И в мастерские?

Я кивнул.

Она вытерла стакан насухо и со стуком поставила его на полку. Поскольку Фрэнки была обеспокоена, она, как человек практичный, оценивала меня и мое «увлечение» с этой точки зрения.

— Боюсь, ничем не могу помочь, — сказала она. — И, к твоему сведению, Жерард неважно себя чувствует, есть проблемы на кухне, так как Андре не нравятся устрицы, а он — шеф-повар; Кристоф, брат посудомойки Жизель, привез моллюсков и утверждает, что они отменные, и она поддерживает его. Со мной они ничего не обсуждают: считают, что слишком молода для этого. Поскольку ты считаешься менеджером, я хотела бы знать, собираешься ли ты хоть немного помогать?

— Фрэнки, это Бьянка. У нее возникли осложнения. Не найдется ли наверху свободной комнаты?

Фрэнки позабыла о пике производительности, оценивающий взгляд исчез. Под ее броской внешностью билось доброе, отзывчивое сердце, готовое по-старомодному приветить бездомного и сбившегося с пути человека.

— Конечно! — широко улыбнувшись, сказала она. — Я уеду с Жан-Клодом и останусь у него.

Я припомнил вчерашний рев мотоцикла под окном и без энтузиазма промямлил:

— Ну, если ты считаешь это вполне удобным...

Брови Фрэнки взметнулись, оценивающий взгляд вернулся. Она почувствовала тонкое различие: «Ты привел в дом свое „увлечение“, а я уеду с моим», — говорили ее глаза.

Но это был мой промах, а не «увлечение».

— Идемте, Бьянка, — сказала Фрэнки. — Я покажу вам комнату.

Бьянка последовала за ней. Я тяжело вздохнул и протиснулся через двойные двери на кухню.

Андре, шеф-повар, оказался бледным широкоплечим мужчиной с моржовыми усами и близко посаженными смородиновыми глазами. Он потел над большой газовой плитой, шипевшей, словно змея, на самою себя. Я отрекомендовался ему и четырем его помощникам атлетической комплекции. Жизель, посудомойка, находилась в дальней стороне кухни. Это была старая сморщенная женщина, с шейным платком, завязанным узлом под самым подбородком. Она, незряче уставившись на выложенную белым кафелем стену, стояла возле раковины для мытья посуды, опустив туда руки.

Жизель выглядела потрясенной.

— В чем проблема? — спросил я.

Женщина повернула голову. Ее морщинистое загорелое лицо было залито высыхающими слезами.

— Кристоф, — сказала она.

— Что Кристоф?