Кингсблад, потомок королей

— Садитесь, пожалуйста, Нийл. Знаете, что я тут как-то сделал? Поехал в Сильван-парк и раза два прошелся мимо вашего дома. Видел в садике миссис Кингсблад и вашу дочурку. Они-то меня, конечно, не заметили. Я был очень осторожен. Просто видели — идет какой-то негр, наверно, к соседской кухарке в гости.

Обе они прелестные, и жена и девочка, — право, я даже почувствовал к ним любовь, зная, что они ваши. И я спросил себя, имею ли я право совершить нечто такое, что вовлекло бы их в Борьбу Униженных?

Нет, не имею. Это моя борьба, но не их — и не ваша тоже, Нийл! Быть может, ваш долг перед этим ребенком и этой милой, красивой, такой спокойной на вид женщиной больше, чем ваш долг перед нашим народом, — если вообще есть у вас такой долг. Я даже не могу сказать, что господь вам укажет путь. Одно из двух: или вы уже верите в это сами, или не поверите никогда. Нийл! Не говорите, не надо!

Уинтроп ворвался в комнату — он всегда именно врывался, а не входил — и закричал:

— А, капитан! Научите меня играть в джин-рамми?

— Непременно научу, если только вы будете звать меня Нийл.

— Как хотите. Но можно, я лучше буду вас звать — капитан? Обожаю военные звания! — сказал этот молодой американский ученый-реакционер.

31

Это вышло случайно — ничего заранее обдуманного тут не было. Он повстречал Софи Конкорд на улице, предложил ей позавтракать вместе, и она согласилась. Он не думал о том, что здесь есть «компрометирующий момент», пока не услышал собственный нерешительный вопрос:

— А куда бы мы с вами могли пойти?

Тут только он понял, что означает этот вопрос, и сам ужаснулся, — ведь, в сущности, он сказал этой женщине, которая была умней и культурней всех ему знакомых: «Не забывайте, что вы черномазая девка и не во всякую низкопробную харчевню впустят такое чудовище. Пожалуй, даже то, что я пригласил вас, можно рассматривать как завлекательство с вашей стороны».

Но ни тени виноватого смущения не было в ее спокойном ответе:

— Можно встретиться в павильоне «Павлиний хвост». Это негритянский ресторанчик на Старой Северной Военной Дороге — сейчас же после поворота от Биг-Игл-ривер. Завтра, хотите? Ровно в час.

В сущности, совсем незачем было так волноваться, словно назавтра ему предстояла свадьба или виселица. Он был солидный человек, семьянин и финансист без страха и упрека, и собирался всего только позавтракать в ресторане с интеллигентной медсестрой из городской больницы. И все-таки весь день и весь вечер его точила мысль, что он виноват перед Вестл, что, если кто-нибудь увидит его в негритянском кабаке, его уволят со службы, что он ничуть не лучше распутного Кертиса Хавока.

Он пытался прямо ставить перед собой вопрос: «Чего тебе надо от этой женщины, чего бы ты хотел, если бы дело зависело только от твоего желания?» — но не находил ответа, кроме довольно зыбкого соображения, что, если он решится открыто признать себя негром, ему нужен будет друг, более преданный, чем Аш, более мужественный, чем Вестл.

Короче, ему нужна будет Софи.

Павильон «Павлиний хвост» был низенькой, шаткой хибаркой из старых досок, едва прикрытых штукатуркой, и, когда белый человек, поставив у крыльца свою машину, вошел в зал, старый маленький негр-хозяин, два здоровенных негра-официанта, пять или шесть негров-посетителей — все уставились на него с тревогой. В их примитивном представлении «бремя белого человека» непременно составляют счета, повестки и неприятности.

— Э-э, сюда должна прийти мисс Софи Конкорд, — начал он.

— А вы знаете мисс Конкорд? — недоверчиво переспросил хозяин.

— Да, знаю.

— Это медицинская сестра?

— Вот, вот.

— Чернокожая?

— Д-да, кажется.

— Первый раз слышу про такую. Вы не туда попали, мистер.

Тихий, сдавленный смех послышался сзади, сбоку, со всех сторон, но прежде чем он успел возмутиться этим грубым проявлением расовой нетерпимости, в зал влетела Софи, запыхавшаяся от спешки, бросила хозяину: «Хелло, Панти!» — и приветствовала Нийла вполне благопристойным: «Погода сегодня просто на редкость!»

Панти неохотно отвел им столик в подчеркнуто изолированном уголке у дальнего конца стойки, где на стене висели портреты негритянских знаменитостей эстрады и ринга, и спросил уверенным тоном:

— Черепаху по-южному, так, что ли?

— Жаркое по-мерилендски два раза, и марш отсюда, Пант, — сказала Софи. Затем, обращаясь к Нийлу: — Ну, как вам нравится эта обжорка?

— Здесь не так плохо.

— Ужасно. Хуже не бывает. Но я привыкла, и потом именно в таких местах белые джентльмены завлекают в свои сети бедных шоколадных красоток.

— Софи! Я знаю, что вы любите шутить, но вы же не думаете в самом деле, что я пригласил вас позавтракать с э-э…

— С дурными намерениями? Была у меня такая игривая мыслишка.

— Честное слово, мне даже обидно! С чего вы взяли?

— А что же еще могло свести нас вместе? Мы с вами не компания. То есть я, конечно, не об оттенках кожи говорю. В наше время только недоразвитые кретины верят в этот вздор. Но я трудящаяся женщина и общественная деятельница, а это хуже всего, — я та самая надоедливая муха, которая все время жужжит над головой и не дает покоя процветающим персонам вроде вас. Мы поладить не можем. Все равно как кошка с собакой.

— Бывает, что кошка и собака очень привязываются друг к другу, Софи, даже спят вместе.

— Но, но, насчет спанья вместе это вы оставьте, мой светский друг!

— Какой там к черту светский! Я провинциал и к огням большого города привык гораздо меньше вас. Во мне так мало светского, и я так неотесан, что мне до сих пор не приходили в голову подобные мысли, даю вам честное слово. Но, собственно говоря, я не вижу, почему бы мне не влюбиться в вас и не сделать вам всех гнусных предложений, какие полагается делать джентльмену. Почему, а?

— Давайте обсудим. Во-первых, вы меня не знаете.

— Мы с вами знали друг друга через пять минут после первого знакомства.

— Во-вторых, вы мне не особенно нравитесь.

— Тоже неправда. У вас в глазах написано, что я вам нравлюсь.

— Ну вот еще. Я просто выдерживаю стиль — именно так должны смотреть нестрогие девушки в сомнительных заведениях вроде этого.

— Боже мой, Софи, вы сами знаете, что я гораздо охотнее пригласил бы вас в «Фьезоле»…

— Или к себе домой?

В наступившей стальной тишине его голос прозвучал довольно холодно:

— Вы знаете, что для этого мне потребуется еще время — не касаясь даже вопроса о том, насколько этично знакомить свою жену со своей возлюбленной. Я не могу за полгода перескочить от окошечка кассы на трибуну агитатора. Слишком долго складывались кассирские навыки. Чтобы ввести вас в свой дом, я раньше должен сам открыто войти в него.

— А что скажет на это Вестл? Ага! Вас передернуло оттого, что я назвала эту женщину «Вестл»! Не пытайтесь отрицать, Нийл. Бедный мальчик, ведь вы же воспитаны в предрассудках, каких мир не знавал со времен феодализма. Пожалуй, я даже могла бы полюбить вас за то, что вы широкоплечий, и бело-розовый, и мускулистый, и честный, точно так же, как своего последнего друга я любила за то, что он был тонкий, темнокожий и вероломный. Но с меня довольно любви украдкой. Я медицинская сестра и хорошо делаю свое дело. И я американка и открыто горжусь этим. Когда я смотрю на Верхнее озеро, или на долину Рут-ривер, или на береговые кручи Миссисипи за Ред-Уингом, все во мне замирает, и я шепчу: «Где тот, в ком сердце так мертво, чтоб не срывалось с уст его: „Вот он, мой край, мой край родной!“ — и вспоминаю о том, что восемь поколений моих предков жили в Америке. А мы, потомки старинных династий, очень разборчивы в своих привязанностях.

Если бы у вас хватило мужества признать себя негром и ваша ледяная Вестл оттолкнула бы вас — о, я видела ее издали, на совещаниях по вопросам здравоохранения! — и вы бы прибежали ко мне обиженный, страдающий, я, может быть, полюбила бы вас — настоящей любовью, бэби! Но вас никогда на это не хватит… Вам вдруг станет страшно, и вы запищите: «Мама, Вестл!» — и влезете обратно в свою банкирскую шкуру, белей, чем генерал Джексон в воскресный день.

— Может быть, вы и правы, Софи, может быть, вы и правы.

Он смотрел на ее темно-алые губы, на выпуклость груди под жакетом мужского покроя. Он видел в ней женщину, горячую и влекущую, и видел в ней искушенную человеческую душу, которая знает зло, живущее в мире, и борется с ним смеясь. Ему нравился иронический склад ее губ, которых он никогда не видал злобно поджатыми, нравилась кофейная матовость ее щек, по сравнению с которой женщины Сильван-парка казались слинявшими. Но больше физической красоты пленяла его ее душевная сила.

— Да, — буркнул он. — Не знаю, решусь ли я открыться. Это значило бы поставить на карту слишком много. И потом — вы правы. Я люблю Вестл.

— Как будто я этого не знаю!

— Но если случится беда, я не уверен, хватит ли у нее сил остаться со мной. Как она может остаться? Она с детства привыкла верить, что бог создал мир единственно для того, чтобы увенчать свое творение Лигой Образованных Молодых Женщин. Но, значит, — когда… если вы будете нужны мне, я вас найду?

— Сомневаюсь.

— ?

— Милый, я, увы, не способна уже доказывать свою преданность доброму белому хозяину в критические минуты его борьбы за место в конгрессе от округа Плантагенет. Я могла бы полюбить вас любовью Казановы в юбке, — мне даже приятно рисовать себе, как я целую вас и как эти руки белокурого бога сжимают меня в объятиях, — но мои грешные мечты кончаются там же, где ваши аналогичные помыслы о сестрице Конкорд. Наш последний поцелуй уже состоялся. Ах, Нийл, милый мой поклонник в двухпроцентном растворе, какой великолепный Новый Негр вышел бы из вас, если б вы не были воспитаны, как богобоязненный белый джентльмен из фешенебельного пригорода! Но это так, и потому — прощай навек, недели на две, во всяком случае.

— Чушь!

— Простите, мистер Кингсблад?

— Все дело в том, что мы оба были честны — хоть и не очень деликатны — по отношению к Вестл, и это воздвигло между нами стену. Теперь я навсегда останусь у вас на совести.

— Нет, только в моей записной книжке. Ну, Нийл, дорогой, до свиданья… Черт возьми, неужели я когда-нибудь все-таки влюблюсь в вас, несчастный йорктаунский фельдфебель?

Дружба с Софи и с Ашем научила его критически относиться к суждениям белых о неграх, а таких суждений приходилось теперь выслушивать немало, потому что среди населения Гранд-Рипаблик все росла неприязнь к цветным фабричным рабочим, которых во время войны терпели как американских патриотов.

Стояли прощальные золотисто-пурпурные дни октября перед наступлением долгой северной зимы. В былые времена Нийл посвятил бы эту волшебную пору охоте и гольфу, а теперь он пользовался последним досугом без снега и льда, чтобы вприпрыжку носиться по кортам Теннисного клуба Сильван-парка с Вестл, среброрукой и быстрой.

Клуб не имел настоящего здания, только легкий павильон, похожий на сельскую школу, где хранились мячи и ракетки и были шкафчики для бутылок.

Тот день был полон радости жизни — белые шорты и фланелевые брюки игроков, звон ракеток, веселая перекличка счета, солнце, воздух, движение, осенние листья. Кончив игру, сидели на складных стульях у кортов и пили коктейли: ветераны Элиот Хансен и Джат Браулер, их жены: Кертис Хавок, Роберт, брат Нийла, со своей Элис, Рита Камбер, жена чудаковатого доктора, и подполковник Том Кренуэй, недавно вернувшийся к своей типографии, и его жена Вайолет, которая принимала горячее участие в разных реформах и добрых делах, но очень быстро замораживала их.

Все добрые друзья и соседи, думал Нийл, умиленный и признательный; как великодушно они соглашались, чтобы он, инвалид, портил им игру. Где еще найдешь такие добрососедские отношения, как здесь, на Среднем Западе? Здесь не знают ни подобострастия к именитым, ни борьбы за первенство между женами врачей, адвокатов и коммерсантов — всего того, что мешает свободно дышать в Европе, в Великобритании и британских колониях, включая Новую Англию. Его окружают преданные друзья и знаменосцы демократии.

Кто-то упомянул о заметке в сегодняшней газете: вчера в «Буги-Вуги» кого-то пырнули ножом; заговорили о том, что негритянское население Гранд-Рипаблик все увеличивается. Подполковник Кренуэй пожелал определить место негров в современной цивилизации, и все с охотой вызвались помочь ему. Кертис Хавок выведал всю подноготную про ниггеров от товарищей по морской пехоте, южан, а подполковник Кренуэй, когда был в учебных лагерях в Миссисипи, обедал у местных плантаторов и там узнал такие секреты, каких обычно северянам не доверяют.

Большинство присутствовавших приняло информацию Кренуэя — Хавока безоговорочно, только Рита Камбер и Нийл Кингсблад промолчали да Вайолет Кренуэй из кокетства заспорила по каким-то пунктам. Вайолет часто говорила, бестрепетно глядя в глаза пожилым джентльменам, повинным в филантропии или других грехах, что природа создала ее либеральной и интеллектуальной и тут уж просто ничего не поделаешь. Она состояла во всех существующих комитетах, была за и против всех существующих доктрин, хотя выделялась не столько своей деятельностью, сколько умением демонстрировать изящный бюстик и глаза с поволокой. Вайолет также не преминула заметить, что «очень хорошо изучила негров на практике, по личным наблюдениям», — это означало, что у нее однажды была чернокожая кухарка.

Так было выработано Американское Кредо о Неграх, которое мы здесь приводим в основных положениях:

Никто не вправе судить или даже разговаривать о неграх, кроме коренных южан или же северян, имеющих на Юге зимнюю дачу. Но всякий южанин, будь то профессор из Чаплхилла или набожная вдова из Блэк-джек-холлоу, является авторитетом по всем вопросам негритянской психологии, биологии и истории. При этом южные негры в понятие «южане» не включаются.

В детстве у всех южан (белых), а стало быть, и у рабочих с текстильных фабрик, имелись чернокожие нянюшки, которых они и их отцы, все сплошь полковники, любили просто без памяти.

Все негры, как один, независимо от оттенка кожи, ленивы, но добродушны, вороваты, распутны и склонны к человекоубийству, но очень любят детей, и все они постоянно распевают веселые песни о рабской доле. Эти песни называются спиричуэлс, они очень мелодичные, но смешные.

Все негры питают такое почтение к богоподобному белому человеку, что ни один негр не хотел бы, чтобы его принимали за белого, и все негры (читай: ниггеры) мечтают, чтобы их не опознали и считали белыми. Это называется Логика, излюбленный предмет в южных колледжах (для белых).

Всякий белый южанин при встрече со всяким негром, хотя бы судьей или конгрессменом, непременно скажет: «А, Джим, вот тебе доллар, черная образина, да ступай ко мне на кухню, там тебя накормят досыта». Поистине основной заботой для всех белых южан является благоденствие негров, а так как и сами негры стремятся к тому же, то мы с удовольствием можем отметить, что южные негры в смысле высокой оплаты труда, жилищных условий, а также всестороннего и глубокого образования составляют самую привилегированную общественную группу в истории человечества. Это называется Новый Индустриализм на Солнечном Юге.

Негры не люди, а промежуточный вид между обезьяной и полковником. Доказательством тому служит необыкновенная толщина их черепа, благодаря которой, как показали опыты, произведенные в Луизианском университете, можно сбрасывать им на голову кокосовые орехи, кузнечные молоты и очень большие камни, и они ничего не почувствуют, кроме легкой щекотки. Это называется Наука.

(Но все это в конце концов сводится к вопросу: согласились бы вы, чтобы ваша дочь вышла замуж на негра?)

Все негры, в том числе и биофизики и ректоры колледжей, если не околачиваются в кухнях у белых, то проводят время в пьянстве, игре в кости, религиозных бдениях и торговле наркотиками.

Лиц, утверждающих, будто негры по своим психологическим и социальным свойствам, а также способности к труду ничем не отличаются от белых, именуют «смутьянами», а их взгляды — «бреднями недоумков», и все хорошенькие женщины обязаны осаживать их словами: «Вот был бы здесь мой муж, он бы вас отхлестал плеткой за то, что вы внушаете черномазым всякие глупости». Это определяется как Лояльность, или Наследие Наших Доблестных Предков и особенно превозносится голливудскими Джексонами и Ли, финансирующими патриотические фильмы о героизме южан в Гражданской войне.

Даже если те чудаки, которые от нечего делать критикуют отношение белых к неграм, кой в чем и правы, выхода они предложить не могут, а у меня правило: никогда не слушать критиков, ставящих Проблему в Целом и не указывающих ее Практического Разрешения. «Очень разумно, — говорю я в таких случаях, — но я-то, по-вашему, что должен делать?»

Все негры постоянно затевают драки и чуть что — пускают в дело ножи, но все чернокожие солдаты избегают драк и боятся всех видов холодного оружия. Это относится к области знания, называемой Быт и Нравы.

Поскольку все негры ленивы, никто из них не зарабатывает больше одиннадцати долларов в неделю, но поскольку все они расточительны, то из этой суммы каждый тратит восемьдесят долларов в неделю на шелковые сорочки, радиоприемники и взносы в Погребальное Общество Биг-Крик-Аллилуйя.

(Здесь ни при чем предрассудки; просто каждый волен выбирать себе знакомых, и позвольте вам задать один вопрос: согласились бы вы, чтоб ваша дочь, сестра или тетка вышла замуж за цветного? Честно говоря, согласились бы?)

Все негры, переселившиеся в Чикаго, постоянно мерзнут там, особенно июльскими днями в прокатных цехах, и без конца тоскуют по теплу, по цветущему хлопку, магнолиям, овсянке, стручковому гороху, свинине, арбузам, маисовым лепешкам, банджо, южным тюрьмам и южным конгрессменам, и, стоит им увидеть заезжего белого южанина, они тотчас же бросаются к нему и горько сетуют на то, что покинули Юг и своих богоданных, естественных, южных арийских покровителей.

Все мужчины-негры обладают таким темпераментом, что ни одна белая женщина не может устоять перед их бесовскими чарами, и все мужчины-негры — такие грубые чудовища, что ни одна белая женщина не может почувствовать к ним влечения. Это называется Биология.

Все негры, которые ютятся на болотах, вполне довольны своей жизнью, и от души смеются над претензиями негров — врачей, адвокатов и прочей так называемой «интеллигенции».

(Нет, но что бы вы сказали, если бы к вам вдруг пожаловал здоровенный ниггер и объявил: «А я баловался с вашей дочкой»? А ведь тем и кончится, будьте уверены, если только черномазые станут зарабатывать столько же, сколько мы с вами.)

Ведь смешение рас никогда не дает хороших результатов. Этими сведениями мы обязаны англичанам, так же как и первыми ввезенными к нам значительными партиями рабов. Например, в мулате нет уже ни благородства и творческой фантазии белых, ни терпения и веселого нрава черных. Поэтому, если многие мулаты проявляют одаренность и высокие нравственные качества, то это потому, что в них много белой крови, а если многие черные-пречерные негры проявляют такую же одаренность и нравственные качества, то это нипочему, так как это просто неправда. Это называется Этнология, Евгеника или Уинстон Черчилль.

Негритянские газеты полны всяких выдумок о гонениях, которым якобы подвергают негров, но их можно было бы от этого отучить, показывая редакторам потихоньку конец веревки. Это называется Хорошее Воспитание.

Все негры, в том числе Уолтер Уайт, Ричард Райт и бригадный генерал Бенджамен Дэвис, носят очень смешные имена, как, например, «Сим Соубелли», «Клеопатра Гатч» или «Отченаш Пипсквик», что доказывает, что все негры — нелепые чудаки; а хотели бы вы, чтобы ваша дочь сделалась миссис Отченаш Пипсквик? Это называется Генеалогия.

Если писатель изображает негра, который говорит и действует, как нормальный американец, значит, этот писатель либо неосведомленный северянин, либо изменник, замысливший уничтожить цивилизацию.

В разговоре об образовании для негров, желая блеснуть глубиной и оригинальностью взглядов, следует начать с заявления: «Прежде чем учиться летать, пусть научатся ходить», — а затем, когда уже всплыла тема наследственности, принять глубокомысленный вид и пояснить: «Река не может подняться выше своих истоков». Это Риторический Прием, называемый Доказательством от Метафоры; особенно популярен у женщин и священников.

Все негры ничего не умеют, чем и объясняется, что они сумели прекрасно организоваться, чтобы в день получки оттеснять белых от окошка кассы, а белых женщин обречь на тяжкую и устрашающую участь домашних хозяек без прислуги, и этим даже возбудили зависть немецкого Генерального Штаба. В течение долгого времени все негритянки с утра до ночи кричали на белых дам: «Погоди, к рождеству ты у меня кухаркой будешь!» Я это точно знаю, потому что слыхал от моей тети Аннабел, честнейшей женщины.

Отдельные случаи дискриминации негров, может быть, и имеют место где-нибудь в отсталых районах Юга, но на Севере никакой дискриминации нет.

В сущности, можно заявить вполне авторитетно, что негритянская проблема неразрешима.

Не помню, рассказывал ли я вам анекдот о том, как один негритянский проповедник честил свою паству…

Когда с формулировкой Американского Кредо покончили, Джад Браулер заметил неуверенным тоном:

— Пожалуй, кое-что здесь преувеличено.

Но Вестл Кингсблад, проведшая свои студенческие годы в Виргинии, заявила:

— Нет, нет, общая картина совершенно правильная.

Братец Роберт, прапраправнук Ксавье Пика, размечтался:

— Я бы издал такой закон, чтобы считать преступником всякого, кто, имея хоть каплю негритянской крови, выдает себя за белого. Если б такой человек обманом ухитрился жениться на моей дочке, я бы его удушил вот этими руками.

Впрочем, руки, которыми при этом потрясал Роберт, были больше приспособлены для подписывания деловой корреспонденции, чем для удушения преступников.

Нийл молча поглядел на него, потом поглядел на всех своих соседей, добрых, милых, великодушных и образованных.

Тут Вайолет Кренуэй, восхищенная собственным глубокомыслием, запищала:

— Все вы не учитываете главного. Негры вовсе не такие плохие. Попадаются даже интеллигентные негры, которые ничем не хуже нас, то есть почти ничем. Но их ошибка в том, что они слишком торопятся, вместо того чтобы положиться на естественный ход событий и понемножку прогрессировать без посторонней помощи, так, чтобы когда-нибудь, в свое время, мы, белые, должны были признать их достижения.

Я всегда говорю своим цветным знакомым: «Да, да, я знаю, что среди людей вашей расы есть таланты, не получающие должного признания. Я и сама бунтарь по природе и считаю, что вы, негры, должны стараться вырвать у жизни все, что можно. Но позвольте напомнить вам одно обстоятельство, которого вы, видно, не заметили. Только что окончилась война. В Европе еще не все утряслось, и здесь, в США, тоже без конца то рабочие беспорядки, то одно, то другое, и хоть я всей душой за равноправие цветных и даже за общественное равенство когда-нибудь в будущем, но неужели вы не понимаете, что сейчас для этого не время!

И Нийл понял без чьих-либо объяснений, что из всего сказанного это было самое вредное и самое глупое.

32

Золото поблекло, на улицах была грязь, до ноября оставались считанные дни, и тут как-то Нийл сговорился позавтракать с Рэнди Спрюсом, секретарем Торговой Палаты, Люцианом Файрлоком, журналистом, который приехал из Джорджии и заведовал теперь отделом рекламы у Уоргейта, и Уилбуром Федерингом, который тоже совершил переселение с Юга на Север, но скорей по образцу рейдов генерала Моргана.

Уилбур был последней сенсацией в деловых кругах города; сорока пяти лет, маленький, чистенький и весь набит двадцатидолларовыми бумажками. Он родился в Миссисипи, в семье разорившегося бакалейщика, но ему больше нравилось, когда его считали потомком плантаторов. Рэнди в одной застольной речи в Бустер-клубе сказал: «Пусть Уилбур неотъемлем от Юга, как мексиканское тамале, но он близок Северу, как снежный буран, и обтекаем, как авиабомба».

У мистера Федеринга, помимо округления своего капитала, была еще особая миссия: раскрыть глаза жителям Гранд — Рипаблик на угрозу расового мятежа, неизбежного, как он утверждал, в городе, где за шесть лет его пребывания негритянская колония увеличилась с восьмисот человек до двух тысяч, что составляло почти 2 1/4% всего городского населения, а по исчислению Уилбура, — 98 1/4%.

Нийл встретился с ними в «Беседке» — отделанном кленовыми панелями коктейль-холле отеля «Пайнленд», откуда вся компания, пропустив по стаканчику, перешла завтракать в «Фьезоле». Присутствие цветных официантов навело их на разговор о Негритянской Проблеме.

— Ваша ошибка, ребята, — сказал Уилбур Федеринг, — в том, что вы смотрите на своих черномазых как на резервную рабочую силу, которую можно использовать для срыва стачек и борьбы с профсоюзами. Так оно было раньше, но теперь кое-какие из этих треклятых профсоюзов вздумали принимать и негров, как будто они тоже люди.

— Он, пожалуй, прав, — сказал Рэнди.

Они услыхали, как их друг Глен Тартан, управляющий «Пайнленда», спросил у официанта: «А где мистер Гриншо?»

Уилбур взвыл:

— Вот, не угодно ли? Мистер Гриншо! Черномазому лакею! Нет, вы, северяне, понятия не имеете о том, как обращаться с черными гориллами.

Люциан Файрлок возразил:

— Я и сам часто говорю неграм «мистер» — на разных заседаниях.

— Бросьте, Файрлок, вы просто любите порисоваться, — сказал Федеринг. — Я вот ни разу в жизни не сказал «мистер», или «миссис», или «мисс», обращаясь к цветному, даст бог, и впредь не буду. Тут ведь есть своя, так сказать, философия. Раз вы хоть одного из этих скотов назвали «мистер», значит, вы признали, что они не хуже вас, и вся ваша петрушка с Превосходством Белой Расы провалилась!

Люциан Файрлок, некогда надежда университетских кругов Джорджии, заспорил:

— Неужели о неграх всегда нужно говорить с ненавистью?

— А я вовсе их не ненавижу, черномазых. Они меня даже забавляют, честное слово. Это такие пройдохи, такие хитрые обезьяны, и все так хорошо танцуют, а встретят белого человека, вроде меня, который знает им цену, так только хохочут и сами готовы признать, что в рабстве им было бы куда повадней. Но вы, я вижу, из тех Новых Южных Либералов, которые кричат: что ниггера вполне можно пригласить к себе в дом обедать!

Люциан сказал серьезным тоном:

— Нет, я сторонник сегрегации. Это предотвращает неприятные столкновения. Но я также считаю, что наш долг — следить, чтобы негры имели при этом все то, что имеем мы сами. Вот, например, есть здесь один химик негр, доктор Аш Дэвис; я не пойду к нему в дом и не хочу, чтобы он ходил ко мне, но я считаю, что ему должны быть созданы самые лучшие условия жизни, потому что он того стоит.

Федеринг сердито запыхтел:

— Слыхал я об этом типе, и плевать мне на то, какие там у него условия жизни! То, что он у вас служит, — это вопиющее безобразие и несправедливость, если хотите знать: какой-нибудь белый молодой ученый трудился, ночей недосыпал в надежде получить потом хорошее место, — а тут, оказывается, на это место уже уселся хитростью и обманом какой-то грязный, толстый негр! Да неужели вы можете спокойно смотреть на это? А возьмите хоть этого черномазого метрдотеля! Нет того, чтобы скромно заметить Глену: «Пожалуйста, хозяин, не зовите меня „мистер“, а то мне неловко перед белыми господами!» Как же, дожидайся! Это вы, янки…

И тут он вставил, так-таки вставил классическую фразу южан: «Я, знаете ли, до двенадцати лет все думал, что янки дурень — одно слово».

— Вы, янки, разбаловали его, и теперь с ним не сладить, пока не приласкаешь его черную шкуру хорошим кнутом.

Вспышку Нийла предотвратило восклицание Люциана:

— Ох, не говорите вы, как южный сенатор!

— А чем вам не угодили южные сенаторы? Может, они, конечно, народ и неотесанный, но уж в этом вопросе всегда говорят дело! Да! Я вот слышал, что у дочки нашего метрдотеля муж зубной врач! Можете вы себе представить — ниггер своими черными пальцами копается у людей во рту! Да его надо гнать в три шеи из города. Именно гнать, и когда-нибудь мы этим займемся. Вот увидите, ребята, вы еще скажете спасибо, что нашелся человек, который надоумил вас принять кой-какие меры, пока негры не затеяли беспорядков!

Нийл задыхался.

«Будь прокляты все белые, все до одного! Когда же я заговорю наконец? Когда я откроюсь?»

А дядюшка Бодэшес-Федеринг продолжал:

— Было время, и мы у себя на Юге держали в ресторанах цветных лакеев, да не таких вот, а вежливых, которые каждому белому говорили «сэр», даже если это был ночной сторож, — и то пришлось их повыгонять и заменить белыми официантками, потому что эти угольщики разлагались, слушая, как образованные негры за столиками толкуют про «расовые преследования», — все чушь и небылицы, понятно. Перевешал бы я всех тех любителей соваться не в свое дело, которые подговаривают ниггеров поступать в колледжи, — и признайтесь, Файрлок, что в глубине души вы согласны со мной.

— Нет, не согласен.

— Так ведь я и сам — человек мягкосердечный. Люблю собак, например. Но если моя собака вываляется в навозе, а потом полезет за мой стол…

Дальнейшего Нийл не слыхал. Он встал и вышел из комнаты.

Он сидел в коктейль-холле, среди кустарной мебели кленового дерева, под люстрой, похожей на колесо, увешанное стеклянными сосульками. Он медленно тянул из стакана чистую воду, а в ушах у него звенело и стучало в назойливом безостановочном ритме: «Я должен сказать, я должен сказать». Когда потом он осторожно пробирался через вестибюль, он увидел у конторки портье стройного, красивого темно-коричневого негра, одетого в серый костюм. Нийл решил, что это врач или учитель, отважившийся вместе со своей кроткой женой совершить автомобильную прогулку по родному краю.