24

Свидание с Полем в тюрьме казалось таким же нереальным, как та ночь, в тумане и путанице нерешенных вопросов. Ничего не видя, Бэббит прошел по тюремным коридорам, где воняло карболкой, в помещение, уставленное светло-желтыми деревянными скамьями, с дырочками в виде розеток, совсем как скамейки в сапожных лавках, где Бэббит бывал в детстве. Тюремщик ввел Поля — грязно-серая одежда, бледное, застывшее лицо. Он робко повиновался приказам тюремщика, покорно подал ему для осмотра табак и журналы, которые принес Бэббит. Он ни о чем не рассказывал, только проговорил: «Ничего, привыкаю!» — и еще: «Работаю в портняжной мастерской. Пальцы болят».

Бэббит понял, что в этом мертвом доме и Поль омертвел. В поезде, по дороге домой, он подумал, что и в нем самом что-то умерло: умерла честная, непоколебимая вера в то, что мир хорош, умер страх перед общественным мнением, гордость своими успехами. Он был рад, что жена уехала. Он признался в этом себе, не оправдываясь. Ему было все равно.

На ее визитной карточке стояло: «Миссис Дэниэл Джудик». Бэббит слышал о ней: вдова крупного торговца бумагой. Вероятно, ей было лет сорок с лишним, но в тот день она показалась Бэббиту много моложе. Пришла она узнать насчет квартиры, и, отстранив неопытную секретаршу, он сам занялся ею. Его тревожило и привлекало ее изящество, стройная фигура, черное полотняное платье в белую крапинку — такое легкое, элегантное. Широкая черная шляпа затеняла ее лицо. У нее были блестящие глаза, нежный округлый подбородок, гладкие розовые щеки. Бэббит гадал, накрашена она или нет, но в женских уловках он разбирался хуже любого мужчины.

Она села, вертя в руках лиловый зонтик. Голос у нее был мягкий, но без всякого кокетства.

— Не знаю, сможете ли вы мне помочь.

— С наслаждением!

— Я везде искала, по… Знаете, мне нужна небольшая квартира, одна — или, может быть, две спальни, гостиная, кухонька и ванная, но главное, хочется найти что-нибудь приятное, не в этих унылых старых домах, но и не в самых новых, там обычно такие ужасные, крикливые канделябры. И платить слишком дорого я тоже не в состоянии. Меня зовут Танис Джудик.

— Кажется, у меня есть одна подходящая квартирка. Хотите проехаться, посмотреть?

— Хорошо, у меня есть часа два свободных.

В новом доме на Кэвендиш-стрит у Бэббита была квартира, которую он придерживал для Сидни Финкельштейна, но при мысли, что можно проехаться с этой приятнейшей дамой, он изменил своему другу Финкельштейну и галантно сказал:

— Посмотрим, чем я могу быть вам полезен!

Он вытер для нее сиденье в машине и дважды рисковал жизнью, хвастая своими шоферскими талантами.

— А вы отлично правите! — сказала она.

Ему нравился ее голос. «Такой музыкальный, — подумал он, — чувствуется культура, не то что у Луэтты Свенсон, — сплошной визг и хохот».

Он гордо сказал:

— Знаете, многие боятся и ведут машину так медленно, что только всем мешают. Самый надежный, водитель тот, кто умеет владеть машиной и вместе с тем, когда надо, не боится скорости. Вы со мной согласны?

— Ода!

— Ручаюсь, что вы правите как бог!

— О нет, по правде говоря — не очень хорошо… Конечно, у нас была своя машина, — я хочу сказать, при покойном муже, и я иногда делала вид, будто правлю, но я не верю, что женщина может научиться водить машину не хуже мужчины!

— Как сказать, некоторые женщины отлично правят!

— Да, конечно, те, кто подражает мужчинам, играет в гольф и вообще портит себе цвет лица, не бережет руки…

— Это верно. Я сам никогда не любил мужеподобных женщин.

— Нет, я хочу сказать — я их, конечно, очень уважаю, по сравнению с ними чувствуешь себя такой беспомощной, ненужной.

— О, какая чепуха! Ручаюсь, что вы играете на рояле как бог!

— О нет, по правде сказать, — не очень хорошо…

— А я уверен, что играете!

Он взглянул на ее гладкие руки, на кольца с бриллиантом и рубином. Она перехватила его взгляд, мягким кошачьим движением сплела тонкие белые пальцы, что окончательно привело его в восхищение, — и грустно протянула:

— О, я люблю играть, вернее, люблю побренчать на рояле, но я никогда не училась по-настоящему. Мистер Джудик всегда говорил, что из меня вышла бы прекрасная пианистка, если я бы только училась, но, по-моему, он мне просто льстил!

— А по-моему — нет! Я уверен, что у вас есть темперамент.

— О-оо… А вы любите музыку, мистер Бэббит?

— Еще бы! Только, пожалуй, я не очень люблю всякую эту классику!

— Что вы! Я обожаю Шопена!

— Неужели? Ну конечно, я тоже хожу на всякие серьезные концерты, но больше всего я люблю хороший джаз, знаете, когда они разойдутся и контрабасист как завертит свою бандуру, как заколотит по ней смычком!

— Ах да! Я тоже люблю танцевальную музыку. Люблю танцевать, а вы, мистер Бэббит?

— Еще бы! Но, по правде говоря, танцую я не очень хорошо.

— О, я уверена, что вы научитесь. Хотите, я поучу вас? Я кого хотите могу научить.

— И вы согласитесь дать мне когда-нибудь урок?

— Ну конечно!

— Берегитесь, не то поймаю вас на слове! Вот погодите, приду к вам на новую квартиру и заставлю меня учить!

— Ну что ж… — Она не обиделась, но и не проявила особой радости. Он мысленно предостерег себя: «Опомнись, балда! Не сваляй опять дурака!» — и снисходительно стал объяснять своей спутнице:

— Конечно, мне хотелось бы танцевать, как танцует молодежь, но я вам скажу вот что: я считаю, что каждый человек должен принимать полное, я бы сказал, творческое участие в созидании жизни, изменять мир, да и чего-то достигнуть для себя лично. Вы со мной согласны?

— О, безусловно!

— Потому-то мне и приходится жертвовать многим, чем я с удовольствием занялся бы, хотя должен сказать, что в гольф я играю ничуть не хуже других.

— О, я так и думала!.. Вы женаты?

— М-мм… да… и мм-ммм… у меня много общественных обязанностей. Я вице-председатель клуба Толкачей и ведаю одной из комиссий Всеобщего объединения посредников по реализации недвижимости, а это влечет за собой большую работу и ответственность — хотя фактически дело это весьма неблагодарное!

— О, я знаю! Общественные деятели никогда не получают должного признания!

Они посмотрели друг на друга с величайшим уважением, а на Кэвендиш-стрит он рыцарски помог ей выйти, широким жестом обвел дом, словно преподнося ей подарок, и внушительно приказал лифтеру поторопиться с ключами. В лифте они стояли совсем близко друг к другу, и он был взволнован, но сдержан.

Квартира оказалась прелестной, с белыми дверными и оконными наличниками и серо-голубыми стенами. Миссис Джудик в полном восхищении согласилась взять ее, и, когда они возвращались к лифту, она тронула Бэббита за рукав и проворковала:

— Ах, я так счастлива, что обратилась к вам! Так приятно встретить человека с настоящим Пониманием. О, вы не представляете себе, какие квартиры мне показывали некоторые люди!

Он инстинктивно, но отчетливо ощутил, что мог бы обнять ее за талию, но воздержался, с преувеличенной вежливостью подсадил ее в машину и отвез домой. Возвращаясь в контору, он всю дорогу ругательски ругал себя:

— Слава богу, очухался… А, черт, и почему я не попытался… Чудо, а не женщина! Очарование! Настоящая фея! Чудные глаза, губы — просто прелесть, и эта тонкая талия — никогда не расплывется, как у других женщин!.. Нет, нет, нет! Она — настоящая культурная леди! И умница какая, удивительно, я таких никогда не видел. Все понимает — и общественные вопросы, и все… Эх, черт бы меня подрал, ну почему было не попытаться… О, Танис!!!

Он был расстроен, он недоумевал, но ему стало ясно, что его влечет молодость, именно молодость как таковая. И особенно смущала его одна девушка — хотя с ней он не сказал ни слова. Она работала маникюршей за крайним столиком справа в парикмахерской «Помпея». Девушка была маленькая, черненькая, быстрая и веселая. Ей было лет девятнадцать, от силы двадцать. Она всегда носила прозрачные розовые блузки, сквозь которые просвечивали ее плечи и черные ленточки рубашки.

В обычный день он отправился стричься в парикмахерскую «Помпея». Как всегда, он чувствовал себя предателем по отношению к соседней с ним парикмахерской в Ривс-Билдинг. Но впервые он тут же отбросил всякие угрызения совести: «К черту, не стану ходить туда, раз мне неохота! Кто они мне, эти парикмахеры? Буду стричься, черт возьми, там, где мне, черт подери, захочется! И не желаю больше об этом думать! Хватит покровительствовать кому попало против собственного желания! Ничего это не дает! Кончено!»

Парикмахерская «Помпея» помещалась в нижнем этаже отеля «Торнлей», самого большого и самого вызывающе модного отеля в Зените. Покатые мраморные ступени с изогнутыми медными перилами вели из холла отеля вниз в парикмахерскую. Она была отделана черными, белыми и красными плитками, с потрясающим вызолоченным потолком и фонтаном, куда дебелая нимфа без конца лила воду из малинового рога изобилия. Сорок парикмахеров и девять маникюрш работали без передышки, а у дверей шестеро цветных швейцаров встречали посетителей, почтительно отбирали у них шляпы и воротнички и провожали в зал ожидания, где на ковре, расстилавшемся, как тропический остров, среди белизны пола, стоял десяток кожаных кресел и стол, заваленный журналами.

Швейцар, встретивший Бэббита, услужливый седовласый негр, оказал ему честь, высоко ценившуюся в городе Зените: он приветствовал его по имени. Но Бэббит сразу огорчился: его хорошенькая маникюрша была занята. Она делала ногти какому-то расфуфыренному франту, пересмеиваясь с ним. Бэббит возненавидел этого человека. Он подумал — не переждать ли, но немыслимо было остановить мощную машину парикмахерской, и Бэббит был тут же посажен в кресло.

Вокруг него все дышало роскошью, утонченностью, богатством. Один из посвященных подвергался облучению ультрафиолетовыми лучами, другому мыли голову шампунем. Подмастерья подкатывали чудодейственные электромашины для вибрационного массажа. Парикмахеры хватали горячие салфетки из какой-то никелированной гаубицы и, приложив их на секунду к щеке клиента, небрежно отшвыривали прочь. Напротив кресел на широкой мраморной полке стояли сотни лосьонов — янтарных, рубиновых, изумрудных. Бэббиту льстило, что ему лично прислуживают два раба — парикмахер и чистильщик ботинок. Он был бы совершенно счастлив, если бы при нем была еще и маникюрша. Парикмахер подстригал ему волосы и спрашивал его мнение о скачках в Гавр-де-Грасе, о бейсбольном сезоне и мэре Прауте. Мальчик-негр мурлыкал: «Прощайте, летние встречи!» — и в такт песенке полировал башмаки вытертой до блеска бархаткой, натягивая ее с такой силой, что она щелкала, как струна банджо. Парикмахер отлично знал, как угождать клиентам, Бэббит чувствовал себя богатым и знатным от одних только почтительных вопросов: «Какой лосьон вы предпочитаете, сэр? Есть ли у вас сегодня время, сэр, для массажа лица? У вас кожа на голове суховата, разрешите, я вам сделаю также массаж головы».

Больше всего Бэббит любил мыть голову. Парикмахер взбил у него на волосах пышную, как крем, пену и потом, когда Бэббит, укутанный полотенцами, нагнулся над чашкой, облил его горячей водой, щекотавшей кожу, и под конец окатил ледяной струей. От неожиданного ощущения ледяного холода у Бэббита заколотилось сердце, дыхание перехватило, по спине пробежал электрический ток. Такие ощущения вносили разнообразив в жизнь. Бэббит поднял голову и величественно обвел взглядом парикмахерскую. Мастер с особым старанием вытер его мокрые волосы и обернул голову полотенцем в виде тюрбана, так что Бэббит сразу стал похож на пухлого калифа, сидящего на превосходно сконструированном передвижном троне. Тоном доброго малого, который, однако, потрясен величием калифа, парикмахер спросил:

— Разрешите протереть лосьоном «Эльдорадо», сор? Чрезвычайно полезно для кожи. Кажется, в прошлый раз я протирал вам волосы именно этим составом?

Хотя этого и не было, но Бэббит согласился:

— Что ж, давайте!

И тут у него екнуло сердце: его маникюрша освободилась. «Пожалуй, надо сделать маникюр!» — прогудел он и с волнением смотрел, как она подходила, черненькая, улыбающаяся, такая маленькая и нежная. Маникюр придется кончать за ее столиком, можно будет поговорить так, чтобы парикмахер не подслушивал. Он ждал, довольный, стараясь не смотреть на нее, пока она подпиливала ему ногти, а мастер брил его и потом натирал его горящие щеки теми диковинными смесями, которые парикмахеры начали изобретать еще с незапамятных времен. Когда парикмахер кончил свое дело и Бэббит пересел за столик девушки, он с восхищением осмотрел мраморную доску с вделанной в нее чашкой для воды и крохотными серебряными кранами и остался очень доволен, что ему доступна такая роскошь. Когда она вынула из чашки его мокрую руку, кожа на ладони стала настолько чувствительной от теплой мыльной воды, что он особенно остро почувствовал прикосновение крепких девичьих пальчиков. Его умиляли ее розовые блестящие ноготки. Вся рука показалась ему прелестней, даже изящней, чем тонкие пальцы миссис Джудик. С каким-то мучительным восторгом переносил он боль от острого ножичка, которым девушка отодвигала кожицу на ногтях. Он старался не смотреть на линию очень юной груди, на тонкие плечи, особенно выделявшиеся под прозрачным розовым шифоном. Вся она казалась ему очаровательной безделушкой, и, когда он заговорил, стараясь произвести на нее впечатление, голос его прозвучал робко, как у провинциального парня на первой вечеринке:

— Что, жарко сегодня работать, а?

— Да, страшно жарко. Вы в последний раз, видно, сами стригли себе ногти?

— М-да, кажется, сам.

— Надо всегда делать маникюр.

— Да, пожалуй, надо… Я…

— Нет ничего приятнее хорошо отделанных ногтей. Я считаю, что по ногтям сразу можно узнать настоящего джентльмена. Вчера тут у нас был один агент по автомашинам, так он говорит, что сразу можно оценить человека по его машине, а я ему прямо сказала: «Глупости, умному человеку стоит только глянуть на ногти, он сразу скажет, джентльмен перед ним или деревенщина».

— Да, пожалуй, это верно. А особенно… я хочу сказать, у такой хорошенькой девчушки всякому захочется почистить когти.

— Что ж, может, я еще молодая, но я стреляный воробей, порядочного человека отличу с первого взгляда — я всех насквозь вижу! Никогда бы не стала так откровенно говорить с человеком, если бы не видела, что он — славный малый.

Она улыбнулась. Ее глаза казались Бэббиту ласковыми, как апрельская капель. Он внушительно и серьезно сказал себе: есть, конечно, грубияны, которые могут подумать, что если девушка служит маникюршей и мало чему училась, так она уже бог знает кто, но он. Бэббит, демократ, он в людях разбирается! Он старался уверить себя, что она славная девушка, хорошая девушка — хорошая, но, слава богу, не ханжа. Он спросил с глубочайшим сочувствием:

— Наверно, вам попадаются страшные нахалы?

— Ох, да еще какие! Слушайте, ей-богу, есть такие франты, которые считают, — раз девушка работает в парикмахерской, значит, им все с рук сойдет. И чего они только не наговорят, кошмар! Но можете мне поверить, я-то знаю, чем отвадить этих котов! Как гляну на пего, как спрошу: «Вы что ж, не знаете, с кем разговариваете?» — и он тут же смывается, исчезает, как сон любви молодой. Не хотите ли баночку пасты для ногтей? Придает блеск, безвредна в употреблении, сохраняется очень долго!

— Конечно, отчего не попробовать. Скажите… скажите, я тут бываю с самого открытия и до сих пор… — С деланным удивлением: — До сих пор не знаю, как вас зовут!

— Правда? Вот потеха! А я тоже не знаю, как вас звать!

— Нет, кроме шуток! Как ваше прелестное имя?

— О, не такое уж оно прелестное! Что-то в нем есть жидовское. Но мы-то не жиды. Папаша моего папы был каким-то знатным типом в Польше, а здесь ко мне как-то заходил один джентльмен, он что-то вроде графа…

— Вроде графина, наверно!

— Кто рассказывает — вы или я? Какой умный! Так вот этот клиент сказал, что он знал папиных родичей там, в Польше, и у них был роскошный большой дом. Прямо на берегу озера. — С сомнением: — Может, вы мне не верите?

— Нет. То есть да, конечно, конечно, верю! Что ж тут такого? Я вам вот что скажу, крошка, и не думайте, будто я вас разыгрываю, но, честное слово, каждый раз, как я вас видел, я говорил себе: «В этой девочке течет голубая кровь!»

— Ей-богу, не врете?

— Конечно, не вру! Ну, говорите же — мы ведь с вами друзья, — как ваше прелестное имечко?

— Ида Путяк. Не особенно красиво, верно? Я всегда говорю матери: «Мама, почему вы не назвали меня Долорес или еще как-нибудь пошикарней?»

— А по-моему, расчудесное имя — Ида!

— А я угадала, как вас зовут!

— А может, и не угадали! Конечно, нет! Не такой уж я известный человек…

— Ведь вы — мистер Зондгейм, коммивояжер фирмы «Дивная посуда» — угадала?

— Ну нет! Я — мистер Бэббит, посредник по недвижимому имуществу!

— О, простите, пожалуйста! Да, конечно! И вы живете в Зените?

— Да-с! — коротко отрезал он, как человек, оскорбленный в лучших своих чувствах.

— Ах, да, да! Я читала ваши объявления. Очень красивые!

— М-мм… Н-да… А может быть, вы читали и о моих выступлениях?

— Ну конечно, конечно! Правда, читать мне особенно некогда, но… наверно, вы меня считаете за дурочку!

— Нет, вы — душечка!

— Что вы! Знаете, в нашей работе есть одна хорошая сторона. Встречаешься с ужасно интересными людьми, с настоящими джентльменами, и от разговоров становишься такой развитой, потом прямо с первого взгляда определяешь человека!

— Послушайте, Ида, прошу вас, не считайте меня нахалом… — Ему стало жарко при мысли, как унизительно получить от этой девочки отказ, и как опасно, если она согласится. Он отведет ее пообедать, но что, если его друзья увидят их, осудят… Но он уже не мог удержаться: — Не сочтите меня нахалом, но как было бы чудно, если б мы с вами как-нибудь вечерком вместе пообедали…

— Право, не знаю, можно ли… Один джентльмен меня тоже всегда приглашает. Ко как раз сегодня я свободна.

А почему, собственно говоря, уверял он себя, почему бы и не пообедать с бедной девушкой, для которой истинное благо — общаться с таким зрелым и образованным человеком, как он. Но чтобы не попасться на глаза тем, кто этого не поймет, он решил свезти ее в ресторан Биддлмейера, на окраине города. В такой тихий жаркий вечер приятно прокатиться, может быть, он пожмет ей ручку — нет, он даже этого не станет делать! Правда, девушка, как видно, покладистая, стоит только взглянуть на ее голые плечики, но пусть его повесят, если он начнет приставать к ней только потому, что она этого ждет.

Но в этот день его машина вдруг испортилась: что-то случилось с зажиганием. А ему до зарезу нужна была машина к вечеру! Со злостью он проверил свечи, долго осматривал распределительный щит. Однако даже от самых свирепых его взглядов упрямая машина не тронулась с места, и ее пришлось со стыдом волочить в гараж. Бэббит снова ожил при мысли о такси. В такси было что-то шикарное и вместе с тем заманчиво грешное.

Но когда они встретились на углу, в двух кварталах от отеля «Торнлей», девушка сказала:

— Ах, такси?.. А я думала, у вас своя машина!

— Ну конечно! Конечно, у меня своя машина. Но сегодня она в ремонте.

— Ага… — протянула она таким тоном, будто не в первый раз слышала эти сказки.

Всю дорогу до ресторана Биддлмейера он пытался завести дружеский разговор, но все попытки как об стену разбивались об ее болтовню. С бесконечным возмущением она рассказывала во всех подробностях, как она осадила этого наглеца, старшего мастера, и как она с ним расправится, если он еще раз осмелится сказать, что она «лучше умеет трепать языком, чем чистить людям копыта».

В ресторане Биддлмейера нельзя было достать ничего спиртного. Метрдотель не желал понять, кто такой Джордж Ф.Бэббит. Они сидели, обливаясь потом, перед огромным блюдом жаркого и разговаривали о бейсболе. Когда он попытался взять Иду за руку, она весело и дружелюбно сказала: «Осторожней! Этот официант подсматривает!» Но когда они вышли, их встретила лукавая летняя ночь, недвижный воздух и молодой месяц, плывущий над неузнаваемо преображенными кленами.

— Поедем куда-нибудь, где можно выпить и потанцевать, — настаивал он.

— С удовольствием, только не сегодня! Обещала маме вернуться пораньше!

— Глупости! Кто же в такую чудную ночь сидит дома!

— Мне и самой хочется, но мама меня заругает!

Его пробирала дрожь. В ней воплотилась для него вся молодость, вся прелесть… Он обнял ее за талию. Она бесстрашно прижалась к его плечу, и он торжествовал. Но она тут же сбежала по ступенькам ресторана, щебеча:

— Поедем, Джорджи, прокатимся, может быть, станет не так жарко.

То была настоящая ночь для влюбленных. У обочин, по всему шоссе до самого Зенита, под ласковым невысоким месяцем, стояли машины, и в каждой смутно виднелись мечтательные пары. Бэббит жадно протянул руки к Иде и, когда она погладила их, замер от благодарности. Никаких подходов, никакой борьбы, — он поцеловал ее, и она ответила непринужденно и просто за неподвижной спиной шофера.

У нее упала шляпка. Ида высвободилась из объятий Бэббита, чтобы поднять ее.

— Не надо, брось! — умолял он.

— Что? Бросить шляпу? Дудки!

Он ждал, пока она приколет шляпку, потом его рука снова прокралась к ней. Она отстранилась и сказала наставительно-материнским голоском:

— Не шали, мой дружок! Не огорчай мамочку. Сядь как следует, будь умницей, смотри, какая хорошая ночь! Если будешь пай-мальчиком, я тебя, может быть, поцелую на прощание! А теперь дай-ка мне сигаретку!

Он заботливо зажег сигарету, спросил, удобно ли ей сидеть. Потом отодвинулся от нее как можно дальше. Он весь похолодел от такой неудачи. Никто не мог точнее, яснее и неоспоримее, чем сам Бэббит, сознавать, какой он дурак. Он подумал, что с точки зрения почтенного доктора Джона Дженнисона Дрю он нехороший человек, а с точки зрения мисс Иды Путяк — старый зануда, которого приходится терпеть ради того, чтобы хорошо пообедать.

— Миленький, да ты, никак, вздумал дуться?

Голосок у нее был нахальный. Больше всего ему хотелось выпороть ее. Он мрачно подумал: «Еще смеет так со мной разговаривать, оборвыш несчастный! Эмигрантское отродье! Нет, надо поскорей от нее отвязаться, вернуться домой, а там можно поносить себя за глупость сколько душе угодно!»

Он фыркнул вслух:

— Я? Дуться? Глупышка, чего мне на тебя дуться? Но вот что я тебе скажу, Ида, послушай дядю Джорджа внимательно. Я хочу сказать, что нехорошо все время ссориться со старшим мастером. У меня огромный опыт в обращении с подчиненными, и я тебе скажу — нельзя восстанавливать против себя старших.

Около убогого деревянного домишка, где она жила, он торопливо и вежливо распрощался с ней, но, отъезжая, мысленно взмолился: «О господи боже мой!..»

25

Он проснулся, блаженно потягиваясь и слушая, как чирикают воробьи, и тут же вспомнил, что все плохо, что он решил было сойти с пути истинного, но это занятие ничуть его не прельщает. А зачем, подумал он, надо бунтовать? И против чего? Почему не взяться за ум, не прекратить эту идиотскую беготню, жить спокойно для своей семьи, для дела, для друзей по клубу? Что для него этот бунт? Одни терзания и стыд — стыд оттого, что всякая нищенка, вроде Иды Путяк, обращается с ним, как с нашкодившим мальчишкой! И все же… Вечно он возвращался к этому «и все же»! Несмотря на терзания, он уже не мог примириться с миром, в котором усомнился, с миром, который казался ему нелепым.

И только в одном он поклялся себе: «Кончена эта беготня за юбками!»

Правда, к середине дня он уже и в этом не совсем был уверен. Если ни в мисс Мак-Гаун, ни в Луэтте Свенсон, ни в Иде Путяк он не нашел той единственной — прекрасной и нежной, это еще не значит, что ее нет на свете. Его преследовало старое наваждение, что где-то существует вполне реальная «она», которая поймет его, оценит и осчастливит.

Миссис Бэббит вернулась в августе.

Раньше, когда она уезжала, он скучал без ее успокоительного голоса и устраивал праздник по случаю ее приезда. А теперь, хотя он и не решался огорчить ее даже отдаленным намеком в письмах, он жалел, что она возвращается, прежде чем он пришел в себя, и его смущало, что надо ехать встречать ее на вокзал, делая веселое лицо.

Не спеша он приехал на вокзал и начал пристально изучать объявления разных курортов, лишь бы не разговаривать со знакомыми и не выдать свое беспокойство. Но он был человек привычный. Когда поезд с грохотом подкатил к перрону, он был уже там, заглядывал во все окна и, увидев жену среди пассажиров, двигавшихся к выходу, замахал шляпой. Подойдя к ней, он поцеловал ее и воскликнул:

— Ну, здравствуй, здравствуй! А ты чудесно выглядишь, ей-богу, чудесно!

Тут же стояла Тинка. Вот это настоящее — эта смешная курносая девчонка с веселыми глазами, она любит его, она в него верит, — и он обнял Тинку, подхватил на руки и так стиснул, что она запищала. В эту минуту он стал опять таким, как прежде, — уравновешенным, спокойным.

Тинка уселась рядом с ним в машину, держась одной рукой за руль и делая вид, что помогает править, а он громко кричал жене:

— Честное слово, девочка будет водить машину лучше нас всех! Держит руль, как заправский шофер!

И все время он боялся той минуты, когда останется с женой наедине и она терпеливо будет ждать проявлений страсти.

В семье было молчаливо принято решение, что отпуск он должен провести один, съездить на недельку-другую в Катобу, но его мучили воспоминания о том, как год назад он был с Полем в Мэне. Он представлял себе, как он возвращается туда и там обретает мир в воспоминаниях о Поле, в жизни простой и мужественной. Словно молнией пронзила его мысль, что теперь он и вправду может поехать один. И все-таки как ему поехать? Как оставить контору, — да и Майре покажется странным, чего это он вдруг поехал туда один. Конечно, он давно решил делать все, что ему вздумается, — какого черта, в самом деле… Но как это вдруг уехать в Мэн!

После долгих раздумий он все же уехал.

Так как невозможно было объяснить жене, что он едет в лесную глушь искать призрак Поля, он пустил в ход ложь, подготовленную еще в прошлом году и до сих пор практически не использованную. Он сказал, что ему надо повидать по делу одного человека в Нью-Йорке.