Они подъехали к дому поздно вечером. Джонни позвонил в звонок у чугунных ворот, но привратник не появился, и он начал в нетерпении дергать за ручку — оказалось, что ворота не заперты. Джонни, а за ним и остальные вошли во двор, зажгли свет и увидели, что позади «кадиллака» Пита стоит какая-то чужая машина, которую придется подвинуть, чтобы ввести во двор «кадиллак» Джонни. Но как только Ла Барбера злобно рванул дверцу чужой «альфы ромео», раздался взрыв, осветивший зеленоватым светом всю площадь; вокруг на добрую четверть мили вылетели стекла, а несколько запоздалых прохожих упали на колени в уверенности, что настал конец света. От четырех жертв почти ничего не осталось, и на следующий день клочья человеческой плоти были наугад разложены в четыре гроба. В двух из них, по утверждению договорившихся между собой полиции и похоронного бюро, покоились останки девиц, поэтому их украсили белыми лентами, символизирующими чистоту и невинность. Семьи девиц впоследствии получили анонимные подарки по двести тысяч лир.

Этот эпизод, послуживший началом небольшой гражданской войны в городе Палермо осенью 1953 года, подвергся тщательному расследованию со стороны Элистера Фергюсона, который подробно изложил его в рапорте своему начальству в Вашингтоне. Через несколько дней в Сицилию после более чем шестилетнего отсутствия прибыл Брэдли. Фергюсон встречал его в аэропорту, и по пути, памятуя былое, они остановились выпить в гостинице «Солнце».

— Ничто здесь не изменилось, — заметил Брэдли.

Однако изменилось многое — настолько, что Брэдли стало даже грустно.

— В этом баре есть что-то свое, — заметил Фергюсон.

Он тоже сильно изменился — настолько, что Брэдли с трудом узнал наивного энтузиаста прошлых лет. Теперь на нем были сандалии, на руке — массивный золотой перстень с какими-то, по-видимому каббалистическими, знаками, а движения у него были сонливые и заученные, как у курильщика опиума. Он заказал себе марсалу с яичным желтком в отдельном стакане, потом влил желток в вино и тщательно размешал ложечкой. Вот, подумал Брэдли, что получилось из обещанного генералом молодого человека с твердым характером, сторонника «реального» взгляда на вещи, которого прислали защищать остатки нашего с таким трудом завоеванного влияния в этой стране. Он ухватился за соломинку надежды: а может, Фергюсон просто прикидывается, чтобы лучше выполнять свои секретные обязанности?

— Вы, по-видимому, изменили свое отношение к Сицилии, раз сами попросили оставить вас здесь на второй срок? — спросил Брэдли.

— Дело в том, что я более или менее превратился в итальянца, — ответил Фергюсон, пальцем стирая остатки желтка с губ.

Он стал бездельником и спасался только регулярными и многословными донесениями. Он собирал слухи, раскрывал придуманные им самим заговоры, обнаруживал возможность утечки секретной информации в скандальном поведении мелких политических деятелей. В Вашингтоне им были довольны, но приезд Брэдли застал его врасплох. Он настороженно следил за гостем, готовясь к обороне. После отъезда Брэдли он услышал о нем много такого, что отнюдь не вызывало желания снова встретиться с ним. Из неуправляемых, говорили про Брэдли, — самодур, который убежден, что тяжелая рука судьбы лежит на его плече и направляет его.

— Что ж, если это вас устраивает, почему бы и нет? — сказал Брэдли. — Поехали? Они сели в черную «альфу», и Фергюсон с бесстрастным лицом, точно робот, привез Брэдли в его бывшую штаб-квартиру, где все хитроумные замки уже давно исчезли. Их встретил доставленный когда-то специально из Америки письменный стол, теперь заваленный горами бумаг. На полу вокруг лежали стопки иллюстрированных журналов, а со стен смотрела коллекция жестикулирующих театральных марионеток.

— Вы приехали как раз вовремя, — заметил Фергюсон. — Вчера еще две машины взлетели на воздух. Убито тринадцать, не то четырнадцать человек. А сколько погибло позавчера, я уже забыл.

— Я видел фотографии в «Джорнале», — сказал Брэдли. — Сплошная кровь. Кто берет верх в данный момент?

— Старая фирма, — ответил Фергюсон. — У новых мальчиков нет никаких шансов после того, как наш друг Марко прикончил обоих Ла Барбера. Джонни был мозгом организации. Его не стало, и они превратились в стало баранов. Продолжают сопротивляться, но их дни сочтены: полное отсутствие стратегии.

— Я прочел ваше последнее донесение, — сказал Брэдли. — Откуда вы знаете, что взрыв на вилле Медина — дело рук Марко?

— Откуда? Трудно даже объяснить. Я живу здесь почти семь лет. И со временем приходит умение вытягивать факты прямо из воздуха. Появляется какой-то нюх. Здесь, в Сицилии, факты и слухи слиты воедино. Поэтому в конце концов у тебя развивается способность отличать правду от лжи. И самое забавное, что в Палермо, когда его как следует знаешь, нет никаких тайн. Можно сказать — все знают все. Только никогда ничего не докажешь. Надо брать шестым чувством, что ли. — И он, закрыв глаза, постучал себя по голове.

— Вы давно видели Марко?

— Встречаю иногда. Я знаю, где он живет. Хотите с ним повидаться?

— Ни в коем случае, — ответил Брэдли. — Помните, я говорил вам, что придет время, когда он мне понадобится? По-видимому, такое время вот-вот наступит. Я должен увидеть Дона К. В прошлом я оказал ему кое-какие услуги, поэтому думаю, что он не откажет, если я попрошу его помочь мне.

Марко удивило, но ничуть не встревожило приглашение к Дону К, в его загородный дом у подножия Каммараты. Только самых достойных из членов Общества чести — тех, кто мог занять ответственный и значительный пост, — Дон К, приглашал к себе в дом, но с той поры, как великий человек почтил своим присутствием вечер в честь крещения Лючии, Марко считал, что и он причислен к избранным.

Для приема посетителей существовал определенный протокол. Дон К, принимал гостя во дворе, сидя в тени фигового дерева. Человек он был удивительно молчаливый и предпочитал общаться с помощью жестов, тоже весьма немногочисленных и сдержанных. Но во время аудиенции он делал над собой усилие и еле слышным хриплым голосом задавал множество вопросов. Вопросы эти были самыми банальными, да и Дон К., задававший их исключительно из вежливости и ради того, чтобы чем-то заполнить паузы между глотками принесенного экономкой настоя ромашки, знал наперед все ответы. Рассказывали, что ему известна до мельчайших подробностей жизнь каждого человека из Общества чести. Он сидел в этом далеком от города сельском доме среди выжженных солнцем безмолвных полей, где воняло свиным навозом и роились кучи мух, но ничто не ускользало от его бдительного ока и никто не мог уйти из-под его власти.

Тальяферри дал Марко несколько советов, как себя вести.

— Как все люди, он любит уважение — прояви его, но не переусердствуй. Не падай на колени. Ему не по душе подхалимы. Времена меняются.

Покровитель Марко подсказал ему еще кое-что. Было известно, что Дон К, не одобряет хвастовства, Марко же слишком разодет для предстоящего визита. Второй костюм тоже был забракован, и Тальяферри посоветовал купить что-нибудь более подходящее в лавке, где торговали подержанными вещами. Костюм должен сидеть плохо, но не чересчур плохо и, если можно, быть аккуратно залатанным. И новенькая «ланча аугуста» тоже не годится. Нужен старый «фиат» со стучащими клапанами и помятыми крыльями.

Летом Дон К, вставал около половины четвертого утра, до восхода солнца, и любил проводить аудиенции перед завтраком, поэтому Марко было велено явиться к семи. Ему предстояло двухчасовое путешествие до Леркара Фридди по бетонированному еще союзниками отличному шоссе, а потом по изрезанному глубокими бороздами проселку за деревню Каммарату. На самом краю долины у подножия горы у Дона К, было несколько тысяч акров земли цвета пергамента, на которой он выращивал пшеницу методами, требовавшими максимального количества рабочих рук для получения минимального урожая. Это были те края земного шара, где по праздникам ели ослиное мясо, где в 1852 году на костре сожгли ведьму, где крестьяне, обращаясь к состоятельному на вид незнакомцу, называли его «ваше сиятельство» и порой, когда продукты с наступлением зимы дорожали, отдавали достигшую брачного возраста дочь тому, кто за нее дороже заплатит.

В желтоватом свете утра дом Дона К, выглядел как земляная крепость в Атласских горах. Стены его, испещренные крошечными квадратными окнами, были защищены серой изгородью из колючих грушевых деревьев. Черные старухи, перекладывавшие кукурузные початки, что дозревали на плоской кровле дома, закрыли тряпкой лицо на манер арабских женщин, когда выпрямились, чтобы посмотреть на Марко. Тонкие стручки перца, висевшие в окне, были похожи на окровавленные ножи. Штук шесть автомобилей, все побитые, приткнулись в так называемую тень среди кактусов, и Марко заметил среди них принадлежавший Дону К, знаменитый «бьянки» 1928 года, порыжевший от ржавчины, с дверцей, привязанной бечевкой. Он понял, что идет совещание, на которое руководители местных кланов приехали на взятых напрокат старых машинах и в эту минуту, одетые не лучше мусорщиков или лесников, беседуют с шефом, высказывая по его просьбе свое мнение по какому-то весьма важному делу.

Человек в вельветовой куртке и черных бриджах, ожидавший его у ворот, был одним из тех крестьян, которым Дон К, дал дом и несколько акров каменистой земли в обмен на выполнение разных работ и обязанностей телохранителя, когда он выезжал в Палермо или Монреале. Человек этот провел Марко в комнату, голую как тюремная камера, где стояла лишь низкая скамья да из крана в углу капала в таз вода. После пыльной дороги прежде всего следовало умыться, и Марко вымыл под краном руки и вытер их какой-то грязной тряпкой, висевшей поблизости на гвозде. Потом он сел на скамью, а на другом ее конце расположился молодой парень, который, распространяя запах овечьего загона, вошел в комнату следом за ним. Когда Марко посмотрел на него, парень отвернулся и уставился в противоположную стену, но как только Марко встал и подошел к зарешеченному окну, он тотчас почувствовал на себе безучастный взгляд пастуха.

В окно ему был виден угол двора, стена с облупившейся кое-где известкой, сломанное колесо от повозки, упряжь, покрытая пылью и птичьим пометом, и тощая кошка, ступавшая по земле с такой осторожностью, с какой ребенок впервые касается клавиш рояля. В поле зрения появились три члена Общества чести. Их суровые, мрачные лица — призрак преуспеяния в сельской Сицилии — сейчас, казалось Марко, заострились и вытянулись под влиянием чрезвычайных обстоятельств; когда они подошли ближе, чуть горбясь под тяжестью своих длинных накидок, которые все еще носили в этих краях, Марко узнал в одном главу клана Джентиле, а в другом — своего собственного покровителя Тальяферри. В ту же секунду Тальяферри поднял голову, и их взгляды встретились. Марко чуть кивнул, но Тальяферри тотчас отвел глаза, и все трое скрылись из виду.

Марко снова сел на скамью. Молодой пастух рассматривал свои заскорузлые от работы руки и изредка похрустывал суставами. Что-то произошло, понял Марко. Ему было также известно, что участь членов Общества решается однажды: твоя звезда либо восходит, либо гаснет навсегда.

Прошло полчаса. Пастух, который, как начал подозревать Марко, был приставлен к нему в качестве сторожа, хрустел суставами и ерзал по скамье, распространяя запах овечьей мочи и хлева. Синяя муха жужжала в пересечении солнечных лучей, и Марко не мог оторвать от нее взгляда. Один из бентамских петухов Дона К, попытался что-то прокукарекать, но крик его был больше похож на стон. Через окно Марко было видно, как выходили во двор члены Общества чести; одни шагали энергично, другие с трудом тащили за собой свою тень. В эти минуты он стоически распрощался со многими надеждами. Что-то случилось. Смерть, наверное, уже поджидает его на пути назад в Палермо.

Наконец по вымощенному плитами двору раздались быстрые шаги, дверь распахнулась, и в комнату ворвался маленький аккуратный человечек. На нем был такой шикарный костюм, какого Марко отродясь не видел. Но почему-то создавалось впечатление, что человек тонет в своей одежде, которая, словно на легком ветру, трепетала вокруг его рук и ног.

— Salutami gli amici[9], — произнес человечек с сильным акцентом и тут же перешел на английский:

— Ты Риччоне, да? Я Спина. Рад познакомиться.

Марко неловко взял протянутую ему руку, не зная, поцеловать ее или нет, и был рад, когда человечек ее отдернул. Спина был легендарной фигурой, человеком, который, сидя в американской тюрьме строгого режима, замыслил с Доном К, ниспровержение фашизма в Сицилии, в награду за что был досрочно освобожден и выслан в Италию. Слухи, басни и реальные факты превратили его в фигуру, внушавшую страх. Спина был Доном К, в Соединенных Штатах, Цезарем, который обладал неограниченной властью и сметал со своего пути всех, кто противился его планам военизации кланов. Трудно было поверить, что этот суетливый, улыбчивый и сморщенный человечек прекрасным апрельским днем 1931 года чуть слышным голосом отдал приказ о ликвидации своего бывшего шефа страшного Джузеппе Массериа и сорока его главных сторонников при условии, чтобы ни один человек не был убит в присутствии жены и детей, и тут же велел закупить на 20 000 долларов цветов для будущих похорон.

Сицилийцы были просто не в состоянии осознать все величие Спины. Они имели дело лишь с землей и ее плодами, а Спине принадлежала целая империя запретных наслаждений. У них в подчинении было сто человек, а Спина командовал десятью тысячами. Члены сицилийского Общества чести оставались в душе фермерами, в то время как Спина был одновременно и финансистом, и политическим деятелем, и генералом, пока его на некоторое время не убрали со сцены. По этой причине, когда ему пришлось вернуться на родину, его поначалу приняли с настороженной сдержанностью, но он пустил в ход свое обаяние, улыбался, льстил, обхаживал, и в конце концов сицилийцы смягчились и почти простили ему огромный гангстерский автомобиль и бриллиантовые перстни. Люди из Общества чести утешали себя тем, что в Сицилии нет ничего такого, ради чего Спина задержался бы на родине надолго. Он был чересчур блестящим, чересчур ярким. Не могли они понять и дерзкого демократизма его манер, который их смущал, как смутил и Марко, ибо лишал их возможности в должной форме проявить уважение, что было одним из условий благополучия и спокойствия жителей Сицилии, каждый из которых ожидал такого же уважения от нижестоящих.

— Я говорил со стариком о тебе, Риччоне, — сказал Спина. — И услышал немало хорошего. Жаль, что все складывается так неудачно.

Марко опять почувствовал неловкость. Было бы лучше всего обратиться к Спине по имени, предварив его титулом «Дон», но он не мог вспомнить, как зовут Спину, и знал: чем больше он будет стараться вспомнить, тем меньше надежды на то, что его имя всплывет в памяти.

— Боюсь, сеньор Спина, я не совсем понимаю, что происходит. Выражение удивления разлилось по лицу Спины.

— Неужели никто не предупредил тебя, Риччоне, о чем идет речь? Такие судилища, как нынче, устраивали, бывало, во времена Дона Вито Феррера, а то и раньше. Держу пари, что здесь в глуши все еще верят в привидения. Было больше двадцати свидетелей. Дай им волю, они бы целый день проговорили. Не поверишь, но один старик явился в овечьей шкуре. — Он засмеялся, обнажив коренные зубы, от чего голова его стала еще больше похожа на череп. Зрачки его темных глаз весело поблескивали на фоне налитых кровью белков. — Человек явился в овечьей шкуре, а никто и глазом не моргнул.

— В деревнях, сеньор Спина, есть еще очень отсталые люди, — согласился Марко. То, что это вызвало у Спины веселье, поразило его. Ведь люди ходят в овечьей шкуре в знак презрения к большим городам с царящей в них испорченностью; такие люди отправляются в горы, где становятся хранителями и защитниками старинных традиций и пользуются всеобщим уважением. Непочтительность Спины была типичной для вернувшихся после войны из-за океана новых людей, которые была готовы бросить вызов всем укоренившимся обычаям. Услышав небрежно сказанные им презрительные слова, Марко даже пал духом. Для него Общество было отцом, матерью, братом и сестрой. Общество протянуло ему руку помощи, положило конец его страшному существованию в Компамаро. Оно освободило его от присущей крестьянам рабской покорности, что была у него в крови, и наградило холодной, но брызжущей через край самоуверенностью, вызывавшей уважение у всех, кто имел с ним дело. Он считал себя обязанным разделить презрение Спины, и в то же время оно причиняло ему боль, словно заразив способностью осуждать и сомневаться.

— И ты даже не представляешь, зачем тебя вызвали?

— Понятия не имею, сэр.

— Я слышал, что ты надежный парень. И мозги у тебя есть, мне сказали. И не будешь скулить, даже если тебе придется туго. За тобой послали, потому что ты попал в беду. Знаешь, почему кое-кто из этих деятелей жаждет поджарить тебе одно место?

— Нет, сэр.

— Я тебе скажу. Тебя обвиняют в том, что несколько лет назад ты взял на прицел некоего Бенедетто Джентиле, который затем погиб при трагических обстоятельствах. Скажу откровенно: если тебя признают виновным, ты знаешь, что тебя ждет.

Марко облизал губы. Страх, который может принимать, как и любовь, разные обличья, коснулся его кончиками своих холодных пальцев. Сейчас это было мучительное нежелание умереть. В юности, когда он попал в руки марокканцев, он не испытывал такого страха; тогда жизнь представлялась ему чем-то простым и бесформенным, не имевшим ни определенного начала, ни конца. Теперь же она была связана с жизнью его жены и детей. Их существование целиком зависело от его существования. Ему нужно было время, чтобы развязать узелок зависимости и подготовить их к жизни без его защиты. Он не был готов к смерти.

— Огорчен?

— Я думаю о разном, сеньор Спина. Просто думаю.

— Пусть тебя это не слишком расстраивает. По правде говоря, ты не будешь признан виновным. Суд должен был состояться, потому что этого требовал клан Джентиле. Тебя признают невиновным одиннадцатью голосами против одного — если, конечно, старик воздержится.

Холодная тень смерти растворилась. Стоявшая перед мысленным взором Марко картина пустынной дороги на Палермо с крестами в честь уже забытых сейчас схваток исчезла. Вечером Тереза будет его ждать, и он вернется домой.

— Но от расплаты тебе так просто не уйти, — продолжал Спина. — Эти Джентиле, а их немало, постараются прихлопнуть тебя при первом же удобном случае. А старику нужен покой. Поэтому, мне кажется, тебе следует уехать из Италии.

Марко кивнул, ожидая, что будет дальше.

— Как ты к этому относишься?

— У меня жена и двое детей.

— Вы оба молодые. Твоей жене понравится за границей.

— Мы в прошлом месяце купили новую квартиру, сеньор Спина.

— Хватит качать права, Риччоне. Ты купил ее по дешевке, я слышал. Можешь продать и еще заработать на этом деле.

От волнения Марко вспомнил, как зовут Спину.

— Я был бы только рад следовать вашим указаниям, Дон Сальваторе.

— Ты счастливчик, Риччоне, хотя сам этого не понимаешь. Ты кое-чего здесь добился, верно, но не так уж много. Пока тебе не стукнет пятидесяти пяти и у тебя не будет камней в почках, едва ли тебе станут целовать перстень на руке. И всегда можно ждать неприятностей. Хочешь знать правду? На этом острове до чертиков скучно. А в Штатах такой парень, как ты, может по-настоящему развернуться. Через год у тебя будет открытый «линкольн», а то и двухэтажный дом, да в придачу бунгало с собственным пляжем на Лонг-Айленде.

Почему Спина, думал Марко. Почему о решении Дона К, ему объявляет великий Спина, хотя до сих пор это делал его покровитель Тальяферри, через которого передавались все приказы?

— Как скоро это нужно сделать, Дон Сальваторе? — спросил Марко.

— Уехать? Чем скорее, тем лучше, Риччоне. Медлить нельзя. Дон К, может уговорить твоих противников подождать неделю, не больше. После этого тебя будут разыскивать полсотни молодцов Джентиле с духовыми ружьями двенадцатого калибра, заряженными картечью. Ты и помолиться не успеешь.

Спина изящно жестикулировал, сложив щепоткой четыре пальца и ритмично покачивая кистью. В сочетании со сказанным это могло означать что угодно, но в данном случае обещало отмену приговора. Широкая улыбка растягивала щеки и удлиняла челюсть. К мстителям с духовым ружьем наперевес Марко отнесся скептически, как к чему-то театральному и не правдоподобному. В действительности, должно быть, пройдет немало медленных и осторожных лет, прежде чем в один прекрасный день смышленый на вид молодой Джентиле, сменив имя и скрыв, кто он такой, обратится к нему за работой, или другой Джентиле, досконально изучивший все его привычки, явится в бар, куда Марко ходит пить кофе, а может быть, механик из гаража, где обслуживают его машину, будучи тайным сторонником семьи Джентиле, найдет способ кое-что «починить».

— И надолго, Дон Сальваторе?

— Лет на десять. Твоим друзьям хочется, чтобы ты остался в живых. Да и твоей милой молодой супруге еще рано быть вдовой.

— Я не уверен, сумею ли я за неделю продать квартиру и мебель, Дон Сальваторе.

— А чего торопиться? Тальяферри это сделает и переведет тебе деньги. Проблема решена?

— Да, Дон Сальваторе.

— Вот такое отношение мне нравится, Риччоне. Правильный философский подход. Все знают, что ты здесь немало потрудился. И за океаном о тебе позаботятся. Тебя сведут с нужными людьми и предоставят возможность как следует развернуться.

— Большое вам спасибо за участие, Дон Сальваторе.

— Не стоит, Риччоне, не стоит. Я заинтересовался твоей судьбой только потому, что ты малый перспективный. У меня есть предчувствие, что ты далеко пойдешь. Я отправляю тебя в такое место, где ты сможешь расправить плечи и свободно вздохнуть. Ты слышал когда-нибудь про город Солсбери в штате Массачусетс? Наверно, нет? Так вот. У меня есть там хороший приятель, мой компаньон в те годы, когда я занимался спиртным. Человек он отличный и при деньгах. К нему я и посылаю тебя, Риччоне.

— Еще раз спасибо, Дон Сальваторе. К сожалению, у меня нет возможности выразить всю благодарность, какую я испытываю в душе.

— Забудь об этом, Риччоне. И перестань выражаться как итальянец. Мы повязаны одной веревочкой, значит, должны помогать друг другу. Все за одного, и один за всех. Рано или поздно и мне придется попросить тебя об одолжении, и я знаю, ты мне не откажешь.

— О, если бы когда-нибудь это произошло, Дон Сальваторе. О большем я и не мечтаю.

— Перейдем к деталям, — сказал Спина. — «Принчипе ди Пьемонте» отплывает из Генуи в Нью-Йорк в понедельник, восьмого числа. Ровно через неделю. У меня было предчувствие, что все может так обернуться, поэтому для тебя и твоей семьи заказана каюта первого класса. За билеты платит человек, которого мы не будем называть. А теперь сделай милость, перестань меня благодарить.

С нами-то все будет в порядке, думал Марко, с Терезой, с детьми и со мной. Но как насчет остальных? Что будет с ними? Две матери-вдовы, у которых старость уже не за горами? Кристина, которую муж рано или поздно бросит, воспользовавшись как предлогом ее прошлым… Паоло с его новым гаражом, агентством «Аджип» и мастерскими по обслуживанию «фиатов», а также с астмой, которая прогрессирует и дает дополнительную нагрузку его и без того больному сердцу? И целая куча двоюродных, троюродных и четвероюродных братьев, сестер и прочих родственников, которые, как только он стал чуть-чуть преуспевать, появились, требуя защиты, любви, денег, рождественских индеек, советов по поводу браков и земельных тяжб, — и все эти обязанности он брал на себя охотно, почти с благодарностью. Что они будут делать? К кому обратятся за помощью и поддержкой, когда он уедет?

— Ну, что ты скажешь? — спросил Спина. — Что теперь ты думаешь по поводу своего будущего?