Никто не может пройти по жизни невредимым, и я не исключение. На мою долю выпали и препятствия, и травмы, и потери: смерть родителей, развод, неверие в себя, почти парализовавшее меня. Когда я находился в глубоком кризисе, единственным искренним желанием было выбраться из него. Будь это в моих силах, я бы сделал все, чтобы стереть эти события из моей жизни. Но я не мог этого сделать, поэтому у меня оставался один выбор: попытаться извлечь из собственных страданий какое-то понимание этих событий. Для меня как для трейдера, да и как для человека это неоценимые уроки: потери случаются; бывает, они неизбежны. Секрет в том, чтобы не дать им уничтожить вас.
      Трейдеры не любят думать о потерях. Никто не бывает прав всегда. Никто не получает прибыль на каждой отдельной сделке или в каждый отдельный день. У всех временами бывают плохие дни, возможна даже полоса плохих дней. Когда это происходит, нельзя позволять неудачам вводить вас в состояние шока. Поддайтесь страху, и он может полностью овладеть вами. Конечно, нельзя впадать и в другую крайность и верить, что вы неуязвимы. Я видел многих трейдеров, разорившихся и сгоравших, потому что они думали, что рынок должен пойти ихпутем.
      Чтобы выжить в худшие времена, и в жизни, и в бизнесе, вы должны вернуться к основам того, кто вы, откуда пришли и куда направляетесь. Вы должны полагаться на собственную силу. Если вы удачливы, вы можете также получить поддержку со стороны некоторых людей вокруг вас. Однако в отличие от лучших времен, когда у вас имеется множество так называемых "друзей хорошей погоды", худшие времена приходится встречать одному.
      В лучшие времена 1987 года я сделал $4,5 миллиона только за счет торговли собственными деньгами. Я не зарабатывал инвестиционных вознаграждений или комиссионных. Каждый заработанный мной доллар – это прибыль от торговли собственными деньгами. Я оказался в числе тех, кому повезло в 1987 году сделать большие деньги. Другие разорились и никогда больше не получили ни малейшего шанса что-либо изменить. Несмотря на полученную в том году прибыль, я считал, что тот крах худшее, что могло случиться с рынком. Понятно, что хаотическое свободное падение позволило мне заработать более миллиона доллара менее чем за минуту. Но я испугался, что крах 1987 года, выражаясь аллегорически, просто убьет "гусыню, несущую золотые яйца".
      Крах повлек введение надзора со стороны регулирующих органов. В результате на торговлю наложили жесткие ограничения, а в конечном счете двойную торговлю на Мерк запретили. После краха S&Р-яма оказалась под самым пристальным вниманием надзирающих органов. Комиссия по Ценным Бумагам и Биржам (SEC) пыталась получить надзорную власть над ямой S&P, забрав ее у Комиссии по Торговле Товарными Фьючерсами (CFTC). SEC теоретизировала следующим образом: поскольку S&Р-контракт основан на фондовом индексе, S&Р-фьючерс должен находиться под ее контролем. Однако S&Р-контракт – это фьючерсный контракт с наличным расчетом. Вы не можете держать S&Р-контракт до его истечения и принять поставку акций компаний, входящих в индекс S&P 500. Данная проблема надзора прошла весь путь до ФРС, которая вернула ее CFTC. В конце концов, CFTC сохранила за собой контроль над S&Р-контрактом, но была вынуждена колоссально увеличить маржевые требования.
      Перед крахом маржа по S&Р-контрактам составляла около $1500. CFTC увеличила ее до интервала между $15 000 и $20 000, объясняя, что более высокая маржа ограничит число участников в S&Р-яме. Это, в свою очередь, снизит волатильность рынка фьючерсов на S&P. Однако снижение числа участников означало падение ликвидности, что фактически повысило волатильность. Чем больше на рынке участников, тем большее разнообразие мнений и ценовых уровней, обеспечивающих реализацию этих мнений. Это приводит к ликвидному и эффективному рынку.
      Для меня – члена Мерк – маржевые требования не были слишком высокими по сравнению с нечленами биржи. К тому же я дэйтрейдер и редко оставляю позицию на ночь, поэтому для меня маржа не проблема. Единственный случай, когда трейдер должен вносить маржу, – это для удержания позиции до следующего дня. Уходите домой "флэт" , и вы никогда не столкнетесь с требованиями по марже. Однако снижение объема торговли S&Р-контрактами оказалось большой проблемой, хотя я и не сразу заметил влияние этого на меня.
      После краха 1987 года объем по S&P упал колоссально. В 1987 году он находился в интервале примерно 62 000 – 90 000 контрактов в день. В 1988 году он упал до 30 000 – 50 000 контрактов в день. Снижение объема наблюдалось и на Нью-Йоркской Фондовой Бирже (NYSE), но оно было не настолько значительным, как по S&Р-фыочерсам. Объем операций на NYSE упал с уровня 150—250 миллионов акций в день в 1987 году до 110—180 миллионов в 1988 году. Это выглядело так, будто рынки носят траур по всем выбросившимся из окон и всем занятым в брокерском бизнесе, попавших под увольнения. Число занятых в данной сфере снизилось почти на 30 процентов.
      Пока рынок S&P претерпевал изменения, я по-прежнему торговал, как и раньше. Это несоответствие и настигло меня, сократив мой годовой доход в 1988 году до малой доли того, что было годом раньше. Необходимо было посмотреть на себя в зеркало – в буквальном смысле – и изменить подходы к бизнесу. Я должен был пройти через худшие времена и найти свой путь в этот переходный период.
      К 1987 году я приобрел репутацию самого крупного и наиболее прибыльного трейдера в S&Р-яме. Я всегда заключал от 5 000 до 8 000 контрактов в день, и все – с собственного счета. В 1988 году я продолжал проведение крупных сделок в том же стиле – иногда покупая или продавая за одну сделку сотни контрактов. Я стал столь авторитетным, что некоторые фондовые менеджеры стали инструктировать своих людей наблюдать, как я торгую. Они хотели знать, что я делаю благодаря своему умению определять и анализировать поток приказов на пол, что позволяло чувствовать, окажется ли рынок бычьим или медвежьим. В дополнение к тому вниманию, которое я привлекал к своей торговле, Дэн Дорфман написал обо мне очерк "Бывший водитель грузовика находит свою удачу во фьючерсах", который появился в "USA Today" 2 сентября 1988 года (стр. 7В).
      У меня никогда не было намерений становиться крупнейшим игроком в S&Р-яме. То ли благодаря моей терпимости к риску, то ли стилю моей торговли, я поднялся в табели о рангах, став крупнейшим трейдером в этой яме.
      Но проблема состояла в том, что объем торговли в S&Р-яме резко падал. Поскольку я торговал большими объемами, то являлся ведущим лекалом. Это означало: когда у ордер-филлеров появлялся к исполнению приказ крупного клиента – на покупку или продажу нескольких сотен контрактов, – они рассчитывали, что я займу противоположную сторону данной сделки. Однажды я заключил с одним из брокеров крупную сделку по цене, минимальной для данного дня. После этого я заключил еще одну крупную сделку с тем же брокером по цене, ставшей максимальной ценой данного дня. Вместе эти две сделки составляли примерно 300 или 340 контрактов, проданных по максимуму, и примерно 200 или 250 контрактов, проданных по минимуму.
      У Согласительного Департамента Мерк это вызвало подозрение. В течение дня я заключил сделки с одним и тем же брокером и по максимальной, и по минимальной дневной цене, поэтому его вызвали для объяснений. Департамент интересовало, не сдал ли этот брокер мне данные сделки. Брокер объяснил: "Я торговал с парнем, который давал лучшие цены. Я хотел обеспечить своим клиентам наилучшее исполнение".
      Проблемой для меня стала торговля по-крупному на рынке, объем которой снизился. Это увеличило мой риск. Почти каждой своей сделкой я двигал рынок – иногда против себя. В результате у меня появились большие колебания. В один день я мог быть в плюсе, на следующий – в минусе, а к концу недели после всех моих усилий прибыль могла оказаться ничтожно малой.
      В конце того года я понял, что должен что-то изменить. Пришлось принять тот факт, что рынок изменился, поэтому я как трейдер должен измениться вместе с ним. Как я и предполагал, 1988 год оказался для меня убыточным годом. Проблема усугублялась тем, что, заработав в 1988 году всего $110 000, я жил так, словно по-прежнему зарабатываю несколько миллионов. К счастью, я рассчитался по займам на покупку домов из прибылей 1987 года. Я придерживался трейдерской ментальное™ платить наличными за все и не накапливать долги.
      Однако реальность такова, что как трейдер я должен был фундаментально перестроиться, выкинув из головы, что я – крупнейший игрок или, что еще важнее, все смотрят на меня как на крупнейшего игрока. Чтобы следовать собственному правилу торговли – всегда быть синхронным по отношению к рынку – я должен измениться. На рынке объем торговли упал примерно на 50 процентов, поэтому я должен снизить обороты.
      По аналогии со спортом можно сказать: все знают, Майкл Джордан – лучший игрок в баскетбол (хотя я и не сравниваю себя с такой суперзвездой). Но он не может забивать в каждой игре по 55 очков. Ему приходится забивать столько, сколько ему дадут остальные. Бывают дни, в которые он набирает всего 20 очков. Когда п осле краха 1987 года рынок фьючерсов на S&P изменился, мне приходилось быть 20-очковым игроком большую часть времени.
      Другим уроком того времени была реальность страшного испытания медными трубами. Я говорю "страшного", потому что оно связано с заблуждением, что любой человек может (ну а ты в особенности) реально превратить в золото любую возможность. Просто жизнь не подтверждает этого. Однако мою уверенность поддерживали мои ранние сделки с недвижимостью. Я купил лот земли в Хинсдэйле, элегантном, аристократическом западном пригороде Чикаго, за $279 000, а через шесть месяцев продал его за $440 000. Я покупал и продавал дома и земельные участки, некоторые из них обновлял, другие сносил и отстраивал заново. Если бы я когда-либо отошел от торговли в яме, бизнес с недвижимостью мог стать моим вторым призванием. Но недвижимость единственная область, в которой я оказался удачливым инвестором. На некоторых капиталовложениях я оставался при своих или довольствовался небольшой прибылью, а на других – прогорал.
      По соседству с местами моего детства я открыл ресторан, "Кафе Десятой улицы". Однако я узнал, что если ваша карьера не связана с ресторанным бизнесом, то для вас – случайного инвестора – этот бизнес плохой вариант вложений. Я открывал места для ручной мойки машин и парковочные стоянки, но, к моему разочарованию, обнаружил, что почти каждый, кто там работал, оказывался моим "партнером", не церемонясь, запуская руку в кассу. Я потерял $10 000 здесь, $20 000 там, но это не слишком дорогой урок, чтобы навсегда понять, что надо направить усилия на то, что я делаю лучше всего, – на трейдинг.
      Однако это не остановило людей настойчиво предлагать мне еще больше схем обогащения, которые только можно представить. Некоторые из них были просто дикими, некоторые имели смысл. Но все имели одну общую черту: мои деньги, а мозги кого-то другого. Еще пару раз я соглашался на такие предложения. Но однажды я покончил с этим из-за нехватки времени.
      Мой друг подошел ко мне с идеей инвестирования в нефтяные скважины, чем занимался он сам. Сначала я отнесся скептически. "Мы что-нибудь на этом заработаем?" – спросил я его.
      "Сейчас у меня вложен в это $1 миллион, и я получаю доход. Я собираюсь вложить в этот бизнес еще $4 миллиона".
      С некоторой неохотой я все же согласился вложить в это $200 000, но сказал своему другу, что хочу изучить нефтяной бизнес.
      "Я гарант твоих денег, – сказал мне мой друг. – Ты не потеряешь ни цента".
      Однако оказалось, что бурильщик нефтяных скважин имел раскрученную пирамиду. С помощью доходов он заманивал людей, подобных моему другу, чтобы они инвестировали еще больше. Решающее слово по поводу бурильщика нефтяных скважин мне сообщил мой приятель из Лас-Вегаса. За столом для игры в кости он разговаривал с парой людей из Техаса. Когда упомянули имя нефтяного бурильщика, техасцы просто рассмеялись. "Он крупнейший мошенник штата Техас", – сказали они.
      Нефтяные скважины, которые он бурил, оказались просто пыльными дырками в земле. Предполагаемый нефтяной магнат зарабатывал себе прибыль на том, что всего лишь устанавливал имевшееся у него оборудование для бурения нефтяных скважин и клал в карман $400 000 с каждой скважины в качестве расходов на бурение. К счастью, благодаря моему другу, гарантировавшему мои изначальные вложения, я вытащил оттуда свои деньги. Мой друг, потеряв на этой сделке миллион долларов, благодарил меня за то, что я остановил его от инвестирования еще больших денег.
      Когда дело касалось неудачных инвестиций или дневная торговля в яме оказывалась плохой, я принимал убытки и "переключался на музыку". Все это было – часть игры в риск и доходность, известной как спекуляция. Я могу ею заниматься, поскольку знаю, в конечном счете, речь идет только о деньгах. Я не беспокоюсь о финансовых рисках, поскольку верю, что, вернувшись к тому, что я делаю лучше всего – к торговле на рынке, – я всегда заработаю больше. Возможно, это звучит надменно, но такова реальность.
      Эти уроки дались мне очень тяжело, через длительные стрессовые события в моей жизни, оставившие в моей душе глубокие шрамы. Я не упрощаю и не ищу рациональных объяснений, что со мной происходило. Но знаю, если вы можете справиться с личной трагедией, финансовая потеря ничтожна. Если вы можете преодолеть самые опасные препятствия, то даже слив в сточную канаву миллиона долларов не имеет значения. Эта философия родилась не потому, что у меня много лишних денег. Наоборот, я усвоил ее давным – давно, когда в кармане было не больше нескольких баксов.
      У каждого в жизни есть то, о чем он сожалеет. У всех нас есть что-то, что хотелось бы сделать по-другому, если бы мы имели такой выбор. Оглядываясь в прошлое, мы спрашиваем себя, чего мы не сделали, что должны были сделать. Однако мы – итоговая сумма наших жизненных поступков. Нам приходится жить со сделанными ошибками и отношением общества к тому, что мы делали. Нам приходится смириться с тем, что определенные события обусловлены нашим воспитанием и внутренними убеждениями относительно себя и мира, поэтому неизбежны и непредотвратимы.
      Как и большинство двадцатилетних молодых людей я считал себя неуязвимым. Все шло, как мне было надо. Я был членом футбольной команды университета Де По. Я усердно работал, чтобы улучшить оценки для поступления в юридический институт. Я веселился с парнями и ходил на свидания с девочками. Если утопия и существует, то для большинства детей это колледж: вы можете жить как взрослый, но за вас платят ваши родители. Что касается меня, то лучшей жизни, чем в колледже, я просто не мог пожелать. Я видел красоту общеизвестной американской мечты, где для каждого существовали возможность и справедливость. Я часть мира богатых, который так отличался от мира моего отца.
      Но один теплый вечер 4 июля 1978 года, когда я вернулся домой из колледжа, изменил все. Мир моего отца вступил в противоречие с моим миром, и шоры слетели с моих глаз. Я увидел мир и его жестокость такими, какими они были на самом деле. С того момента я изменился во многих отношениях.
      Произошедший инцидент был всего лишь дракой между подростками, жившими по соседству. По сегодняшним стандартам необъяснимой жестокости в отношении молодых людей и бессмысленного террора со стрельбой по живым мишеням та драка не стоила бы сегодня типографской краски при размещении на внутренних страницах газеты. Тем не менее драка соседей приобрела несоразмерные пропорции. С одной стороны, мой отец хотел защищать своих сыновей, и это желание, по-видимому, граничило с паранойей. С другой стороны, существовала система правопорядка, которая, по моему мнению, явно хотела достать моего отца. В конце концов, на меня повесили обвинение в попытке совершения уголовного преступления, которое преследовало меня в течение всей моей взрослой профессиональной жизни. Я не могу оправдать чьих-либо действий в тот вечер 4 июля – ни отца, ни моих собственных. Я могу лишь попытаться объяснить, почему драка, которая никогда не должна была выходить дальше угла улицы, превратилась в яростную битву.
      Я сидел на заднем дворике с моими родителями и их друзьями, ожидая фейерверка. Внезапно на задний двор вбежал Доминик, один из друзей моего брата. Даже в сумеречном свете мы могли видеть, что изо рта у него идет кровь.
      "Они избивают Джоуи", – сказал он и потерял сознание.
      Я схватил Доминика и встряхнул его: "Где Джоуи?"
      Он пробормотал что-то насчет того, что Джоуи на углу. Я выскочил на улицу, потащив Доминика за собой. Дальше события развивались подобно падающим костям домино. То, что началось как дворовая драка между горсткой детей, переросло в битву, в которой я оказался одним из раненных.
      Я нашел Джоуи на углу, окруженного парнями, которые наносили ему звучные удары. Зачинщиком драки был соседский парень Смит. Там, на углу улицы, последовал обмен несколькими ударами, после чего приехала полиция, чтобы прекратить ссору. Но драка была далека от завершения. Когда прошла молва, что Смит и его дружки ждут нас в конце улицы, мы приняли этот вызов. Джоуи и я избили Смита и его друзей, а отец был рядом с нами.
      Оглядываясь назад, я понимаю, какой ужас должен был вселить этот инцидент в сердце моего отца. Для него это было вопросом жизни и смерти. Он выжил в течение шести лет, проведенных в тюрьме Левенворт, зная, что никогда нельзя казаться слабым. Враг, не побежденный до конца, может однажды вернуться за тобой. Или, что еще хуже, любое проявление уязвимости может сделать вас мишенью со всех сторон. Отец не мог провести в своем уме грань между этой дворовой дракой теплым летним вечером и смертельными угрозами, с которыми ему приходилось сталкиваться в его жизни. Когда он понял, что нам угрожали, единственным выходом, который читался по его глазам, было удостовериться, что драка, начатая кем-то другим, закончена нами.
      На следующий день у нас в дверях показался офицер полиции, предложивший нам защиту. Отец посмотрел на офицера полиции, как будто ему было очень смешно. "Защиту полиции? От чего?"
      "Там, у торгового центра, кучка подростков угрожает выломать вашу дверь и вытащить вас и ваших сыновей на улицу".
      "У вас в полицейском участке есть сколько-нибудь мешков для трупов? – спросил отец. – Хорошо, несите их сюда. Поскольку если кто-либо зайдет в этот дом, вы будете выносить их в мешках для трупов".
      На следующий день нас беспокоили неясными телефонными звонками и взрывами пиротехники возле нашего дома. Даже женщине, убирающей наш дом, звонили несколько раз с угрозами. С меня было достаточно. Я собрался пойти искать Смита и положить этому конец – лучше словами. Но, когда Смит заметил мою машину, он встал в оборонительную позицию. Когда я приблизился к нему, он отскочил и начал махать руками. Он начал эту драку, а я ее закончил. В конце концов Смит оказался на земле и без сознания. Кто-то вызвал полицию и скорую помощь.
      Примерно в девять часов того вечера полиция снова пришла к нашим дверям. На этот раз у них были ордера на арест. Смит пришел в сознание через достаточно долгое время после той драки, чтобы сказать: "Борселино достали меня". Полиция арестовала моего отца, моего брата Джоуи, абсолютно непричастных к этой драке, и меня. Моя мать была вне себя, когда полиция арестовала нас. "Не забирайте моих сыновей", – умоляла она полицию. "Не беспокойся. Все будет о'кей. Я с ними", – крикнул ей отец, когда полиция выводила нас.
      Мы не переживали, даже когда копы доставили нас в тюрьму графства ДюПэйдж. Джоуи и отец не участвовали в той последней драке со Смитом, а я всего лишь закончил, что этот парень очевидным образом начал. Проблема была в том, что это был субботний вечер, и мы должны были пробыть в тюрьме до тюремных слушаний в понедельник утром. Мы сидели вместе на скамье в камере и ждали. Тюрьма Графства ДюПэйдж была, конечно, не Левенворт, но мой отец вернулся к своему менталитету выживания. Он расположился на полу, напротив скамьи. "Вы двое спите", – сказал он нам. Джоуи вытянулся и уснул. Я пытался не заснуть, но задремал. Отец сидел там всю ночь, ни разу не сомкнув глаз, присматривая за нами.
      Оглядываясь в прошлое, могу сказать, причины для беспокойства были и гораздо большие, чем последствия этой дворовой драки. Мы в то время не знали, что эту драку могли использовать против моего отца с целью вернуть его обратно в тюрьму. Это было бы ударом с тыла, и вместо отца в качестве мишени оказывался я. Моя уязвимость причинила бы отцу больше боли, чем любое наказание.
      В понедельник утром нам предъявили обвинение. Суд присяжных вынес нам предварительное обвинение по четырем пунктам: оскорбление действием, нанесение тяжких телесных повреждений, нанесение неустранимого вреда внешности потерпевшего и драка в общественном месте. Мы внесли залог и отправились домой. Заголовки газет потом преследовали меня очень долго: "Главарю мафии и его сыновьям предъявлено обвинение в избиении". Я гневно думал, что многие мои сокурсники по университету Де По были из Чикаго и могли прочитать эти истории из рубрик новостей. Да, я избил этого подростка, начавшего драку с моим братом, а затем со мной. Но мой отец и мафия не имели к этому никакого отношения.
      До завершения судебного процесса с нами встретился прокурор графства ДюПэйдж Томас Кнайт. Он сделал моему отцу предложение, от которого следовало отказаться. Кнайт сказал: "Это – сделка. У вас еще осталось два или три года условного срока. Мы нарушаем условия вашего досрочного освобождения, и вы возвращаетесь в тюрьму. Если вы согласны на это, ваши дети останутся на свободе.
      "О'кей", – сказал отец без малейших колебаний.
      "Нет!" – сказали в унисон я и Джоуи.
      Отец посмотрел на нас взглядом, заставившим нас замолчать. Он был готов принять эту сделку.
      Когда прокурор ушел, мы с Джоуи сказали отцу, что он сошел с ума. "Ты же даже не был в той драке, – умолял я его. – Что мне дадут? Условно? Они не собираются посадить меня в тюрьму".
      Но отец уже принял решение. "Если тебя объявят виновным, за тобой будет уголовное преступление. Я не хочу этого". Отец согласился признать себя виновным в словесных оскорблениях и угрозах насилием, но в последнюю минуту Кнайт и обвинители отказались от своего предложения.
      Память о том, как Кнайт и официальные лица графства ДюПэйдж сделали все, чтобы уничтожить моего отца, никогда не покидает меня. Спустя годы я с удовлетворением прочитал в сводках новостей, что Кнайт был среди семи служащих системы судебного исполнения, указанных в обвинительном акте из 79 страниц, осужденных за подтасовывание и сокрытие свидетельских показаний. Они попались на позорном судилище Роландо Круза за совершенные в 1983 году похищение, изнасилование и убийство 10-летней Дженин Никарико.
      Ложное свидетельство привело к тому, что Круза признали виновным и приговорили к смерти за убийство, хотя приговор был отправлен на апелляцию. Как сообщала газета "Chicago Tribune", на третьем суде над Крузом ключевой свидетель обвинения изменил свои показания, и судебное дело против Круза прекратили. Но к тому времени Круз уже провел 10 лет в камере смертников.
      Попытки прокурора склонить моего отца к сделке открыли мне глаза, каким образом на самом деле работает этот мир. Я оспаривал взгляды отца, считавшего, что колоду карт автоматически начинают подтасовывать против любого человека с итальянской фамилией. Я был студентом колледжа и спортсменом, был американцем, как и другие подростки. Мы с братом – дети из пригорода, никогда не имевшие неприятностей с полицией, не состояли в бандах и не принимали наркотики. Но после этой драки я понял, о чем отец постоянно говорил мне. Правила неодинаково применяются по отношению к каждому. Все, чего хотели прокуроры – вернуть моего отца в тюрьму, хотя он не участвовал в драке со Смитом. Все, чего они хотели, – воткнуть перо в свои шляпы за то, что снова посадили Тони Борселино в тюрьму, независимо оттого, как это повлияет на жизнь его невиновных детей.
      Именно поэтому я не удивился, когда жюри присяжных, в котором доминировали афро-американцы среднего класса, оправдало О. Дж. Симпсона по обвинению в убийстве бросившей его жены, Николь Браун Симпсон. Независимо от мнения каждого из нас по поводу этого суда, факт остается фактом, что многие афро-американцы знают с детства или по опыту близких друзей о предвзятом отношении полиции. Поэтому присяжным на нашем суде было нетрудно понять, что офицеры, проводившие расследование, сфабриковали дело против нас. В моей собственной жизни я видел слишком много прецедентов предвзятого вменения вины вместо презумпции невиновности, гарантированной Конституцией. И так же часто этническая принадлежность – единственная причина, по которой человека подозревают виновным в совершении преступления.
      Когда моей отец, брат и я предстали перед судом по обвинению в оскорблениях и угрозах, Смит изменил свои показания. В первой драке он обвинил не моего брата Джоуи, а другого подростка, который якобы его избил. Джоуи сняли с крючка. Сначала против друга моего брата выдвинули обвинения, но позже он доказал, что в тот уик-энд, 4 июля, его не было в городе. Через несколько дней сняли обвинения против моего отца. Перед судом остался я один. Меня осудили за оскорбление действием с отягчающими обстоятельствами и нанесением неисправимого ущерба внешности потерпевшего. После объявления решения присяжных адвокат предложил в качестве наказания для меня исправительные работы в течение пяти уик-эндов в тюрьме графства, поскольку я студент колледжа. К счастью, судья отклонил это предложение и дал мне один год условно без необходимости отмечаться в Департаменте по условным наказаниям.
      После этого инцидента я остался с уголовным преступлением в биографии, которое позже создало мне трудности в пути на Чикагскую Товарную Биржу. Я знал, это подорвет мои шансы поступления на юридический факультет, хотя мне и говорили, что инцидент подобного рода не уголовное преступление, связанное с моральной испорченностью. Однако я уже испытал унижение наручниками и обыском с раздеванием догола, которые показали мне оборотную сторону системы правосудия. Тогда я впервые почувствовал, что такое предубеждение.
      Из-за суда я на два дня опоздал в школе к началу футбольной баталии на выпускном курсе. Я видел взгляды и слышал шепот. "Мы думали, что ты в тюрьме. Мы не думали, что ты вернешься", – говорили мне самые наглые. В школе, где учатся около 3 000 подростков, новости распространяются быстро. Я всегда слышал всякий бред насчет мафии, поскольку у меня была итальянская фамилия и я из Чикаго. Однако теперь, в свете историй из колонок новостей о той драке, люди допускали, что это было правдой. Еще больше меня злил тот факт, что я должен нести клеймо уголовника всю оставшуюся жизнь, тогда как Смит, зачинщик инцидента, остался в стороне.
      Тот инцидент и сопутствующие слухи омрачили мой выпускной год в Де По, но я выдержал. Моего отца охватил необъяснимый страх, что я мог вылететь из колледжа, но я заверил его, ничто не сможет помешать мне закончить колледж. Хотя мой средний балл, на который повлияли плохие оценки за первый и второй курсы, снижал мои шансы поступления на юридический факультет, в моем Свидетельстве средний балл был выше среднего. В то лето я решил поступить на юридический факультет Джона Маршалла по программе ускоренного обучения. Если бы я оказался среди немногих студентов, прошедших эту строгую программу, меня бы автоматически зачислили на юридический факультет. У меня не было сомнений, что пройду по этому пути; я не раз доказывал себе, если я настроюсь, то могу добиться чего угодно.
      Я начал понимать еще одно жизненное правило моего отца: власть в руках тех, у кого деньги. Это подняло мои шансы на успех в жизни. Из-за моего происхождения, кроме моей семьи и друзей, мало кто думал, что я чего-то добьюсь в жизни. Я решил доказать, что они не правы. Я знал, что мне не на кого положиться и некого винить в своих неудачах. Я должен сам пробиваться в жизни.
      Тот день, когда я окончил колледж, для моих родителей стал моментом самой большой гордости в их жизни. На церемонию выпуска в Де По должны были прийти около тридцати родственников: мои мать и отец, мой брат, дяди, тети, двоюродные сестры и братья… Все они делали фотографии, и каждый радовался и плакал. Потом я увидел свою подружку, направляющуюся к нам и утирающую слезы. Моим родителям она очень понравилась, и до сегодняшнего дня мы по-прежнему лучшие друзья. Видеть ее в выпускной день, плачущую навзрыд, превосходило то, что мой отец мог вынести. "В чем дело, сладкая?" – спросил он ее.