3

Это мой кабинет. И в то же время не мой. Не знаю, что произошло. Не вижу ничего нового. Никто ничего не трогал. Может быть, кто-то стоит снаружи? Открываю дверь, она бесшумно ползет и оставляет пустой светящийся прямоугольник. Спокойно смотрю в него. По коридору удаляется один из них, не могу сказать точно кто. Я смотрю на них двадцать лет, с самого рождения, они выросли на моих глазах, и мне иногда кажется, что я их различаю, но не могу сказать с уверенностью. Только сумасшедший может быть уверенным в подобных вещах.

В кабинете никого нет, но ощущение чужого присутствия не покидает меня. Я снова оглядываюсь по сторонам, снова ищу. Фотография Елены неподвижна и мертва, она молчит. И живая Елена молчит.

– Ты сумасшедший! – повторяет еще один голос. Я хорошо знаю этот голос. Поворачиваюсь – никого. Это голос того старика, тощего и упрямого.

– Ты сумасшедший! Только сумасшедший способен на такие убийства, способен обокрасть своего профессора, обмануть его и в конце концов убить. Будь ты проклят!

Я вижу его, он поднимает руки, вскидывает подбородок, обнажая тонкую шею и острый кадык. Скелет. Я закрываю глаза. Открываю. Его нет. Нет, он здесь, выходит из темного угла комнаты и надвигается на меня. Так он шел тогда к камере. И смотрел на меня такими же глазами, слегка воспаленными и опухшими от боли. До последней минуты он работал. До последней минуты что-то черкал на обрывках старых газет. Я так и не сумел разобраться в его каракулях. Но храню их в нижнем ящике своего стола. Храню долгие годы. Я удаляюсь к двери, хочу зажечь все лампы, но рука так и застывает.

– Не двигайся! – злобно шепчет Старик и все приближается, я чувствую его дыхание. – Теперь ты мой. Твоя очередь расплачиваться! И ты заплатишь мне за все!

Он совсем близко, почти касается меня рукой.

– Помогите! – кричу я.

Знаю, что это бессмысленно, но все же кричу. Что-то сковало мне руку, я не в силах пошевелить пальцами. А Старик медленно начинает расти и улыбается.

Я смотрю на портрет Елены. Ее спокойная улыбка возвращает смелость. Старик исчезает. Я один. Весь мокрый от пота. Уставший и напуганный до смерти, я плюхаюсь в кресло и продолжаю смотреть в этот угол. Самый обычный угол, где сходятся две белые стены и где никого нет, но я не смею закрыть глаза…

4

Я читаю лекции по специальной системе, о которой никому не рассказываю. Клонинги слушают меня внимательно, я всегда умел хорошо говорить. Еще студентом я отлично сдавал экзамены. Потом защищал диссертации. Кризис наступил позже – после смерти детей. Прошли годы, прежде чем я более или менее пришел в себя.

Внимательные взгляды мальчиков подсказывают мне, что в чем-то я ошибся, но в чем, пока не могу понять. Я останавливаюсь. Взгляд скользит по лицам, останавливается на каждом из них, и я прихожу в ужас. Вероятно, они без слов понимают, что означает мой взгляд. Долго смотрят друг на друга, потом снова на меня и молчат. Ждут объяснения. Пусть ждут. Мне нужно время, чтобы привести мысли в порядок. Но времени нет. У меня не получается. Смотрю на часы. Остается всего несколько минут до прихода Хензега, это спасение, неверным голосом я диктую список литературы, необходимый для их исследований. И снова наступает молчание. А их глаза – это глаза того сумасшедшего.

Понимает ли Хензег, что происходит у меня в душе, или равнодушно не замечает моего состояния, не знаю. Я выбираюсь из аудитории, как только что тонувший человек, глотаю воздух и бегу к доктору Андришу. Доктор Андриш знает меня давно. Еще со студенческих лет. Он все время хочет мне чем-нибудь помочь, но я и его боюсь. Когда-то, когда я изучал биологию и генетику и другие медицинские науки, я понял, насколько они отстают от технических. И все же именно с помощью медицины и генетики мы проделали величайший эксперимент. С их помощью мы убивали. По-разному: болезненно и ужасающе, спокойно и безболезненно, но всегда строго научно. Потом, когда миновало время смерти и нам стала нужна жизнь, мы опять с помощью этих наук ее создали. Такую, какая нам была необходима. Благодаря нам и нашим опытам человечество, не подозревая того, оказалось в новой эпохе.

Доктор Андриш в своей лаборатории. Упорно совершенствует человеческий мозг. Никому не рассказывает о своей работе. Он уже давно не ставит опытов на мышах и крысах. Периодически он поднимается наверх, вертолет отвозит его в какую-нибудь тюрьму, полную молодых преступников, и там на ком-нибудь из них он ставит свои опыты. Опять же во имя жизни.

– А ты спишь ночами?

– Конечно, Зибель. Сплю, очень хорошо сплю.

А почему мне не спать? Я все это делаю не для себя, а ради людей. Ты ведь знаешь, что наука не обходится без жертв. Повторяй себе это по десять раз на дню, это помогает. Как Елена?

Состояние Елены ни для кого не тайна. Тайна в другом – не только состояние Елены причина моего беспокойства. Есть кое-что другое, что называется совестью. Иметь ее – большая роскошь, в наше время это может отравить жизнь.

– Ей осталось совсем немного, – говорю я.

– Когда придет время, ты должен позаботиться, чтобы она не страдала от болей. Я здесь кое-что приготовил. Это создает иллюзию легкости, вселяет надежду, тебе кажется, что ты выздоравливаешь, и засыпаешь с улыбкой. А прежде чем уснуть навсегда, у тебя есть два часа, в течение которых мысль проясняется.

– Дай мне это. – Я протягиваю руку. Он с сочувствием смотрит на мою протянутую руку, потом открывает шкафчик, достает пузырек и, улыбаясь, передает его мне.

– Спасибо тебе, Андриш!

Теперь я могу жить спокойно. Но что это? Я снова слышу шаги. Кто-то идет за мной следом. На этот раз действительно идет, хотя мне всегда так кажется. Я поворачиваюсь и вижу одного из клонингов. Значит, мне не показалось. Останавливаюсь перед кабинетом. И он останавливается. У него на глазах я нажимаю на кнопку в полу, дверь открывается. Переступаю порог и скрываюсь внутри. Я прислоняюсь к стене и весь дрожу. Елена, я для тебя это сделал. Ты довольна?

Она безучастно смотрит на меня со стены. Не благодарит меня. А клонинг все еще стоит в коридоре. Он ищет кнопку в полу, и я боюсь, что он ее не сможет найти. Нет, находит, помечает и удаляется. Но он вернется, обязательно вернется. Как и я бы вернулся, будь я на его месте.

Я один в кабинете, но смеюсь. Кого я обманул? Себя или их? Или Елену? Не люблю экспериментов. Заботливо прячу пузырек, который мне скоро понадобится. Я найду в себе силы покончить с собой, но покончить с тем, что я создал, – никогда! И Елена умрет, не простив меня. А клонинг, который был сейчас в коридоре, может сделать невозможное. И если бы я был на его месте…

5

Они стояли лицом к стене. Десять человек. Утром, во время проверки, я сам их отобрал.

Как сейчас, я вижу десятерых, поставленных лицом к стене. Можно было их сразу расстрелять, но это было бы слишком просто. А мне не хотелось спешить. В последнее время в лагере ничего не случалось, мне стало чертовски скучно. Среди этих десяти была девушка с зелеными глазами и длинными темными волосами, уже начинающими терять свой блеск. Кожа и кости, худые руки, ключицы торчали из-под одежды, босые смуглые ноги – на фоне белой стены девушка выглядела опасно красивой, – какой-то своеобразно опасной красотой, могущей покорить каждого. Я подметил алчные взгляды солдат.

– Иди сюда! – крикнул я.

Она не шевельнулась, оставшись лицом к стене. Один из солдат грубо и зло дернул ее за руку. Девушка обернулась, и удар ее руки пришелся точно на лицо солдата. Солдат, получивший пощечину, взглянул на меня и с силой ударил девушку. У нее изо рта потекла кровь. Это привело меня в бешенство, вдруг я почувствовал себя мужчиной, призванным защищать слабых, я выстрелил. Он не понял, так же как и все остальные, в чем дело, решив, что произошла какая-то ошибка, и прежде чем я дал команду, кто-то из солдат выпустил в нее автоматную очередь. Девушка упала как подкошенная. Остальные заключенные обернулись и сделали шаг вперед. Автоматная очередь приковала их к месту. Я приказал вытащить тело девушки и послать за врачом. А потом мы разрядили свои автоматы в их перекошенные от ненависти лица.

Прибежал взволнованный врач.

– Она будет жить? – спросил я, хотя не было никакой надежды.

– Раны не очень опасные, но, вероятно, она умрет от большой потери крови, – коротко ответил врач.

– Ты должен сделать все возможное! – Я схватил его за плечи и начал трясти. – Она нужна мне! Нужна!

6

Потянулась вереница долгих бессонных ночей – девушка выжила. Отчасти это была и моя победа над смертью, хотя не было в том моей особой заслуги, просто я вытряхнул душу из несчастного врача, и он дрожал всякий раз, когда я склонялся над кроватью девушки. Она мне нравилась, но позже, когда ей суждено было умереть, у меня не дрогнула рука. Вероятно, еще тогда, в момент расстрела, в глубине души у меня зародилась мысль о моих опытах, для которых мне нужны были молодые девушки. Проще всего было использовать молодых заключенных женщин. От Старика под гипнозом и другими путями я узнал все, что мне нужно.

Я пытал его день за днем, ночь за ночью. Я хотел заставить его помогать мне, но не было силы, способной сломить его.

Девушка поправлялась очень медленно, постепенно возвращался цвет лица и изумрудный блеск глаз под темными ресницами, плечи покрывались молочной белизной.

Мне было всего двадцать пять лет, я нравился женщинам, нравилось мое строгое аскетичное лицо, лишенное страстей и слабостей, моя подтянутая фигура атлета. Я был истинным представителем арийской расы. И как истинный ариец я уже имел двух сыновей. Родине нужны были мужчины, и Елена, которая хотела иметь детей, наших детей, уже родила двоих и ждала третьего. Я был счастливым отцом, был счастливым супругом. О моей работе Елена почти ничего не знала, я сказал ей, что заканчиваю последние исследования, связанные с возобновлением жизни, и это произвело на нее невероятно сильное впечатление.

Среди заключенных я отобрал еще двух-трех девушек, шестнадцати-семнадцати лет. Женщины должны рожать молодыми. Я поселил их в отдельном бараке, где стояло шесть коек, и в скором времени нашел еще несколько девушек. Потом оборудовал второй барак на двадцать коек, молодая женская колония быстро разрослась. Каждый день поступали новые заключенные, и я сразу отбирал подходящих девушек. Вечером шатающейся походкой туда шли солдаты, и воздух распалялся от их острых словечек. Я отводил кого-нибудь из них в сторону и шептал.

– Эти девицы нужны мне с наполненными животами, постарайтесь!

Он гордо смеялся и спешил догнать остальных. Потом над лагерем долго гремел их смех.

Девушка поправлялась очень медленно, но я был терпелив. Ее тело, поглотившее семь пуль, целиком, как омут, поглотило и меня. Оно оплело меня своими ветвями, своим светом, своей болью, оно, раз почувствовав смерть, хотело жить. Гладкий живот девушки быстро налился жизнью, округлился, надувая рваную одежонку. Изменилось и выражение ее глаз они стали влажными, смелыми, дерзкими, они сжигали меня своим огнем. Я подарил ей две жизни.

7

Телеграмма застала меня в кабинете после утренней проверки. За окном дымились печи крематория. Я уже выпил кофе и спокойно читал газеты. Новые города и державы сгибались перед нами. Я чувствовал себя богом. И как раз тогда принесли телеграмму, чтобы доказать мне абсурдность моей божественности.

Я пришел в сознание на руках у врача, но вскоре снова погрузился в небытие. Позже, придя в себя, я, сидя за столом, давал указания, подписывал приказы, вызывал к себе офицеров, заряжались карабины и дымились камеры, а мимо окна шли на смерть заключенные, женщины и дети с огромными, полными ужаса глазами, мужчины с торчащими ключицами и длинными тощими ногами, двигающиеся скелеты, которые всего лишь через минуту становились неподвижными. Разъяренный и бессильный от боли, я шагал взад и вперед по кабинету, мне необходимо было побыть одному, не думать ни о чем; машинально я переставил на шахматной доске пешку на Е4, потом вернулся и поставил коня на FЗ, нажал на кнопку граммофона, воздух наполнился звуками «Валькирии», любимый Брюнхильды умирал, а нет ничего страшнее смерти тех, кого любишь…

Не помню, как я доехал, помню только лицо Елены. Оно было мертвым от ужаса, а я уже не мог держаться. Но должен был держаться.

Потянулись дни и бессонные ночи. Они чередовались, восходы и закаты, и это было и страшно, и необратимо, как смена жизни и смерти. Из глубины развалин, страшной глубины, еще подавали признаки жизни заваленные люди, и там, живые или мертвые, были и наши дети, эта неизвестность могла свести с ума даже самых сильных. Несколько раз в сутки Елена умирала и вновь воскресала, и чем больше мы приближались к заваленным людям, тем бледнее она становилась. Она была на восьмом месяце, напряжение было для нее опасно, но она не желала ни на минуту закрыть глаза и отдохнуть. Когда на шестой день среди трупов мы нашли своих детей еще теплыми, но мертвыми, она только тихо опустилась на тротуар.

Елена пришла в сознание от сильной боли, начались роды. Я отнес ее в соседний дом, поручил женщинам присмотреть за ней, а сам вернулся назад.

8

Беда никогда не приходит одна. Она только открывает дверь другим несчастьям. Елена родила, ни разу не вскрикнув, сжав от боли и отчаяния губы, опять родила сына, но он был мертв. Она рожала трое суток, прямо растаяла на глазах, я удивлялся, откуда она возьмет силы, чтобы выдержать до конца, она сжимала мои пальцы, а ее рука становилась все слабее. Увидев рядом с собой нашего мертвого мальчика, она не закричала, не заплакала, только закрыла глаза. И долго молчала, я не помню, сколько она молчала. В эти часы молчания она таяла, как свеча, а кровь вытекала из нее. Не было силы, которая остановила бы ее. Профиль заострился, кожа вокруг рта посинела, щеки провалились. Врач сказал… Я знал, что это значит. Я и сам видел. И готов был продать душу дьяволу, только бы она выжила.

Она выжила.

9

Я вернулся в лагерь, одержимый одной-единственной безумной идеей. Прежде всего, вызвал Старика к себе. Отощавший от плохой пищи, пыток и угрозы смерти, он стоял передо мной, словно тень. Он хотел жить. Ему было зачем жить, и это делало его живучим, живучее других. Дерзость ни на минуту не покидала его. Сейчас она приводила меня в бешенство. Я хотел увидеть его униженным, сломленным, ползающим у меня в ногах. Когда-то он был моим лучшим профессором, а я был его лучшим ассистентом. Но разразилась война, и мы оказались по разные стороны баррикады.

– У меня есть одна идея, – начал я.

– Эта идея не ваша, – сказал он, как всегда. – Вы готовы обмануть не только своего профессора, но и все человечество. Ваши взгляды, на которые в свое время я не обращал внимания, очень опасны. И этот ваш кумир Ницше… Чем он убедил вас, что вы лучше других? И во всем их превосходите? Я могу доказать обратное. Не хотите слушать? Боитесь!

– Я считал вас умнее, дорогой мой друг. Но даже здесь, в лагере, вы не сумели понять маленькую истину.

– Меня не интересует ваша истина. Такие, как вы, ведут человечество к гибели. Удобные орудия в чужих руках… И бредовые идеи всяких «сверх»! Таких нужно запирать в сумасшедшем доме.

Я рассмеялся грубо и зло. Мой смех его не убедил. Мне оставалось убедить его словами. И я сказал медленно, с паузами:

– Но у меня все ваши исследования. Я сфотографировал их прежде, чем вы успели их уничтожить. И теперь они здесь!

Никогда не забуду его лица в эту минуту. Даже по прошествии тысячи лет, ста тысяч лет. Даже если когда-нибудь я лишусь рассудка, я буду помнить лицо своего старого профессора. Это было ужасно – я решил, что он сейчас умрет. А он был мне нужен, именно сейчас нужен. Я привез с собой кусочки кожи моих несчастных детей, я прекрасно их сохранил, в лагере у меня под наблюдением было несколько беременных девушек, а я должен был вернуть Елене наших детей.

10

Старик отказался мне помочь, только следил за мной. Я переселил трех девушек в наше здание, чтобы как-то избавиться от его любопытства. Жалко было зеленоглазую, ведь она носила моего ребенка, но я любил Елену, я всегда любил только Елену и для нее готов был на все. Долго я готовился к этой ночи, почти всю свою сознательную жизнь, но теперь, напуганный собственной смелостью и неуверенный в успехе, я откладывал опыт, потому что от его результата зависело мое счастье. Тогда я еще не знал, насколько Старик прав.

Операции прошли удачно, мы осторожно извлекли эмбрионы и на их место ввели оплодотворенные соматические клетки. Ни о чем не подозревая, девушки очнулись после наркоза, нам не составило труда обмануть их, самое трудное было впереди. Я лично следил за их питанием, они поправились, но не выглядели счастливыми. Только зеленоглазая улыбалась. Мы почти не разговаривали с ней, с какой-то непонятной жаждой набрасывались друг на друга, такого я никогда не испытывал с Еленой, но это не было любовью.

Сейчас я спрашиваю себя: был ли я богом? Или Старик был прав! Он ни на минуту не выпускал меня из поля зрения. Но не это было самым страшным. Страшнее был тот, внутри меня, который постоянно задавал мне вопросы и от которого никуда нельзя было скрыться. Страшной была и тоска Елены. Невыносимая тоска живой покойницы. Я обещал ей снова сделать ее счастливой. Возможно, если бы не мое обещание и не ее страдания, все пошло бы по другому пути, и я никогда не отважился бы на подобную дерзость. Нет, нужно быть честным до конца – я все равно бы отважился. Все было в моих руках. А человек начинает чувствовать себя богом, когда все в его руках. И позволяет себе непозволительные вещи.

Девушки родили точно через девять месяцев. Роды прошли с разницей в несколько дней после чего я сразу отделил детей, но потом вернул их матерям, детям нужно было молоко, а с матерями мы могли расправится в любую минуту.

Дети росли не по дням, а по часам. Я приходил к ним усталый от маршировок, экзекуций, хвалебных передовиц и продолжительных опытов в лаборатории. С ними я отдыхал. С ними становился добрым, возвращаясь назад в детство собственных сыновей и к улыбке Елены. Старик несколько раз пытался поговорить со мной. Я не допускал его к себе. Я всего достиг сам, опыт получился удачным. После тщательного осмотра я убедился, что дети совершенно нормальные. Во время осмотра я никак не мог успокоить сердцебиения, а потом мне пришлось прилечь в кабинете на кушетку. Я долго лежал и улыбался. Я чувствовал себя богом, больше чем богом. В эту минуту я вновь поверил, что для меня нет ничего невозможного, что я сильнее жизни, сильнее смерти, сильнее судьбы. Пока еще я держал это в тайне от Елены, но сообщил ей, что готовлю сюрприз.

Дети быстро росли, а дни летели еще быстрее. В лагерь поступали новые заключенные, я убивал новыми способами. Профессора я пока не трогал. Наступит день – и я вызову его к себе в кабинет. Этот день будет самым счастливым в моей жизни, ради одного такого дня стоит прожить целую жизнь.

11

Старик вошел в кабинет с иронической улыбкой на устах.

– Садитесь, – предложил я ему.

Он продолжал стоять посреди комнаты, даже не посмотрел в мою сторону, не вздрогнул, как будто ничего не слышал. Я мог бы повторить, но не было смысла. Я мог ударить его стулом по голове, в этом тоже не было смысла. Пока мы некоторое время молчали, я смотрел на него, а он улыбался своей иронической улыбкой, замкнувшись в себе. Я ждал, что через минуту на этих сжатых в иронии губах мелькнет удивление. Наконец пришло это время, я не спешил, возможно, именно из-за этой минуты я еще не покончил с профессором.

Я торжествующе объявил ему, чего я добился. Но Старик не посмотрел на меня. Я повторил, но он снова не посмотрел в мою сторону. И ничего не сказал. Это уже переходило всякие границы. Я подошел ближе, всмотрелся в его окаменевшее лицо и выкрикнул, чего я добился.

– Не кричите! Я не глухой, – буркнул Старик. Он медленно повернулся и окинул меня презрительным взглядом.

– Ну и что же вы сделали, несчастный, что?

Я повторил, подчиняясь силе его голоса, подчиняясь его привычке брать надо мной верх, и это меня раздосадовало. Теперь Старик улыбнулся грустной сочувственной улыбкой. И это окончательно вывело меня из терпения. Я нажал на кнопку в стене. Молодой солдат принес одного за другим троих детей.

– Ну и что? – Старик бросил на них беглый взгляд.

– Они во всем копируют умерших.

– Ну и что? – Старик снова улыбнулся широкой улыбкой.

Мы стояли друг против друга. Я весь кипел. Старик сохранял спокойствие. Его строгое лицо внушало уважение. Я снова почувствовал себя его ассистентом, ожидавшим похвалы. То, что я проделал сам, равнялось чуду. Доброе или злое, но это было чудо! Чудо! Он не мог этого не понимать. И не оценить. Как ученый. И как человек.

– Я сам добился того, чего вы не посмели сделать, потому что струсили. Я сам всего добился, – закричал я.

– Несчастный, ты понимаешь, что ты сделал?

– Понимаю.

– Если бы ты понимал, ты бы прямо сейчас, сию минуту, пустил себе пулю в лоб.

Я рассмеялся. Я вдруг понял, как мы далеки друг от друга, никогда не сможем друг друга понять. Никогда он не сможет признать моего превосходства. Я медленно вытащил из кармана пистолет и направил ему в лицо. Он даже жестом не попытался меня остановить. А потом произнес:

– Несчастная Елена!

Его слова пронзили меня.

– Обещаю тебе, – медленно сказал я каким-то незнакомым и твердым голосом, – первые сто гениев будут сделаны из твоей прекрасной кожи. И твой великолепный логический ум наконец-то начнет работать на нас.

Он раскрыл рот, чтобы мне ответить, но его слова слились с выстрелом, и я их не услышал.

12

Прошло девять месяцев со времени рождения детей. Мне предстоял отпуск. Я заранее сообщил Елене, и она с нетерпением ждала моего приезда. Она ничего не знала.

Елена встретила меня на вокзале. Я все продумал, до мельчайших подробностей. Вышел из вагона один. Она бросилась мне на шею, уткнулась в плечо, но не заплакала. Обнявшись, мы медленно двинулись в сторону дома. Елена была все такой же грустной, пыталась улыбаться, но ей это плохо удавалось. Мы сидели в пустой гостиной, почти не разговаривали, только смотрели друг на друга. Елена немного постарела, первые морщинки прорезались вокруг уставших от плача глаз, уголки губ слегка опустились вниз, лицо осунулось. Я положил ей руку на колени. Бедная моя, то, что я тебе обещал…

Как сейчас все помню. В дверь позвонили. Я знал кто это. Елена встала и направилась к двери. Перед тем как открыть, обернулась. Я помню ее глаза. Помню движение ее руки. Помню даже цветок за ее спиной, обои на стене… Я ждал. Что-то должно произойти. Какое-то чудо, которое вернет мне Елену, мою жизнерадостную Елену, молодую и красивую, Елену тех беззаботных и радостных лет… Или же… Почти одновременно я вспомнил и слова Старика…

Она вскрикнула. Ее крик пронзил меня насквозь. Я выбежал и подхватил ее, уложил в постель. Я ругал себя за то, что не предупредил ее заранее, брызгал холодную воду, но она долго не приходила в себя.

Очень долго. Я испугался, что убил ее. Послал за доктором. Дети расплакались в соседней комнате. Их плач стоял у меня в ушах, но я не мог отделить его от крика Елены. Я молился, я, сверхчеловек, молился, чтобы она осталась жива. Тогда я еще не знал, что лучше бы она умерла. Не знал, что мне легче было бы пережить ее смерть, чем все то, что случилось позже. Лучше бы она умерла. Тогда.

Елена умирает сейчас. Двадцать шесть лет спустя. Если бы она умерла тогда, она не причинила бы мне страшной боли. Как хороший врач, я испробовал это прежде всего на себе. На собственной психике, на своем собственном состоянии простого смертного. На собственных детях. И на единственной женщине, которую любил. Потому что сейчас, спустя столько лет, я знаю, что любил только Елену. И знаю, что сам убил ее любовь. Но понял я это только теперь, когда уже ничего не вернешь, когда наши жизни подходят к концу. Теперь я уже не убежден в своей правоте. Не уверен в своей силе. Теперь я знаю, что тогда я был всего лишь очень слабым, очень умным и очень тщеславным человеком. Во имя большой науки я убил в себе все самое лучшее. Я был умным и тщеславным, а сейчас я просто слабый, издерганный человек. И хочу лишь одного, чтобы перед смертью Елена меня простила. Чтобы она смогла меня простить.

Когда она пришла в себя и открыла глаза, это были не ее глаза. В них была собрана вся ненависть мира.

– Несчастный, что ты сделал?

Она произнесла слова Старика. И это было ужасно. Елена поднялась с кровати, шатаясь, прошла по комнате и направилась в другую. Она была не в себе. Перепуганный насмерть, я двинулся за ней. Она остановилась в дверях и уставилась на первого ребенка. Так выглядел наш Ганс в девять месяцев. Ребенок улыбнулся и протянул к ней ручки. Она подошла.

– Ганс!

Тогда я не знал, что она сделает. Подумал, что она хочет обнять ребенка, и во мне вспыхнула искра надежды, что все снова будет хорошо. Хотя ребенок не знал ее, он доверчиво прильнул к ее рукам, отвыкшим от нежности. Она погладила его, сначала погладила, а потом, словно обжегшись, отдернула руку, оттолкнула ребенка, глядя на него обезумевшими от горя глазами, ее руки сжались, она подняла их кверху и закричала. У меня потемнело в глазах. Она могла бы его убить! Мне нужно было как можно скорее бежать отсюда, я понял, что уже ничего нельзя вернуть, ни детей, ни Елену. Как сумасшедший я бежал по улицам, перепрыгивая через развалины и трупы, пока не упал в какую-то канаву, где пролежал без сознания несколько часов. Грязный, потный, мокрый, униженный и едва живой от ужаса, я отправился обратно, к Елене. Я был готов упасть ей в ноги и просить прощения.

Меня встретило страшное молчание дома.

Елена пропала. И дети пропали.

13

Я знал, что в один прекрасный день он придет. Перемена. Я стою у кафедры и притворяюсь рассеянным. Это не так уж трудно. Все знают о безнадежном состоянии Елены и смотрят на меня, как на больного. Один из них отделяется от группы. Я вижу его сквозь оконное стекло. Не могу отличить его от остальных, но знаю, что это он. Клонинги, стоя небольшими группами, разговаривают. Проходит пятнадцать минут. А он все еще не вернулся. И скоро не вернется, я в этом уверен. Но мне нужно убедиться, что он там, в моем кабинете, что все узнал. Мне нужно видеть и его реакцию. Проходит полчаса, а его все нет. Мне надо как-то выбраться из аудитории. Я даю им самостоятельную работу. Медленно миную столы и покидаю аудиторию. Еще медленнее иду в сторону своего кабинета. Я который всегда был решительным, иду очень медленно и боюсь что ошибся.

Он внутри. В глубине комнаты. Уткнулся в личные дела клонингов. Там записано все или почти все как развиваются, какие имеются отклонение состояние их здоровья, их умственное развитие и конечно, их наклонности. Он увлеченно роется во всем этом, но не может понять ни слова. Не замечает меня.

Я кладу ему руку на плечо.

– Кто много знает, скоро умирает.

Знаю что он согласен умереть. Но узнать любой ценой узнать даже ценой смерти. А когда узнает, захочет жить. Уже не ради себя, а ради остальных. Я в этом уверен.

Он выпрямляется готовый защищаться. Потом он вспоминает, зачем пришел, и спрашивает меня о своем отце…

Проще всего достать из ящика стола его фотографию и показать ему. И я это делаю. Он хватает фотографию и весь дрожит. Если я захочу, могу его убить. В эту минуту. Но со стены на меня смотрит Елена и с грустной улыбкой говорит:

– Теперь или никогда.

– А ты простишь меня? Расскажи наконец, что ты сделала с нашими детьми? Где они?

– А ты сам себе можешь простить? У тебя нет детей. Твои дети погибли.

Голос клонинга возвращает меня к действительности.

– А он знает о нас?

Мне хочется крикнуть: знает! Узнал об этом в свой последний день, в свой последний час. Прежде чем я всадил ему пулю в лоб. Но вместо этого, я тихо говорю:

– Глупости!

– Мой мальчик, мы оба счастливы, – стараюсь я направить разговор в нужное русло. – Пока сто таких ученых стоят всей жизни… и если бы с Еленой все было в порядке, я был бы самым счастливым человеком, что же касается тебя, мой мальчик, с тобой покончено…

Нет, сынок, не покончено, но ты сам должен вырваться отсюда. И лучше бы ты не упоминал имя Елены. Ухватившись за ее имя, он был невероятно жесток, такими жестокими могут быть только молодые, очень молодые. Он предложил мне создать новую Елену – ударил по самому больному месту. Никогда! Хватит!

Мне становится плохо. Снова я вижу пустую комнату и руки Елены, потянувшиеся нежно к ребенку. У меня темнеет перед глазами. Я должен… Генерал Крамер ждет… Хензег… Что-то тупо ударяет меня по голове…

14

Нет нужды звать кого-либо на помощь. Со мной рядом сидит Елена. Как когда-то давно, она улыбается мне, берет мою руку и слегка прижимает ее к своей щеке. Щека теплая и мягкая. Как когда-то.