- Да мине б это... поговорить, спросить насчет молитвы насупротив суда, суд мине скоро, боязно...
      - Перекрестись, долго подъезжать будешь?
      - Мине б молитву. Целых пять рублей дам.
      - Я не торговка.
      - Кузька, валяй, игра будет! - говорит Лотошник.
      - Семь дашь? - выпрямляется Кузька.
      Кривой тянется к простреленному уху.
      - Ну, хочешь? - торопит его Кузька.
      - Да вить, как ослобонят ежели, так и больше дам.
      - Э-э, хитрый какой! Ты со страху забудешь молитву, а я при чем?
      - Ну, ладно, только по совести.
      - А то как же? Эх, ты, старый драбадан!
      Кузька ударяет Кривого по плечу и вскакивает:
      - Ну, игроки, подваливай!
      XI
      - Смирно! Приготовь билеты!
      Арестанты выстраиваются в шеренгу, разворачивают тюремные билеты и держат их перед собой. В камеру входят прокурор, начальник тюрьмы и ватага надзирателей.
      Прокурор на ходу заглядывает в билеты и цедит:
      - Заявления есть?
      - Судили вот меня, - бормочет Клочков.
      - Судили? Ну, и что же?
      - Неправильность, обида...
      - Надо было во-время обжаловать приговор.
      - Чего жаловаться, раз не по закону?
      - Судят только по закону.
      - Где уж: взяли вот, заперли-и все.
      Прокурор пожимает плечами:
      - А что же еще?
      - Дело б какое...
      - Вот в арестантские роты отправим тебя, - улыбается начальник тюрьмы, - там тебе дадут дело. У нас дела нет.
      - Да ведь народ портится, вот этак сидевши.
      - Ты, старик, о себе заботься.
      Дверь захлопывается.
      - Ты, Клочков, ловко хотел загнуть ему, - раздумчиво говорит Кузька. Башка у тебя варит, только слабо ты говоришь. С ними надо лаять: трах-тарарах, чорт на горах! В уши чтоб ему, в уши. А ти: э-э, мэ-э, как теленок.
      Я сказал бы ему, да надоело в карцере сидеть. Еще спрашивает: "А что же еще?"
      - В царстве небесном, выходит, сидим. Нет, ты стой.
      Взяли меня, ты садишь, так суди толком. Не корми меуя арестантскою ротой, раз закон при тебе. Я, может, лучше тебя, а ты меня вроде навоза топчешь...
      - Стойте, а какой -вам тюрьмы надо? - удивляется
      Кузька.
      - Издевки чтоб не было, чтоб при деле человек был...
      - Дальше?
      - Чего дальше? Да обнеси оградою землю сколько там верст, чего ее жалеть-то? Поле чтоб, сады, все чтоб, всякое майстерство. Превзойти чтоб можно было...
      - Во-о, правильно! А тут нудят тебя...
      - А еще что?
      - И еще. Попал кто, с кем не бывает, сейчас сказать ему все, перевернуть его. Есть такие люди, что словами все с человеком могут сделать. Взвоешь, как скажут...
      - Вот, и правильность чтоб. Человека к делу приспособлять и не рычать на него, как на собаку...
      - Не тюрьму, выходит, вам надо, а училище?
      - А что ж? Вник бы во что человек, понятие взял...
      - А как он понятия не захочет?
      - Эва сказанул! Что он, враг себе?
      Кузька тяжело вздыхает и машет рукой:
      - Не враг, а только не будет этого! Видал, какой он, прокурор-то? Духами от него прет. По тюрьме с фасоном ходит, неправильность ищет, а как по правде, так ему наплевать на нас, хоть и живет он нами. Не будет нас, что он такое? Окурочник несчастный...
      XII
      Кривой покачивается и твердит заученную Кузькину молитву:
      - "Лягу я, раб божий Яков, помолясь, встану благословясь, свежей росой умываюсь, престольным полотенцем утираюсь. Выйду из дверей в двери, из ворот в ворота, в чистое поле, к морю-окияну..."
      По телу разливается слабость, в глазу рябит, но язык шевелится:
      - "На море-окияне, на острове буяне белоручьевои камень лежит, а на камени том престол господний. Божья матерь со всей силой небесной велит мне, рабу божьему Якову, белого воску взять, как в путь сбираться, або в суд итти, або к князьям-боярам, або к православным хрестьянам... хрестьянам..."
      Кривой запинается и холодеет: другим Кузька дает молитвы против суда, а сам получил четыре года арестантских рот, - но ему тут же вспоминается случай с Обрубком, и слова вновь толпятся на язык:
      - На чем это я? На "хрестьянам"... "Становлюсь я на медную землю, закрываюсь чугунной крышкой и девятью дверями, запираюсь десятью замками, отсылаю ключи кит-рыбе. Никто не найдет, никто не возьмет. Тот найдет, кто окиян-море перейдет, песок пересчитает. Найти найдет, а взять не возьмет: встречь ему два колдуна, два еретика, две колдуницы, две еретицы-от всего защита: от черной немочи, от пречудной девицы, тоски и судейской напасти. Аминь".
      Всю ночь Кривой то и дело вскакивает, прислушивается и глядит на лампу. Арестанты спят тревожно: одного заковывают во сне, другого ведут на суд, третьего душит похожими на свечки пальцами покойный грек.
      Стучат зубы, вскидываются головы, блуждают глаза...
      "А как осудят, что тогда?" Кривой бесшумно сползает с нар, тянется к иконе, глаза которой кто-то выковырял гвоздем, падает на колени и по-простецки доказывает богу, как тяжело ему в тюрьме, как мало у него сил, как жалеет он, что пошел на последнюю кражу.
      В глубине двора всхлипывает звонок. Надзиратели топают в коридорах и ключами стучат в двери.
      - Поднимайсь! Поднимайсь!
      Арестанты выстраиваются на середине камеры, а после проверки спешат на коридор и гремят умывальниками.
      От слабости и злых сонных голосов к горлу Кривого подкатывает удушье, в виски стучит. Оп бредет в угол, садится на пол и прижимается к стене.
      - Ты, Яков, на меня не серчай, - говорит ему Клочков.
      - Я ничего... скорей бы уж... Тошно мине...
      - А ты съешь хлеба с сольцой да чаю выпей.
      - Нет, не стану я, лучше поговею. Ты возьми мой хлеб себе. Крал я, это ты верно, а какой я арестант? Помру тут, как грек помер.
      Кривой старается не глядеть на пьющих тай арестантов.
      - Эй! Кому на суд?
      Кривой вскакивает на сомлевшие ноги, крестится и суеверно бормочет:
      - Дай бог не оправдаться.
      - Кривой, что получишь от судьев, привяжи к хвосту коня, а то сам не донесешь!
      Кривой на ходу горбится, за воротами тюрьмы видит свои сани, лошаденку и неловко, как чужой, кланяется жене.
      - Не отставай, не отставай!
      Под ногами скрипит облитый светом мглистого солнца снег. В глазу мигает.
      XIII
      В суде Кривой ерзает по полу ногами и отвешивает столам поклон. Руки и нижняя челюсть его дрожат, над пустой глазницей бьется жилка. Он боится потерять нить мыслей, не сводит с судей мигающего глаза и бормочет:
      - Не брал я, вот истинный бог... куда я в такое дело годен? Старый, вы поглядите только...
      Сердце его то скачет, то останавливается и нудно ноет.
      Он не узнает свидетелей, водит из стороны в сторону головой, садится и, понуждаемый шопотом конвойного, встает.
      Судьи как будто поддакивают ему, но он не верит им, до боли дёргает себя за бороду и ждет самого страшного:
      кто-то из судей вот-вот встанет, заговорит о нем, а потом крикнет:
      "Четыре года арестантских рот!"
      Судьи шевелятся и встают. "Ой, сейчас". Кривой еще раз захлебывается Кузькиной молитвой, тянется к упавшей на пол шапчонке и видит пустые столы. Зеленое сукно сливается с красными и голубыми пятнами большого царского портрета. У пустой глазницы жилка уже не бьется, а скачет и больно дергает что-то в голове. "Ой, что это?" Далеко, кажется за стеной, дребезжит звонок.
      - Суд идет!
      Стена шарахается от Кривого и шипит:
      Ш-ш-ш...
      В глазу все сливается-на зеленое сукно ползет белое, черное, мутное.
      - Встань, старик.
      Кривой вскакивает, кланяется и отчетливо видит: из-за столов все глядят на него.
      Судья о цепью на шее читает что-то и садится. Шашки конвойных падают в ножны:
      - Жж-ик! - и наступает страшная тишина.
      - Выходи сюда.
      - Что? Не виноват я! не виноват! - кричит Кривой.
      - Да оправдали тебя...
      Кривой растерянно глядит на конвойных, настороженно идет между ними и отдается радости только в тюрьме, после слов старшего надзирателя:
      - Ну, марш за вещами!
      В камере Кривой с разбегу валится Кузьке в ноги:
      - Спасибо, век не забуду, заместо сына поминать стану.
      - Пошел к ляду! - ногой отталкивает его Кузька. - Ну, чего таращишь глаз? Рад, что оправдали? Начнешь теперь писание читать, молиться? У-у, гад!
      - Да что ты, я... я... господи, я медку тебе привезу...
      - И так сладко... отойди, а то последние зубы выбкю!
      Злоба Кузьки озадачивает Кривого. Он встает с колен, хватает с нар свою сумку и кланяется во все стороны:
      - Прощайте, братцы. Дай бог счастья. К святкам гостинца привезу.
      - Заблудишься-метелица будет. Лети!
      В цейхгаузе Кривой лихорадочно переодевается, благодарит за что-то начальника и надзирателей, на последнем обыске сам выворачивает свои карманы, за воротами бестолково целует жену, а та сквозь слезы шепчет:
      - Отпустили таки, слава тебе боже...
      - Пустили... едем, пропади они...
      - Едем, а то еще вздумают чего, опять посадят...
      - Не-эт уж, неэ-ет! - храбрится Кривой. - Конец, больше я не ответчик им, не вор...
      - Бросишь? Ну, слава тебе, господи...
      - Чего крестишься? Рада, что кидаю? Дождалась своего?
      - Да уж спокой бы. Садись, умаялся.
      - Сама садись. А что на суде плакал я, так ты на это не гляди. Их без слез не прошибешь. Сдавили, коршуны.
      Кривой снимает с морды лошади сумку с резаной соломой и гладит ее:
      - Соскучилась? Шевелись, вывози...
      Голос его дрожит. Он дергает вожжи, впрыгивает в санц и машет кнутом:
      - Ну, ну, но-о!
      Студеный воздух пропитывается запахом потревоженного в санях сена. Кривой пьянеет в нем, хочет сказать жене шутку, но в глаз ему наискось бросается удаляющаяся тюрьма, и он грозит ей кнутовищем:
      - Ишь, дьяволица какая, провались ты! Но-о!
      Ему и весело, и больно, и горько: теперь ему осталось только вспоминать о молодости, о дерзости и до гроба покорно нести свое битое, ноющее, старое тело.
      1915-1925 гг.