Разве Саша видела, сколько человек брало корзины? Не могла она этого видеть, да и не четверо-было их. Нет, Саша тут ни при чем... Ах, да-а! И как он забыл? Ведь против моста, у пивной, был сыщик с зонтиком. Он мог сообщить...
      От раздумья и тревоги ныла голова, в доносившихся с норидора звуках чудились крики Саши. Он подходил к двери, жадно слушал и был уверен, что Саша сидит где-то рядом, сидит одна и мучается, думает. Глаза Саши, испуганные, настороженные, как бы вплывали в секретку, повисали в мутном, противном воздухе и спрашивали: "За что же меня-то? Я ж ничего не делала..."
      Феде хотелось, чтобы эти глаза не спрашивали, не искали защиты, но представить их твердыми, спокойными он не мог, терзался и вскакивал во сне. Однажды ему приснилось, будто он подбежал к какой-то камере, через волчок заглянул в нее, увидел жандармов, Сашу, с криком проснулся, увидел рядом с собою Казакова и испуганно вскочил:
      - Вы что?
      - Вы кричите во сне. Лягте на правый бок.
      Сердце Феди сжалось от гнева, и голос зашептал ему, что Казаков подслушивал, о чем он говорил во сне... Да, да, не похож на сыщика, а войди в него, узнай...
      XVIII
      Поздним вечером надзиратели растолкали Федю и через мглистый, залитый тоскою коридор вывели на лестницу.
      На стенах ломались лохматые тени, звуки шагов прыгали вниз, а навстречу, из сырого холода, по ступенькам стлалось шуршащее эхо.
      - Куда вы меня?
      - Иди, узнаешь.
      В нижнем этаже, за визгливой дверью из железных прутьев, Федю обыскали и ввели в контору. Его охватило теплом, ярким светом и запахом папирос. Из-за стола поднялся ротмистр:
      - Доброй ночи, господин Жаворонков. Садитесь, пожалуйста. Я с вашим делом тороплюсь. Курите. Оказывается, ничего серьезного нет, и вы напрасно погорячились с господином полковником. Конечно, и он поступил несколько опрометчиво, но он добрейший человек. Его ввели в заблуждение показания вашей невесты. Видите.... Но лучше я зачитаю вам показания Александры Семеновны, а затем мы посоветуемся, как вам поступить. Нам уже ясно, что ваша роль в атом деле случайна и, как бы сказать... ну, более связана с побуждениями сердечного характера, хехе-хе... Но разрешите...
      Подрезанные усы ротмистра были в пятнах мутной прокуренной седины и напоминали приклеенные к губе аккуратные щеточки. Он распахнул папку и принялся читать показания Саши. В них говорилось, что в такой-то вечер, во столько-то часов, к ней, Саше, явился Федя, взял из квартиры чулочниц вещи и унес их. Стук часов на стене.
      начал отдаваться в ушах Феди грохотом, пол стал мягким, засасывал ноги, но возле сердца, в том месте, где начинало жечь от безнадежности, шевельнулось сомнение и голосом озорного мальчишки насмешливо крикнуло: "Хо, Федь, да он на пустой крючок хочет поймать тебя!"
      В горле Феди запершило. Он дослушал ротмистра и, наливая голос ленью, тихо спросил:
      - А почему же она не сказала, какие я вещи взял у нее?
      Ротмистр смазал улыбкой губы и успокаивающе поднял руку:
      - О, это пустяки! Мы знаем, какие вещи, они у нас.
      Вас должно тревожить то, что вы взяли эти вещи не у Александры Семеновны, а в типографии местного комитета этой самой... ну, партии...
      Федя почувствовал, что ротмистр не знает, какие вещи он взял и8 типографии, в чем они были, и решил играть свою роль смелее:
      - В какой типографии? Чего вы хотите от меня?
      Ротмистр верил в силу своих глаз, уставился ими в глаза Феди и зашептал:
      - Я, поверьте, я ничего от вас не хочу. Разве у меня могут быть основания желать вам зла? Вот именно потому, что их нет у меня, я и пришел к вам в такую пору. Вам надо лишь указать, кому вы сдали эти вещи, больше ничего.
      "Ага, ты думаешь, я один переносил вещи? Значит, все у тебя враки, и ты ловишь меня", - обрадовался Федя и, округлив глаза, взволнованно проговорил;
      - Я в тот вечер ни у кого никаких вещей не брал!
      Ротмистр погладил усы и просветлел:
      - Знаете, я был уверен в этом. Вопросы я задаю вам пишешь формально, лично я ни на чем не настаиваю, ибо, -ибо...
      Он запнулся и, как бы делая над собой усилие, сказал:
      - Ибо, между нами, конечно, говоря, я расположен почему-то к вам и верю, что вы обманывать меня не станете. Вам надо только помочь мне распутать это. Ну, укажите, где и с кем вы были тогда с сумерек по момент ареста. Это необходимо для того, чтобы я смог показаниями свидетелей доказать вашу непричастность к этому и освободить вас. Где вы были?
      "Эх, и ловок же!" - подумал Федя и, помедлив немного, спросил:
      - А если я был у мужней жены?
      Ротмистр перекосил губы и приосанился:
      - Господин Жаворонков, оставьте шутки. Вас подозревают в тяжелом преступлении, и вы не мешайте мне, пока вас не потребовали в Петербург. Там с вами будут говорить иначе.
      Феде было ясно, что ротмистр все обдумали заранее распределил места своим улыбкам, смущениям, испугам. Это занимало его, во ему не хотелось, чтобы ротмистр уловил в его голосе нотки игры, и он обиженно протянул:
      - Ну да-а, мне шутить нельзя, а вам можно.
      - Помилуйте, разве я шучу? Я среди ночи явился, хотя, кажется, не обязан делать этого...
      Федя до боли прижал к колену кулак и глухо забормотал:
      - Выходит, мне еще благодарить вас надо. Взяли меня, лишусь я на заводе места. Ну и ладно. По-вашему, значит, я виноват в чем-то. Вот и орудуйте, доказывайте, судите.
      А мороки вашей мне не надо. И без нее тошно, надоело...
      Федя положил ногу на ногу и отвел в сторону глаза.
      - Позвольте, - всполошился ротмистр, - вы что же, отказываетесь разговаривать со мною? Благодарю, благодарю...
      Он раскрыл портфель и зашуршал бумагами. Федя представлялся ему уже сбитым с толку, добрым, влюбленным теленком. В то, что у него хватит выдержки на длительное молчание, он не верил и улыбался. Федя морщил лоб и досадовал на себя: "Напрасно я сразу не отказался разговаривать с ними". От сознания, что больше ему не надо вапоминать свои показания, что он не даст ротмистру повода поймать его на противоречиях, ему было спокойно, даже весело.
      В руках ротмистра шуршали бумаги, за дверью мерно ходил надзиратель. "А далеко ушел бы, кабы шел", - подумал о нем Федя и принялся считать его шаги. На второй тысяче ротмистр сбил его:
      - Ну-с, будем продолжать? Я вас понимаю: иногда необходимо собраться с мыслями, а?
      Федя покосился на часы, отметил, что промолчал больше получаса, и перевел взгляд на окна. Фонарь освещал решетку, на ней бисеринками сверкали капли не то дождя не то растаявшего снега. "Скоро зима уже. У отца от сырости мозжит нога, а эти подлецы разворотили печку..."
      - Да неужели вы серьезно решили не отвечать мне? - опять нарушил тишину ротмистр и, подождав немного, поднялся: - Посмотрим, но предупреждаю: я начинаю менять мнение о вас. Уведите!
      В камеру Федя шел с усмешкой: "Взял? Погоди, еще возьмешь". От расспросов Казакова он отмахнулся:
      - А ничего особенного. Какой-то барин допрашивал.
      Теперь долго не придет.
      И не пойди ротмистр после допроса к знакомым на ужин, так и случилось бы. За ужином было весело, ротмистр выпил больше, чем надо, за картами почувствовал себя легким, сильным, рассказал о молчании Феди и прищелкнул пальцами:
      - Но мы его отучим подражать пломбированным вертопрахам, отучим, у нас для этого есть пикантненькие методы...
      С мыслью о Феде,ротмистр ехал домой, с мыслью о нем проснулся, то и дело щелкал пальцами и бормотал; - Посмотрим, посмотрим! - и раньше обыкновенного поехал в жандармское.
      Вахмистр и прыщеватый человек старательно помогали ему готовиться к продолжению допроса. В тюрьму вечером он ехал в волнении, как на охоту. Введенного Федю встретил улыбкой, опять предложил ему папиросу, не замечая его молчания, читал показания старухи Свечиной, ее соседа, видевшего будто бы, как Федя выносил в переулок вещи.
      Федя притворялся сонным, откровенно зевал, но слушал жадно, освежался словами ротмистра и сдерживал улыбку: "Лови, лови чижа на молитву!" Его до коликов угнетало то, что он не знает почерка Саши. Позывало взять у ротмистра показания и сказать:
      - И зачем вы запутываете меня? Разве Свечина так подписывается?
      Отмолчав больше часа, о-н уверился, что жандармы ничего не знают. Ротмистр почувствовал это, выбранил себя за болтливость у знакомых, но не отступил. И на третью, и на четвертую ночь надзиратели расталкивали Федю и, ворча, что им ни днем, ни ночью нет покоя, вели его в контору.
      - Ну-с, не устали еще молчать? - улыбался ротмистр. - А мне это начинает нравиться...
      Слова его тонули в немоте. Он небрежно раскрывал принесенную книгу, глядел в нее и взвинчивал себя: "Заговоришь, оболтус, заговоришь!" Минутами его охватывало бешенство и желание подойти к Феде и ударить его: "Ты заговоришь наконец? Сейчас застрелю!" Ударить еще, еще-в кровь разбить хамское лицо, кровью стереть с него противную улыбку. Ведь причастен он, причастен к этой типографии...
      Федя перекладывал руки, переставлял ноги, глядел по сторонам, все тверже молчал и уверенно улыбался;
      "Побесись, крепче спать будешь".
      Распалившись до того предела, когда надо топать ногами и бить, ротмистр отодвигал книгу, поносил подполье, рассказывал о подпольщиках гадости и с ненавистью глядел на узловатые руки Феди, на его грудь и короткую, тугую шею.
      - Недоучки, взбесившиеся неудачники, - с шипеньем клубилось из его рта, - загребают вашими руками жар, прославляются за границей, а вы, как глупое стадо, идете за ними, подражаете им...
      Он хотел задеть Федю, оскорбить и вывести его из терпения. Федя слушал и как будто ничего не слышал. Лишь на шестую ночь слова ротмистра вывели его из равновесия.
      Он шевельнулся и сказал:
      - Вам, видно, делать нечего, а мне опротивело ваше колдовство. Все твердите, будто все знаете, все улики у вас, ну, и уличайте, делайте очную ставку хотя бы со Свечиной.
      Пусть она в глаза мне скажет все...
      Ротмистр торжествовал: "А-а, прорвался, нехватило пороху!" Губы его осветились, голос стал тихим и ласковым:
      - Со Свечиной вопрос покончен, господин Жаворонков: она во всем созналась и, пожалуй, в конце недели будет...
      Ротмистр притворился, будто сказал лишнее, прикусил губу и развел руками:
      - Ну, зачем вы упорствуете? Нам все ясно.
      - И мне все ясно.
      - Да? Вот и прекрасно. Я ведь от вас ничего не требую.
      - Так что же вам надо?
      - А вот, чтоб вы... - и ротмистр принялся подсказывать Феде.
      Слова подбирал он тусклые, как бы смазывал их жирком, открывал ими ворота тюрьмы, перебрасывал Федю на волю, дразнил Сашей. Говорил и верил, что теперь дело о типографии пойдет гладко, без запинок.
      Федя вслушался и спросил:
      - А когда вы уличать меря будете?
      По спине ротмистра пробежал холодок нетерпения:
      "Мерзавец!" - но он сдержался и заговорил еще мягче:
      - А зачем это нужно? Вы же видите, что это ни к чему.
      И признаюсь, я -не ожидал от вас такой нечуткости: неужели вы не видите, что я щажу вас, вернее-ваши отношения с Александрой Семеновной? Ведь очная ставка оскорбит ее. Ну, поставьте себя на ее место: невеста, приготовилась к супружеской жизни, и вдруг тюрьма, допросы, ваше недоверчивое отношение к ее показаниям, очная ставка, бррр!.. Она так молода, так любит вас. Вы должны оберегать ее и, как мужчина, наконец, быть более решительным и делать все самостоятельно...
      - Что мне надо делать? - встал Федя. - Я, не виновный ни в чем, должен назвать себя виновным? Этого хочет Свечина? Пусть хочет, это ее дело. Я не виноват и виноватым себя не признаю, лоб разбейте, не признаю!
      XIX
      Гулять Казакова и Федю водили за баню, на дворик-мышеловку. Вверху-небо, с боков-окна острожной церкви, кромки крыши и две бурых калитки. Под взглядом надзирателя они ногами гранили запорошенные первым снегом камни и обменивались словами о погоде, о небе, о долетавших с воли звуках. Не успевали они выдохнуть промозглую муть секретки, надзиратель вынимал огромные часы"За отличную стрельбу", - глядел на них и кричал:
      - Кончай прогулку!
      Они замедляли шаги, со света слепли в сырой полутьме лестницы, признавали, что снег, действительно, пахнет, пахнет удивительно, и двадцать три часа и сорок минут ждали новой прогулки. И каждый раз, собираясь на нее, играли словами:
      - На прогулочку-у.
      - На издевочку-у.
      Федя изучил привычки Казакова, его лицо, щутки, а Казаков знал уже все обороты его экономной, сложившейся в грохоте котлов, отрывистой речи. В тени оставалось лишь то, что привело каждого из них в секретку. Это они прятали, - об этом каждый мог судить лишь по вскользь брошенным словам другого.
      Книг им не давали: нельзя-секретники. Но одна книга - "Новый завет" в красном тисненном переплете-была: тюрьму обходила тощая княгиня и подарила каждому арестанту по французской булке и в каждой камере оставила по "Новому завету". Булку Казаков бросил назад в корзину, а "Новый завет" взял:
      - Подаяния не берем, а за это благодарим.
      Княгиня навела на него лорнет:
      - А вы, вы верующий?
      - Хуже того.
      - То есть как хуже? Что вы говорите?
      Тучный начальник тюрьмы забеспокоился и шепнул княгине:
      - Это политические, ваше сиятельство, я вам говорил, что с ними...
      - Ах, да, это те, двое, мерси, мерси...
      Княгиня ушла, не сказав секретникам слов утешения.
      Казаков и Федя читали "Новый завет" порознь и вместе, и оба лукавили при этом. Казаков называл "Новый завет" глубоким, мудрым, полным величайшего значения, ждал возражений Феди и прятал улыбку. Федя в свою очередь старался вызвагь его на откровенность разговорами о чудесах Христа:
      - Как же это понимать надо: от Лазаря несло тяжелым духом, а Христос воскресил его, а?
      Казаков напускал на лицо серьезность:
      - А что вы думаете? Вы разве в этом сомневаетесь? Да?
      - Да не-эт, - тянул Федя, - разве можно сомневаться?
      Я так... уж очень интересно...
      Постепенно разговоры их как бы покрылись ржавчиной, стали скучными, и они придумали развлечение, - рассказывать друг другу отдельные события из своей жизни, а чтоб и эти рассказы не ржавели, решили делать это в определенное время-с обеда до поверки. Чуть раздавался звонок, они обрывали рассказ до следующего дня.
      Казаков два дня рассказывал о. своем путешествии По Сибири, где живет якобы его дядя. О людях рн говорил так, будто только что сидел с ними за столом. Когда заходила речь о чем-либо сложном-о золоте, например, о северном саянии, - он как бы раздергивал явление на ниточки, раскладывал ниточки, показывал их порознь и вновь сплетал. Это волновало и подавляло Федю: "Кто он такой?"
      Когда подошла его очередь рассказывать, он долго отказывался:
      - Да о чем я буду рассказывать? Я нигде не бывал, ничего особенного со мною не было.
      - Ну-ну-у, - усмехался Казаков, - не может быть, чтоб вам не о чем было рассказать. Да начните хотя бы с того, как вы учились работать.
      Это понравилось Феде. Он потер лоб и начал рассказ плавно, живо, но стремление излагать собьтм в том порядке, в каком они протекали в жизни, сбило его. Люди облипали мелочами, барахтались и вязли в них, события дробились и мешали друг другу. Рассказ выходил путанным, похожим на выдумку. Казаков заметил, что Федя страдает, принялся расспрашивать его и выпрямил рассказ. Это ободрило Федю. Он охотно отвечал на вопросы и чертил на полу части котлов, инструменты, показывал, как работают ими, как испытывают котлы. Расспросы Казакова увлекли его, но когда тот спросил, а есть ли на заводе кружки, вздрогнул и оборвал:
      - Работа у нас прямо каторжная...
      Казаков потер руки, выкрикнул:
      - Ну и молодец же вы! - и засмеялся: - Дружба дружбой, а табачок врозь? Да?
      Феде тоже хотелось смеяться, но он подумал: "Шут его знает, кто он", с усилием притворился, будто не понимает над чем смеется Казаков, поблуждал по секретке взглядом и зевнул:
      - Эх, а не соснуть ли пока что?
      С того дня, как он убедился, что жандармы ни в чем не могут уличить его, он спал от поверкп до поверки и перед сном блаженно улыбался: "За все года отосплюсь и впередь загон сделаю". Покой его стал ломаться в начале третьего месяца заключения. Среди ночи из-под козел как бы протягивалась рука и дергала его. Он просыпался, оглядывал секретку, закрывал глаза, считал до ста, до пятисот, до тысячи. Язык ныл, а сна не было. Он заставлял себя не думать, не шевелиться и глядел в одну точку. Трещины потолка сливались, и среди них вставали тюремные ворота, отец с узелком. Привратник-надзиратель сердито кричал на него: "Опять пришел?! Сказано, что твоему разбойнику не ведено передач принимать! Слыхал? Уходи!"
      Не успевал Федя мысленно довести отца до слободки, с потолка в тусклый свет лампочки спускался запруженный полицейскими, жандармами и сыщиками проходной двор завода. Рабочие шли сквозь них и горбились. Федя стряхнул с глаз толпу у ворот и увидел Фому; Тот кивал на проходную контору и говорил: "Видишь? Пронюхали, что части для типографии делались на заводе. Бить тебя мало, молокососа!.."
      Но особенно тяжело угнетали Федю мысли о Саше.
      Он видел ее избитой, изнасилованной, с безумными глазами.
      В горле щипало, ярость до хруста напруживала руки. А затем начинало чудиться, что Саша давно во всем созналась и выпущена из тюрьмы, что жандармы ждут, когда он сам попросит их допросить его и сознаётся. Он срывало с постели, сдвигал над бровями узелок морщинок, сновал по сэкретке и ворчал в приникавший к стеклышку глаз надзирателя:
      - Ну, и спи сам, а я не хочу...
      Казаков слышал, как ширится в нем тревога, и однажды сказал:
      - Оставили бы вы это...
      - Что оставить?
      - Да тосковать и волноваться. Здесь тоска прожорлива, не накормить ее вам.
      - А я разве тоскую? Что вы?
      Федя пожал плечами, но Казаков не поверил ему, сделал из хлебного мякиша шахматные фигуры, осколком стекла начертил на козлах доску и предложил Феде учиться играть в шахматы. Федя обрадовался, но игра не заглушала в нем тревоги и показалась ему скучной. Он туго запоминал ходы фигур, долго путал их, но в конце концов освоился с ними. Тогда Казаков сказал ему:
      - Ну, теперь давайте играть серьезно. Первый раз я буду играть без пушек, без коня, без двух пешек и дам вам мат вот на этой клетке.
      - На этой? - усомнился Федя. - Обязательно?
      - Обязательно.
      "Заливай калошу, корабль будет!" - усмехнулся Федя.
      Стараясь не думать о Саше, о воле, он обдумывал каждый ход, примерялся, рассчитывал, но мат на указанной Казаковым клетке получил.
      - Ах, комар его забодай! Давайте еще...
      - Можно, что ж.
      И во второй, и в третий, и в седьмой раз проиграл Федя.
      Это удивило и захватило его: "Как же так?" Он начал осмысливать ходы фигур, значение открытых им дорог, силу их сцепленных угроз, предательские прыжки коней и коварство пешек.
      - Вот так штука! Персы, говорите, выдумали? Народ, выходит, с башкой.
      Казаков рассказал ему о персах, задачами подогревал в нем любопытство, изредка с хитрецой проигрывал ему и после каждого его удачного хода говорил:
      - Вот это правильно. Вообще-у вас характер холерический. Не тревожьтесь, это не значит, что он холерный, нет, как раз наоборот. Хожу. Да, наоборот. Холерикиэто народ № 1, -это крепкая, неломающаяся, гибкая порода. Отвечаю. Холерики все вынесут, все сделают. Да.
      Вы-холерик, но вам надо тренироваться, то есть подтянуть духовные силы к уровню физических сил, привести себя в равновесие, так сказать, сбалансироваться, или, еще проще, вы не должны полагаться на то, что есть, вам надо воевать за то, что должно быть. Вы подставляете, холерики этого не должны делать, этим пусть занимаются флегмы и сангвиники... Да, да... Через два хода я бесплатно возьму фигуру. Имейте это в виду, честно предупреждаю...
      XX
      В одну из беспокойных ночей Федя ударил себя по лбу:
      "И какой я дурак: надо узнать, в тюрьме ли Саша, - вот и все". Ему стало легче. На утреннюю оправку он вышел озабоченно и зашептался с надзирателями. На коридоре их дежурило четверо-по два в смену, третий являлся на время прогу-юк. Все они были в летах, хмурые, усатые.
      Однообразная жизнь стерла с них следы надежды, радости, и глаза их мерцали устало, равнодушно. На просьбу Феди узнать, не освобождена ли Саша, они не отзывались, скашивали на стороны глаза и загоняли его в камеру:
      - Заходи! Кончил оправку и заходи!
      Тот, кто выводил на прогулку, сердито оборвал Федю:
      - Поболтай еще, может, спина крепче засвербит!
      По утрам, как только открывалась секретка, Федя мчался в уборную и порою заставал там уголовных. Его просьба настораживала их. Иные отмахивались от него, иные ворчали:
      - Поищи-ка на грош рублевых дураков.
      Один-самый, казалось, подходящий: молодой, в кандалах-погрозил ему:
      - Гляди, как бы из тебя за эти штуки требуху под умывальник не выпустили.
      Сочувственно отнесся к его просьбе только усатый, похожий на кота, арестант:
      - Ох-хо-хо, скучно, знаю. В здешних порядочках заскучаешь. Так все улажено, так улажено, что держи, а то вырвусь. И ничего сделать нельзя...
      Федя понял, что на коридоре все боятся друг друга, и со злобой махнул рукою: "Недаром, видно, эту чортову дыру секреткой назвали". Его все чаще мутило от липкого, противного одиночества, и он изредка думал: "Хотя бы на допрос, подлецы, вызвали!" На допросах сквозь плутни и улыбки ротмистра веяло ветерком воли, здесь же, в четырех стенах, глухота могилы-ни звука, ни шороха.
      Порою ему мнилось, что на слободке и на заводе уже забыли о нем, и его подмывало написать отцу. Старик захватит письмо на работу, его будут читать в котельном, потом передадут в другие цеха, и оно будет ходить по рукам, пока не сотрутся слова. А главное-может быть, старик в ответе обронит слово о Саше так, что жандармы не догадаются, а он поймет.
      Писать отцу ему не пришлось. В день, когда надо было через контору добыть конверт, бумагу и марку, усатый, похожий на кота, арестант передал ему записку и шепнул:
      - Из женского корпуса. Ответ залепи в хлеб и брось, когда на прогулку пойдешь, вот сюда, в угол. Я и карандаш расстарался тебе и клок бумаги.
      Федя в лихорадке дождался конца оправки, в камере схватил "Новый завет" и, перелистывая его, развернул между страницами записку. От нее пахнуло дыханием Саши, затем бумага как бы отвердела в пальцах: Саша умоляла его помочь ей освободиться из тюрьмы! Ее много раз допрашивали о типографии, о вещах, которые он унес в тот вечер. Она во всем созналась, но ей не верят, и она мучается, ей скучно и страшно: ее могут лишить места, а у нее на руках старая мать. И виноват во всем он, Федя, и она отказывается понимать, почему он не хочет подтвердить ее показаний? Ведь унес же он тогда вещи? Или это неправда? Правда же, но он, видно, не любит ее. Она ради него шла на все, а он...
      Федя перечитал записку и стиснул зубы: Сашу били, запугивали и выколотили из нее признание. И виноват в этом он, он. Сердце его твердило: "Видишь? Видишь?" - а мысль как бы подпрыгивала и тявкала: "Дурак, дурак!"
      Феде виделось: его вызывают в контору, ротмистр с улыбочкой указывает на стул и говорит надзирателям:
      - Введите Свечину.
      Саша входит, опускает голову, путается, некает, но ротмистр разворачивает ее показания, вынуждает ее подтвердить их и улыбается:
      - Так в чем же дело?
      Саша начинает просить его, Федю, подтвердить ее показания, упрекает его, плачет. Федя видел ее дергающиеся плечи и шевелил языком: "И пусть, пусть, а я ни слова, ни слова не скажу". Он чувствовал себя так, будто Саша - висела на нем и влекла его к ротмистру, к полковнику, к прыщеватому, к сыщику с зонтиком. "И зачем я сказал ей? Зачем? Зачем?"
      Из оцепенения его вывели надзиратели. В секретку они вошли гуськом. Старший оглядел пол, пощупал матрапы и поднял к окну руку:
      - Как у вас, господа? Не сыро? Не дует?
      Казаков и Федя переглянулись и, чтоб не расхохотаться, развели взгляды. Старший боком приблизился к Феде и внезапно сказал:
      - Нам ведено обыскать вас. Поднимите руки.
      Записка Саши была у Феди в ладони. Он мигом вложил ее в рот и стал жевать. Старший схватил его за руку и закричал:
      - Куда? Постой! Взять!
      Казаков кинулся к Феде, надзиратели оттолкнули его, опрокинули Федю на койку, ключами разняли ему зубы, вынули комочек жеваной бумаги, отобрали огрызок карандаша. бумагу и повели. Записка в руке старшего напоминала кашицу, и Федя шел с усмешкой: "Почитайте, почитайте!"
      Надзиратели спустились в полуподвал, в полутьме открыли смутно видную дверь, толкнули за нее Федю и заперли. Его захлестнули чернота и каменное молчание...
      Он ощупал сырые, холодные стены, шершавый пол и сердито заходил по карцеру.
      "На мед, собаки, ловите, думаете, я муха..."
      Не рассчитав шагов, он ударился о стену, в бешенстве нашел дверь и стукнул в нее кулаком. Звук подпрыгнул в коридоре, покатился и увяз в тишине. Спину лизнула сырость. Федя тряхнул головой и забарабанил кулаками.
      Дверь была окована шершавым от ржавчины железом и заглатывала удары. Натрудив руки, Федя застучал каблуками, - и гул в коридоре усилился. В грудь с сипеньем врывалась затхлая сырость и колола под сердцем. Гнев уже переходил в ярость, когда дверь как бы треснула, отшатнулась, и на голову Феди брызнул желтый свет фонаря.
      - Чего стучишь, дьявол?!
      Федя отстранился от слепящего света и крикнул:
      - Дайте пальто и доску!
      Надзиратель поднял фонарь и зашевелил усами:
      - Может, перинку еще? Можно, чего ж... Мягко, тепло будет, как постелю...
      Федя оглядел лохматое, обросшее тенями лицо и выпрямился:
      - Стели! Думаешь, я из тех, кто в рот пальцы кладет?
      - А из каких же?
      - Тронь, узнаешь!
      Рот надзирателя залила слюна, и он забулькал им:
      - Гы-ы, ишь ты... И трону, что ж. Постучишь, и трону.
      Мою постель заслужить надо. Я зря не стелю, я задело...
      Он посветил в углы и медленно вышел. Закрытая им дверь всклубила холод, и тот обернулся вокруг тела вонючей, омерзительной тряпкой. Федя стряхнул озноб и забарабанил в дверь с новой силой. Нога отупела-сменил ее, а когда дверь опять дрогнула, втянул в плечи голову и приготовился к удару.
      По карцеру поползла серая полоса полутьмы, над головой пролетело что-то большое, матерчатое и распласталось на полу:
      - На, быдло! И погреми мне еще!
      Под ноги скользнула доска, загремело ведро, упал кусок хлеба, шоркнула кружка, и дверь закрылась. Звуки шагов надзирателя уплывали в камень и медленно глохли в нем.
      Федя нашарил хлеб и положил его на кружку с водой, нашел пальто, застегнул его на себе, лег на доску, закрыл глаза и очутился на заводе. Рядом о ним стоял подросток Спирька. Он вернулся с хутора и рассказывал, как его встретили там, как он ездил на мельницу молоть рожь, как за два года подросли вербы, которые он когда-то сажал с братом. Голос его щебетом порхал над грохотом котлов и вдруг надломился:
      - Ну, вставай! Эй, тьг-ы! Или очумел?
      Федя застонал от боли, увидел фонарь и, хватаясь за ноги надзирателей, вскочил:
      - Чего вы, собаки, деретесь?!
      - Кто? Что ты? Выходи!
      Надзиратели дышали тяжело, умышленно наваливались на Федю плечами, "и он сказал им:
      - Не лезьте, горла перерву!
      - Ну-ну-у, иди, какой горлохват нашелся...
      Была уже ночь, из коридоров на лестницу стекала похожая на шопот, вздохи и писк, ни с чем не сравнимая, ночная, тишина неволи.
      В конторе Федя увидел лысенького жандармского вахмистра и спросил:
      - Теперь вам поручили колдовать надо мною?
      Вахмистр встрепенулся и кивнул на кабинет начальника тюрьмы:
      - Сию минуту придут.
      В тепле Федю охватила дрожь, и он облокотился на стул. Из кабинета вышел ротмистр, улыбнулся и звякнул шпорами:
      - Доброй ночи, господин Жаворонков.
      - Пусть вся ваша жизнь будет такой доброй.
      - Вы раздражены? Я понимаю, но, право, все сложилось к лучшему: записочка Александры Семеновны открыла вам глаза на положение, в котором вы находились, и мы, надеюсь, сегодня столкуемся с вами...
      Зубы Феди стучали, и мысль, что ротмистр истолкует его дрожь по-своему, заторопила его:
      - Ни гроша не стоят ваши записочки! - сказал он.
      Расположившийся за столом ротмистр привстал:
      - Позвольте, разве вы от нас получили записочку?
      - Какую записочку? Где она?
      - К сожалению, она отправлена нами в Петербург, но копию я могу показать вам. Вот, пожалуйста, читайте...
      Феде стало теплее, легче. - "Значит, усатый подослан", - решил он и раздельно сказал:
      - Плевал я и на записочку, и на копию, и на вас, в на ваши плутни...
      Ротмистр вскочил и поднял руку:
      - Не забывайтесь! И имейте в виду, что...
      - Имею, имею, - оборвал его Федя, - и не забуду!
      Спасибо, научили! До гроба буду помнить! Детям расскажу, какие собаки носят синюю шкуру!
      Ротмистр перекосил лицо и топнул ногою:
      - Молчать! Сведите его назад!
      Надзиратели подхватили Федю, вывели за дверь и с бранью слетели с ним в полуподвал.
      XXI
      В секретку Федя вернулся на четвертые сутки:
      - Ну, вот, теперь и я крещеный.
      Больше Казаков ничего не добился от него. Холод и сырость проняли Федю до костей, но глаза его светились твердо и задорно. Прогулки вновь начали казаться ему короткими, после вечерних поверок на губы опять набегали улыбки: "Эх, и засну же!" Потянулись шахматные партии, рассказы, и дни шли, даже торопились, пока их не остановил усатый арестант.
      Случилось это через неделю по выходе Феди из карцера. В руке Феди было ведро с нечистотами. Он сняло него крышку, готовясь окатить усатого, но тот так улыбнулся ему, так заговорщицки подмигнул, что руки его обмякли, и он подумал: "А может, жандармы сняли копию с записки, пока она шла сюда?" Усатый кивнул на Казакова и захлебнулся шопотом: