Аграфена тоже идет к колодцу, горстями зачерпывает из корыта воду, смывает следы слез и за шалашом утирается подолом рубахи.
      Голоса детей и рев быков уже рядом. Надо напустить на лицо улыбку, а улыбки нет. Аграфена стелет дерюгу и склоняется к принесенной корзине.
      Быки грузно спешат на скрип журавля, сворачивают к Аграфене и обнюхивают ее. Из-за них выбегает серый, запыленный Онуфрий:
      - Пришла уже?! - и, бросив кнут, кидается к ней.
      Она снимает с него шляпу, глядит в обожженное зноем лицо, гладит плечи и шепчет:
      - Пришла, пришла...
      - Давно?
      - Только что...
      Подходит и Зосима. Аграфена целует его в лоб и спрашивает:
      - Жив, здоров? Вот и хорошо, у меня дома тоже хорошо все.
      Ее голос настораживает Зосиму, и он угрюмо бредет к отцу. А Онуфрий уже стоит перед корзиной на коленях:
      - Пирожков принесла?
      - Принесла, вот, на...
      - Э-э, и кукурузы?
      - И кукурузы.
      - И огурцов?
      - Всего принесла,
      - Вот хорошо...
      Онуфрий вое пробует и, как маленький, лепечет о том, как его обидел отец, что было ночью. Аграфена вздыхает.
      Из связанного комка капустных листьев сочится красный сок и красит ее пальцы.
      - У-у, и вишен принесла?
      - Давай котелок! - кричит от колодца Зосима.
      - Неси, сынок!
      - А-а, ну их!
      Аграфена берет котелок и идет к колодцу сама. Корней и Зосима покрикивают на быков и перекидываются словами о минувшем дне, о встречах в степи. Быки пьют воду медленно, вскидывают влажные морды и опять тянутся к корыту. У Зосимы лицо настороженное, у Корнея виноватое. "Опомнился", -решает Аграфена. Корней из ведра льет в котелок воду. Аграфена сутулится под его взглядом и на ходу кричит Онуфрию:
      - Будет тебе! Ужинать не захочешь!
      - Вишни наши? И, возьми меня домой.
      - Нельзя.
      - На один день возьми! Сто годов потом не буду проситься.
      - Отца проси.
      - Нет, ты ему сама скажи, а? А то я сам прибегу...
      - Дороги не найдешь.
      - Я? Вот не пустит, возьму и прибегу. Поживу дома день, наемся всего в саду, на огороде и вернусь.
      - Ну, ну...
      Аграфена разводит костер и раскладывает на свитке принесенное чистое белье.
      Зосима от колодца видит это, моется, подрагивая, за шалашом меняет рубаху и садится у костра. Аграфена мельком поглядывает на него и думает: "В самом деле, черный... И в кого бы он такой?"
      - Мешай в котелке, - говорит она ему и, схватив Онуфрия за руку, ведет к колодцу. Тот упирается, кричит.
      Она снимает с него рубаху, смачивает водой лицо, уши, шею и намыливает их.
      - Глаза ест! Ой, глаза ест!
      - А ты водой, водой на них. Вот так.
      - Да будет! Холодно!
      Аграфена, не разгибаясь, глядит на идущего от загона Корнея, хочет вымыть Онуфрию ноги, но тот вырывается и убегает. Она гонится за ним, смех путает его ноги, и он отдается ей в руки.
      - Ну, не надо ноги мыть, - шепчет она. - Так что ночью у вас, говоришь, было? Только тихо говори.
      Она причесывает Онуфрия, жадно вслушивается в его шопот об объездчике, о словах Корнея у кургана и с облегчением целует влажный лоб, глаза.
      - Эй, ужина-а-ать!
      Степь по-вечернему откликается на крик Зосимы.
      - Идем, сынок, идем.
      Запад стал уже лиловым, на востоке вспыхивают звезды. Корней ест нехотя и, чтобы нарушить тягостное молчание, роняет:
      - Сегодня тумана не будет.
      - Не будет, - подтверждает Зосима.
      По небу крадется полоска света, облако становится похожим на снеговую гору, и золотой рог месяца вспарывает его вершину. Звезды тускнеют. Онуфрий уже сыт, - он подносит к губам ложку и дует, дует, будто бы в ней расплавленное олово. Аграфена то и дело вытирает в уголках рта и носит взад и вперед почти пустую ложку.
      Никогда так скучно не проходил у костра ужин. Ни смеха, ни слов матери.
      Кукуруза и вишни оживляют Зосиму. Он мелкими белыми зубами скашивает зерна, с наслаждением высасывает из кочанов сладкий сок, щелкает языком и оборачивается к матери:
      - Зимой кукуруза будет?
      - А то как же, я насушу.
      И опять молчание. Отчетливо слышна перекличка перепелов. Корней смахивает с бороды зерна кукурузы, бормочет:
      - Собаку не забудьте накормить, - и идет к загону.
      В волосах его путается свет месяца. Взгляды Аграфены и Зосимы как бы обжигают его. Он идет быстрее, садится за загоном, обхватывает руками колени и встряхивает головой:
      "Ух, ты ж, беда какая..."
      VII
      Онуфрий засыпает подле матери, и в нем оживает полузабытое, детское: он щекою приникает к теплой груди, улыбается и шевелит губами так, будто сосет грудь.
      Аграфену радует это, но улыбке холодно на ее губах. Она осторожно отодвигается от Онуфрия и переползает в шалаш, садится там и глядит в сторону загона. Не идет Корней, не верит, - значит, не то говорила она, не уверила его. А надо уверить. Он один бродит, а рядом злыми собаками вьются черные думы. Разве к ней в село не забегают они по ночам и не скулят, не воют? Их вой мутит голову, в глазах мелькает: ночь, степь, Корней, рядом с ним другая, в белом платочке. Думы о Зосиме, Онуфрие бодрят ее дома и гасят марево, да, а в степи погасить его труднее...
      Аграфена на руках тянется к выходу и высовывает в свет месяца голову. Не идет, не верит. А если она сама пойдет к нему, он подумает, что она ластится, и в дом войдет беда. Тес! Аграфена глядит на идущего Корней и откидывается в темноту шалаша.
      Шаги Корнея будят Онуфрия. Он шарит вокруг руками, поднимает голову и спрашивает:
      - Где мать?
      - Не знаю.
      Онуфрий вскакивает, озирается и идет в шалаш:
      - Ты здесь?
      - Здесь, здесь, сынок, - шепчет Аграфена, притворяясь разбуженной. Чего ты?.
      - Я с тобой буду.
      Онуфрий вносит свитку, опять приникает к матери и засыпает. Она вслушивается в его дыхание, тихо ползет к выходу и шепчет в сторону улегшегося Корнея:
      - Слышь?
      Корней уверен, что Зосима еще не спит, и не отзывается.
      Аграфене кажется, что с Корнеем под свитку спряталось черное, злое и держит, не пускает его к ней. Она прижимается головой к земле и плачет. Ее мука сквозь сон жалит Онуфрия. Он стонет и с криком просыпается:
      - Где ты?
      - Я здесь, здесь.
      - Чего ты плачешь?
      - Что ты? Это тебе приснилось.
      - Я слыхал, ты плакала.
      - Да нет же, нет, душно мне под свиткой, я и легла сюда. Спи, спи...
      Аграфена гладит Онуфрия:
      - Спи, сынок, спи.
      Обманутое лаской сердце Онуфрия перестает ныть, губы его ловят воздух и по-младенчески шевелятся.
      - Корней! - шопотом зовет Аграфена.
      Свитка неподвижна. Свет месяца кровавится в глазах Аграфены. Она порывисто вскакивает, выбегает из шалаша, хватает корзину, злобно шепчет в сторону свитки:
      - Не веришь? Чтоб же ты ни днем, ни ночью не знал покоя, - и быстро идет к кургану.
      Тень передразнивает ее, ноги мочит роса, и они путаются в рубахе.
      - Провались ты со своим хозяйством, провались! - уже вслух с ненавистью говорит она.
      Корзина летит прочь и, скрипнув, покрывается росой.
      Она не хочет ухаживать ва огородом, за домом, если ей не верят. Не хочет! Она тоже наймется в экономию. Она разбудит Зосиму и расскажет ему все. Пусть он знает, какой у него отец.
      Аграфена оборачивается и вскрикивает: Корней почти бежит к ней, полы его свитки шуршат травой.
      - Ну, бей, бей! - кричит она. - Детей позови, чтоб видели. Вот, мол, решаю жизни мать...
      Тень Корнея касается ее ног. Она отшатывается и машет руками:
      - Бей! Думаешь, боюсь? Да тут и закопай меня!
      Корней не уклоняется от ударов, дергает ее за рукав и бормочет:
      - Да ты что, что ты? Граша, не срамись. Из-за детей не отзывался, думал, не спят...
      Аграфена опускает руки и выжидательно глядит на него. Он хватает ее под-руку и ведет к кургану.
      - Нашло это на меня... В голове помутилось... Ты ж мне... ведь семнадцать годов. Да что я, как? Обижал тебя? Слово какое сказал?..
      Аграфена мелко дрожит и плачет.
      - Ну, чего ты? Ну, будет, будет. Я не это... я сам не рад. Да не надо плакать, что ты...
      Аграфена всхлипывает, приникает к Корнею, обвивает его руками, и ее дрожь вливается в него песней: ничего плохого не было, ничего...
      - А ты не думай, не думай так. Гони эти думки. На что ж я стану делать это? Что ж я, как ? Да на что мне это?
      Я ж с тобою, - жарко шепчет Аграфена и шатается.
      - Ну, да, я не буду думать так, не буду... подожди, сядь, вот так...
      Они опускаются на землю, в росу, в ночные запахи.
      Комары кружатся над ними. Ветерок несет на них шорохи и перекличку перепелов.
      1913-1922 г.