- Над стариком потешаетесь, а еще господа.
      Один из военных цыкнул на него, вслух прочитал записанные его слова и строго спросил:
      - Все так?
      - Так, а что с того? Где мой Маркушка?
      - Потом узнаешь. Подпишись вот здесь.
      Иван с трудом поводил по бумаге пером. Военные подхватили стол и стулья, замок громыхнул за ними, и в камере стало тихо, как в могиле.
      Иван забывался, приходил в себя и вновь забывался; видел в окне свет дня, муть, отблески не то утренней, НР то вечерней зари. Солдат молча ставил перед ним кружку с водой, миску пшенной бурды с бурыми клочьями лука, клал кусок хлеба, каждое утро обыскивал его, водил в тухлый подвал, обратно-и все.
      Из )едка человек в белом халате входил в камеру с поджарым доктором в котелке и крахмальной манишке. Они вдвоем разбинтовывали Ивану голову, обстригали вокруг раны волосы, чем-то мазали ее, забинтовывали и оставляли в камере запах лекарств и ваксы.
      Иван считал нроползавшие дни и ночи, но однажды сбился и махнул рукою. Боль и звон в голове затихали, а сон приходил все реже и реже. Не только днем-и ночью не мог он сомкнуть глаз, глядел на желтоватый свет в дыре.
      над дверью, на туманный от грязи потолок, тужился понять, за что его держат, вновь и вновь мысленно оглядывал случившееся и гневно плевал в тишину, нет, не в тишину, не на пол, а в бегущих в воображении лошадей, в коляску, в лица, а главное-в лицо той, перед которой он хотел упасть на колени. Плевал и тут же в оторопи"Что это я, господи!" - поджимал ноги, гнал с глаз лошадей, царя, царицу, но они вновь неслись мимо, вытянутые, белые от испуга, и вызывали злобу. Иван ощущал в руке мешочек о камешками и сердито бормотал:
      - Испугались, а кого, чего? Тьфу!
      Спохватываясь, он отгонял наваждение молитвой:
      "Верую во единого бога", - но слова спутывались, в глазах сновали побеленные страхом лица, и в груди опять вставали боль, унижение и ярость:
      "А за что? Я двадцать годов каменья берег, выбирал.
      Они мне лучше всего, а вы со мною так..."
      Он мысленно падал за несущимися лошадьми, крик Маркушки врывался в цокот копыт, сбрасывал его с нар и толкал к стоявшей за дверью тишине:
      - Слышь, ради бога, скажи, что с мальчишкой? Одно слово: живой или убитый, а?
      Дверь молчала.
      - Ради всех святых, а? У тебя ж у самого есть дети, а нету, так будут, а? Слышь? Живой, или нету его, а?
      Одно слово скажи...
      Стены были глухи.
      IX
      Под осень Ивана провели через двор к важному начальнику в мундире.
      - Ну, пойдешь домой, - сказал тот. - Следовало бы тебя подальше убрать, но я верю в твое благоразумие.
      Никому ни слова не говори, что с тобой было. Слышишь?
      Иван убито махнул рукой:
      - Слышу, чего уж там.
      Начальник покраснел и вскочил:
      - Ты рукой не маши! Я не шутки шучу! И смотри мне!
      У меня уши хорошие, за меня камни слушают, я все услышу, а тогда уж не прогневайся: вместе со всем твоим племенем вышвырну. Иди!
      В чулане, набитом пыльными бумагами, под ноги Ивану бросили кошелку с огрызками харчей и изъеденным мышами платком.
      - А мешочек с каменьями где?
      Солдат засмеялся и шепнул:
      - Начальники женам да любовницам растащили. Старый дурак ты: у царицы брильянты, а ты с морскими камешками к ней. Идем...
      На крыльце Иван услышал визг:
      - Деда!
      По ступенькам взбежал зеленый, на себя непохожий, Маркушка, прижался к Ивану и в дрожи повис на нем.
      Солдат выпроводил их со двора. Ивана пугало, что Маркушка дрожит, держится за него и не плачет.
      - Ничего, ничего, теперь домой, домой...
      Маркушка будто ждал этих слов и заторопился:
      - Скорее идем, скорее...
      На рынке Иван променял кошелку на хлеб и помидоры, свернул на дорогу к горам и, когда город остался сзади, спросил:
      - Тебя били?
      - Нет, не знаю, - шепнул Маркушка.
      - Что с тобой было?
      - Ничего не знаю.
      - Откуда тебя привели?
      - Не знаю...
      - Да ты что? Не велели правды говорить? Да?
      - Ну да, стращали, грозили: все, говорят, услышим, если скажешь, и опять запрем.
      - Во-о, и меня стращали. Бери, ешь...
      Маркушка отстранил хлеб и толкнул Ивана в бок:
      - Тес, вон идет какой-то.
      За ними час за часом шел и насвистывал стражник.
      Маркушка косился на него, облизывал шершавые губы, обливался потом, но отдыхать не хотел. Иван свел его с дороги и усадил на камень. Стражник на ходу как бы накололся на них глазами а тенге сел:
      - Ну и жара.
      - А ты, добрый человек, куда идешь?
      - Я-далеко.
      - А куда? Ты скажи правду...
      - А ты что, поп или бог, что тебе правду надо говорить? Ишь, чего захотел-правды...
      Маркушку трясла та самая лихорадка, которая обжигает все кровинки и которую можно только выплакать.
      Место, где он даст волю слезам, было еще далеко. Там он наплачется, уснет на теплых руках матери, и вес, казалось ему, кончится. Он не ел, торопился, ночью разбудил Ивана и указал на спящего стражника:
      - Идем, тес, пусть чорт спит.
      Иван подчинился Маркушке, и стражник догнал их, когда из-за гор показалась мреющая крышами знакомая долина.
      Маркушка отделился от Ивана и побежал. Иван с трудом доплелся до сада и в изнеможении вошел в мазанку. Маркушка пронзительно плакал и икающе лепетал о чем-то. Аграфена, бабка и Аииоим гладили его, хотели понять, о чем он лепечет, и набросились на Ивана:
      - Чего вы там наделали? Нас обыскивали тут. Перерыли все...
      Иван опустился на пол, но гнев подбросил его, усадил на табурет и опять подбросил. Все слушали его, не отрываясь от Маркушки, и цепенели:
      - А за что?
      Вместо ответа в мазанку вошла мутная тень, и бабка вскрикнула:
      - Ой, смотрите!
      Стражник лицом приник к окну, пошевелил усами и пошел прочь.
      Х
      По ночам Маркушка молил кого-то отпустить его, вскакивал, звал Ивана и вертелся по мазанке. Его поили водой и гладили по голове. Он засыпал, а по утрам оглядывал всех, выходил во двор, настороженно глядел за мазанку, за сарай и вновь ложился в постель. При виде еды он тряс головой и морщил желтое лицо.
      Ивану опять стали слышаться голоса покойных детей:
      пришли будто они с работы, доят корову, убирают двор.
      Бабка все путала, нудно молилась и ворчала на Ивана:
      - Во-о, дождался, старый пень. Думал, это тебе так пройдет? Нет, бог-это тебе не я. Я терплю, а бог, он БО!!
      как, он сразу карает. Жили бы где надо, так нет, - к морю понесло тебя...
      Молчание Ивана распаляло ее, она втягивалась в жалобы, в едкие слова, и длилось это до тех пор, пока Маркушка однажды не вскочил на колени и визгливо, заикаясь не закричал на нее:
      - Не-не ругай его, баб1 Он не ви-виноват, ему голову про-про-ломили, топтали, взаперти держали. А в деревню мы с ним не-не поедем, не-не хотим. Иди, деда, ко-о-мне, ложись ту-ут.
      Иван, заглатывая слезы, прижал его к себе, заснул и услышал: Маркушка перебирает его бороду и шепчет на ухо:
      - Деда, сслышь? Сколько дней на море не были мы?
      Там камней, не-небось, камней, сслышь?
      - Камней? - открыл глаза Иван и, глянув на зарю в окне, внес в мазанку девять мешочков: - Вот тебе каменья, бери все, перебирай, играй...
      - Не, не-не надо этих, - отстранил Маркушка МРшочки. - Ты сходи за свежими, по-погляди там, как они.
      По-пойди, я ждать буду... По-пойди...
      Иван в дрожи спустился к морю, водой промыл полные слез глаза и пошел. Редкие камни будто ждали его, но страх тянул назад: не спроста Маркушка разбудил его и послал к морю. Во двор Иван входил настороженно, удивился стоявшей в мазанке тишине, в оторопи открыл дверь и просиял.
      Маркушка ел кашу, бабка, Аграфена и Анисим глазами помогали ему. Отложив ложку, он потянулся к винограду, затем вышел с Иваном на плиту у ворот, оглядел принесенные им камешки и сказал:
      - На-надо мне в школу ссходить...
      - Сходи, сходи.
      Домашние взглядами провожали Маркушку и долго не шевелились.
      - Отстала, кажется, хворь...
      - Похоже, а заикается. Это его напугали в городе.
      Вы не спрашивайте, что с ним было. Сам расскажет когданибудь.
      Из школы Маркушка вернулся посвежевшим. Все заметили, что он подрос, стал строже, прислушивался к словам, будто вспоминая что-то, и в минуты волнения сразу не мог заговорить, - заикался и водил в воздухе рукой. Это пугало их, но он с.охотой пошел с Иваном на берег, радовался камешкам, под вечер помогал в саду и не бросал, как раньше, начатой работы на половине.
      Иван уверил себя, что в школе Маркушку что-то взбодрило, и спросил его:
      - Учитель говорил с тобою?
      - Ага, и к себе во-водил, чаем с медом по-поил...
      - Ну, расспрашивал?
      - Ага, а я чай пи-пил...
      Ивану казалось, что Маркушка что-то скрывает от него, и он решил сходить к учителю и пожурить его: вот, мол, чему ты научил нас. Собирался он в школу долго, да так учителя и не увидел.
      Однажды Маркушка прибежал из школы в слезах:
      - Не-ету уже у-учителя, увезли! Не-невиноватый он:
      за нас, говорят, ввзяли его. Жену из школы гонят, а ей не-некуда, и до-добра ее сохранить никто не берется.
      С-стражник пу-пугает, чтоб не брали...
      - Вот быдло! - вспыхнул Иван и пошел звать жену учителя жить к себе.
      Та покачала головой:
      - Нельзя мне к вам: подумают, между нами есть что-то.
      И так говорят, будто мой муж вашими руками хотел царя и приближенных его переполошить. Ох, угонят его, не в первый раз подозревают.
      - Как не в первый раз? - удивился Иван.
      Жена учителя покосилась на окна и зашептала о тюрьмах, в каких сидол учитель, о царе, о богачах, о рабочих, о крестьянах. Иван слушал и будто погружался в Теплое море: плисовый мешочек, царь, царица, их испуг, допросы, - все преобразилось.
      - Вон, значит, как, ну-ну, - забормотал он. - А раз так, куда мне перед тобой совесть девать, а? Ты только не брезгуй, мы от души, хоть и бедные, и ты к нам как следует должна...
      Жена учителя морщила лоб, не понимая, чему улыбается Иван, и в страхе проводила его до двери. Он не заметил спрятавшегося за угол стражника, не заметил взглядов, какими провожали его из домов, и улыбался.
      За равнинами, за горами, казалось ему, неведомые люди уже бьют и топчут то, что отняло у него детей. Он бодро крякал, затем остановился и озабоченно заспешил назад:
      - Слышь, морока тут какая-то. Ты говоришь, твой муж против бар, а кто ж надоумил меня царице каменья дарить, а?
      Глаза его были широкими. Жена учителя схватила его за рукав:
      - Тише, подслушивают. Мужу Маркушка сказал, что у вас есть хорошие камешки, муж и пошутил. Он и не думал, что вы к сердцу примете его шутку. Вам он ведь намекал. Помните, он все посмеивался? А яснее говорить опасно было. Потом он чуть не плакал, трусом называл себя...
      Иван смахнул со лба пот и вздохнул:
      - Понимаю. Вот, значит, как. Давай, связывай, что схоронить надо, и айда к нам, не пропадет.
      Бабка и Аграфепа уложили узлы учителя в сундук, угощали его жену, дали ей денег и провожали в город.
      Маркушка с жадностью разбирал книги и газеты учителя, но до темноты всех разобрать не успел, а утром к каменной плите подкатил фаэтон. С него спрыгнули стражник и два жандарма. Позванивая шпорами, они вошли в мазанку, порылись в вещах учителя, веревкой связали книги и газеты, приказали стражнику удалить всех и остались с Маркушкой:
      - Ну, мальчик, расскажи, как учитель учил тебя и деда напугать всех при проезде его императорского величества? Да не бойся, учитель сюда больше не вернется. Ну, как он учил?
      Маркушке представилось, как в городе его хлестали по щекам, запирали в темный чулан, по ночам скреблись и стены и, раскрыв дверь, спрашивали:
      "Ну, скажешь, кто у вас бывал?"
      Он съежился и сказал:
      - Не-не-е учил он нас пу-пугать.
      - Перекрестись, что не врешь. Так, а почему мешочек с камешками был черный?
      - Та-такой бабка сшила.
      - Сама сшила? Врешь? Учитель сказал, чтоб сшила черный! Завязку красную сделали, под кровь. Зачем врешь?
      - Не-не вру я. Не вру! - гневно задребезжал голос Маркушки.
      Иван похолодел во дворе и ринулся в сени:
      - Ой, нету у вас совести! Вижу, что нету!
      Стражник преградил ему дорогу, из мазанки в сени выбежал жандарм:
      - Кто кричит?! Что-о, сопротивление?! Ну, заходи, заходи. Уйди, мальчишка! В чем дело?
      - Никакого дела, а только срамно мне за вас. Мы чуть отходили мальчика, а вы опять с криком на него...
      - Не выдумывай, ничего мы ему не сделали! Лучше говори правду Теперь можно не бояться учителя...
      - Я никого не боюсь, у меня за плечами смерть стоит.
      - Вот, а вертишься: показывал, будто у учителя был один раз, а теперь у тебя его вещи, книги, жена его была у тебя, твои провожали ее. Что это значит?
      - А то, что безвинный он и мучится. Что ж я как, добра его сохранить не могу? Я темный, а совесть у меня есть.
      Иван глядел жандармам в глаза и говорил неправду:
      он уже не был темным, он уже догадывался, что его и учителя запутывают во что-то страшное, и говорил о темноте, о совести.
      - Говори правду, или мы угоним тебя на край света! Выложи правду...
      - Правду? А вы б раньше показали мне мою кривду.
      Где она?
      - Знаем, где она, не хлопочи! Жалеть будешь, пла-.
      кать будешь! Лучше сейчас скажи, что тебя учитель научил.
      - А раз он не учил меня?
      - Не учил? Дело твое, иди! Дай сюда старуху.
      С бабкой жандармы были ласковыми и усадили ее на табурет:
      - Ну, бабушка, расскажи, о чем за чаем говорил у вас учитель...
      - За чаем? - удивилась бабка. - Мы чаю никогда не пьем... и нога учителя ни разу не была у нас.
      - Так ли, бабушка? Стара ты, на том свете за неправду отвечать придется.
      - Иному за брехню и тут не грех язык подрезать, - взнегодовала бабка, но тут же испугалась и заплакала: - На старос-ти вруньей стала я, мать ты моя пречистая...
      Жандармы погрозили бабке Сибирью, взяли книги, газеты учителя, и фаэтон запылил к поселку.
      - Хы, чортовы чпстуны!
      Маркушка поводил перед собой рукой и с усилием выговорил:
      - Ру-ружьем бы их, сссволочей.
      - Тес...
      XI
      Учить ребят прислали из города старую поповну, и ее крики - "Молча-ать! Не та-ак!" - доносились до моря.
      Маркушка учился хорошо и за партой больше думал о допросах и словах учителя. Он уже понимал, что Ивана и его у царской коляски приняли за тех, кто хочет извести царей, богачей и сделать так, чтоб не было ни богатых, ни бедных. Это волновало Маркушку, а то, что об этом нельзя говорить, озадачивало его. Он верил учителю, о царе и царице думал уже с неприязнью, но понять, как люди сделают так, чтоб не было богатых и бедных, что это за люди, где они, - не мог.
      В школе он узнал, что перед арестом учитель жег в печке газеты и не отпирал жандармам до тех пор, пока те не взломали дверь. Это навело его на мысль, что газеты и книги, какие принесла жена учителя в мазанку, были частью тех, какие учитель жег, что в них, стало быть, сказано о том, чего он не понимает. Иначе зачем учителю жечь их?
      Маркушка всех расспрашивал, как делаются газеты, где их можно достать, и в праздник увязался за Анисимом в город. Анисим продавал на рынке сухие сливы, а он бродил по базару, убегал к лавкам, в глубину улиц, вернулся с горящими глазами, из-за Анисима увидел в ногах хозяек скомканную зеленую трехрублевку, поднял ее и исчез.
      Когда мешок опустел, Анисим выложил на ладонь выручку, ошарил карманы, мешок, корзину и побледнел.
      В это время вернулся Маркушка и весело сказал:
      - Отец, ззнаешь, а я что на-нашел тут!
      - Что? - обрадовался Анисим.
      - Три ру-рубля.
      - Это мои, давай сюда, я их ищу, ищу. Ну, давай.
      Денег у Маркушки уже не было. На что он истратил их, Анисим не мог дознаться, без покупок вернулся домой и при всех назвал Маркушку вором.
      - Не верьте! Не-е брал я! Не ббрал! - закричал тот.
      Иван старался смотреть Маркушке в глаза, но тот выдержал его взгляд. На лице Анисима бродили тени, в пальцы вступал свинец, - хотелось схватить Маркушку за ухо и кричать: "Так не брал?! Не брал?!"
      Иван остановил его:
      - Не горячись. Маркушка отдаст, ему уже стыдно...
      Слова эти обожгли Маркушку, и он закричал:
      - Не-не стыдно мне! Не сстыдно! Не-не брал я и не сстыдно! Я нашел! Я не крал!
      Иван вывел его во двор и спросил:
      - Ты нашел три рубля?
      - Нашел.
      - Где они? Скажешь? Идем, скажи всем...
      В мазанке Маркушка, обливаясь потом, залепетал о том, как увидел в пыли примятую зеленую бумажку, как побежал с нею на почту и выписал газету.
      - Газету?
      - На все три рубля?
      - Какую газету?
      Маркушка сказал, какая газета будет приходить, как он узнал, где она делается и сколько стоит. Наступившую тишину нарушила бабка:
      - Ну, и шут с ними, с тремя рублями! Жалко, а что делать?
      - Во-о, во гладьте его по головке! - вспыхнул Анисим, но Иван взял его под-руку и повел наружу.
      Они сели на каменную плиту и глазами уставились на море.
      - Он не врет, - сказал Иван.
      - Значит, я вру?
      - И ты не врешь. Ты обронил трешницу, ее затоптали, отгребли ногами, а он нашел. Уж ты поверь, мне он сказал бы...
      О трех рублях в мазанке больше не говорили. Маркушка прятал глаза и поглядывал на дорогу, пока однажды к мазанке не свернул похожий на пастуха разносчик почты.
      Маркушка вырвал из его рук две газеты и замахал ими:
      - Вот они!
      Все сели на плиту и приготовились. Маркушка принялся читать. Бабка увяла в потоке непонятных слов и ушла. За нею ушли Анисим и Аграфена. Иван крепился, но его задели слова только о том, как в Ледовитом океане затерялось судно:
      - А чего его понесло туда, раз там лед да холод?
      Лоб Маркушки покрылся потом. Он бегал глазами по столбцам, по строкам и похож был на человека, который спутал ключи и не может войти в дом. Просмотрев одну газету, он развернул другую, но там говорилось о свидании короля с королем, о маневрах и генерале, которому исполнилось восемьдесят лет, о суде, о пожарах, - о том же, что ему нужно было, ни слова. Он краснел, досадовал и не заметил, как подошел стражник:
      - Так, так, газетку почитываете? Умными стали?
      Так, та-ак...
      XII
      Аграфена и бабка порою гадали, где учитель, где его жена, что с ними, и прятали за слова страх: вот явятся жандармы, заберут их, как грозил стражник, и погонят в холодную Сибирь. А где она, эта Сибирь, что там?
      Аписим про себя бранил Ивана, Маркушку и терялся.
      Ну, вздумал Иван подарить царице камешки, чего тут плохого? но его сМаркушкой посадили в тюрьму, их били, Маркушка стал заикаться, учитель попал в тюрьму, а скоро, может быть, арестуют и его, Анисима, а с ним и Аграфену, и бабку. И все труды их пойдут прахом.
      - "Тьфу, провалились бы вы!"
      Он до боли чесал затылок, на работе злобился и много спал. Иван попрежнему до зари уходил к морю, но камешки собирал рассеянно, то и дело останавливался, глядел на горы к северу, будто прислушивался, что творится за ними, и вглядывался в дорогу, по которой его погонят в Сибирь. К себе он возвращался в тревоге, издали вглядывался в мазанку, а если Маркушка был рядом, спрашивал:
      - Чужих кого не видно у нас?
      Осень была ясная и тихая. Долина дышала молодым вином, досыхающими на солнце яблоками, грушами и пастилой. Но приходил стражник, насмешливо спрашивал о здоровьи, намекал, что решение вот-вот придет, советовал не хлопотать в саду-все равно, мол, ни к чему, - и еда казалась сдобренной польгаью, сон бежал из мазанки.
      - Ох, провались вы, проклятые!..
      - Ты, деда, не спишь?
      - Нет, а ты?
      Маркушка перебирался к Ивану, поднимали головы бабка, Аграфена и шепотом сговаривались, что надо взять в Сибирь, чем и как заколотить мазанку, кому доверить приглядывать за садом. Тому, что мазанка и сад уцелеют без них, они не верили и тосковали.
      Время путалось в черноте осенних ночей. Облегчение пришло внезапно. Иван и Маркушка нашли на берегу несколько удивительных камешков. Они были точ-в-точь такие, какие погибли с плисовым черным мешочком.
      Ивану даже показалось, что это те же самые, и он долго удивлялся:
      "Чудно, вот чудно..."
      Днем из виноградника он увидел на каменной плите Маркушку, а на дороге двух человек. "Вот, идут, черти", насторожился он и заспешил к воротам. Один из подошедших был пожилым, большелобым, другой, с шишечкой на кончике носа, помоложе. Они спросили Ивана и, узнав, что это он, протянули ему руки:
      - Мы к вам. Говорят, вы хорошие камешки собираете.
      Мы любители этого, покажите, какие тут камешки есть?
      Иван вынес мешочек, куда опять начал складывать редкостные камешки, и опрокинул его над плитой:
      - Вот, были и лучше, да вышли...
      Незнакомцы поднимали камешки на свет, рассматривали на них жилочки, сравнивали их, любовались, а главное-называли камешки по именам. Это поразило Ивана, и он спросил:
      - А кто назвал так камни?
      На плите завязался разговор о том, откуда камни, как они попадают в море, что из них можно делать, почему они радуют людей. Слушали все-и бабка, и Аграфена, и Анисим. Из-за гор выглянули густые облака, прохожие заторопились и попросили Маркушку поводить их по берегу. Иван долго сидел на каменной плите и думал.
      Маркушка вернулся в сумерки, помог бабке снять с сарая пастилу и шепнул Ивану:
      - На дороге какой-то человек письмо от учителя передал нам.
      - Ну? где оно? Граш, зажигай...
      Пока Аграфена фукала в стекло и вытирала его, Иван разглядел на конверте глазастые слова: "Деду со чадами", и заторопил Маркушку:
      - Ну, читай, читай...
      Учитель писал, как его с женой держали в тюрьме, потом везли, опять сажали в тюрьму, вновь везли, вели и довели чуть не до Белого меря, в глухую деревню, как их встретили там товарищи, как они собираются, читают и вот шлют теплому синему морю привет.
      Письмо Маркушка читал два раза. Бабка и Аграфена облегченно всхлипывали:
      - Вот, значит, и там жить можно, и там хорошие люди есть...
      XIII
      Посылку к Белому морю собирали Аграфена и бабка.
      Анисим прибавил к ней запечатанную сливяным клеем бутылку вина, а Маркушка с Иваном узелок отобранных из девяти мешочков камешков:
      - Пускай порадуются там. Может, и мы повидаемся с пими.
      Маркушка со слов Ивана написал учителю о море, о погоде, о стражнике, о том, что, может быть, и они скоро приедут к Белому морю. От себя он приписал о поповне, о газетах и книгах, заклеил письмо и сказал:
      - А ящика для по-посылки не надо. Мы с тобой, де-деда, сложим все в мешок, ппойдем на базар вроде, там и ссделаем. Я знаю, к-как...
      На каменной плите он вдруг сказал Ивану:
      - Мы в городе занесем по-посылку одним людям, они и по-пошлют.
      Иван положил на плето Маркушки руку:
      - Это тем, что о каменьях говорили? Я догадался, что они письмо принесли, а ты-то плел, хитрил...
      - Я, я не плел, это я, чтоб наши не-не проговорились, а то стражник узнает. За мазанку и ссад не ббойся. Гогородские вроде в аренду ввозьмут и приглядят... У-учителя дружки...
      - Ну-у? Вот это да-а.
      Жизнь мазанки разделилась: работой, заботами, газетой, книжками, ожиданием писем от Белого моря жили все, а рядом таилась другая жизнь.
      Иван изредка уходил в город, а Маркушка каждую неделю куда-то исчезал и плел потом, будто зашел далеко в горы, сбился с тропы, хотел побывать в какой-то пещере, да не нашел ее. С его приходом появлялись свежие газеты и книги. Разносчик перестал сворачивать к мазанке, и стражник торжествовал:
      - Угомонились, вышколил я вас? У меня разговор короткий, у меня не забалуешь...
      Сибири в мазанке уже не боялись и слушали газету охотно. Бабка порою говорила:
      - Вот, про все написано, о нашей же деревне хоть бы слово какое, вроде и нет ее. Хоть ты, Маркуша, написал бы туда...
      - Про то, как мы за каменья хотели им счастья добыть... - с горечью подхватывал Иван. - Нет, уж, старая, не срамись. Зажился я тут с тобой...
      Умирать Иван не хотел. Его радовали и море, и сад, и письма от Белого моря, и то, что там люди перебирают собранные им камешки, и распускающий крылья Маркушка, и разговоры с ним.
      С губ Маркушки все чаще слетали непонятные слова.
      Иван допытывался, что они значат, вслушивался в голос
      Маркушки и чувствовал, что из-за гор, из-за равнин уже протянулись к Маркушке какие-то нити и вот-вот увлекут туда, далеко. Он рад был этому, но тоска бабки по маленькой правнучке была понятней ему. Он вспоминал Маркушку прежнего, маленького, которому говорил, что море похоже на голубые слезы, скатившиеся с чьих-то глаз в минуту радости.
      Теперь он не говорил Маркушке таких слов, больше слушал его, иногда спорил с ним, расспрашивал, прикасался к тому, что надо было знать в молодости, и вслух бредил о том, что земля вот-вот вздохнет, - тогда, казалось ему, к морю со всех деревень съедутся мужики, выкупаются, соберут камешков, порадуются их ясности и выдохнут в синеве горе.
      - Все мужики, деда, не вместятся у моря, да и не до того будет им, если земля вздохнет.
      Иван задумывался и вздыхал:
      - Верно, а жаль: море навело бы их на настоящую путь-дорогу.
      XIV
      Иван хотел, чтоб земля вздохнула и порадовалась, а цари выпустили на нее войну-немыслимую зверюгу в железных сапогах и рукавицах. Зверюга завыла и ну рвать, уродовать людей, вминать их в грязь и вместе с ними в клочья разносить землю.
      Лютовала зверюга далеко. У моря даже не верилось, что она такая страшная. Но привезли к морю долечивать тех, кто облился под ее железными сапогами кровью, и в глазах Ивана замелькали тысячи изуродованных, в ушах зажурчали слезы, зашелестели покинутые нивы, тоской зазвенели заколоченные избы, стоном захлебнулись беженцы, а вдоль дорог, по которым бежали они, в крестах загудел ветер.
      В газете война была разукрашена в блеск побед и геройства, но Маркушка находил под блеском правду: а за что умирают на войне люди? Бабке и Аграфене снились вдовы и сироты. Анисиму мерещились полчища на костылях, но самое жуткое по ночам виделось Ивану: снилось большое снежное поле, по полю двигалась как бы пристегнутая к распущенной серой шинели большая солдатская голова, из-под шинели на снегу оставались две кровавых, будто огнем выжженных, полосы.
      "Ой, да ему ноги оторвало!" - холодел и просыпался Иван.
      Сны пугали, но ужас оказался проще и страшнее.
      Узнали это в мазанке, когда война, растоптав сотни тысяч солдат, как бы стала на четвереньки и железными рукавицами ударила по синему морю.
      На выстрелы к Турции по морю плыли корабли. По ночам из тьмы взлетали длинные ножи света прожекторов, гасили звезды и кромсали горы, волны и берега.
      И, казалось, оттуда, из грохота и блеска, прибежал стражник со словами:
      - Давайте Анисима в ополченцы!
      В мазанке все, кроме Маркушки, заплакали, с плачем повели Анисима в город, узнали, что его еще будут обучать, и, затаив дыхание, вернулись. Тогда в город пошел Маркушка, узнал, когда отцу можно отлучаться из казармы, и повел его в гости к большелобому столяру:
      - Хо-ходи к нему, чтоб сскучно не-не было...
      В большелобом Анисим не узнал того, кто перебирал на каменной плите камешки; разглядывал его верстак, пил чай, рассказывал, что делается в казарме, и радовался тому, что есть с кем развеять тоску. Тоска у него была мутная. Слова против войны пугали его, но он брал у большелобого листовки, читал их и подсовывал в казарме ополченцам.
      Его выучили кое-как маршировать, стрелять и вместе с другими погнали к собору, подвели под присягу, отпустили проститься с родными и велели приходить готовым в дорогу.
      "На смерть, значит, - решил он, - или на костыли". , Смерти и костылей он не хотел, строго и озабоченно сказал дома, что его куда-то угонят, и стал собираться.
      Бабка и Аграфена надрывались в слезах. В полночь Ивана разбудил скрип двери, и он до забытья слышал долетавший с плиты шопот. А утром ни Анисима, ни шинели, ни сумки в мазанке не оказалось. Бабка и Аграфена испугались. Иван разбудил Маркушку:
      - Где отец?
      - К-как где? Не-нету разве? Значит, ушел, чтоб не-не растравлять нас. И-идем, мама, в городе найдем его...
      Аграфена в слезах шла по дороге, по городу. Во дворе казармы среди стоявших в строю, готовых к отправке ополченцев Анисима не было. Аграфена бегала вдоль ряда и разливалась плачем, пока Маркушка не увел ее.
      - Не надо, мама, плакать, не-не надо. Не захотел о-он, видно, воевать. Явится, когда на-надо, не плачь, идем.
      Маркушка держал Аграфену за руку и шопотом рассказывал ей, почему многие солдаты не хотят итти на войну и прячутся в горах. С гор на долину сползала туча, чернила сумерки, и бабка с Иваном окрикнули Маркушку и Аграфену из темноты:
      - Ну, видали?
      - Нету, ой, маменька, ой, куда он девался? Может, искупаться пошел, да утонул...
      Маркушка улыбался и заснул под плач и говор близких.
      Ночью Иван растолкал его, вывел наружу и шопотом спросил:
      - Ну, где он?
      - А-а я разве знаю?
      - А кто ночью шептался с ним?
      - Но-ночью? Я ночью спал, чего мне ссс ним ш-шептаться?
      - Маркушка, не плети...
      - Да-а не пле-плету я, чего ты...
      - Скажи одному мне, чтоб я знал.
      - Да-а кабы я знал, а то...
      Из-за моря черноту рассек нож света и затерялся в тумане. Вдалеке голодно завыла сирена. Вой ее вытягивался, как бы твердел, и в него, точно в железный барабан, начала колотить рукавицами зверюга:
      - Бу-бу-бу-у-у!
      XV
      Стражник то и дело обыскивал мазанку, сад, погреб, сарай и ворчал:
      - Зря вас не угнали в Сибирь. Все по-людски делают, а вы злыдни. Дали б мне волю, я бы вас, шишгаль беззаконную, тряхнул.
      Бабка и Аграфена цепенели, а Маркушка насвистывал, старательно работал, среди ночи изредка исчезал и возвращался с низкой рыбы: