Н.Ляшко
      КАМЕНЬ У МОРЯ
      I
      Иван никогда не видел моря, но оно приснилось ему, во сне обрадовало его синевой, и он стал проклинать прожитую жизнь, тяжкую работу, что выпила соки, беду, что передушила всех детей, а теперь зарится на его старуху, на внука Анисима и хочет, чтоб он, Иван, остался один, как ветла при дороге, как перекати-поле, нет, хуже: перекати-поле катится по ветру, шелестит да шуршит, а ему, старому, придется под окнами гнуть спину и вымаливать милостыню.
      Так нет же, беда, нет, жадюга, убирайся к чертям в тартарары, в пекло! Не будет по-твоему! Не отдаст тебе Иван старухи и внука. Пусть недруги указывают на него пальцами: были, мол, у Ивана, сыновья-дубы, дочеримальвы, да зачахли на работе в господской экономии, умерли, и он согнулся, а внук еще мал.
      Погодите, не каркайте! Не видать вам Ивана с сумою на плече. Или думаете, ему вря приснился такой веселый и синий сон? Думаете, этот сон захиреет в этой избе, в чаду тоски, что наползает из углов и смотрит из каждой недоношенной сыновьями шапки, из каждого дочернего следа?
      Нет, горько хорошему сну в наплывающих сквозь дрёму голосах, когда мерещится, будто сыновья вернулись с работы, будто дочери доят корову. Да разве выживет этот сон на узком, как две дороги в ряд, огороде, с конца которого виден погост, где его, Ивана, руками вырыто пять могил?
      Нет, Иван снимется и птицей умчится за синим сном от нищеты, от господской экономии, где за грош лупцуют арапниками, от нив, где нельзя повернуться, от крыш, объедаемых зимой голодным скотом.
      Так думал и говорил Иван после отрадного сна; горе и бедность, призраки нищеты и одинокой старости стояли за его словами.
      Соседи ахали, шептались, будто за плечами Ивана уже стоит смерть, а он, содрогаясь, хлопнул старуху по плечу и решился:
      - Гайда, старая сирота моя, к морю! Чего нам лишаться? Жизни у нас огрызки остались. Печаль-горе потеряем? Да нечистый с ними!
      Анисиму он сказал, что больше не отдаст его в экономию пасти свиней, пусть они станут барину поперек горла! - и ну выхлопатывать бумаги, распродаваться, ладить телегу и подкармливать лошадь.
      Бабка падала перед ним на колени и молила не отрывать ее от родной земли. Он топал на нее ногами и кричал:
      - Замолчи, старая! Чего ты боишься? Думаешь, на свете для нас есть еще что-нибудь страшное? Да мне страшней всего тут. Как гляну, как подумаю-руки не поднимаются, голова болит, по спине цепом молотит.
      Бабы жалели бабку, мужики прочили Ивану на чужбине невеселую долю, но мечта о том, что где-то есть теплый край, вспенивалась в них хмелем петых в молодости песен: а вдруг Иван дойдет до теплого края и будет полоскать в море свое старое тело? В глазах мужиков вставали невиданные земли. Они мысленно касались винограда, груш, слив и яблок, в тоске терли грудь и проклинали семьи и нищий скарб, на одной телеге которого не увезть, а двух телег, двух лошадей нет.
      Мужики стыдливо, шопотом просили Ивана дать им весточку: как там, у моря? Если лучше, - эх! - да они переползут, они перелетят туда, и будет он среди своих, и будут они почитать его на чужбине как отца.
      Бабка, чтоб не видеть избы, света и земли, от которых ее отрывают, зажмуривалась, проклинала синий сон и молила бога отвести от беды руку глупого Ивана.
      II
      По чужим полям и дорогам, через села и деревни тащилась лошадь. На телеге туго скрученное веревкой сено, узлы, тулупы, а на них потемневшая от печали бабка и жадный ко всему Анисим.
      Ивану на ногах было легче, и он шел рядом с лошадью, помахивал кнутом, здоровался со встречными и, чтоб узнать, что ждет его, охотно говорил, откуда и куда едет.
      Худого слова о теплом крае в пути ему никто не сказал.
      Глаза встречных тянулись за его телегой, а губы, как во сне, выговаривали:
      - Счастливые, к морю подались.
      Анисим с телеги видел, что земля огромна, что мужиков на ней множество, что везде их точит нужда. Голос бабки осип от тихих слез, и она хмурилась, молчала, но по ночам в полевой пустоте страх пригибал ее к Ивану, и тот удивлялся:
      - Ой, старая, неужто к смерти еще не готова? Смертьвезде смерть...
      Иван не крепко верил в счастье у моря, но поторапливал лошадь, а та шла шагом, как положено ей, и медленно наматывала на жилистые ноги версты дорог.
      В разгар лета Ивану замахали ветвями невиданные им деревья, со степи все гуще стлался запах полыни, палящее солнце загоняло в тень, - чаще приходилось спрашивать, какая дорога ближе к морю.
      В одну из лунных мглистых ночей вдали встали черные тучи, уперлись в землю и поползли навстречу. Ползли они так медленно, что бабка задрожала от ужаса, даже .Иван ждал беды и крестился. А чуть брызнула заря, Анисим вскричал:
      - Ой, это совсем не тучи, а гора! Да не одна, их много!
      Дед, глянь, они стадом...
      Бабка вздохнула и забылась. Горы плыли навстречу все утро, весь день и с вечерней зари до утренней, затем столпились и будто застыли. Дорога взбегала кверху, падала вниз, мостами и мостиками перелетала через ручьи и быстрые речки.
      В далях под черепицей мрели домики, изумляли густо усеянные плодами низенькие сады, веселили цветы, бегущая из камней вода, раскидистые шелковицы, орехи и высоченные тополя.
      Однажды из-за гор проглянул радующий разлив синевы. Иван, бабка и Анисим, вглядываясь, протирали глаза и удивлялись, пока люди не сказали им:
      - Да это же море.
      Иван заторопился, но гора скрыла море, и оно только на заре вдруг как бы подбежало к дороге. Лошадь удивилась и стала.
      Иван снял купленную в пути старую соломенную шляпу. Бабка вытерла губы, будто ей надо было поцеловать внука. Анисим стал на край обрыва и врос в него.
      Море было синим, бескрайним и входило в сердце покоем.
      Вчетвером-лошадь и три человека-стояли они перед ним, как перед сном, который снился Ивану в деревне, и глядели ему в сверкающее широченное лицо.
      Иван уловил в глазах бабки изумление, а в глазах Анисима то, что заставляет кричать и задерживать крик, взглядом охватил море, небо, макушки гор и глухо проговорил:
      - Ну, старая, а ты не верила. Вот таким и снилось оно мне: синее-синее, и стою будто я в нем по колени, а оно такое теплое, что по мне сила идет...
      Лицо бабки осветилось и стало моложе. "Ага, отлегло", - подумал Иван и на миг или на минуту потерял из глаз бабку, лошадь, Анисима, море и, чтоб никто не заметил его слез, дернул вожжи:
      - Хода, хода. Доберемся до долины, про какую нам говорили, и хоть в ноги упадем людям: принимайте. Мы не экономию пришли заводить, нам бы только вздохнуть да чтоб барин на шее не висел...
      III
      Огоньки манили из теплой темноты в долину, но Иван не посмел тревожить ночью собак и людей, свернул с дороги к скале и расположился на ночлег. Море было совсем рядом.
      Бабка и Анисим быстро забылись сном, лошадь похрустела сеном и притихла, а Иван глядел на близкие звееды, вслушивался в ночные звуки и морщил лоб: не угнал бы кто лошадь; что за люди в долине?
      О себе он не думал: хоть на край света-ему и там будет лучше, чем в деревне; хоть под жернова, лишь бы не видеть пяти могил. Жить долго у моря, строиться он не собирался. Кругом камень, сил нет, денег мало, вот только лошадь, мешок харчей, скарбишко, - где уж тут строиться?
      Небо на краю моря- неожиданно позеленело. Иван обернулся к спавшей в шелковицах и виноградниках долине, встал и пошел с горы.
      Море как бы поднималось к нему навстречу и все яснее голубело. Ивана удивило то, что берег, куда глаз хватал, был усеян грядами круглой чистой гальки. Он на ходу закатал штанины и, как было во сне, по колени вошел в море. Вода была теплой, ласковой и тянула в себя.
      Иван вернулся на берег, сбросил с себя все, лег в податливую синеву, тер бока, шею, ноги, захватывал воду в ладони, оплескивал ею голову и, слушая, как стекают струйки, смотрел по сторонам.
      Даль моря уже прогревалась на огне рассвета, долина и поселок спали среди тронутых золотым светом гор и, казалось, готовы были плыть по широкой синеве.
      Вдоль берега ринулся ветерок, море дрогнуло и ополоснулось светом. Иван увидел на воде свою тень и охнул:
      ноги его были четко видны сквозь воду, и стоял он будто не в воде, а на огромном твердой радужном цветке. Он нагнулся и взял у своих ног горсть камешков. Они выплыли в первые лучи солнца и зашевелились на разжатой ладони. Иван склонился к ним и почувствовал, что настоящее море чудеснее того, что снилось ему в деревне:
      среди камешков один переливался голубоватым светом, другой был похож на синий туман с сизыми жилками.
      Камешки поразили Ивана, и он, глядя на них, забыл и торе и пять могил.
      "Вот ведь, а? вот диво..."
      Он взял с ладони поразившие его камешки, торопливо оделся, пошел по берегу и нашел еще несколько чудесных разноцветных камешков. Они были крепки, чисты, не тускнели в руках и играли на ладони синевою волн и золотом света.
      Иван перестал ощущать ломоту в спине, вздрогнул от крика, увидел на горе Анисима и пошел к нему:
      - Вот где осесть бы, вот где жить.
      Бабка и Анисим сверху спрашивали его, чего он искал у моря. Он протянул к ним руку:
      - Во-о, глядите! А?
      Анисим ощупал камешки и щелкнул языком:
      - Ишь ты, светятся!
      Бабка пересыпала камешки с ладони на ладонь, прислушалась, как из них в пальцы идет прохлада, и сказала:
      - А на что они? Монисто хорошее было бы, только я уж не девка, чтоб красоваться.
      Иван сгорбился и взял у нее камешки:
      - Ну-у, монисто. Они со дна моря, а дно такое, что, может, и саженей не хватит, а ты...
      Он положил камешки в карман и нахмурился: камешки как бы стерли с его рук шершавость заступа, которым он рыл пять могил, а бабка и Анисим по-настоящему даже не обрадовались им.
      IV
      Русские, татары, болгары оглядывали лошадь, пожитки Ивана, качали головами и советовали ехать на виноградники в сторожа. Но кто-то обронил:
      - А то купи тут клок земли, попробуй.
      - А что, и попробую, - оживился Иван. - Где она, земля-то?
      Земля-покатый склон в диких зарослях кустарникалежала в стороне от дач и поселка. От гор ее отделял промытый дождями широкий ров. Иван походил по ней, ощупал ее, подивился железной цепкости кустов, прикинул, где можно жилье поставить, и пошел с бабкой к хозяину:
      - А сколько?
      Хозяин назвал цену, бабка охнула и схватила Ивана за рукав:
      - Это за одну землю? Да где мы возьмем столько?
      Поедем назад, не губи ты меня, не губи внучонка.
      Но Иван стал торговаться, клясть свою бедность, жалобой на смерть пятерых детей растревожил хозяина, уговорил его рассрочить плату за землю, и они ударили по рукам.
      С этого часа бабка перестала узнавать Ивана. Он проворно поставил на дикой земле шалаш, добыл топоры, заступ, лопаты, ведра и бочки, поставил навес, сделал землянку и таганок. Выкорчевал полосу кустарника, очистил землю от камней, навозил навозу и, хотя было уже поздно, посеял кукурузу:
      - Во, носите из ручья воду, поливайте, а мне не до этого.
      Он начал возить из-под горы камень для мазанки, колья и столбы. Когда лошадь уставала, он пускал ее пастись, а сам корчевал кустарник и рыл канаву для фундамента.
      Бабка тужилась помогать ему, но жара и головные боли валили ее с ног. Анисим старался и, работая, рос не по. дням, а по часам: он носил из ручья воду, выбирал из взрыхленной земли камни, пас лошадь, бегал к морю, в поселок и рассказвдал, как работают в садах.
      - Погоди, мы свой сад заведем...
      Иван сросся с лошадью и жил, казалось, так же, как она: работал, ел, отдыхал и опять работал. Но это было не так, и другую, скрытую, жизнь его выдала лошадь.
      Однажды, обороняясь от мух, она ударила копытом по столбу навеса. Из ветвей крыши выскользнула сумка из-под соли и тяжело упала на землю. Бабка не раз искала эту сумку и раскричалась:
      - Аниска! Иди сюда! Ты прятал? Что тут?
      В сумке были камешки, и Анисим кивнул на спавшего за яслями Ивана:
      - Это дед собирает. Зорями ходит на море и собирает.
      - Зорями? Да что он, двужильный, или как? И нашел чем забавляться, а еще старый...
      - Тссс...
      Голоса разбудили Ивана, но он притворился, будто не слышал слов бабки, украдкой спрятал сумку и стал ходить к морю с мешком и веревкой: найденные камешки прятал в карман, а выброшенные волнами обломки дерева вскидывал на плечо и шумно сваливал их дома на солнопеке:
      - Во-о, старая, дровишек принес тебе.
      Так и шли дни: Иван работал, собирал камешки, молодел, обрушивался на работу и вновь молодел. К зиме он продал лишнюю одежду, и мазанка закраснела черепицей, сверкнула окнами. Во дворе поднялся горб погреба. Рядом с навесом вырос сарайчик:
      - Ну, старая, теперь только подравнивай да огораживай.
      За мазанкой в землю вросли лозы винограда, молодые черешни, яблони, сливы и абрикосы. А телега все скрипела и скрипела. Иван возил камень для ограды. Затем он взял с собой Анисима и поехал под гору. У большого, ровно отколовшегося от скалы камня они сняли с телеги колесо, устроили ворот и взвалили камень на телегу.
      Иван помогал лошади везти его. На месте, где должны быть ворота, он врыл каменные подставки, подравнял их, по кольям спустил на них с телеги камень и похлопал по нему:
      - Вот и скамья... будет где посидеть, отдохнуть.
      Это была последняя работа лошади: Иван подкормил ее, увел в город и привел вместо нее корову:
      - Бери, старая, зарабатывай на молоке, пока сад молодой, а то, гляди, сгонят нас с земли, и достанется нам вечная сума.
      Бабка забегала с молоком к дачам. Ей было стыдно, что она такая слабая. Она с удивлением глядела, как растет под руками Ивана и внука ограда, дивилась упористости Ивана и порой обмирала: а если Иван надорвется?
      - Ой, замаешься, старый! Отдыхал бы когда. Давай мы с Анисимом хоть за керосином и прочим в город ходить будем, а?
      - Идите.
      Иван охотно выпроводил бабку и Анисима, вынес сумку с камешками и тихо опрокинул ее над каменной плитой.
      Камешки заиграли радугой. Иван выбирал из них гладко отшлифованные морем и клал в одну сторону, корявые, в пятнах, отодвигал в другую, а те, что поражали рисунками, ясностью и чистотою, - в третью. Корявых, в пятнах, набралось много, и он вновь сложил их "в сумку:
      - Не готовы еще.
      Редкостные, особенные камешки он ссыпал в один из десяти сшитых бабкой-для семян будто-мешочков.
      Остальные камешки разделил по цветам и каждый цвет сложил в особый мешочек. Все мешочки с виду были одинаковы, и он привязал к десятому, где были самые лучшие камешки, синий лоскут и, будто выкупавшись, долго сидел неподвижно. Так было каждый раз, когда бабка и Анисим уходили в город. Корявые, в пятнах, камешки он уносил на берег и бросал в волну:
      - На, гладь еще...
      Море брало камешки, увлекало их в глубину, вновь выбрасывало на берег, шлифовало, а в бурю дробило и растирало в веселый песок.
      V
      В зимнее ненастье Анисим много спал, бабка чинила рубахи. Иван натачивал ножи, направлял пилу и подшивал чувяки. Дождевая вода журчала с крыши, по каменным канавкам стекала в водоем, а из него по отводам спешила в каменные ямы, - на все лето для сада хватало ее.
      Иван выходил глянуть, не засорились ли канавки, подмигивал дождю-ловкую ловушку устроил я для тебя! - и с порога глядел на море.
      - И чего ты все глядишь туда, вроде рыбак какой? - удивлялась бабка. Ревет и ревет зверем, а у нас, поди, зима теперь стоит, белая-белая да тихая. А тут выпадет снег, глядь-и нет его, одна вода. Вы с Анисимом хоть бы письмо домой написали.
      - Может, посоветуешь наших звать сюда? - спрашивал Иван. - Чтоб потом кляли нас.
      - А чего им клясть нас? Живем вот, только чужие, одни мы тут.
      - Это полгоря, а вот кабы в молодости я не работал у барина по каменной части, до гроба захлебывались бы мы с тобой в землянке. Так и наши. Приедут, а тут камень везде, они к камню несвычные, а нанимать каменщиков денег нету. Хлеб не родит тут, а сад чуть не пять годов растить надо. Во-от, так что молчи лучше, не скрипи.
      Иван ухом ловил раскаты морского шума и слышал, будто волна кидает в дождь веселые камешки и кричит:
      "Это Ивану!"
      В один из дождливых зимних дней приказчик князя вел через долину табун дальних дешевых девок на виноградники. Лил дождь, с севера дул ветер, а одну из денок мучил жар, и она свернула к мазанке:
      - Дайте попить.
      С нее текли ручьи, зубы ее стучали о край кружкидо-до-до-до, - и она судорожно ловила потрескавшимися губами воду.
      - Ой, девка, неладно тебе.
      - Меня то трясет, дедушка, то печет. Видно, пропаду я тут.
      - Пропадать смолоду стыдно, а итти по непогоди не след. Заходи-ка. Старая, обсуши да уложи девку...
      Девка переоделась в бабкину одежду, двое суток дрожала на скамье, обливалась потом, с мукой пила привезенные бабкой из деревни горькие травы и встала только на третий день:
      - Ну, бабушка, полегчало, пойду.
      - Куда? - удивилась бабка. - Погибели своей не видала? Дождь опять хлещет. Не пущу я тебя...
      Девка через окно глянула на толстые нити дождя и покорилась. Сказала, что ее зовут Аграфеной, что ни отца, ни матери у нее нет, а на заработки погнала ее невестка.
      Сказала-и опять забылась. Яснеть глаза ее стали на пятые сутки, когда в мазанку вошло солнце. Аграфена обрадовалась и ну за хлеб-соль благодарить. Бабка опять накинулась на нее:
      - Что, по невестке соскучилась? Приказчиковой плетки у князя не пробовала? Я пять душ на барской работе схоронила, провались она1 Поправляйсь, а если стыдно так сидеть, делай, на что руки поднимутся. А лучше походи, да опять ляг. Худущая ты, слабая.
      Аграфена походила с бабкой по саду, спустилась к морю, оглядела все и вздохнула:
      - А хорошо! Вот где жить бы!
      Иван и Анисим хлопотали на винограднике. Аграфена вырвала вокруг мазанки побуревший бурьян, наносила с моря веселого песку и посыпала двор:
      - Это я, бабушка, чтоб ты вспоминала меня.
      - Ладно! Может, завтра мазанку побелим с тобою?
      Побелили мазанку, побелили снаружи щелястый сарайчик. Дальше да больше, и зазвенел голос Аграфены у коровы, в саду, в мазанке, у ручья. Бабка светлела.
      - Что же, старая, девка, выходит, сирота, а? - спросил ее Иван.
      - Да я уж думаю...
      - Чего думаешь?
      - Сам знаешь, только бедные мы.
      Иван хмыкнул и к Анисиму:
      - Что ж девка даром горб будет гнуть у нас или как?
      - Не знаю.
      - А ты подумай.
      - А чего мне думать.
      Иван крякнул и за ужином заговорил с Аграфеной:
      - Что ж, Граша, какие мы люди, сама видишь.
      Кожа да рожа, мазанка, сад молодой да долгов за землю столько, что скоро одеться не во что будет. Не до жиру, а полюбилась ты нам. Давай порядимся на год за прожитое и на предбудущее, а?
      - Я рада, только брат осерчает.
      - Брат-не мать, брату написать можно. А? Во-о, давай, старая, угощай.
      За кислым вином поговорили о деревне, о горечи сиротства, порядились, и осталась Аграфена в мазанке.
      VI
      Волны день и ночь набегают на берег, и он каждую зорю чистый, новый: обломками дерева он говорит о буре, обрывками одежды-о несчастьи, морской травой-о глубинной волне, горами гальки-о размашистом шторме, мелкой галькой-о покое. Иван каждую зорю ходил на него и не с охотой возвращался домой. Ныли ноги, а глаза бежали вдаль. Вон там, казалось, лежит и ждет его невиданное.
      Сад уже давал плоды, девять мешочков заполнились камешками, только в десятый иногда по неделям не попадало ни одного,.но зато там были самые лучшие: золотые, розовые, бурые и огненные, лунные, голубые, синие и дымчатые, полосатые-в прямую полоску, в завитые полоски, в полоски широкие и не толще человечьего волоса, в полоски в два цвета и в несколько цветов, радужные, черные, светлозеленые и прозрачные, светлые с зелеными искрами, с каплями крови, с облачками дыма, одетые в позолоту, в сизоту, с узррами, с рисунками.
      Иван не думал, зачем ему эти камешки, - он радовался им и верил, что они любого человека обрадуют. Аграфена тоже приносила с моря камешки, говорила о них с Анисимом, с бабкой и прягала, чтоб через год унести их в деревню и там показать всем. Бабка ворчала:
      - Дед вон тоже с ума сходит, а по мне камень и камень, вроде стекла.
      При мысли, что Аграфена уйдет в деревню, бабке было не по себе. Но дули ветра, тысячами разбивались о берег волны, на каменной плите у мазанки завязывались вечерние разговоры, а потом пошли ночные разговоры, шопоты, поцелуи, и печаль минула мазанку.
      На свадьбе Иван из девяти мешочков насыпал миску камешков и подарил их Аграфене:
      - Вот, бери, семь лет собирал да выбирал. Лучшего мне нечего подарить тебе. Пускай у вас с Анисимом все будет хорошо, как эти каменья.
      Бывшие в гостях люди смеялись потом-нашел, мол, что дарить! - но на свадьбе даже бабка пропустила сквозь пальцы радугу камней и порадовалась их крепости и чистоте.
      Свадьба была весной, и молодые жить ушли в сарай.
      Туда Аграфена унесла и миску с камнями. Днем сквозь щели на них прорывались лучи солнца, ночью их обливало лунной водой и блеском звезд, а с моря, из-за гор обдували ночные ветра.
      Анисим стал светлей и поворотливей. Аграфена с утра до ночи звенела голосом и незаметно, тоже, кажется, с песней, родила Ивану и бабке правнука Маркушку.
      За Маркушкой ухаживали все, как за редкостным виноградом, и радовались каждому его шагу, каждому слову,. Когда он научился ходить, Иван вскидывал его в погожие зори на плечо, нес к морю, сажал на песке и собирал камешки и обломки дерева.
      Маркушка играл галькой, катился к волнам, откатывался и гукал. Иван возвращался к нему, переносил его на новое место, ложился с ним рядом и говорил ему о море слова, каких никому не говорил: называл море голубыми слезами, скатившимися с чьих-то глаз в минуту радости, волны называл радужным дождем каменьев, теплоту их сравнивал с теплом материнской груди.
      Маркушка плясал на нем, слушал его, глядел на море, привыкал искать в гальке хорошие камешки и, когда находил их, кричал:
      - Де-де-а, во-о, нашел!
      Иван разглядывал его находку, находил на ней жилочки, полоски, показывал их Маркушке и вслух дивился тому, что земля и море родили такую радость.
      В зной, когда в мазанке все отдыхали, они вдвоем выносили на плиту мешочки и перебирали камешки. Иван забывал, что рядом с ним маленький правнук, и радовался каждому его крику:
      - А во-о какой камень! Глянь!
      VII
      Цвел и рожал сад, корова давала молоко, приносила приплод, и все уходило в землю. Маркушка уже в школу бегал, когда Иван уводил к хозяину земли четвертую телушку и утешал бабку:
      - Брось, старая, не реви, скоро расплатимся.
      Расплатился Иван за землю шестой телушкой, принес домой бумагу и будто надорвался под нею: заболел, стал ждать смерти, а когда бабки не было в мазанке, говорил:
      - Вы не думайте, что я смерти боюсь. Не-ет, а вот тяжко: не дождусь, видно, когда всем полегчает. Сам я из рук беды вырвался. Бедные мы, а все же таки живем.
      Сад есть, мазанка есть, корова есть. Камешки мои, Граша, схорони до Маркушкиных лет: может, он кого обрадует ими. И не забудьте похоронить меня и бабку во-он там. - Иван через окно указывал на гору за садом: Тяжко будет нести туда, а уж потрудитесь. Оттуда вроде бы всех слыхать и все видать. Может, как вся земля вздохнет, мы со старухой хоть мертвые, да услышим.
      Все глядели на гору, заглатывали слезы и верили, что дед скоро умрет. Только Маркушка отмахивался от слов о смерти и однажды сказал Ивану:
      - Ты, деда, лучше поскорей вставай. Учитель вон говорит, царь к морю приедет, и советует камешки из десятого мешочка царице подарить.
      Это взволновало Ивана.
      - А ведь верно, а? - встрепенулся он. - Подарим царице, пускай радуется с детями, а я бы ей слово какое, гляди, о деревне сказал, а? Может, и вышло бы чего.
      Жарче всех Ивана поддержала бабка. Ей начало мерещиться, как посланные царицей генералы ходят по родной деревне, сзывают народ, ведут его в экономию, награждают добром, землею, лесом, а управляющего и приказчиков гонят вон. А потом она, бабка, сидит будто на плите у ворот, видит идущих от поселка людей и... узнает своих, деревенских. Их деревня послала благодарить Ивана и ее, бабку.
      Она веками прикрывала глаза и лепетала, как надо поклониться царице, как стать на колени, какие слова сказать. Через день появился кусок черного плису, Аграфена и бабка сшили из него мешочек для камешков и приделали к нему завязку вишневого цвета.
      Иван задышал ровнее, поправился и пошел в школу за советом. Разговор с учителем вышел у него чудной: учитель глядел на него насмешливо, часто дергал себя за бороду и; будто пьяный, говорил:
      - Так, так. Хочешь царице камешков подарить? Так, отлично. Маркушка говорил, ты их чуть не всю жизнь собирал? А-а, вон что! И не жалко? Крепко, значит, царицу любишь, а? Ну, валяй, она тебя, может, чайком напоит, хм... Чего? Дари, говорю, валяй! Когда приедет?
      Да, говорят, скоро уже, вот-вот...
      Дома Иван вынес на плиту десятый мешочек, высыпал из него камешки, заботливо перебрал их и сложил в плисовый мешочек. Бабка завернула мешочек в вышитое полотенце. Аграфена вынула чистые рубахи. Иван и Маркушка выкупались в море, взяли кошелку харчей и через горы пошли в дальний приморский город.
      Шли они долго, а еще дольше томились на постоялом дворе. Город с горы гляделся в синеву моря, но спускаться на берег Ивану было боязно: а вдруг царь с царицей приедут? Дворники мели, чистили и поливали улицы. У домов в кадках и ящиках появились цветы. Полицейские ловили нищих и бродяг.
      И вот однажды на улицах появились солдаты, зацокали копытами лошади с бравыми, топористыми людьми, дома, будто крыльями, замахали флагами, и народ повалил ва город.
      Полицейские и солдаты вытянулись в ряд, между ними ровной холстиной лежала дорога, по дороге чинно разъезжали будто из снега слепленные начальники, - на них все было белое.
      Иван протолкался с Маркушкой к цепи, но видеть и слышать ему мешали думы о том, как упадет он перед царицей на колени, как она возьмет у него мешочек, высыплет в подол камешки и ахнет:
      - И это ты мне? Встань, какую награду тебе дать?
      Иван не встанет с колен, нет, он только приосанится и скажет:
      - Радуйся камешкам с детками. Чуть не двадцать годов собирал я их, а слово к тебе, если твоя воля будет, у меня есть.
      Царица махнет рукой:
      - Говори. Запишите и сделайте по-его.
      Иван опять приосанится и скажет такое, отчего в родной деревне не только люди, - все избы, поля, луга, даже барский лес, - все засияет. Он скажет парше:
      - Стариком ушел я из деревни к морю. Моготы нехватило жить там, а люди остались и плачут, потому ничего у них нет, все у барина-и земли, и луга, и леса, и воды, у людей же одно горе да беда. И вот тебе слово мое: сделай милость, убери этого барина за его лютость, за злость, за жадность...
      Скажет он, а графья, князья да генералы запишут и станут дознаваться, откуда он, как лютого барина звать.
      Все горе выскажет он, все слезы, всю кровь, все ссадины от арапников управителя, приказчиков, объездчиков и барина припомнит он, погибших детей помянет...
      Нарастающие крики приглушили в нем радужный бред.
      Он подхватил Маркушку на руки, и они увидели вдалеке много лошадиных голов, а между ними и на них пятна белой, голубой, малиновой одежды, блестки эполетов, платья, перья, шляпы и зонтики.
      Крики накатывались все громче: "Ура! уррра-ра-а!" - и- захлестнули Ивана с Маркушкой. Уже обозначилась коляска с царицей и детьми. Иван поставил Маркушку на дорогу:
      - Ну, держи кошелку и не отставай. Как я, так и ты делай. Благослови, господи!
      Иван взял из кошелки полотенце с мешочком, но в горячке не сумел сделать так, как решил с домашними. Полотенце надо было сложить вдвое, так, чтобы вышивки свисали к коленям, прикрыть им руки, на них, на манер хлеба-соли, положить мешочек с камешками, тогда выступать вперед и падать на колени. Вышло все не так...
      Край полотенца запутался в вишневой завязке, а коляска была уже вот. Иван кое-как освободил полотенце, сунул его в кошелку, схватил Маркушку за руку, юркнул с ним на дорогу и, подняв над головой мешочек, ринулся к несущейся коляске. Колени его уже готовы были подогнуться, глаза впились в царя с царицей, но сбоку ахнуло:
      - Держи его!
      - Это переряженный!
      - Бомба, может!
      - Ай!
      - Вон, у старика!
      - В руке, черная!
      Народ схлынул с дороги, сытые подхлестнутые кони захрапели и дробней зацокали копытами. Иван бежал им наперерез, махал мешочком, кричал, но его рвануло назад, оглушило болью и швырнуло в беспамятство.
      Маркушка увидел под ним кровь, упал на него, закричал:
      - Мы к царице! Нам нужно! - и, вздернутый чьей-то рукой кверху, как котенок, отлетел прочь.
      VIII
      Иван сквозь муть увидел окно о толстой решеткой, ощупал забинтованную голову, услышал рядом шорох ц испуганно сел. С нар поднялся человек в белом халате, поглядел ему в глаза, попятился и стукнул в дверь. По коридору рассыпался дробный скрип, загремел засов, из-за двери, как на пружине, выскочил военный:
      - Очнулся?
      Он выпустил из камеры человека в белом халате, оглядел Ивана и, прикрыв дверь, закричал. Коридор ожил, и в камеру со столом и стульями вошли три военных.
      Они разложили перед нарами на столе бумаги, сели и начали мучить Ивана:
      - Ты, старик, кто?.. Откуда пришел? С тобой был мальчишка?.. Чей он?.. Зачем ты пришел с ним в город?..
      В глазах Ивана мутнело, в голове не стихал гул, но он рассказал все, как было, от начала до конца. Военные не поверили, что он хотел просить царицу о деревне, стали допытываться, кто научил его этому, вконец издергали его сердце и, убедившись, что он говорит правду, руками ударили себя по коленям:
      - Вот анекдотик!
      - Террорист, хо-хо-ха-ха-ха-а!
      Вместо лиц Иван увидел рожи с блесткими щелочками вместо глаз и прохрипел: