Что есть величие? (несколько слов для завершения разговора)

На протяжении всего нашего, хочется верить, не слишком утомившего вас разговора мы старались доказать именно то, о чем барон и историк Б. Нольде сказал как о чем-то само собой разумеющемся в нескольких строчках. Он мог себе такое позволить, поскольку писал не об Александре II а о славянофилах, и поворотность, этапность царствования нашего героя ощущал через судьбы своих персонажей. Нам же пришлось доказывать выдвинутый им тезис, беседуя обо всех сторонах жизни Александра Николаевича, обсуждая все этапы жизни монарха. И теперь, когда сказано главное, когда совершенно ясно, на что хватило наших скромных сил и на что их не достало, остается подвести итоги и тепло попрощаться друг с другом.

Кстати, почему автор так упорно и порою нудно настаивал на том, что написанная им книга ближе всего именно к разговорному жанру? Видимо, потому, что все эти попытки проникнуть в механизмы прошедшей эпохи и описать их есть дело сугубо и исключительно субъективное. Еще более субъективными являются его старания проникнуть в психологию героя книги — реально существовавшего человека. Да, конечно, любое произведение исторического жанра нельзя считать отстраненно-объективным. Однако академические монографии, опираясь на признанные учеными факты и разработанные методики исследований, стремятся дать общую картину происшедшего, и им это более или менее удается сделать. Исторические романы заведомо не претендуют на абсолютную точность изложения, сосредоточиваясь. по сути, на столкновении характеров героев вокруг проблем вневременных, общечеловеческих.

Историко-биографические произведения — дело иное. С одной стороны, их объекты, безусловно, существовали, а потому, если объекты интересны и значимы, существует их устоявшийся в людской памяти образ, своего рода стереотип, обросший сотнями, если не тысячами вариаций, пусть и менее устоявшихся, но дорогих для тех, кто их выстраивал. С другой — герои таких книг не могут быть безоглядно выдуманы, как герои романов и повестей, ведь существуют непреложные факты их биографии, хронология событий, за границы которых ход запрещен. И это ограничение иной раз интереснее, чем самые буйные фантазии.

Может быть, поэтому историко-биографические книги являются одним из лучших поводов для неспешного, заинтересованного и приятного разговора под уютным абажуром в гостиной или в привычной тесноте кухни, где до всего необходимого можно достать рукой, не поднимаясь со стула. Каждый из нас при желании без особых затруднений ощущает себя героем литературного произведения, кинодейства или театрального спектакля. С историко-биографическим жанром такое происходит гораздо реже. Здесь мы можем только спорить, проводить параллели между эпохами, сходиться или не сходиться в нюансах мотивов поведения главного героя и его окружения, спорить о возможных вариантах их судеб и о Судьбе вообще. Здесь автор менее всего является диктатором, он лишь задает начало и тон разговора, а потом участвует в нем наравне с читателями-собеседниками...

Государей и правителей в России, как известно, не выбирали, они даровались ей, можно сказать, случайно, а можно сказать, от Бога, это уж как кому нравится. При всех недостатках монархического способа правления, в нем имелось большое достоинство российские цари и императоры, при значительном перепаде их личных достоинств и недостатков, исходили из главного принципа монархии — богоданности получаемой ими власти над страной и народом. Поэтому и не было среди них, как правило, временщиков, пренебрегающих трудными государственными обязанностями. Конечно, само отношение их к безграничной власти не оставалось неизменным, особенно в последние века существования монархии. «Радостная власть», власть ради власти в XVIII веке уступает дорогу власти ради долга в веке девятнадцатом. Бурление на троне и вокруг него в XVIII столетии заменялось исполнением монархом своих обязанностей через «не могу», потому что «так должно». Красной нитью проходит через дневники, письма, воспоминания Александра I, Николая I, Александра II, Александра III, Николая II идея ответственности монарха перед земными подданными и небесным Владыкой. Долг государя стал чуть ли не единственным двигателем жизни российских «верхов».

Кто в таком случае имел и имеет право судить царей? Умный наблюдатель и острый публицист Жозеф де Местр еще в первой половине XIX века называл Время «первым министром Бога по делам монархов». Со дня гибели Александра II прошел достаточно долгий срок, и оценки его личности должны были бы уже устояться и как-то унифицироваться, но этого не произошло. Не произошло совсем не из-за недостатка усердия историков, публицистов, общественных деятелей и в то же время далеко не случайно. По словам одного из современных философов: «Мощь человека измеряется широтой спектра оценок — от злобных пасквилей до признания в любви. Чем меньше можно сказать, тем мельче человек». Если это утверждение верно, то Александр II, в чем мы, вообще-то, и не сомневались, — личность явно незаурядная.

С конца XVIII века проблема отмены крепостного права (и тесно связанная с ней проблема наделения сословий гражданскими правами) стала одной из главных в политике российских монархов. Уничтожение крепостничества оказалось необыкновенно сложным и длительным процессом, потребовавшим сверхусилий от ряда самодержцев, пока Александру II не удалось завершить задуманное его предшественниками. Мало кто из них мог себе представить, что кардинальная проблема жизни страны окажется подобна многоступенчатой ракете, когда решение первой задачи дает старт задаче не менее, если не более, значимой.

Не представлял себе этого и главный герой нашего разговора. Основной мотив поведения власти в его царствование — это рывок в неведомое. Мы очень часто смешиваем две вещи: теоретическую предпочтительность и реальную жизненность программ, проектов, конкретных преобразований. В большинстве случаев карнавальный искус предпочтительности загораживает от нас будничную простоту жизненности, а то и вовсе побеждает ее. Российское общественное движение, начавшее играть столь заметную роль в жизни страны именно в 1850— 1860-х годах, не избежало этой ошибки. В отличие от власти (не столько мудрой, сколько осторожной) оно предлагало порой пути не в неведомое, а в незнаемое. Можно сказать, что история России в XIX веке — это поиск и борьба путей в неведомое (пока еще именно Россией) и в незнаемое (мировым сообществом вообще)

Трудно однозначно утверждать, что Александр II, подобно Петру Великому, уверенно возглавил движение за решительные реформы. Он, скорее, оказался внутри этого движения и формировался вместе с ним. Наш главный герой жил в переломную эпоху и не просто жил, а во многом творил ее, поскольку, будучи монархом, нес на себе весь груз наследия великого и не очень великого прошлого и ростки неясного будущего. Именно поэтому Александр II — это почти всегда нерешительность. Проще всего считать ее источниками слабость характера, невыработанность позиций царя, отсутствие у него продуманной тактики. С подобными утверждениями трудно спорить, но нельзя не вспомнить и о другом. Дело было еще и в сложности выбора, поскольку монарх всегда помнил, что он выбирает путь не только для себя, как каждый из нас, его строгих и не очень строгих судей, но и для страны, общества, народа. Странное сближение, но рискну упомянуть о нем. Декабристы до восстания 14 декабря 1825 года горячо и бесстрашно рассуждали о путях кардинального преобразования страны, о том, чем им грозит революционное выступление в случае неудачи; до определенного момента все это касалось только их лично. И они же с величайшим сомнением выходили на Сенатскую площадь, поскольку теперь начинала сказываться огромная ответственность их за свои действия, которые могли изменить судьбу страны, общества, народа. Имеет ли вообще человек право, если он не считает себя богоизбранным, один делать выбор за других людей, за государство в целом? А если он считает себя богоизбранным, то всегда ли у него хватит душевных сил, чтобы без колебаний сделать такой выбор?

Сложность положения Александра II усугублялась и его личными качествами и пристрастиями. Он был, с одной стороны, типичным, а с другой — несколько необычным Романовым. Лучше всех об этом в начале XX века сказал замечательный историк В. О. Ключевский: «Он отличался от своих ближайших предшественников отсутствием наклонности играть в царя. Александр II по возможности оставался самим собой и в повседневном и в выходном обращении. Он не хотел казаться лучше, чем был, и часто был лучше, чем казался... Когда завязывалось сложное и трудное дело, дававшее досуг для размышлений, Александром овладевало тягучее раздумье, пробуждалось мнительное воображение, рисовавшее возможные отдельные опасности... Но в минуты беспомощности Александра II выручал тот же недостаток характера, который так вредил всему ходу его преобразовательной деятельности: эта его опасливая мнительность... Мнительность становилась источником решимости»

Среди современников, а следом за ними и в исторической литературе, за нашим героем утвердилась парадоксальная оценка: Александра Николаевича называли великим императором, который не принадлежит к числу великих. Видимо, ее авторы имели в виду то, что реформы его царствования были далеко не безгрешны и до сих пор подвергаются критике. Как справедливо заметил один далеко не глупый человек: «Слава может способствовать успеху, может не способствовать, но успех всегда вредит славе, он превращает ее в лучшем случае в известность». Споры об успехе или неуспехе преобразований Александра II будут вестись вечно, но слава проведения этих преобразований безоговорочно принадлежит нашему герою. Вообще же, если пользоваться словами крупного французского историка Ф. Блюша: «Величие царствования того или иного монарха нельзя определять исходя из личного к нему отношения того или иного человека». К тому же давать оценку деяниям или характеру монарха гораздо труднее, чем действиям обычного человека — мешает многоликость правителя. Александру II на протяжении своей жизни пришлось играть много социальных ролей, важнейшими из которых были роли монарха, семьянина, политического деятеля. К сожалению, и в главных, и в большинстве второстепенных ролей самодержец оказался пугающе беззащитен как пред бомбами террористов, так и перед наветами «доброжелателей». А ведь находились люди, обвинявшие его не только в незавершенности «здания реформ» или неустроенности пореформенного дворянства и крестьянства, но и в грядущем распаде государства Российского.

Подобные критики представляются ослепленными сиюминутными, а иногда и чисто внешними моментами, а потому их оценки оказываются эффектными, но достаточно поверхностными. Они не учитывали и не учитывают сложности задач, стоявших перед Россией и Александром II, масштабности того, что им сделано, пусть это сделанное и далеко от идеала. Но в реальной политике об идеальных решениях говорить вообще вряд ли приходится. Проблемы же, распутываемые страной, оказались действительно сверхсложными. По свидетельству Б. Н. Чичерина, император должен был «... обновить до самых оснований вверенное его управлению огромное государство, упразднить веками сложившийся порядок, утвержденный на рабстве, и заменить его гражданственностью и свободою, учредить суд в стране, которая от века не знала, что такое правосудие, переустроить всю администрацию, водворить свободу печати...» И Александр Николаевич сделал все это в меру своих сил и способностей. Сетовать же на то, что ему недостаточно было отпущено этих самых сил и способностей, значит вновь и вновь мечтать о чуде, предаваться сладким грезам на тему того, что было бы, если бы на престоле в эти годы находился не Александр II, а Петр Великий или еще кто-нибудь из правителей, признанных великими.

Что же касается распада Российского государства, то, понимая и разделяя искреннюю боль по поводу трагедии страны в начале XX века, давайте согласимся с тем, что причины этой трагедии совершенно естественны и достаточно понятны. Неумолимая логика и опыт истории беспрестанно напоминают нам о том, что вечных империй не бывает. Они или плавно, без катаклизмов меняют свой облик, или рушатся, вызывая непредсказуемые последствия для национальной и мировой истории. В связи с этим возникает законный вопрос: кто же был более прав — Александр II, пытавшийся совершить медленный поворот России к новой для нее судьбе, или его преемники, упорно державшиеся традиционной социальной и политической ориентации? Ответ на данный вопрос у каждого, естественно, свой, но обвинять Александра II в российских бедах начала XX века, по крайней мере, несерьезно.

Интересно, что на протяжении всей беседы мы говорили о нечеловеческом одиночестве нашего героя, но очень редко могли сослаться на свидетельства тому самого монарха. Почему так произошло? Почему Александр I откровенно писал и говорил близким людям о тяготах проблем, легших на его плечи, о том, что эти проблемы «некем взять» (то есть жаловался на отсутствие помощников, отсутствие понимания и участия), а Александр II был лишен даже такого утешения? Мы, живущие в достаточно рассудочном и циничном веке, считаем, что во второй половине девятнадцатого столетия люди стали осторожнее, скупее в выражении своих чувств, что в этом они сделались похожими на нас. Может быть, и так. А может быть, дело опять-таки в том одиночестве, которое, как коконом, окружило Царя-Освободителя? Одиночество, которое часто становится наградой для обычных граждан, редко имеющих возможность вкусить его прелестей, и которое является суровым наказанием для правителей, не знающих, куда от него спрятаться. Не с кем поговорить, некому написать...

Конечно, всякий человек экзистенциально одинок, то есть он одинок перед Богом (если следовать Кьеркегору) или перед ничто (если вам больше по душе Сартр). Отсюда у него возникает постоянное ощущение неуверенности или страха, с которым надо или смириться, или попытаться его преодолеть. Именно этот выбор, а также то, что существование — это «всегда мое», приводит к тому, что экзистенциальное одиночество не уравнивает людей, не делает их кровными братьями по одиночеству. Составляющие последнего остаются у каждого человека слишком «свои», слишком разные, и, в каком-то смысле, индивидуальность судьбы — это и есть непохожесть твоего одиночества на одиночество других. С этой точки зрения, судьба нашего героя была индивидуальна и удивительна.

Если вновь коснуться личности императора, его поведения, то следует признать, что Александр Николаевич решительно выламывался из привычных рамок, диктовавшихся его монаршим постом, да и его временем. Будучи освободителем крестьян, он попытался стать и освободителем самого себя, пожелав сбросить не обязанности верховного правителя, а заскорузлую, мертвящую необходимость быть в частной жизни кем-то большим, чем Александр Николаевич Романов. Он старался разрушить — осознанно или нет, другой вопрос — стереотип «монаршего» поведения на бытовом уровне, не слишком понимая, чем это грозит стране и ему лично. Когда мы говорили о нем, как о «мещанине во монаршестве», мы не имели в виду ничего унижающего или возвышающего Александра II. Это определение лишь подчеркивает, что он попытался совместить трудно совместимое: остаться самодержцем, но вести существование зажиточного обывателя, то есть превратить пост монарха в некую чиновничью должность, отправляемую человеком ежедневно, скажем, с 9.00 до 18.00 с перерывом на обед. Оставшееся время суток император, по мнению Александра Николаевича, имел право проводить так, как ему хотелось.

Кстати, если бы Мольеру пришло в голову написать пьесу не о том, как напыщенный торговец рвется в бароны или турецкие паши, а о том, как его насильно пытаются сделать дворянином, то было бы это комедией или нет? Не пришлось бы тогда прославленному французу звать на помощь великого англичанина Шекспира? Во всяком случае, нашему герою не было суждено добиться желаемого. Хотя сама его попытка говорит о многом, в частности, о желании присоединиться к таким правителям, как Петр I и Екатерина II, которые умели и на престоле оставаться самими собой, людьми, личностями, а не только символами власти. Может быть, он в чем-то пошел даже дальше своих великих предшественников.

Боюсь, собеседника не покидает малоприятное ощущение, будто мы на протяжении всего разговора только и делаем, что защищаем своего героя от кого-то или чего-то. Он (герой) настолько нам дорог, что мы пытаемся подсадить императора не на ту ступеньку исторической славы или, скажем скромнее, исторической памяти, которая отведена Александру Николаевичу в большинстве научных трудов. Можно было бы утешить себя, гордо заявив, что подобное ощущение неверно в корне, что монарх, подобный Александру II, не нуждается в защите, но почему-то не хочется этого делать. Иногда действительно начинает казаться, что мы, если не все время, то значительную его часть, занимаемся, пусть и невольно, именно этим.

Как же быть? А почему бы не напомнить себе о том различии, которое существует между защитой и пониманием? Ведь если в защите царя-Освободителя действительно есть что-то унизительное, вернее, унижающее не столько его, сколько нас, потомков, то попытка понять человека ушедшей эпохи заслуживает всяческого уважения. Постойте. Понять человека? Но здесь-то и начинаются главные трудности.

Когда речь заходит о крупном (пусть только по рангу, по должности) государственном деятеле, становится неимоверно тяжело отделить его личность от того образа или, как сейчас говорят, имиджа, который складывался по поводу данной должности у общества на протяжении длительного времени (и уже поэтому обрел устойчивые непререкаемые черты). Такой деятель обречен на постоянное сравнение с идеальным императором, министром, директором, военачальником, причем идеалы монархов или полководцев в чем-то для разных слоев общества одинаковы, а в чем-то существенно разнятся. Что в подобном положении делать человеку, волей судьбы или сограждан занявшему высокий государственный пост? Судя по всему, перед ним открываются два пути.

Первый — раствориться в должности, всеми силами пытаться соответствовать общественному идеалу. Именно так жил отец нашего героя, император Николай I. Весьма показательно, что он даже в мелочах копировал Петра Великого, который был и остается для россиян идеальным правителем. Второй вариант поведения государственного человека состоит в том, чтобы, не обращая внимания на сложившийся у общества образ, делать свое дело, привнося в привычные, традиционные представления новые краски, черточки своего времени и своей неповторимой личности. Примеры такого поведения дали некоторые министры Александра II (братья Милютины, Головнин, Лорис-Меликов).

Наш герой выбрал свою линию поведения. Трудно сказать, насколько эта линия проводилась им осознанно, но чем дальше, тем жестче он отделял свою должность от личности, выполнение им государственных обязанностей от своей частной жизни. Желание вполне естественное и понятное, но насколько оно законно? Иными словами, каким перед нами предстает император Александр II, человек Александр Николаевич Романов и что подобное раздвоение дало той стране, которой он был призван управлять?

В обеих своих ипостасях наш герои был обречен на борьбу с устоявшимися веками понятиями о том, каким должен быть государь в бытовом и парадно-общественном отношениях. Выполняя монаршьи представительские функции, он или оказывался недостаточно внушительным, царственным, монументальным, или, безуспешно пытаясь копировать отца, разочаровывал окружающих неестественностью своего поведения и облика. Не будем вновь возвращаться к перипетиям личной жизни императора, которые в глазах современников выглядели не столько ниспровержением старого, отжившего, сколько непозволительным скандалом в царской семье, снижали образ императора до личности простого смертного. В результате наш герой, казавшийся между Николаем I и Александром III некой «беззаконной кометой», не смог утвердить в обществе ни нового образа монарха, ни избавить себя от одиночества, в своем триединстве неотступно сопутствовавшего царскому положению.

Что касается России, то борьба Александра II за право на личную жизнь, на простое человеческое счастье вызывала недоумение и раздражение как в «верхах», так и в широких слоях общества. Что же здесь удивительного? Ведь такое поведение вполне пристало какому-нибудь европейскому конституционному монарху, но не вождю нации, не наместнику Бога на земле, каким россияне привыкли видеть своего владыку. Александр Николаевич, стремясь к личному освобождению от пут и вериг прошлого, порывал не с пустыми условностями, а разрушал, как оказалось, нечто несравненно более важное. Абсолютно не желая этого, он покушался на ореол царской власти, на ту мистическую связь между царем и народом, которой во многом удерживалась Российская империя. Разрушив ее старые физические скрепы (крепостное право), он почти одновременно начал подкоп под ее старые духовно-идеологические основы...